- А я, батюшка, ее не расспрашивала... Рубль двадцать копеек серебряною монетой. Иван Афанасьич задумался.
      - Квасу и кислых щей,-продолжала Прасковья Ивановна, отделяя костяшки на счетах не указательным, а третьим пальцем,- на полтину серебром. К чаю сахару и булок на полтину серебром. Четыре картуза табаку куплено по вашему приказанию: восемь гривен серебром. Портному Куприяну Аполлонову...
      Иван Афанасьич вдруг поднял голову, протянул руку и смешал кости.
      - Что ж это вы, батюшка, делаете!-заговорила Прасковья Ивановна.-Али мне не верите?
      - Прасковья Ивановна,-возразил Петушков, торопливо улыбаясь,-я раздумал. Я так, знаете, пошутил. Останемся-ка лучше приятелями, по-старому! Что за пустяки! Как можно нам с вами расстаться, скажите пожалуйста?
      Прасковья Ивановна опустила голову и не отвечала ему.
      - Ну, повздорили - и кончено,- продолжал Иван Афанасьич, похаживая по комнате, потирая руки и как бы снова вступая в прежние права.-Аминь! а вот я лучше трубочку закурю.
      Прасковья Ивановна все не трогалась с места...
      - Я вижу, вы на меня сердитесь,- сказал Петушков.- Я, может быть, вас обидел. Ну, что ж? простите великодушно.
      - Какое, батюшка, обидел! Какая тут обида?.. Только уж вы, батюшка, пожалуйста,- прибавила Прасковья Ивановна, кланяясь,- не извольте больше к нам ходить.
      - Как?!
      - Не след нам, батюшка, с вами знаться, ваше благородие. Уж, пожалуйста, сделайте милость...
      Прасковья Ивановна продолжала кланяться.
      - Отчего же?-пробормотал изумленный Петушков.
      - Да уж так, батюшка. Окажите божескую милость.
      --Да нет, Прасковья Ивановна, надобно объясниться...
      - Василиса, батюшка, вас просит. Говорит: "Благодарна, очинно благодарна и чувствую"; только уж вперед, ваше благородие, увольте.
      Прасковья Ивановна чуть не в ноги поклонилась Петушкову.
      - Василиса, вы говорите, меня просит не ходить?
      -Именно так, батюшка, ваше благородие. Как вы сегодня изволили пожаловать, да как заговорили, что, дескать, не желаете больше посещать, то есть нас, я так, батюшка, и обрадовалась, думаю: вот и слава богу, вот как оно ладно пришлось. А то у меня у самой язык бы не повернулся... Окажите милость, батюшка.
      Петушков покраснел и побледнел почти в одно мгновенье. Прасковья Ивановна все продолжала кланяться...
      - Очень хорошо,- резко воскликнул Иван Афанасьич.- Прощайте.
      Он круто повернулся и надел фуражку.
      - А счетец-то, батюшка...
      - Пришлите ко мне... Мой человек вам заплатит. Петушков вышел твердой поступью из булочной и даже не оглянулся.
      Х
      Прошли две недели. Сначала Петушков храбрился чрезвычайно, выходил, посещал своих товарищей, исключая, разумеется, Бублицына, но, несмотря на преувеличенные похвалы Онисима, чуть не сошел наконец с ума от тоски, ревности и скуки. Одни разговоры с Онисимом о Василисе доставляли ему некоторую отраду. Начинал разговор, "задирал" всегда Петушков; Онисим неохотно отвечал ему.
      - А ведь странное дело,- говорил, например, Иван Афанаеьич, лежа на диване, меж тем как Онисим, по обыкновению, стоял, прислонившись к двери, скрестив руки за спину,- как подумаешь: ну что я нашел в этой девушке? Кажется, ничего необыкновенного в ней нет. Правда, она добра. Этого нельзя у ней отнять. :
      - Какое добра!-с неудовольствием отвечал Онисим.
