Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Расширение пространства борьбы

ModernLib.Net / Современная проза / Уэльбек Мишель / Расширение пространства борьбы - Чтение (стр. 5)
Автор: Уэльбек Мишель
Жанр: Современная проза

 

 


Я поглядел на коров. Большинство из них проснулись и уже щипали траву. Правильно делают, подумал я: в таком холоде полезно подвигаться. Я доброжелательно наблюдал за ними, никоим образом не собираясь нарушить их утренний покой. Некоторые коровы двинулись в мою сторону и, остановившись у самой изгороди, стали молча глядеть на меня. Они тоже не хотели нарушать мой покой. Это было приятно.

Несколько позже я направился в региональное управление министерства сельского хозяйства. Тиссеран уже был там; он с удивительной сердечностью пожал мне руку.

Директор ждал нас у себя в кабинете. Он мне сразу понравился; с первого взгляда было видно, что он – славный парень. Но когда разговор зашел о работе, которую мы должны были для него сделать, оказалось, что он в ней нисколько не заинтересован. Он прямо заявил, что для него вся эта информатика – звук пустой. Как он работал, так и будет работать и не станет менять привычки ради того, чтобы угнаться за модой. У него и без этого всё в полном порядке – было, есть и будет, – по крайней мере пока он здесь руководитель. Он согласился нас принять, чтобы не ввязываться в склоку с министерством, но как только мы уедем, он тут же запрячет эти программы в шкаф и больше к ним не притронется.

В таких обстоятельствах занятия с персоналом выглядели как милый розыгрыш: праздная болтовня, чтобы убить время, и ничего больше. Мне это было только на руку.

Прошло несколько дней, и я заметил, что у Тиссерана начинается приступ хандры. После Рождества он поедет кататься на лыжах в горы, в отель-клуб для молодежи: это такое заведение в стиле «занудам вход воспрещен», с танцами по вечерам и поздним завтраком; в общем, такое место, куда приезжают трахаться. Но он говорит об этом без энтузиазма, и я чувствую, что он уже не верит в успех. Время от времени его глаза за стеклами очков вдруг становятся пустыми. Его словно околдовали. Мне это знакомо; два года назад, после разрыва с Вероникой, я был такой же. Вам кажется, что вы можете делать что угодно: кататься по полу, резать себе вены бритвой или заниматься онанизмом в метро, – и никто не обратит на это внимания, никто не повернется в вашу сторону. Как если бы вас отделяла от остального мира прозрачная, но прочная пленка. Тиссеран так и сказал мне позавчера, выпив лишнюю рюмку: «Мне кажется, что я – куриный окорочок в целлофане и лежу на полке в супермаркете». А еще он сказал: «Мне кажется, что я лягушка в консервной банке; я ведь и в самом деле похож на лягушку, верно?» – «Рафаэль…» – тихо, с укором произнес я. Он вздрогнул: впервые я назвал его по имени. Он смутился и больше ничего не сказал.

На следующий день за завтраком он долго сидел уставившись в кружку с какао; а потом с мечтательным вздохом произнес: «Черт, мне двадцать восемь лет, а я все еще девственник!…» Я все же удивился; тогда он объяснил мне, что у него еще осталась гордость, которая не позволяла ему пойти к шлюхам. Я осудил его за это, может быть чересчур резко, потому что он снова попытался разъяснить мне свою точку зрения – в тот же вечер, перед отъездом на уик-энд в Париж. Мы сидели в машине, на стоянке регионального управления министерства сельского хозяйства; вокруг фонарей висел противный мутно-желтый ореол, было сыро и холодно. Он сказал: «Знаешь, я все подсчитал: я могу позволить себе оплачивать одну шлюху в неделю, скажем в субботу вечером. И наверно, в конце концов так и буду делать. Но я ведь знаю, что некоторые мужчины могут получать то же самое бесплатно, и вдобавок с любовью. Вот и я хочу попытаться – пока еще хочу попытаться».

