Вы же знаете, не в моём характере поддаваться обстоятельствам. Если бы не потерял сознание, — с места не сойти! — вовсе не валялся бы в постели. На третий день я был уже на ногах и, несмотря на возражения мамы и бабушки, отправился в школу, в свой любимый шестой «Б» класс. Пусть получу сто двоек, зато буду с товарищами.
      Вошёл в класс и тут же пожалел, что поторопился. В нашем классе выпускали стенгазету «Отличник». Так вот новый номер целиком был посвящён нам с Акрамом. Мало чтонарисовали: Акрам скачет верхом на волчонке, а я плетусь на худущей дворняжке. Это ладно, как-нибудь пережили бы, главное в том, что у обоих не было головы. Вместо головы — круг, а в круг вписана фамилия. Под карикатурой подпись: «Странно, почему у них нет головы?» И ответ: «Будь у них голова — разве пропустили бы столько уроков!»
      Признаться, здорово придумано, остроумно, мне понравилось. Вначале я от души посмеялся, потом вдруг подумал: «А ведь точно так, как сейчас я смеюсь сам над собой, над нами смеялись и другие. Может, пришли домой и родителям рассказали, и те тоже посмеялись от души».
      Руки сами собой сжались в кулаки, в голову ударила кровь, но я сдержал себя.
      — Кто это нарисовал? Очень красиво! — добродушно улыбнулся я, точно хотел расцеловать того великого художника.
      Я знал, что редактором у нас левша Таштемир. А он стоял рядышком, покряхтывал от удовольствия. Услышав мой вопрос, Таштемир горделиво выпятил грудь:
      — Я нарисовал, апчхи!.. Отойди подальше, у меня насморк, апчхи!..
      — Вы поглядите на него, опозорил человека да гордится, точно геройство совершил. Зачем нарисовал?
      — Нарисовал, апчхи!..
      — Зачем, говорю?
      — Апчхи, апчхи!
      — А ты погляди, погляди хорошенько, есть у меня голова или нет? — Для большей убедительности я потёрся головой о его живот.
      — Сейчас вроде бы есть, апчхи…
      — Эй, Апчхи, я тебя спрашиваю, почему нарисовал меня безголовым?
      — А почему ты сам… апчхи… прогуливаешь уроки ради всяких… апчхи!.. Тянешь класс назад… апчхи… апчхи… мы очутились…
      — Сейчас же сними карикатуру.
      — Апчхи… не сниму.
      — Ну погоди! — Я оттолкнул Таштемира, сорвал газету.
      В классе поднялась страшная суматоха: кто-то схватил меня за руку, кто-то поднимал с пола Таштемира, другой отряхивал с него невидимую пыль.
      Надо же было, чтобы именно в этот момент в класс вошёл мой «любимейший» Закирджан. Так уж мне всегда везёт, вы знаете.
      — Как тебе не стыдно, Кузыев! Ты за это ответишь. Садитесь все по местам. Ну-ка скажи, почему ты порвал газету?
      — Не знаю.
      — Прошу после уроков не расходиться.
      Проведём собрание отряда. — Закирджан удалился, по-боевому печатая шаг.
      Я тихонько взглянул на Таштемира: как, интересно, он себя чувствует? А несчастный левша отвернулся, надул губы, сидит как индюк. Обиделся, конечно.
      Уроки я провёл в беспокойстве: всё подумывал дать стрекача (кто бы мне поверил, если сказал, что плохо себя чувствую!), но я побоялся, что меня сочтут трусом. Будь что будет, что суждено — того не миновать.
      Акрам попытался успокоить меня:
      — Не бойся, Хашимджан, я свидетель: Таштемир сам виноват.
      На классное собрание вместе с Закирджаном пришёл и Атаджан Азизович (Вахид Салиевич, как назло, уехал со старшеклассниками в город на экскурсию).
      Собрание открыл Маматджан, самый худущий и длиннющий парень в классе, председатель совета отряда. Справа от него восседал директор, слева — мой «любимый» вожатый.
