Горизонт

Она не сможет вернуться домой. Когда Хонор Брайт неожиданно объявила родным, что едет в Америку вместе с сестрой Грейс — когда она разбирала вещи, чтобы оставить лишь самое необходимое, раздавала свои одеяла, прощалась со всеми дядюшками и тетушками, кузенами и кузинами, племянниками и племянницами, садилась в почтовую карету, отправлявшуюся из Бридпорта, когда они с Грейс, взявшись за руки, поднимались по трапу в Бристольском порту, — Хонор тешила себя мыслью: всегда можно вернуться. Но в глубине души таилось смутное подозрение, что стоит ей только покинуть английскую землю, как ее жизнь изменится навсегда.

По крайней мере, мысль о возвращении не давала Хонор впадать в уныние, притупляя душевную боль, подобно тому, как щепотка сахара, тайком добавленная в кислый соус, слегка его смягчает. Мысль о возвращении помогала сохранять спокойствие и не плакать по всякому поводу, как расплакалась ее лучшая подруга Бидди, когда Хонор отдала ей одеяло, которое только-только закончила шить. Лоскутное одеяло из коричневых, желтых и кремовых ромбов, соединенных в восьмиконечную «Вифлеемскую звезду», с простежкой по краю в виде орнамента из перистых завитков, на какие Хонор была мастерица. На прощание община сделала ей подарок: подписное одеяло, в нем каждый лоскут был сшит и подписан кем-то из друзей или членов семьи, — а в дорожный сундук помещалось лишь одно одеяло. Разумеется, Хонор пришлось взять с собой подписное одеяло, хотя ее собственное было красивее и аккуратнее. «Пусть оно лучше останется у тебя, на память обо мне, — сказала она плачущей Бидди, когда та пыталась отдать ей обратно «Вифлеемскую звезду». — В Огайо я сошью еще».

Стараясь не думать о предстоящем морском путешествии, Хонор размышляла о его завершении: в дощатом доме, как ее будущий зять писал Грейс в своих письмах из Огайо. «Это хороший дом, крепкий, хотя и не каменный, как ты привыкла, — писал Адам Кокс. — Большинство домов здесь деревянные. Семья строит дом из кирпича, только когда окончательно обоснуется на одном месте и уже вряд ли куда-то уедет».

«Дом стоит на окраине городка, в конце Мейн-стрит, — продолжал он. — Фейсуэлл совсем небольшой, всего пятнадцать семей Друзей Истины. Но, Божьей милостью, городок будет расти. Брат держит лавку в Оберлине. Этот город крупнее, в трех милях от нас. Мы надеемся перевезти лавку сюда, когда Фейсуэлл разрастется и сможет поддерживать торговлю мануфактурой. Здесь ее называют полотняным товаром. Тем, кто решил поселиться в Америке, предстоит обучиться говорить на новый лад».

Хонор не представляла, как можно жить в деревянном доме, который быстро горит, легко деформируется, постоянно скрипит, стонет и в отличие от домов, сложенных из кирпича или камня, не дает ощущения прочности и защищенности.

И хотя она очень старалась ограничить свои волнения и тревоги только боязнью жить в деревянном доме, мысли ее вновь и вновь возвращались к путешествию на «Искателе приключений», корабле, на котором им с Грейс предстоит пересечь Атлантику. Как и всякая жительница Бридпорта, Хонор кое-что знала о кораблях. Иногда она сопровождала отца на пристань, когда в порт прибывал груз пеньки, и даже несколько раз поднималась на борт и наблюдала, как матросы убирают паруса, сматывают канаты и драят палубы. Но Хонор никогда не ходила по морю на большом корабле. Однажды, когда ей было десять лет, отец повез все семейство на целый день в Эйп и затеял катание на лодке с детьми. Братья сидели на веслах и наслаждались морской прогулкой. Грейс тоже понравилось в лодке. Она визжала, смеялась и баловалась, притворяясь, будто падает в воду. А Хонор сидела, вцепившись руками в борта и обмирая от страха. Ее пугала не только качка, но и малоприятное ощущение отсутствия твердой земли под ногами. Она смотрела на берег, где мама в темном платье и белом чепце беспокойно расхаживала взад-вперед и ждала возвращения своих детей. С тех пор Хонор старательно избегала прогулок на лодке.