Мне, разумеется, нечего было сказать в ответ. Тем не менее, вернувшись в гостиницу, я задумался. Без сомнения, говорил я себе, в нашем обществе секс – это вторая иерархия, нисколько не зависящая от иерархии денег, но не менее – если не более – безжалостная. По своим последствиям обе иерархии равнозначны. Как и ничем не сдерживаемая свобода в экономике (и по тем же причинам), сексуальная свобода приводит порой к абсолютной пауперизации. Есть люди, которые занимаются любовью каждый день; с другими это бывает пять или шесть раз в жизни, а то и вообще никогда. Есть люди, которые занимаются любовью с десятками женщин; на долю других не достается ни одной. Это называется «законом рынка». При экономической системе, запрещающей менять работу, каждый с большим или меньшим успехом находит себе место в жизни. При системе сексуальных отношений, запрещающей адюльтер, каждый с большим или меньшим успехом находит себе место в чьей-нибудь постели. При абсолютной экономической свободе одни наживают несметные богатства; другие прозябают в нищете. При абсолютной сексуальной свободе одни живут насыщенной, яркой половой жизнью; другие обречены на мастурбацию и одиночество. Свобода в экономике – это расширение пространства борьбы: состязание людей всех возрастов и всех классов общества. Но и сексуальная свобода – это расширение пространства борьбы, состязание людей всех возрастов и всех классов общества. В экономическом плане Рафаэль Тиссеран принадлежит к команде победителей; в плане сексуальном – к команде побежденных. Некоторым удается побеждать на обоих фронтах; другие терпят поражение и на том, и на другом. За некоторых молодых специалистов спорят солидные фирмы; женщины спорят за некоторых молодых людей; мужчины спорят за некоторых молодых женщин; великая смута, великое волнение.



Немного позже я вышел из гостиницы с твердым намерением вдрызг напиться. Одно кафе напротив вокзала оказалось открытым; там компания подростков играла в карты, а больше почти никого не было. После третьей рюмки коньяка я стал думать о Жераре Леверье.

Жерар Леверье был референтом в аппарате Национального собрания, в отделе, где работала Вероника (которая была там секретаршей). В свои двадцать шесть лет Жерар Леверье получал тридцать тысяч франков в месяц. Но при этом Жерар Леверье был робок и склонен к меланхолии. Как-то раз декабрьским вечером в пятницу (перед двухнедельным «праздничным» отпуском, на который он согласился без особой охоты) Жерар Леверье пришел домой и пустил себе пулю в лоб.

В аппарате Национального собрания сообщение о его смерти никого особенно не удивило; он был известен в основном тем, что испытывал затруднения с покупкой кровати. Несколько месяцев назад он захотел приобрести кровать; но осуществить это желание оказалось невозможным. Об этой истории рассказывали, как правило, с легкой иронической улыбкой; но на самом деле тут нет ничего смешного. В наши дни покупка кровати действительно сопряжена с немалыми трудностями, которые вполне могут довести до самоубийства. Во-первых, надо позаботиться о доставке, то есть на полдня отпроситься с работы, со всеми вытекающими отсюда проблемами. Бывает, кровать не привозят вовремя, или грузчикам не удается внести ее по лестнице, и тогда приходится отпрашиваться еще раз. Такой риск всегда возникает при покупке мебели и бытовой техники, и этих передряг уже достаточно, чтобы вызвать у ранимого человека нервный срыв. Но кровать – дело особое, очень деликатное дело. Чтобы не уронить себя в глазах продавца, приходится покупать двуспальную кровать, даже если она тебе не нужна, даже если тебе некуда ее ставить. Купить кровать на одного – значит публично признаться, что у тебя нет сексуальной жизни и ты не собираешься ее начать ни в ближайшем, ни в отдаленном будущем (ибо в наши дни кровати служат долго, значительно дольше гарантийного срока; могут прослужить пять, десять или даже двадцать лет; это важное приобретение, которое наложит отпечаток на всю вашу последующую жизнь; обычно кровати оказываются прочнее супружеских уз – это нам слишком хорошо известно). Даже покупая полуторную кровать, вы произведете впечатление крохобора и скупердяя; по мнению продавцов, если есть смысл покупать кровать, то только двуспальную. Купите двуспальную – и вас удостоят уважением, почтением, может быть, даже дружески подмигнут.