      — Разрешите считать собрание открытым… — Маматджан кашлянул в кулак, схватился обеими руками за край стола и продолжал дрожащим голоском: — Собрание… это… посвящённое… вопросам посещаемости нашего класса «Б»… то есть шестого «Б»…
      Я сидел, низко опустив голову (похож ли на раскаявшегося?), и изредка шмыгал носом. Маматджан предоставил слово директору. Атаджан Азизович поднялся, оглядел всех нас, заметно улыбаясь, потом согнал с лица улыбку, грозно нахмурился.
      — Ну-ка, ребята, скажите мне сами: на каком месте ваш класс по посещаемости?
      — На седьмом! — раздались нестройные голоса.
      — А почему не на первом?
      — Потому что у нас прогульщиков много.
      — Так. А кто больше всех пропустил уроков?
      — Хашим Кузыев!
      — Акрам тоже.
      — Ещё Умринисо.
      — И Шеркузы! — посыпалось отовсюду. Не я один, оказывается, прогульщик! Всемвместе и ответ держать легче. Выпрямил спину, сел поудобнее.
      Атаджан Азизович продолжал:
      — Выходит, они и виноваты в том, что ваш класс плетётся в самом хвосте, попал на чёрную доску отстающих и портит показатели всей школы. Не так ли?
      — Та-ак! Точно так!
      — Тогда пусть эти молодцы выйдут сюда, покажутся нам во всей красе. Так, так, выходите, не стесняйтесь, ребята. Молодцы, молодцы! Вы только посмотрите на них. Симпатичные, хорошие ребята вроде, а на поверку… Никак не пойму, как они докатились до жизни такой — стали злостными прогульщиками. Маматджан, веди дальше собрание, пожалуйста. Я посижу в сторонке, послушаю вас. Посмотрим, есть ли настоящие пионеры в шестом «Б» классе, сумеют ли откровенно сказать товарищам об их недостатках.
      — Кто желает выступить? — спросил Маматджан.
      Таштемир начал говорить с места, но председатель перебил его:
      — Вначале подними руку, возьми слово, тогда и говори!
      Таштемир разобиделся и заявил, что теперь ни за какие деньги не выступит.
      Мои дорогие одноклассники, видать, здорово соскучились по такому собранию. Активничали: стыдили прогульщиков, осуждали, призывали исправиться. Интересовались, почему прогуливаем, не учим уроки, позорим свой класс. «Ну, пронесло грозу, — подумал я с облегчением, — меня не трогают». Но в этот момент Маматджан возьми да заяви вдруг:
      — А теперь поговорим о Хашиме Кузыеве. Кто хочет высказаться?
      Все молчат. Я гляжу направо и говорю про себя: «Спасибо, мои дорогие, что молчите! Правильно, так, именно так надо поддерживать друзей!» Гляжу налево, думаю: «Никогда не забуду вашей доброты, милые! Спасибо вам!» Но вдруг вскакивает Таштемир и всё портит. Он поднял руку, с поднятой рукой встал с места и так же с поднятой рукой затараторил:
      — Вчера мы выпустили стенгазету… апчхи… простите, посвящённую дисциплине в классе. Об этом специально просил Вахид Салиевич. А мулла-ака… апчхи… простите, Хашим Кузыев самым хулиганским образом изорвал газету, апчхи… Кузыев должен держать ответ за свой проступок, апчхи!..
      — Не может быть! — нарочно удивился Атаджан Азизович. — Неужто он изорвал газету? Почему ты это сделал, Кузыев?
      — А почему они нарисовали меня без головы? — спросил я в свою очередь.
      Вот уж где началось настоящее собрание, скажу я вам! Атаджан Азизович сам занялся мной. И Акрама поставил рядышком. Меня теперь обсуждали не как рядового прогульщика, а прогульщика-хулигана. Я стоял и боялся одного-единственного: как бы они вообще не выгнали меня из школы. Где я найду ещё таких чудесных ребят?