Хонор слышала истории о трудностях трансатлантических переходов, но надеялась, что справится с этой напастью так же, как привыкла справляться с любыми тяготами и невзгодами, а именно: призвав на помощь терпение, кротость и выдержку. Однако против морской болезни не помогли ни смирение, ни твердость духа. Вероятно, ей бы следовало догадаться, что на море ее укачает — уже после первого знакомства с большой водой в день семейной поездки в Эйп. Когда корабль отошел от причала в Бристоле и взял курс в открытое море, Хонор стояла на палубе вместе с Грейс и другими пассажирами, наблюдавшими, как удаляется берег. Для них морская качка была не более чем забавным переживанием с острым привкусом новизны, а Хонор сразу почувствовала дурноту. С каждой минутой ей становилось все хуже и хуже. Движение корабля отзывалось в ней болезненным напряжением во всем теле и тяжестью в животе, словно она проглотила железную фунтовую гирю. Она держалась, сколько могла, но, когда «Искатель приключений» проходил мимо острова Ланди, желудок Хонор вывернуло наизнанку, и ее стошнило прямо на палубу. Проходивший мимо матрос рассмеялся:

— Ты гляди, барышне уже дурно, а ведь даже не вышли из Бристольского залива! Вы погодите, сейчас доберемся до океана. Вот тогда будет по-настоящему дурно!

Хонор тошнило всегда и везде. Выворачивало на плечо Грейс, на ее собственную постель, на пол их крошечной двухместной каюты, в эмалевый тазик для умывания. Рвало постоянно, даже когда тошнить было нечем — ее тело, словно некий кудесник, ухитрялось создавать что-то из ничего. После приступов рвоты Хонор не становилось легче. Когда они вышли в открытый океан и корабль взял курс на Америку, Хонор сделалось еще хуже. Только теперь и сестра тоже свалилась с морской болезнью, и многие другие пассажиры. Однако, как только они привыкли к новому ритму волн, их недомогание сразу прошло. А Хонор так и не смогла привыкнуть; тошнота не отпускала ее целый месяц, на протяжении всего путешествия.

Когда Грейс не болела сама, она ухаживала за Хонор, стирала ей простыни, опорожняла тазик, приносила бульон и твердые «корабельные» галеты, читала Библию или книги, которые они купили в дорогу: «Мэнсфилд-парк», «Лавка древностей», «Мартин Чеслуит». Пытаясь отвлечь сестру от сиюминутных невзгод, Грейс заводила разговоры об Америке и о том, что их ждет впереди.

— Ты кого хотела бы увидеть, волка или медведя? — спрашивала она и тут же сама отвечала на свой вопрос: — Медведя, наверное. Волки — как большие собаки, а медведь ни на кого не похож, только на самого себя. А на чем ты хотела бы ехать дальше: на пароходе или на поезде?

Хонор застонала при мысли о пароходе.

— Да, на поезде, — кивнула Грейс. — Хорошо, если бы там был прямой поезд из Нью-Йорка в Огайо. Мы бы за сутки добрались. Хонор, только представь: уже совсем скоро мы будем в Нью-Йорке!

Хонор поморщилась, очень жалея о том, что не может, подобно сестре, рассматривать эту поездку как волнующее приключение. Грейс с детства была непоседой и всегда вызывалась сопровождать отца, когда тому надо было поехать в Бристоль, Портсмут или Лондон. Она даже с готовностью согласилась выйти замуж на скучного человека, намного старше ее, поскольку замужество обещало ей жизнь на другом конце света, вдали от Бридпорта. Грейс знала Коксов, семью из пяти братьев, уже несколько лет. С тех пор, как они переехали в Бридпорт из Эксетера и открыли магазин тканей. Однако она начала проявлять интерес к Адаму, когда тот собрался эмигрировать в Огайо. Один из братьев уже обосновался в Америке, но стал слаб здоровьем, и его жена написала в Англию и попросила кого-то из братьев приехать и помочь с содержанием магазина. Когда Адам уехал, у них с Грейс завязалась регулярная переписка, и постепенно, посредством тонких намеков, сестра подвела его к мысли, чтобы он сделал ей предложение и забрал к себе в Огайо, где они будут держать магазин вместе с Мэтью и Абигейл.

Выбор Грейс удивил семью Брайтов; Хонор всегда думала, что сестра выйдет замуж за кого-нибудь более жизнерадостного. Но Грейс так мечтала об Америке, что ее, кажется, не смущал даже угрюмый нрав будущего супруга.