В тот вечер, когда Жерар Леверье застрелился, ему на работу позвонил отец; его не оказалось на месте, и трубку взяла Вероника. Нужно было передать Жерару, чтобы он срочно позвонил отцу; только это и нужно было передать, но у Вероники это вылетело из головы. И Жерар Леверье в шесть часов ушел домой, не зная, что ему звонил отец, и пустил себе пулю в лоб. Вероника рассказала мне об этом вечером того дня, когда коллегам стало известно о его смерти; и добавила, что «немного сдрейфила»; это были ее собственные слова. Я вообразил, будто у нее возникло что-то похожее на чувство вины, на угрызения совести. Ничуть не бывало. На следующий день она уже забыла об этом.



Вероника, как принято говорить, «была на анализе». Сейчас я жалею, что повстречался с ней. Вообще от женщин, которые были на анализе, ничего хорошего не жди. Я много раз убеждался в том, что женщина, побывав у психоаналитика, в итоге становится ни к чему не пригодной. И это не побочный эффект психоанализа, а его главная задача. Под предлогом восстановления утраченного «я» психоаналитики грубо разрушают человеческую личность. Невинность, великодушие, чистота – все это гибнет в их неуклюжих лапах. Высокооплачиваемые, высокомерные и безмозглые, психоаналитики полностью истребляют в своих так называемых пациентках способность любить – как духовной, так и плотской любовью; за то, что они творят, их с полным правом можно назвать врагами рода человеческого. Психоанализ, эта безжалостная школа себялюбия, с особым цинизмом обрабатывает немного запутавшихся, но славных девушек, превращая их в низких тварей, которые не способны думать ни о ком, кроме себя, и не могут вызвать ничего, кроме отвращения. Женщине, побывавшей в руках психоаналитика, никогда, ни при каких обстоятельствах нельзя доверять. Мелочность, эгоизм, шокирующая глупость, полное отсутствие нравственного чувства, хроническая неспособность любить – вот точный портрет женщины, прошедшей курс психоанализа.

Вероника, надо признаться, полностью соответствовала этой характеристике. Я ее любил, насколько мне было дано любить, – а это отнюдь не мало. И теперь понимаю, что растратил свою любовь понапрасну; лучше бы я ей руки переломал. Наверно, она, как все люди, склонные к депрессии, изначально была эгоистична и черства душой; но психоанализ сделал из нее чудовище без сердца и без совести – мусор в красивой обертке. Помню, у нее была дощечка, на которой она обычно записывала для памяти разные вещи, например: «купить зеленый горошек» или «выгладить платье». Однажды, вернувшись после сеанса психоанализа, она записала на дощечке слова Лакана: «Чем подлее вы себя поведете, тем лучше пойдут у вас дела». Я улыбнулся – а надо было забеспокоиться. Тогда эта фраза была всего лишь программой; но вскоре она принялась выполнять эту программу – методично, пункт за пунктом.

Однажды вечером, когда Вероники не было дома, я наглотался снотворного. Потом мне стало страшно, и я вызвал «скорую помощь». Меня увезли в клинику, сделали промывание желудка и т.д. В общем, я чуть не отправился на тот свет. И эта мерзавка (а как еще ее назвать?) даже не пришла меня навестить. Когда меня выписали и я вернулся «домой» – если тут уместно это слово, – она с порога заявила мне, что я не только эгоист, но и ничтожество; по ее мнению, я устроил все это, чтобы усложнить ей жизнь, «как будто ей не хватает проблем на работе». Эта гнусная тварь даже обвинила меня в том, что я таким образом пытался ее «шантажировать». Когда я вспоминаю об этом, то жалею, что не вырезал у нее яичники. Ладно, дело прошлое.