      - Ну, нет, Онисим,- продолжал Петушков,- надо правду говорить. Теперь оно дело прошлое; мне теперь все равно, но что справедливо, то справедливо. Ты ее не знаешь. Она предобрейшая. Ни одного нищего не пропустит так: хоть корку хлеба, а даст. Ну, и нрава она веселого-это тоже надобно сказать.
      - Вот еще что выдумали! Где нашли веселый нрав!
      - Я тебе говорю... ты ее не знаешь. И бессребреница тоже она... это тоже. Не интересанка, нечего сказать. Ну, хоть бы я ей - ничего ведь не давал, ты сам знаешь.
      - Оттого-то она вас и бросила.
      - Нет, не оттого! - со вздохом отвечал Петушков.
      - Да вы в нее до сих пор влюбнмши,-ядовито возражал Онисим.- Вы бы рады опять за прежнее.
      - Вот уж это ты пустяки сказал. Нет, брат, ты меня тоже, видно, не знаешь. Меня же прогнали, да я же пойду кланяться. Нет, извини. Нет, я тебе говорю, поверь мне, это все теперь дело прошлое.
      - Дай бог! дай бог!
      - Но почему ж мне теперь и не отдать ей справедливости наконец? Ну, что ж, я скажу, что она собой нехороша,- ну кто ж мне поверит?
      - Вот нашли красавицу?
      - Ну, найди мне,- ну, назови кого-нибудь лучше ее...
      - Ну, так пойдите к ней опять!..
      - Эка! Да я разве для того это говорю, что ли? Ты меня пойми...
      - Ох! понимаю я вас,- с тяжелым вздохом отвечал Онисим.
      Прошла еще неделя. Петушков перестал даже разговаривать с своим Онисимом, перестал выходить. С утра до вечера лежал он на диване, закинув руки за голову. Стал он худеть и бледнеть, ел неохотно и торопливо, трубки вовсе не курил. Онисим только головой покачивал, глядя на него.
      -- А ведь вам нехорошо, Иван Афанасьич,-говорил он ему не раз.
      - Нет, ничего,- возражал Петушков.
      Наконец, в один прекрасный день (Онисима не было дома), Петушков встал, пошарил у себя в комоде, надел шинель, хотя солнце пекло порядком, украдкой вышел на улицу и через четверть часа опять вернулся... Он что-то нес под шинелью...
      Онисима не было дома. Целое утро он все сидел у себя в каморке, рассуждал сам с собой, ворчал и ругался сквозь зубы и, наконец, отправился к Василисе.
      Он застал ее в булочной. Прасковья Ивановна спала на печи, мерно и томно похрапывая.
      - Ах, здравствуйте, Онисим Сергеич,- с улыбкой проговорила Василиса,-что давно не видать?
      - Здорово.
      - Что вы такие невеселые? Чайку не хотите ли?
      - Не обо мне теперь речь,- с досадой возразил Онисим.
      - А что?
      - Что! Не понимаешь меня, что ли? Что! Что ты наделала с моим барином, вот что мне скажи.
      - Что такое я наделала?
      - Что такое ты наделала... Поди-ка посмотри на него. Ведь он того и гляди что занеможет аль и совсем умрет.
      - Чем же я виновата, Онисим Сергеич?
      - Чем! Бог тебя знает. Вишь, он в тебе души не чает. А ты с ним, как с своим братом, прости господи, обошлась. Не ходи, дескать: надоел. Ведь он хоть и неважный, а все же господин. Ведь он благородный... Понимаешь ты это?
      - Да он такой скучный, Онисим Сергеич...;
      - Скучный! А тебе все веселых нужно.
      - Да и не то что скучный: такой сердитый, ревнивый такой.
      . - Ах ты, астраханская царевна Миликитриса! Вишь, он обеспокоил тебя!
      - Да вы сами, Онисим Сергеич, помнится, на него сердились, зачем, дескать, знается, зачем все ходит?
      - А что ж, хвалить его надо было за это, что ли?
      - Ну, так за что же вы теперь на меня осерчали? Вот и ходить перестал.
      Онисим даже ногою топнул.