Сестра всегда отличалась терпением, а теперь, вероятно, еще и мучилась чувством вины за то, что подвергла Хонор столь тяжелому испытанию, но даже ее начало раздражать постоянное недомогание Хонор. По прошествии нескольких дней она прекратила попытки заставить сестру хоть что-нибудь съесть, поскольку та все равно не могла удержать в себе пищу дольше пяти минут. Грейс все чаще оставляла Хонор в каюте одну, а сама выходила на палубу, где подолгу сидела с другими женщинами за шитьем и беседой.

Хонор попыталась пойти вместе с Грейс на молитвенное собрание, организованное другими Друзьями Истины, плывшими на том же корабле, но, сидя в молчании и честно стараясь освободить разум от суетных мыслей, поняла, что не может предаться смиренному ожиданию озарения. Боится потерять контроль над собой из опасения, как бы ее не стошнило прямо на глазах у собравшихся. Вскоре Хонор опять укачало, и ей пришлось спешно покинуть каюту.

Иной раз, свернувшись калачиком на смятой постели или согнувшись над ночным горшком в очередном приступе рвоты, она думала о маме, стоявшей в белом чепце на галечном пляже Эйпа, и задавалась вопросом: зачем ей было покидать родительский дом?

Хонор не знала зачем, но понимала почему. Грейс пригласила ее ехать с ней в надежде, что новая жизнь уймет душевную боль сестры. Хонор бросил жених, и хотя у нее никогда не было склонности к приключениям, она приняла приглашение Грейс, лишь бы не оставаться в общине, где все ее жалели. Ей всегда нравилось в Бридпорте, но, когда Сэмюэл расторг их помолвку, в Хонор проснулось желание уехать.

Все ее платья пропахли кислым мясным духом, не убиваемым никакой стиркой. Хонор избегала пассажиров, включая и собственную сестру: ей было невыносимо смотреть на их лица, на которых жалость смешивалась с отвращением. Она нашла тихое, уединенное место между двумя бочками на палубе с подветренной стороны, где можно было укрыться и от занятых делом матросов, и от любопытствующих пассажиров, и все же достаточно близко к перилам, чтобы добежать, перегнуться и вытошнить за борт, не привлекая внимания. Хонор сидела на палубе даже в холод и дождь, предпочитая соленый воздух тесной каюте с жесткой койкой и провонявшей постелью. При этом она оставалась равнодушной к морскому пейзажу — огромному небу над головой и безбрежным морским просторам, которые так разительно отличались от аккуратных зеленых холмов Дорсета. Пока пассажиры дивились на грозовые тучи и радуги, на лучи солнца, превращавшие воду в расплавленное серебро, на стаи дельфинов, на плеснувший вдали хвост кита, Хонор мучилась дурнотой, и у нее просто не было сил изумляться чудесам и красотам Божьего мира.

Чтобы хоть как-то отвлечься, Хонор пыталась заняться шитьем. Перед отъездом мама сделала ей подарок: несколько сотен желтых и кремовых тканевых шестиугольников и целую пачку бумажных шаблонов для розеток «бабушкин сад». Хонор надеялась, что успеет сшить целое одеяло до конца путешествия, но из-за качки ей никак не удавалось поймать правильный ритм для аккуратных, крошечных стежков, которыми она славилась среди других мастериц. Даже самая простая работа — прикрепить тканевые заготовки к шаблонам приметочным швом, какую Хонор освоила еще в детстве, — требовала сосредоточенности, недостижимой при морской качке. Вскоре сделалось ясно, что если она продолжит работу, то буквально каждый кусочек ткани будет навеки испорчен пятнами рвоты или мыслями о подступающих приступах тошноты, что, по сути, одно и то же. Промучившись с розетками несколько дней, Хонор выбрала время, когда поблизости никого не было, и выбросила тканевые шестиугольники за борт — при одном только взгляде на них ее сразу же начинало тошнить. Она знала, что поступает неправильно, небрежно растрачивая ценную ткань. Надо было отдать эти шестиугольники Грейс или кому-то из женщин на корабле, но Хонор стыдилась запаха рвоты, пропитавшего ткань, как и своей слабости. Глядя на то, как кусочки материи падают в воду и исчезают, она почувствовала, как ее измученный желудок на миг успокоился.