      — Ну-ка, скажите, ребята, в чём состоит главный и священный долг каждого пионера? — спросил вдруг Атаджан Азизович.
      — Он должен отлично учиться.
      — Ещё в чём?
      — Быть дисциплинированным.
      — Ещё?
      — Учиться без прогулов.
      — Молодцы! Выходит, пионер Хашим Кузыев не выполняет ни одну из заповедей пионерского кодекса? Верно?
      — Верно!
      — А достоин ли такой человек носить красный пионерский галстук?
      — Нет, не достоин.
      «Всё, — подумал я, — конец. Хоть бы Вахид Салиевич вернулся, уж он-то не дал бы меня в обиду!»
      — У кого какие предложения?
      — У меня! — вскочил с места Мирабиддинходжа. — Я хочу сказать… в общем, я хочу сказать…
      — Хочешь сказать, так скажи! — поторопил Маматджан.
      — Да ничего особенного… просто я хочу сказать, что Хашимджан — хороший парень, только вот ленив немного, неорганизованный… Но если вы выгоните его из школы, ятоже брошу учиться. Вот! — и сел на место, готовый заплакать.
      — Кто ещё хочет сказать?
      С места встала Саддиниса. Она постояла, наматывая на палец кончик косички, вздохнула и вдруг выпалила:
      — Если мы исключим Хашимджана из пионеров, то его мать повесится!
      Класс испуганно охнул. Саддиниса продолжала:
      — Да, да, я сама не раз слышала, как она говорила: «Если Хашим будет по-прежнему плохо учиться или бросит школу, я не перенесу этого: или повешусь, или обольюсь керосином и сожгу себя!»
      После Саддинисы опять вскочил Таштемир, он уже не рвался съесть меня живьём. Он сказал, что меня можно простить при условии, если я попрошу у товарищей прощения за прогулы и сам выпущу новую стенгазету.
      — А за то, что он меня толкнул, мы потолкуем с ним потом на улице, — закончил он.
      А класском Хамрокул тут же вставил:
      — Верно, верно, Кузыев не выполняет никакой общественной работы. Его надо ввести в редколлегию стенгазеты, пусть поработает. Тем более, что у него почерк хороший.
      Маматджан тоже долго и непонятно говорил о том, что выгонять меня из пионеров не стоит, но можно временно отобрать у меня галстук и посмотреть, как я себя поведу дальше.
      Выступили почти все ученики нашего класса. Я уже не различал, кто что говорит, меня окутал какой-то липучий туман, начала кружиться голова…
      — Кто за то, чтобы исключить Хашима Кузыева из рядов пионеров, прошу поднять руку, — сказал Азизов.
      Я вздрогнул, поднял голову. Сейчас рубанёт. Но что это? Проходит минута, другая, третья. Никто не поднял руки. Сидят, ждут чего-то.
      — Хорошо! — произнёс Азизов непонятно почему повеселевшим голосом. — Молодцы, ребята, другого я от вас и не ожидал. Теперь у меня есть другое предложение. Прошу поднять руки тем, кто готов не пожалеть ни сил, ни времени на то, чтобы помочь Хашимджану Кузыеву исправиться, стать примерным пионером и хорошим человеком.
      Вверх взвилось тридцать шесть рук. Мне показалось даже, что кто-то поднял обе руки, потому что когда Маматджан подсчитал, то оказалось два лишних голоса. Один лишний голос оказался мой, сгоряча я тоже проголосовал, а другой лишний голос остался невыясненным. Может, сам Атаджан Азизович тоже голосовал сгоряча?
      — Ну, Хашимджан, что теперь ты скажешь нам? — повернулся ко мне наш любимый директор.
      — Я? Я прошу у всего класса прощения. Уверяю, что такое, как сегодня, никогда больше не повторится.
      — Значит, даёшь торжественное обещание?
      — Нет, обещания дать я не могу.
      — Это почему же? — изумился класс.
      — Этого я не могу обещать потому, что грош цена стала с некоторых пор моим обещаниям! — горько воскликнул я. — Я их столькопонадавал, что и не помню сколько! Поэтому я просто хочу исправиться, не давая никаких торжественных клятв.