А еще я вспоминаю вечер, когда она вызвала полицию, чтобы выкинуть меня из своего дома. Почему «из своего», а не из нашего? Потому что квартира была на ее имя и она вносила плату чаще, чем я. Вот они, первые плоды психоанализа: у жертвы развивается нелепая, смехотворная скупость, какая-то невероятная, фантастическая мелочность. Не ходите в кафе с человеком, который проходит курс психоанализа: он непременно придерется к счету и поскандалит с официантом. В общем, пришли трое здоровенных легавых с «уоки-токи» и с таким видом, будто они всё знают лучше всех. Я был в пижаме и трясся от холода; я ухватился за ножку стола и твердо решил не уходить, пока они меня не вытащат силой. А эта дрянь показывала им счета за квартиру, чтобы подтвердить свои права; наверно, ждала, когда они возьмутся за дубинки. В тот день она пришла с очередного «сеанса», пополнив свои запасы низости и эгоизма; но я не сдался, я потребовал соблюдения законной процедуры, и легавым пришлось убраться. А назавтра я спокойно выехал.

Глава 9

Пансионат «Флибустьер»

«И вдруг то,

что я недостаточно современен,

перестало меня волновать.»

Ролан Барт

В субботу, рано утром, я беру на вокзальной площади такси, и шофер соглашается отвезти меня в курортный городок Сабль-д'Олонн.

Выезжая из города, мы несколько раз встречаем на пути полосы тумана, а за последним перекрестком ныряем в озеро сплошной, непроницаемой мглы. Ни дороги, ни пейзажа не видно. Только иногда из тумана на миг выступают смутные очертания дерева или коровы. Это очень красиво.

Когда мы добираемся до морского берега, туман внезапно рассеивается. Ветер упругий, сильный, но небо почти ясное; тучи быстро убегают на восток. Я выхожу из такси, дав шоферу на чай и услышав за это «всего вам доброго», произнесенное, как мне показалось, недовольным тоном. Наверно, он думает, что я приехал сюда ловить крабов или что-то в этом роде.

И вначале я действительно гуляю по берегу. Море серое, неспокойное. Я не испытываю никаких особенных ощущений. И гуляю еще долго.

К одиннадцати часам на улицах, ведущих к морю, появляются местные жители с детьми и собаками. Я сворачиваю в противоположном направлении.



Там, где кончается пляж, у мола, ограждающего порт, стоят несколько старинных домов и романская церковь. Смотреть особенно не на что: толстые стены сложены из грубого камня – чтобы выдерживали штормовой ветер, и выдерживают его уже не одну сотню лет. Легко представляешь себе, как жили когда-то здешние рыбаки: воскресные мессы в маленькой церкви, священник причащает прихожан, а снаружи завывает ветер, волны разбиваются о прибрежные утесы. Это была жизнь без развлечений и без сложностей, жизнь, в которой главное место занимал тяжелый, опасный труд. Простая, незатейливая жизнь, полная достоинства. И вполне дурацкая при этом.

В нескольких шагах от этих домов стоят современные белые здания курортных гостиниц и пансионатов. Целая вереница домов, одни – в десять этажей, другие – в двадцать. Входы в них устроены на разных уровнях; нижний уровень занимает подземный гараж. Я долго ходил от одного здания к другому и могу с уверенностью утверждать, что большинство апартаментов, благодаря изобретательности архитектора, выходит окнами на море. В это время года тут никого не было, а свист ветра в бетонных сваях вызывал ощущение какой-то жути.

Затем я направился к зданию, которое выглядело новее и шикарнее остальных: оно и вправду стояло у самого моря, всего в нескольких метрах. На нем было написано: «Пансионат «Флибустьер». На первом этаже располагались супермаркет, пиццерия и дискотека; все было закрыто. Осталось только объявление, что желающие могут осмотреть типовые апартаменты.