      - Да, что ж мне с ним делать, коли он такой сумасшедший,- прибавил он, понизив голос.
      - Так чем же я виновата? Чем же я помочь-то могу?
      -- А вот чем: пойдем-ка со мной к нему,,
      - Сохрани господи!
      - Отчего ж ты не пойдешь?
      - Да зачем же я пойду к нему? помилуйте.
      - Зачем? А затем, что вот он говорит, что ты добрая;
      посмотрю я, какая ты добрая.
      - Да какое же добро я могу ему сделать?
      - Ну, уж про это я знаю. Стало быть, плохо, коли я к тебе пришел. Видно, уж другого средства не придумал. Онисим помолчал немного.
      - Ну, пойдем, Василиса, пожалуйста, пойдем.
      - Да, Онисим Сергеич, я не желаю с ним опять знаться...
      -.Да и не нужно -кто тебе говорит? Так, слова два скажи: дескать, что изволите печалиться.. полноте... Вот и все,
      - Право, Онисим Сергеич...
      -Да что ж, мне кланяться тебе, что ли? Ну, изволь - вот тебе и поклон... на тебе поклон.:
      - Да право же...
      - Ведь экая! И честь-то ее не берет!.. Василиса наконец согласилась, накинула платок на голову и ушла вместе с Онисимом.
      - Постой-ка немного здесь, в передней,- сказал он ей, когда они пришли на квартиру Петушкова.-А я пойду барину доложу...
      Он вошел к Ивану Афанасьичу.
      Петушков стоял посреди комнаты, заложив обе руки в карманы, преувеличенно растопырив ноги и слегка покачиваясь взад и вперед. Лицо его пылало, глаза сияли.
      - Здравствуй, Онисим,- дружелюбно залепетал, он, очень плохо и вяло выговаривая согласные буквы,,-здравствуй, братец. А я, брат, без тебя... хе-хе-хе.,.-Петушков засмеялся и клюнул носом вперед.- Вот уж подлинно, хе-хе-хе... Впрочем,- прибавил он, стараясь принять важный вид,- я ничего.Он поднял было ногу, но чуть не упал и для контенансу проговорил басом:-Человек, дай трубку!
      Онисим с изумлением посмотрел на своего барина, взглянул кругом... На окне стояла пустая темно-зеленая бутылка с надписью: "Ром Ямайский самый лучший".
      - Хватил, брат, да и только,- продолжал Петушков.- Взял да хватил. Хватил, да и все тут. А ты где был? расскажи... не стыдись... расскажи. Ты хорошо рассказываешь.
      - Иван Афанасьич,-помилуйте,-завопил Онисим.
      - Изволь. И это изволь. Милую, милую и прощаю,- возразил Петушков, неопределенно помахивая рукой.-Всем прощаю, и тебе прощаю, и Василисе прощаю, и всем, всем прощаю. А я, брат, хватил... Хва-атил, брат...-Кто это?- внезапно вскрикнул он, указывая на дверь передней,-кто там?
      - Никого там нет,- торопливо ответил Онисим.- Кому там быть... куда вы?
      - Нет, нет,-повторял Петушков, порываясь из рук Онисима,- пусти, я видел, ты не говори, я там видел, пусти... Василиса! - закричал он вдруг.
      Петушков побледнел.
      - Ну... ну, что ж ты не входишь?-заговорил он наконец.- Войди, Василиса, войди. Я очень тебе рад, Василиса.
      Василиса взглянула на Онисима-и вошла в -комнату. Петушков приблизился к ней... Он дышал глубоко и редко. Онисим наблюдал за ним. Василиса боязливо косилась на обоих.
      - Садись, Василиса,-заговорил опять. Иван Афанасьич,- спасибо тебе, что пришла. Извини, что я... как бы это сказать?.. этак в неприличном виде. Я не мог предвидеть, никак не мог, согласись сама. Ну, садись же, вот хоть здесь, на диване... Так, кажется, я выражаюсь?
      Василиса села.
      - Ну, здравствуй,- продолжал Петушков.- Ну, как поживаешь? что делала хорошего?