      Собрание на этом закончилось.
      Я съел в школьном буфете тарелку маставы , потом сел возле Таштемира и набело переписал всю газету от начала до конца.
      — Ну как? — поинтересовался я, когда тот просмотрел мою работу.
      — Пишешь-то ты красиво, ничего не скажешь, — ответил придирчивый редактор. — Только очень много ошибок. Однако ты не унывай, готовься, во вторник будем выпускать очередной номер «Отличника».
      — А что мне готовиться? — удивился я. — Дашь что переписать — я и перепишу.
      — Сам напиши заметку. Собери материал обо всём, что заметишь неладного, и накатай фельетон.
      — Ладно, я подумаю.
      Я шёл из школы вне себя от радости. Уж чего я не ожидал, так этого: стать членом редколлегии стенгазеты шестого «Б» класса! Ещё бы не радоваться: из школы не выгнали, из пионеров не исключили, а вроде бы даже наградили. Впервые за всю свою жизнь получил должность, честным, открытым способом, без никакого волшебства. Как тут не радоваться?!

      Скажу откровенно: я сейчас стал человеком железной воли. Нет, нет, не смейтесь.
      Правду говорю. Не верите, спросите у мамы. Она уже давно жалеет меня, видя, что я совсем не отрываюсь от учебников. Сижу, сижу, читаю, читаю…
      — Сынок, Хашимджан, пошёл бы ты прогулялся, что ли! — говорит иногда она.
      — Нет, я не устал, — качаю я головой. — И нельзя мне уставать, мамочка, никак нельзя. Как устану, так снова сделаюсь посмешищем в глазах товарищей.
      Так я говорю отчасти из-за той злополучной заметки, которую я написал вскорости после классного собрания. Если вы помните, Таштемир посоветовал мне собрать материал обо всём, что замечу неладного в нашем классе. Я собрал такой материал и написал длиннющую заметку, попросил Саддинису исправить грамматические ошибки, потом отдал редактору. И Таштемир сдержал слово: поместил её в газете. Вот было шуму! А говорилось там примерно такое: «… Акрам плохо учится потому, что любит диких животных. Умринисо ест во время уроков. Мирабиддинходжа, прежде чем отвечать учителю, про себя произносит молитву. Саддиниса вздыхает больше положенного. У Хамрокула тонюсенький голосочек, поэтому он старается говорить грубовато. Икрам, по прозвищу Деревянная нога, идя из школы домой, пишет мелом на чужих калитках, Ариф — ябеда. Зариф спит на уроках. Шахида смеётся по поводу и без повода, покажи палец — со смеху умрёт. Адхаму задания по арифметике выполняет отец…» Словом, перечислил недостатки тридцати шести человек, то есть всего класса.
      — А сам — ангел? Почему о себе не написал? — окружили меня ребята плотным кольцом.
      — У меня недостатков нет, — отрезал я. — Какие были — вы их сами искоренили.
      — Значит, у тебя совсем нет недостатков?
      — Совсем, совсем.
      — А разве не ты первый врун на всю школу? Разве не ты самый безвольный человек в классе? Не ты ли тянешь весь класс назад по успеваемости? Ребята, давайте напишем о недостатках Хашима, пусть полюбуется на себя со стороны.
      Я смеялся, отмахиваясь.
      — Обо мне много говорили. Теперь речь о вас.
      И меня поддержал Вахид Салиевич.
      — А что, ребята, Хашимджан прав! — воскликнул он. — Он очень верно подметил ваши слабости. Кто не согласен? Пусть встанет и докажет, что Хашимджан не прав. Есть желающие?
      Мы прождали минут десять, никто не спорил со мной.
      — Значит, признаёте свою вину? — посмеивался Вахид Салиевич. — Что ж, хорошо. Вы не стесняйтесь, ребята. Настоящий человек должен уметь признавать свои ошибки, свои слабости.