Это вызвало у меня какой-то неприятный осадок. Мне представилась семья курортников, которая возвращается с пляжа в пансионат «Флибустьер», потом в ресторане выбирает в меню бифштекс по-пиратски, а вечером младшая дочка идет трахаться в дискотеку «Гроза морей». Это видение угнетало меня, но я никак не мог от него отделаться.



Спустя недолгое время мне захотелось есть. У киоска с вафлями я разговорился с дантистом. Впрочем, «разговорился» – это преувеличение: мы просто обменялись несколькими словами, пока ждали продавца. Не знаю уж, зачем он сообщил мне, что он дантист. Вообще-то я терпеть не могу дантистов: я считаю их корыстными, алчными тварями, чья единственная цель в жизни – вырвать как можно больше зубов, чтобы купить себе «мерседес» с люком в крыше. Этот, похоже, не был исключением.

Я вдруг подумал, что должен объяснить, зачем приехал сюда, и рассказал ему целую историю: я будто бы собираюсь купить себе апартаменты в пансионате «Флибустьер». Он сразу оживился, долго взвешивал все «за» и «против», размахивая зажатой в руке вафлей, а под конец сказал, что, на его взгляд, это будет «выгодное капиталовложение». А что еще я мог от него услышать?

Глава 10

«Гавань»

«Вот-вот, у нас есть свои ценности!.»

Вернувшись в Ларош-сюр-Ион, я купил в супермаркете нож для бифштексов; у меня наметился один план.

Воскресенье прошло незаметно. Понедельник выдался на редкость тоскливым. Я ни о чем не спрашивал Тиссерана: и так было ясно, что выходные он провел отвратительно. Это ничуть меня не удивило. На календаре было 22 декабря.

Во вторник вечером мы с ним пошли в пиццерию. Официант с виду и вправду походил на итальянца; наверняка у него была волосатая грудь и море обаяния; меня от него тошнило. А в том, как он поставил перед нами на стол наши спагетти, чувствовалась какая-то торопливая, рассеянная небрежность. Вот если бы на нас были длинные юбки с разрезом – о, тогда другое дело!…

Тиссеран пил вино, бокал за бокалом; а я рассуждал о течениях в современной танцевальной музыке. Он не отвечал; по-моему, он меня не слышал. И все же, когда я заговорил о том, как в прежние времена танцевали то под ураганный рок, то под медленный, томный блюз, что придавало особую остроту ритуалу обольщения, он встрепенулся (неужели ему доводилось танцевать под блюзовую мелодию? Маловероятно). Я перешел в наступление.

– Наверно, ты уже решил, как будешь праздновать Рождество. Вы соберетесь всей семьей…

– Мы не празднуем Рождество. Я еврей, – сообщил он даже с некоторой гордостью. – В смысле, родители у меня евреи, – сдержанно уточнил он.

Это меня озадачило. Секунду-другую я раздумывал. Но в конце концов, если он еврей, разве это что-то меняет? На мой взгляд, ничего. И я продолжал:

– А что, если закатиться куда-нибудь в сочельник? Я знаю один ночной клуб в Сабль-д'Олонн, называется «Гавань». Там отлично…

Мне показалось, что слова мои звучат фальшиво, и мне стало стыдно. Но Тиссерану уже было не до тонкостей. «Думаешь, там будет много народу? По-моему, сочельник все празднуют в кругу семьи…» – вот так, трогательно наивно, он мне ответил. Я признал, что в канун Нового года шансов, безусловно, гораздо больше. «Девушки любят спать под Новый год», – непререкаемо заявил я. Но и канун Рождества – стоящее дело: «Девушки едят устрицы с папой-мамой и с бабушкой, распаковывают подарки, а после полуночи идут развлекаться». Я увлекся и уже сам начинал верить в то, что рассказывал. Как я и предполагал, уговорить Тиссерана оказалось нетрудно.



На следующий вечер он провел за приготовлениями три часа. Я ждал его в холле гостиницы, играя сам с собой в домино. Это оказалось скучнейшим занятием; а у меня все же было неспокойно на душе.