— Нужно смотреть на горизонт, — посоветовал один из матросов, наблюдавший за ее судорожными рвотными позывами. — Встань на носу и гляди прямо вперед. На воду — не надо. Смотри на то, что не движется. И тогда перестанет укачивать.

Хонор кивнула, хотя знала, что это не поможет. Она уже пробовала. Она испробовала все, что предлагали: имбирь, бутылка с горячей водой, приложенная к ногам, мешочек со льдом, приложенный к шее. Хонор искоса поглядывала на матроса. Никогда в жизни она не видела чернокожего человека так близко. В Бридпорте не было чернокожих, и только однажды, будучи в Бристоле, она заметила на проезжающей мимо карете чернокожего кучера, но не успела рассмотреть его. Сейчас она разглядывала кожу матроса. Кожа была цвета плодов каштана, но не гладкая и блестящая, а шелушащаяся и обветренная. Хонор подумала о спелом яблоке, приобретшем насыщенный красный цвет, в то время как его соседи все еще оставались бледно-зелеными. У матроса был непонятный акцент.

Тот тоже поглядывал на Хонор с плохо скрываемым любопытством. Возможно, ему нечасто встречались квакеры, или он просто пытался понять, как выглядит Хонор, когда ее лицо не обезображено истощением. Хонор была миловидной девушкой: чистая кожа, гладкий высокий лоб, черные брови вразлет и большие серые глаза. Но теперь ее лицо осунулось и посерело, утратив спокойную, неброскую красоту.

— Небо такое большое, и меня это пугает, — неожиданно для себя произнесла она.

— Пора уже привыкнуть. Там, куда ты направляешься, все большое. А ты зачем едешь в Америку? Хочешь найти себе мужа? Англичане тебе недостаточно хороши?

«Да, — подумала Хонор. — Они недостаточно хороши».

— Я сопровождаю сестру, — ответила она. — Она выходит замуж за одного человека из Огайо.

— Огайо! — презрительно фыркнул матрос. — Держись побережья, красавица. Я тебе так скажу: туда, где не чуешь запаха моря, ехать незачем. Застрянешь в ихних лесах и не выберешься. Ну, вот опять…

Хонор вновь перегнулась через перила, и матрос ушел.

Капитан «Искателя приключений» сообщил, что вверенное ему судно еще никогда не пересекало Атлантику так быстро и гладко, как на сей раз. Узнав об этом, Хонор расстроилась еще сильнее. Пошатываясь, она сошла с трапа в нью-йоркском порту, тощая, как скелет, с чувством, что за прошедший месяц извергла наружу все свое нутро, так что осталась лишь оболочка. Ступив на твердую землю, Хонор с ужасом поняла, что земля тоже качается под ногами — как палуба корабля, и ее стошнило в последний раз.

И вот тогда она и поняла, что, если Господь в своей милости даровал ей самое гладкое и тихое плавание, которое только могло быть, и оно обернулось таким мучением, ей уже никогда не вернуться обратно в Англию. Грейс опустилась на колени прямо на пристани и вознесла благодарственную молитву за то, что они с сестрой благополучно достигли Америки, а Хонор стояла, глотая слезы. Она плакала по Англии и по своей прежней жизни. Теперь между ней и домом лежал неодолимый океан. Она не сможет вернуться домой. Никогда.

Одеяло

Хонор никак не могла привыкнуть к тому, что теперь ее жизнь стала зависеть от совершенно незнакомых людей, которые давали ей кров и пищу, перевозили с места на место и даже взялись хоронить умершую сестру. В Англии Хонор путешествовала немного: не считая коротких поездок в соседние деревни, она бывала лишь в Эксетере, на ежегодном собрании Друзей, и один раз — в Бристоле, где у отца были дела. Она давно знала всех, с кем общалась, и теперь удивлялась, что знакомиться нужно со всеми и рассказывать о себе. Хонор не любила много говорить, предпочитая молчание, потому что в молчании хорошо думать и наблюдать за тем, что происходит вокруг. Грейс же, напротив, всегда была бойкой и оживленной и часто говорила и за сестру, чтобы той не приходилось говорить самой. Теперь, когда Грейс не стало, Хонор пришлось разговаривать больше — вновь и вновь пересказывать свои обстоятельства незнакомцам, на милость которых она отдалась с той минуты, когда возничий почтовой кареты высадил сестер Брайт у гостиницы в Гудзоне.