      — Хорошо, положим, мы признали свои слабости. А сам Кузыев? Признаёт ли, что он большой врун?
      — Нет, не признаю, — отрезал я, вставая с места. — Я вам ещё докажу, что я не врун, что воля моя крепче стали!
      Вот так, сгоряча, и поспорил я со всем классом. На чьей стороне был тогда Вахид Салиевич, до сих пор не пойму: то ли на стороне класса, то ли на моей. Чтобы доказать свою правоту, мне дали полгода срока. Ну и начал я волей-неволей стараться… И сам не заметил, как втянулся…
      Сегодня будут объявлять отметки за вторую четверть. На собрание каждый должен привести кого-нибудь из родителей: маму или папу. Ещё лучше, если придут оба. Я долго ломал голову, кого мне позвать на собрание. Папу или маму? Лучше всего папу. Потому что мало хорошего видит мой папа в жизни. Его то мама пилит, то бабушка. Да ещё я в прошлом году обманул его самым бессовестным образом. Тогда тоже стояла зима. Закончилось полугодие, и на родительском собрании должны были объявить отметки. У меня в табеле стояли четыре двойки, представляете, каково было бы человеку людям в глаза смотреть? Да и попал он в тот раз в школу случайно, из-за мамы.
      — Хоть бы раз этот человек поинтересовался учёбой сына! Ходит и в ус не дует, какбудто это и не его сын! — напустилась она на папу, когда узнала о собрании.
      — Да ведь интересуюсь я, как же ещё интересоваться? — беспомощно разводил руками папа.
      — А коли интересуетесь, так пойдите на родительское собрание. Через полчаса начинается. Специально вызывали нас.
      Ну, пошли мы с папой. Идём, а я ломаю голову, как бы вернуть его назад. Не хотелось выставлять отца на позор. Так ничего и не придумал. Пришли, а собрание уже началось, в коридоре — никого.
      — В какой класс мне идти? — спросил папа, беспомощно глядя по сторонам.
      — Вон в тот, напротив, — указал я на дверь третьего «А» класса. В тот же миг меня больно резануло по сердцу — так жалко стало папу, так жалко за то, что я его обманываю, а он даже не помнил, в каком классе я учусь.
      — Ну и какие там были разговоры? — поинтересовалась мама, когда мы вернулись.
      — Да никаких разговоров не было, — ответил папа спокойно.
      — Но ведь нас же специально вызывали на собрание? — не отставала мама.
      — Не знаю. Никто меня не заметил и имени не спросил, — так же спокойно ответил папа. — От начала до конца просидел на задней парте и ни слова дурного не услышал про нашего Хашимджана.
      Вот с тех пор здорово виноватым чувствовал я себя перед папой. И очень хотел порадовать его, загладить свою вину.
      — Сегодня у нас родительское собрание, — как бы между прочим обронил я маме, которая счищала снег с дорожек во дворе.
      — Знаю.
      — Вахид Салиевич велел обязательно привести папу.
      — Почему именно папу? Может, маму велел привести?
      — Не важно, лишь бы кто-нибудь из вас был, — пошёл я на попятную: а вдруг мама обидится?
      Но всё обошлось. Собрание было назначено на шесть, а к этому времени мама должна идти на ферму доить коров. Так что в школу собрался папа.
      — Во всяком случае, надеюсь, не сплошные колы у тебя там… — пробормотал папа, выходя на улицу.
      — Там скажут, — увернулся я от прямого ответа.
      В тот день выпало очень много снега. Пушистый белый снег висел на проводах, деревьях, толстой шубой стелился на крышах и земле, будил в сердце какое-то счастливое чувство. Хотелось побежать, держась за папину руку, кричать, смеяться. А папа почему-то был тих и задумчив. Вроде даже грустный.
      — Папа, закончили лагерь строить на Узункулаке? — спросил я, желая отвлечь его от мыслей.