И вот он появился, в черном костюме и золотистом галстуке. Наверно, немало потрудился над прической; теперь выпускают гели для укладки волос, которые прямо творят чудеса. В черном костюме он еще как-то смотрелся. Бедняга.

Нам надо было убить час времени; нечего и думать о том, чтобы явиться в ночной клуб раньше половины двенадцатого, – тут я был непреклонен. Посовещавшись, мы решили заглянуть в церковь, где уже началась полуночная месса. Священник говорил о великой надежде, которая забрезжила в сердцах людских; против этого мне нечего было возразить. Тиссерану было скучно, он думал о другом; а меня вся эта затея уже раздражала, но отступать было нельзя. Нож я положил в пластиковый пакет и спрятал в бардачке.

Найти «Гавань» удалось довольно быстро; надо сказать, я уже бывал там и проводил время очень скверно. С тех пор прошло больше десяти лет; но неприятные воспоминания изглаживаются не так скоро, как хотелось бы.

Зал был полон наполовину. В основном там веселился молодняк, от пятнадцати до двадцати лет, что резко уменьшало и без того скромные шансы Тиссерана. Много мини-юбок, топиков с глубоким вырезом; в общем, много свежего мяса. Я видел, как он выпучил глаза, оглядывая танцпол. Я отошел, чтобы заказать нам по бурбону, а когда вернулся, он уже топтался у края звездной туманности, которую образовала подвижная масса танцующих. Я невнятно пробормотал: «Сейчас приду…» – и направился к столику, стоявшему на возвышении: отсюда я мог наблюдать за театром военных действий.



Вначале Тиссеран вроде бы заинтересовался одной брюнеткой лет двадцати, скорее всего, секретаршей. Я склонен был одобрить его выбор. С одной стороны, девушка была не так уж красива и вряд ли пользовалась особым успехом; ее груди, правда довольно большие, уже оттягивались книзу, а ягодицы были дряблые; через несколько лет всё это окончательно обвиснет. С другой стороны, одета она была вызывающе, что недвусмысленно указывало на ее желание найти сексуального партнера: легкое платье из тафты при каждом движении взлетало кверху, открывая пояс с подвязками и крошечные трусики из черных кружев, оставлявшие ягодицы совершенно голыми. Наконец, ее лицо – серьезное, даже несколько упрямое, говорило о том, что она – человек осмотрительный: у такой девушки наверняка есть в сумочке презерватив.

Несколько минут Тиссеран танцевал недалеко от нее, энергично вскидывая руки, чтобы показать, как его зажигает музыка. Разок-другой он даже хлопнул в ладоши; но девушка его словно не замечала. Улучив момент, когда музыка ненадолго смолкла, он решился заговорить с ней. Она обернулась, смерила его презрительным взглядом и перешла в другой конец зала, подальше от него. Безнадежное дело.

События развивались согласно плану. Я пошел заказывать еще по одной порции бурбона.



Вернувшись, я почувствовал: что-то изменилось. За соседним столиком сидела девушка. Одна. Она была гораздо моложе Вероники, наверно лет семнадцати, не больше; но меня поразило, насколько они похожи. Ее простенькое, свободное бежевое платье не обрисовывало формы; но в этом и не было необходимости. Широкие бедра, гладкие, крепкие ягодицы; округлые, налитые, нежные груди так и просятся в руки, а потом хочешь коснуться талии, ощутить благородную выпуклость бедер. Как это было мне знакомо; я закрывал глаза – и вспоминал всё. Даже лицо было такое же: цветущее, ясное, оно излучало спокойное очарование истинной женщины, уверенной в своей красоте. Безмятежное спокойствие молодой кобылицы, жизнерадостной, готовой разогреться в быстром галопе. Безмятежное спокойствие Евы, созерцающей свою наготу, знающей, что она непреложно, вековечно желанна. Нет, за два года разлуки я ничего не забыл. Я залпом выпил бурбон. И в эту минуту вернулся слегка вспотевший Тиссеран. Он о чем-то спросил меня: кажется, хотел узнать, нет ли у меня видов на эту девушку. Я не ответил; я чувствовал, что меня вот-вот вырвет, у меня стояло; в общем, мне было совсем скверно. «Извини, я сейчас…» – и направился в туалет. Закрывшись в кабинке, я засунул два пальца в рот, но рвота была до обидного скудной. Потом я стал мастурбировать, это у меня получилось лучше: сначала я, конечно, подумал о Веронике, но затем представил себе просто влагалище, и дело пошло. Семяизвержение случилось через две минуты; и я обрел твердость и уверенность.