Когда тело Грейс предали земле, Хонор осталась в растерянности, не зная, что предпринять: написать Адаму Коксу и дождаться, когда он приедет за ней, или же ехать в Фейсуэлл самой? Но как это устроить? Однако вскоре она обнаружила, что американцы практичные и предприимчивые люди. Как оказалось, хозяин гостиницы уже договорился с одним человеком по имени Томас, который приехал в Гудзон по делам, а сам жил в Веллингтоне, что в семи милях к югу от Фейсуэлла. Томас, пожилой и степенный, предложил Хонор взять ее с собой на обратном пути. В Веллингтоне она сможет найти кого-нибудь, кто довезет ее до дома Адама Кокса, или же написать ему, чтобы он приехал за ней.

— Только выехать надо пораньше, — предупредил Томас. — Хочу добраться до дома за один день.

Они покинули гостиницу еще затемно. Хонор села на козлах вместе с Томасом, а ее дорожный сундук поставили в повозку. Сундук был тяжелым: Хонор переложила туда всю одежду Грейс, а сестринский сундук оставила в гостинице, чтобы не слишком нагружать повозку. Пришлось оставить и праздничное одеяло, которое она сшила сестре на свадьбу: полностью белое, с простежкой в виде медальона из роз и геометрическим узором по краю. Всю простежку Хонор делала сама и осталась довольна своей работой. Однако хозяин гостиницы настоял, чтобы они использовали свое собственное постельное белье, а потом, когда все закончилось, доктор велел сжечь одеяло и всю одежду, которая была на Грейс, чтобы избежать распространения заразы.

Собирая одежду для сожжения, Хонор пренебрегла докторскими предписаниями: она взяла ножницы и вырезала лоскут из коричневого платья сестры. Когда-нибудь она использует эту ткань для одеяла. И если в материи будет зараза, которая ее убьет, значит, на то Божья воля.

Хотя Хонор не плакала, когда сестра отошла в лучший мир — под конец Грейс пребывала в таком состоянии, что Хонор молилась о том, чтобы Господь скорее избавил ее от страданий, — но, отдав на сожжение одежду и одеяло, убежала к себе и разрыдалась.

Похоже, Томас тоже был молчуном, он не задавал вопросов, и впервые с тех пор, как Хонор оказалась в Америке, у нее появилась возможность осмотреться вокруг, не отвлекаясь на любопытных попутчиков и на волнения за сестру. Они выехали затемно, но вскоре солнце взошло над лесом, омыв его мягким светом. С рассветом проснулись птицы, и все наполнилось их неистовым щебетом. Большинство птичьих трелей были Хонор незнакомы. Ее поразило их разноцветное оперение, особенно — красная птица с черной, увенчанной хохолком головой и синяя птица с черно-белыми полосами на крыльях. Их пронзительные, хриплые крики распугали других птиц, поменьше и раскрашенных не столь ярко. Хонор было любопытно, как называются эти птицы, но спрашивать она не стала, не желая нарушать уютную тишину. Ее спутник сидел так тихо, что можно было бы подумать, будто он спит, если бы через каждые две-три мили Томас не притоптывал ногой и не встряхивал поводья, словно напоминая серой кобыле, везущей повозку, что он здесь. Лошадь шла медленно, но ровно.

Они ехали по узкой дороге. Такие дороги еще не встречались Хонор. По Нью-Джерси и Пенсильвании Хонор с Грейс путешествовали в почтовых каретах, по широким проезжим трактам, тянувшимся через множество деревень и городов, а также дорожных станций и постоялых дворов, где можно было сменить лошадей и получить еду и ночлег. А эта дорога больше напоминала утоптанную тропинку в густой чаще леса. Изредка среди деревьев мелькал одиноко стоящий хутор, и через несколько миль бесконечного леса без единого признака человеческого присутствия Хонор начала задаваться вопросом: для чего нужна эта дорога? Дома, в Англии, все дороги вели откуда-то и куда-то. А эта будто вообще никуда не вела. Пункт прибытия находился так далеко, что его словно и не было вовсе.

«Не надо сравнивать Дорсет с Огайо», — строго сказала она себе.