      — Лагерь-то закончить мы закончим, Хашимджан… Да только вот о чём я размышляю… Вижу я, сынок, учёным тебе не стать. Твои ровесники уже в седьмом учатся, восьмом, а ты всё ещё в шестом. Может, забрать тебя из школы да потихонечку-помаленечку начать учить ремеслу тракториста? Да ведь и здесь учиться надо…
      Папа у меня шутить не любит и не умеет. Поэтому у меня так больно сжалось сердце, заколотилось, затрепыхалось, как птица, попавшая в кошачьи лапы… Несмотря на мороз, я весь вспотел. Неужели папа и вправду заберёт меня из школы? А ведь я только-только втянулся в учёбу, понял, как это хорошо — быть одним из первых учеников!
      — Головой буду об землю биться, папа, если вы заберёте меня из школы! — горячо сказал я.
      Папа внимательно посмотрел на меня.
      — Но ведь у тебя вовсе нет желания учиться, сын…
      — Раньше не было. Теперь всё наоборот. Вот придёте на собрание, сами убедитесь…
      Мы больше ни словом не обмолвились до самой школы.
      Когда мы вошли в класс, там уже стояла кучка родителей: папа Хамрокула, мама Саддинисы, брат-тракторист Таштемира. Они о чём-то оживлённо беседовали. Папа подошёл к ним.
      В последнем номере нашей газеты про меня была помещена заметка Саддинисы. Я очень хотел показать её папе, да и остальные пусть почитают, кто я есть. Ведь именно они считали, что никакого толку из меня не выйдет, разве что отъявленный хулиган, и поэтому не разрешали своим детям знаться со мной, дружить, разговаривать.
      Едва папа поздоровался со всеми, я сунулся к нему:
      — Папа, не хотите почитать нашу стенгазету?
      — Оставь пока со стенгазетой.
      Папа подсел к брату Таштемира, дядюшке Акраму, и тотчас заспорил о том, полезно это или вредно поднимать зябь на заснеженном поле. А я стоял возле них и не знал, как заставить их подойти к газете.
      — А знаете, какие рисунки в нашей газете? Просто отменные!
      — Это хорошо, когда газета с рисунками, — кивнул дядюшка Акрам и продолжал о своём.
      — Ну и раскритиковали нас с Таштемиром в этой газетёнке! — решился я на отчаянный шаг.
      — Что-о? Раскритиковали? — Папа и дядюшка Акрам вскочили на ноги. — Плохо учились, значит, сорванцы, или хулиганили!
      Они поспешно направились к стенгазете. Глядя на них, другие тоже тронулись за ними: а вдруг там написано что-то интересное? Через минуту к стенгазете было не подступиться. Поэтому кто-то начал вслух для всех читать эту заметку про меня. А называлась она: «Хашимджан у нас старательный парень». Убедившись, что всё идёт как надо, я покачал головой, стыдя сам себя («Должен же человек иметь скромность!»), вышел в коридор и оттуда, через приоткрытую дверь, наблюдал за происходящим в классе.
      — Кузыбай-ака, да сын у вас, оказывается, что надо!
      — А то вы думали! Он днём и ночью за книжками сидит. Это Саддиниса сделала его человеком… — горделиво ответил папа.
      Минут через десять началось собрание. Вахид Салиевич для начала рассказал, каким онпринял класс, с какими столкнулся трудностями, затем продолжал:
      — Я рад, что меня назначили руководителем именно этого класса. Я не ошибусь, если скажу, что все тридцать шесть учеников, весь шестой «Б» класс — это трудолюбивый, старательный, способный народ. Никакого труда не жалко на таких детей. Вот возьмём, к примеру, Хашимджана Кузыева. Когда я ознакомился с его табелями за шесть лет, признаться, пришёл в ужас. По многим предметам у него были тройки и двойки. Дурная слава шла о мальчике по всей школе. «Да неужели он такой бездарный, этот Хашимджан Кузыев?» — подумал я и вскорости убедился, что ничего подобного. Смотрите сами. В этой четверти у него хорошая успеваемость, очень даже хорошая. Четвёрка по физике, по родному языку — пятёрка…
      Кто-то робко хлопнул в ладоши, осёкся, но его поддержал ещё один, к нему присоединился ещё один, другой, и класс разразился громкими аплодисментами.