Я вернулся в зал и увидел, что Тиссеран завел разговор с лже-Вероникой; она смотрела на него спокойно и без отвращения. Эта девушка было просто чудо, на ее счет можно было не сомневаться; но мне было все равно, я уже разрядился. В том, что касалось любви, Вероника, как и все мы, принадлежала к загубленному поколению. Когда-то прежде она, несомненно, способна была любить. И, надо отдать ей справедливость, хотела бы обладать этой способностью и сейчас, но это было уже невозможно. Любовь, как редкое, позднее тепличное растение, может расцвести лишь в особом душевном климате, который трудно создать и который совершенно несовместим со свободой нравов, характерной для нашей эпохи. В жизни Вероники было слишком много дискотек, слишком много любовников; такой образ жизни истощает человеческое существо, причиняет значительный и невосполнимый вред. Любовь, то есть невинность, способность поддаваться иллюзии, готовность сосредоточить стремление к особям противоположного пола на одном, любимом, человеке, редко сохраняется в душе после года сексуальной распущенности, а после двух – никогда. Когда в юном возрасте сексуальные связи сменяют одна другую, человеку становятся недоступны сентиментальные, романтические отношения, и очень скоро он изнашивается, как старая тряпка, напрочь теряя способность любить. А дальше живет, как и положено старой тряпке: время идет, красота блекнет, в душе накапливается горечь. Начинаешь завидовать молодым, ненавидеть их. Эта ненависть, в которой никто не отваживается признаться, становится все лютее, а потом слабеет и гаснет, как гаснет всё. И остаются только горечь и отвращение, болезнь и ожидание смерти.

Мне удалось сторговаться с барменом: за семьсот франков он дал мне бутылку бурбона. На обратном пути я натолкнулся на двухметрового электрика в комбинезоне. «Эй, приятель, у тебя что-то не так?» – участливо спросил он. «Сладкий мед нежности людской…» – ответил я, глядя на него снизу вверх. В зеркале мелькнуло мое отражение: лицо искажала противная гримаса. Электрик печально покачал головой; а я с бутылкой в руке двинулся через зал, но, не дойдя до цели совсем немного, споткнулся и растянулся на полу. Никто не помог мне подняться. Я видел, как надо мной дергаются ноги танцующих; очень хотелось рубануть по ним топором. Свет невыносимо бил в глаза; это был ад.

За нашим столиком сидела молодежная компания, должно быть школьные друзья и подружки лже-Вероники. Тиссерану пришлось потесниться: он храбрился, но ему все реже удавалось вставить слово, а когда один из парней предложил оплатить всем выпивку, стало ясно, что он имел в виду всех, кроме Тиссерана. Он было встал, попытался поймать взгляд лже-Вероники – но безуспешно. Тогда он снова плюхнулся на стул; он сидел, погруженный в себя, и даже не заметил моего появления. Я налил себе еще бурбона.

Так, не двигаясь, он просидел примерно минуту, потом вдруг приободрился – очевидно, это было то, что иногда называют «энергией отчаяния». Он вскочил, чуть не задев меня, и пошел к танцующим; он выглядел веселым и полным решимости; но красивее от этого не стал.

Не задумываясь, он вплотную подошел к блондиночке лет пятнадцати, очень сексуальной. Коротенькое, легкое белоснежное платьице прилипло к разгоряченному телу, а под платьем явно ничего не было; маленькие круглые ягодицы были вылеплены с изумительным совершенством; сквозь тонкую ткань виднелись темные соски, отвердевшие от возбуждения. Диск-жокей объявил четверть часа «ретро».