      - Я слава богу, Иван Афанасьич. Как вы?
      - Я? Как видишь! Убит. И кем убит? Тобой убит, Василиса. Но я на тебя не сержусь. Только я убит. Вот, спроси хоть у этого. (Он указал на Онисима.) Ты не гляди, что я пьян. Я точно пьян; только я убит. Оттого и пьян, что убит.
      - Помилуй бог, Иван Афанасьич!
      - Убит, Василиса, уж я тебе говорю. Ты мне верь. Я тебя никогда не обманывал. Ну, что твоя тетка, здорова?
      - Здорова, Иван Афанасьич. Много благодарны. Петушков начинал сильно покачиваться.
      - Да вы-то нездоровы сегодня, Иван Афанасьич. Вы бы легли.
      - Нет, я здоров, Василиса. Нет, ты не говори, что я нездоров, а ты лучше скажи, что в разврат я вдался, нравственность потерял. Вот это будет справедливо. Против этого я спорить не буду.
      Ивана Афанасьича качнуло назад. Онисим подскочил и поддержал своего барина.
      - А кто виноват? Хочешь, я скажу тебе, кто виноват? Я виноват, я первый. Мне бы что следовало сделать? Мне бы следовало тебе сказать: Василиса, я тебя люблю. Ну, хорошо. Ну, хочешь за меня замуж? Хочешь? Правда, ты мещанка, положим; ну, да это ничего. Это бывает. Вот и у меня там был знакомый: тоже этак женился. Чухонку взял. Взял да я женился. А со мной тебе было бы хорошо. Я человек добрый, ей-богу! Ты не гляди на то, что я пьян, а взгляни лучше. на мое сердце. Вот, спроси хоть у этого... человека. Стало быть, виноват-то выхожу я. А теперь я, разумеется, убит.
      Иван Афанасьич более и более нуждался в подпоре Онисима.
      - А все-таки тебе грех, большой грех. Я тебя любил, я тебя уважал, я... да уж что! Я и теперь готов хоть сейчас под венец. Хочешь? Ты только скажи, а уж там мы сейчас. А только ты меня обидела кровно... кровно. Хоть бы сама отказала, а то через тетку, через толстую эту бабищу. Ведь только у меня и было радости что ты. Ведь я бездомный человек, ведь я сирота! Кому теперь приласкать меня? кто мне доброе слово молвит? Ведь я кругом сирота. Гол как сокол. Спроси хоть у эт...-Иван Афанасьич заплакал.-Василиса, послушай-ка, что я тебе скажу,- продолжал он,- позволь мне этак по-прежнему ходить к тебе. Не бойся... я буду, того, смирнехонько. Ты ходи, к кому там знаешь, я - ничего: этак без возражений, знаешь. Ну, соглашаешься? Хочешь, я на коленки стану? (И Иван Афанасьич согнул было колени, но Онисим подхватил его под мышки.) Пусти меня! Не твое дело! Тут идет речь о счастье целой, понимаешь, жизни, а ты мешаешь...
      Василиса не знала, что сказать...
      - Не хочешь... Ну, как хочешь! Бог с тобой. В таком случае прощай! Прощай, Василиса. Желаю тебе всякого счастия и благополучия... а я... а я...
      И Петушков зарыдал в три ручья. Онисим из всех сил поддерживал его сзади... сперва перекосил лицо, потом сам заплакал... И Василиса тоже заплакала...
      XI
      Лет через десять можно было встретить на улицах городка О... человека худенького, с красненьким носиком, одетого в старый зеленый сюртучок с плисовым засаленным воротником. Он занимал небольшой чуланчик в известной нам булочной. Прасковьи Ивановны уже не было на свете. Хозяйством заведовала ее племянница Василиса вместе с мужем своим, рыжеватым и подслеповатым мещанином Демофонтом. За человеком в зеленом сюртучке водилась одна слабость: любил выпить, впрочем вел себя смирно. Читатели, вероятно, узнали в нем Ивана Афанасьича.
      1847