      Потом Вахид Салиевич прочитал отметки по журналу. Оказалось, что только у Саддинисы по всем предметам пятёрки, у Хамрокула — шесть пятёрок, у Таштемира — четыре, а у остальных по две-три. Я слушал про успехи своих друзей и думал: «Подождите, я ещё покажу себя! В третьей четверти добьюсь трёх пятёрок, а в четвёртой — самое меньшее — пяти, иначе не называться мне Хашимджаном!» Но тут же моя радость омрачилась. До моего слуха дошло, что говорят о моём друге, батыре-волкодаве Акраме. Оказалось, что он получил за эту четверть четыренеудовлетворительные отметки. «Эх, — подумал я, — поскорее бы кончилось это собрание, побежал бы к другу, утешил, обнадёжил, что не всё ещё потеряно». Я уже не слушал, кто о чём говорил. Только на обратном пути, когда папа поинтересовался, почему я такой хмурый, пошутил, горестно улыбаясь:
      — Всё думаю, смогу ли я работать с вами на тракторе, когда брошу учёбу.
      — Дурачок, и не смей об этом думать. Теперь я убедился, что можешь ты учиться, Хашимджан, можешь! А водить трактор я тебя так и так обучу.

      Пионерский лагерь раскинулся на живописном склоне древней горы. Вдоль аллей высятся могучие тополя. Древнейшие чинары в три обхвата окружают игровые площадки, даруют тень и прохладу. Серебристые ивы склонились над водой, ласково гладят ветвями её блестящую поверхность. В быстрой речке с прозрачной водой играют рыбки.
      Послеобеденное время. Ребята разошлись по разным углам: кто играет в волейбол, кто читает, кто сидит над шахматами. У реки на песчаной отмели загорают человек пятнадцать почерневших под солнцем ребят. Им никакого дела до красот природы, окружающей их. Они внимательно слушают парнишку высокого роста, худощавого, чёрные глаза которого то и дело вспыхивают озорным светом. Вот мальчик замолчал, вскочил на ноги, с хрустом потянулся, сделал несколько гим — настических упражнений, затем сальто и объявил:
      — На сегодня хватит, друзья. Никогда в жизни так много не говорил.
      — Нет уж, давай заканчивай!
      — Ну что ты тянешь, рассказывай, раз начал.
      — Что стало с волшебной шапкой? — посыпались вопросы.
      Хашимджан — а этот худощавый, высокий мальчик был именно он — ещё раз потянулся, сел, нагрёб на голые ноги горячего песка.
      — Ладно, тогда слушайте дальше. Здорово пожалел я друга своего закадычного, батыраволкодава Акрама. На другой день спозаранку заявился к нему. Ещё солнце не встало, а он уже в зарослях колючки ставил капканы на лисиц.
      «Почему вчера не был на собрании?»
      «Я не буду учиться, — махнул рукой Акрам. — Вырасту, тогда, быть может, и пойду учиться. Папа у меня тоже начал учиться в тридцать лет».
      Акрам помолчал малость, повздыхал, но потом загорелся, как обычно, начал говорить, что хитрее лис нет другой твари, и если капкан не замаскируешь как следует, то они сразу чуют опасность и близко не подходят к западне.
      Стоял я возле своего друга дорогого и не мог отделаться от горьких мыслей. Не знал, как убедить его, что он ошибается. Да и нелёгкое это дело — что-нибудь втолковать такому: Акрам упрям, как сто ослов. Быка легче научить слушать музыку, чем заставить Акрама послушаться чужих советов.
      После долгих раздумий я решил подарить ему свою волшебную шапку. Акрам поначалу не поверил, что шапка волшебная, но когда испытал, убедился в её чудесной силе, от души поблагодарил меня.
      «Спасибо, друг, вовек не забуду твоей доброты!» С этими словами он исчез… Я ждалждал его, но не дождался. Пришлось отправляться домой.