Тиссеран предложил ей станцевать рок-н-ролл; оторопев, она согласилась. Прозвучали первые такты – и его понесло. Свирепо сжав зубы, он то грубо отшвыривал ее, то резко притягивал к себе и при этом всякий раз клал руку на ее ягодицы. Как только музыка смолкла, девушка тут же убежала к своей компании. Тиссеран остался стоять посреди зала; на губах у него выступила пена. Девушка разговаривала с подругами, показывала на Тиссерана, а они таращились на него и умирали от смеха.

В эту минуту лже-Вероника и ее друзья отошли от стойки бара; она оживленно беседовала с молодым негром, точнее, мулатом. Он был чуть старше ее; на вид я дал ему лет двадцать. Они уселись за соседний столик; когда они проходили мимо меня, я приветственно махнул ей рукой. Она взглянула на меня с удивлением, но ничего не сказала.

После второго рок-н-ролла диск-жокей объявил медленный танец. Это был «Юг» Нино Феррера: чудесная мелодия. Мулат осторожно коснулся плеча лже-Вероники; оба встали как по команде. Тиссеран обернулся и оказался лицом к лицу с ней. Он протянул к ней руки, открыл рот, но не успел ничего сказать. Мулат спокойно и невозмутимо отстранил его, и через несколько минут они с лже-Вероникой оказались среди танцующих.

Какая великолепная пара. Лже-Вероника была довольно высокой, где-то метр семьдесят, но мулат был на целую голову выше. Она доверчиво прижималась к нему. Тиссеран сел рядом со мной; он дрожал всем телом и смотрел на эту парочку как загипнотизированный. Я выжидал; помню, этот медленный танец казался мне бесконечным. Через минуту я тронул Тиссерана за плечо и позвал: «Рафаэль, Рафаэль…»

– Что я могу сделать? – спросил он.

– Иди помастурбируй.

– Думаешь, пропащее дело?

– Конечно. Оно с самого начала пропащее. Тебе, Рафаэль, никогда не стать героем девичьих грез. Пойми раз и навсегда: все это не для тебя. И потом, уже поздно. Сексуальные неудачи преследуют тебя с детства, и обида, которую ты испытал в тринадцать лет, будет отзываться в тебе всю жизнь. Даже если у тебя будут женщины – в чем я, откровенно говоря, сомневаюсь, – это не сможет тебя удовлетворить; ничто уже не сможет тебя удовлетворить. Ты всегда будешь чувствовать себя обделенным из-за того, что в ранней юности не познал любви. Эта рана уже причиняет тебе боль, а с годами она будет болеть все сильнее. Едкая горечь наполнит твое сердце, и тебе не будет ни отрады, ни избавления. Увы, это так. Но это не значит, что ты не можешь отомстить за себя: Ты все же можешь завладеть этими женщинами, которых так сильно желаешь. Ты даже можешь завладеть самым ценным, что в них есть. А что в них самое ценное?

– Красота?

– Нет, не красота, тут я с тобой не согласен. Это также не их лоно и не их любовь – ведь все, что я назвал, исчезает вместе с жизнью. А их жизнью ты можешь завладеть, это просто. Сегодня вечером ты должен стать убийцей: поверь мне, друг, это единственный шанс, который у тебя еще остался. Когда ты почувствуешь, как их плоть трепещет под твоим ножом, услышишь, как они молят пощадить их молодость, ты воистину станешь их господином, завладеешь их телом и душой. Не исключено даже, что перед жертвоприношением ты получишь от них сладостные дары; нож, Рафаэль, – это могучий союзник.

Он не сводил глаз с парочки, которая в обнимку медленно кружилась посреди зала; одна рука лже-Вероники обвивала талию мулата, другая лежала у него на плече. Тихо, почти робко он произнес: «Я бы лучше его убил…» Это была победа. Я почувствовал облегчение и наполнил наши бокалы.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7