Изредка они проезжали мимо деревянных домов, стоящих у самой дороги, и Хонор ловила себя на том, что каждый раз замирает и сдерживает дыхание, когда вокруг них снова смыкается лес. Сами по себе дома ничего собой не представляли: простые бревенчатые хижины, многие — в окружении пней. Иногда во дворах были люди. Парнишка рубил дрова, женщина вывешивала на проветривание лоскутное одеяло, где-то девочка копалась на овощных грядках. Проезжая мимо, Томас вскидывал руку, но люди просто таращились на него, не отвечая на приветствие. Впрочем, Томаса это, кажется, не огорчало.

Дорога спустилась к мосту через реку.

— Кайахога, — пробормотал Томас. — Индейское название.

Хонор не слышала, что он говорит, и не смотрела на реку. Она глядела наверх, на деревянные перекрытия над головой, потому что у деревянного моста была крыша. Томас заметил ее замешательство.

— Крытый мост, — произнес он. — Неужели раньше не видела?

Хонор покачала головой.

— Защищает от снега. И чтобы мост не промерз.

Хонор с детства привыкла к другим мостам: каменным и горбатым. А этот мост был прямым и деревянным. Она даже не представляла, что такие фундаментальные сооружения, как мосты, здесь, в Новом Свете, будут совсем иными.

Они ехали уже не один час. Наконец Томас остановил повозку, чтобы напоить лошадь и дать ей овса. Сам Томас и Хонор перекусили холодной кукурузной кашей, которую жители штата Огайо обычно едят на завтрак. После трапезы он уединился в густых зарослях у дороги. Пока его не было, Хонор стояла рядом с повозкой и рассматривала деревья на противоположной стороне дороги. Деревья были ей незнакомы. Даже дубы и каштаны, которые она знала по Англии, здесь казались какими-то не такими. Дубовые листья были более заостренными и не такими волнистыми, а листья каштана росли отдельно, а не веерами. Подлесок тоже казался чужим. Он был слишком густым и нетронуто-первобытным, словно предназначенным для того, чтобы не допустить в лес человека.

Вернувшись к повозке, Томас указал взглядом на заросли у дороги:

— Тебе бы тоже сходить по нужде.

— Я… — Хонор уже собралась возразить, но в его голосе уловила что-то такое, что заставило ее послушаться, как она послушалась бы родного деда. К тому же ей было стыдно признаться, что лес Огайо пугает ее. Когда-нибудь она, наверное, привыкнет. Но сейчас ей было по-настоящему страшно.

Хонор сошла с дороги и углубилась в густые заросли, осторожно ступая по палым листьям, замшелым камням и упавшим веткам. В лесу витал влажный, землистый запах папоротников и перегноя. Среди деревьев что-то шуршало, и Хонор старательно уговаривала себя, что это, скорее всего, мыши, или белки, или эти похожие на белок зверьки с пушистыми хвостами и черно-белыми полосками на спинках, которые, как она недавно узнала, называются бурундуками. Ей говорили, что в местных лесах водятся волки, пумы, дикобразы, скунсы, опоссумы, еноты и другие звери, которых нет в Англии. Большинство этих животных она не смогла бы узнать с виду — и поэтому они представлялись еще страшнее, чем были на самом деле. И наверняка тут водились змеи. Хонор оставалось только надеяться, что утром на этом участке леса их нет.

Отойдя от дороги на тридцать шагов, она сделала глубокий вдох и заставила себя повернуться лицом к повозке, а спиной — к лесу, где среди бесконечных деревьев, возможно, прятались страшные хищные звери. Найдя место, где Томас не увидит ее с дороги, она подняла юбки и присела на корточки.

Шелестели листья под ветром, и пели птицы. Хонор услышала, как Томас приподнял сиденье на козлах, под которым, наверное, был оборудован ящик для всяких вещей. Она слышала его тихий голос — он разговаривал с лошадью, убеждая ее, что поблизости нет ни пум, ни волков. (Ах, если бы кто-нибудь убедил в этом Хонор!) Лошадь отвечала приглушенным ржанием.

Хонор поднялась и оправила юбки. Она так и не смогла облегчиться: в лесу, в отсутствие привычного уединения у нее внутри все напряглось. Хонор огляделась по сторонам. «Я теперь так далеко от дома, — подумала она. — И совершенно одна». Она поежилась и скорее побежала обратно к повозке — единственному островку безопасности.

Они с Томасом уселись на козлах, старик дважды притопнул ногой, и лошадь медленно тронулась с места. Завтрак, похоже, взбодрил Томаса. Он по-прежнему не заводил разговоров, но начал мурлыкать какую-то мелодию, нечто похожее на псалом.