Ну а Нелл была такой живой, здоровой и счастливой, каким только может быть ребенок, которого любят, балуют и лелеют, но, правда, люди, живущие в чужой стране и говорящие на иностранном языке. Она скучала по матери, учительнице, отчиму и отцу (в таком порядке), только вскоре, казалось, забыла о них, как это бывает у маленьких детей. Их место заняли другие. А если Нелл порой задумывалась, играя в саду замка или ужиная во внутреннем дворике под лучами заходящего солнца, ее новые родители, маркиз и маркиза де Труат, переглядывались и уповали, что скоро она забудет совсем и будет безоблачно счастлива. Нелл была их жемчужиной, их petite ange они ее любили.
      И не жалели ни о едином потраченном на нее франке. По разным причинам, которые станут ясны позднее, де Труаты не могли официально и законно усыновить или удочерить ребенка. Да и в любом случае в тот период (по крайней мере в Западном мире) неуклонного падения рождаемости подходящие дети были в большом дефиците, и некоторые ценились выше, чем другие, ну как собаки – в зависимости от породистости и нрава. Однако на черном рынке можно купить все что угодно, буквально все. Ну а Нелл – такая прелесть, с ее синими глазками, широкой улыбкой, безупречным личиком и густыми белокурыми волосами, с ее способностью любить, прощать и во всем находить светлые стороны! Сколько бы за нее ни отдать, все равно выходило дешево.
      Нелл научилась говорить по-французски за месяц с небольшим, а по-английски ей говорить было не с кем, и английский она скоро позабыла. Что-то брезжило в ее памяти точно сон – что когда-то в той пригрезившейся жизни у нее была другая мама, а ее звали Нелл, и вовсе не Брижит, но сон забывался. Лишь изредка всплывало на миг тревожное воспоминание – где Таффин, ее котенок? Ведь был же Таффин, маленький и серый? Где Клиффорд, ее папа с густыми светлыми волосами? У папы-милорда волос не было почти вовсе! (О Труатах, читатель, надобно сообщить вам следующее: папе-милорду было 84 года, а маме-миледи – 74. Вот почему у них были трудности с усыновлением!) Однако воспоминание, едва замерцав, угасало без следа.
      – Tu va bien, ma petite? – спрашивала миледи. Шея у нее была вся в морщинах, на губах лежал толстый слой яркой-преяркой помады, но она улыбалась и любила.
      – Tr?s bien, Mama! – Нелл бегала вприпрыжку и танцевала, ну прелесть и прелесть. Они ели на кухне, потому что под потолком столовой свистел ветер, – испеченный Мартой хлеб, овощные супы, помидорные салаты с только что сорванным базиликом, и много мяса, поджаренного на рашпере, (все очень твердое и плотное было де Труатам не по зубам), и пища эта была очень полезна юному организму Нелл. Потребности очень маленьких и очень стареньких часто совпадают. Она не плакала, не ссорилась – причин плакать не находилось, а ссориться было не с кем – в доме не было никого, чьи интересы ставились бы выше ее и в ущерб ей. Если бы в замок заглянул посторонний, он увидел бы маленькую девочку, пожалуй слишком уж тихую, слишком уж послушную, чтобы это было для нее полезно, да только посторонние туда не заглядывали, их там не привечали, наверное потому, что они могли прийти именно к такому выводу и пригласить соответствующие власти посмотреть на то, что увидели они. Ребенка, пусть на вид счастливого и здорового, но в совершенно неподходящей обстановке.
      На полке в комнате в башне, которая служила спальней Нелл и которая ей очень нравилась, – шесть окон по всем стенам, деревья, гнущиеся на ветру снаружи, и хорошенькая, кое-как подкрашенная мебель из детской самой миледи – лежал дешевый жестяной мишка с большой булавкой. Ее сокровище. Волшебное.
      Нелл знала, что его можно развинтить, но никогда не пробовала этого сделать. В тех редких случаях, когда она была расстроена или испугана, Нелл поднималась в башню, сжимала мишку в кулачке и встряхивала его, слушала, как в нем что-то побрякивает, и успокаивалась. Миледи, увидев, как Нелл его любит, подарила ей серебряную цепочку, чтобы она могла носить пузатенького мишку на шее.
      В нашем мире, читатель, существуют ключевые предметы – всего лишь неодушевленные вещи, которые играют особую роль в человеческих жизнях, и эта маленькая драгоценность входила в их число. Как мы знаем, ее подарила матери Клиффорда его бабушка. На нее смотрели, ее любили многие поколения семьи Нелл. Сто раз ее могли бы потерять или продать, но каким-то образом она уцелела. А теперь Нелл инстинктивно искала у нее утешения и ждала, что приключится дальше.

      У Нелл появился единоутробный братик, Эдвард. Когда он родился, то весил 7 фунтов 5 унций (английская история тогда еще не дошла до того, чтобы новорожденных взвешивали килограммами!), а Саймон присутствовал при его рождении. Он был добросовестным и современным отцом. Все время схваток он держал Хелен за руку, и роды были легкими, не то что с Нелл. Новорожденный вопил и орал во всю мочь, брыкался наглядно и со вкусом, и обзавелся удивительной привычкой пикать крутой брызгающей струйкой, орошая все чистенькие пеленки и распашонки всякий раз, когда его переодевали в свежее. Хелен смеялась, и Саймон радовался ее смеху, хотя, по его мнению, поведение Эдварда заслуживало не улыбок, а строго нахмуренных бровей. Последнее время она смеялась мало, таким тихим и печальным стал их дом без Нелл. И все же, думал Саймон, его горе было сильнее горя Хелен, он сильнее оплакивал ее потерю – а ведь Нелл даже не приходилась ему дочерью. Это его тревожило. Что-то тут было не так – он опасался, что его жена все еще цепляется за надежду, будто девочка чудом уцелела. Жаль, что он не притворился, будто опознал что-то – это было бы так просто!
      Великое благо похорон при наличии мертвого тела (пусть даже далеко не в полном составе) заключается в том, что скорбящие смиряются с фактом смерти. Поминальная служба – такая, какую устроили по Нелл в местной церкви в одно из воскресений, – совсем не то. К тому же, как вдруг вспомнил Саймон, Хелен на службе не присутствовала. По дороге в церковь она почувствовала себя дурно – то есть пожаловалась, что ей дурно, и вернулась. Он не стал ее отговаривать – она была на сносях, и служба только дополнительно ее расстроила бы. Но теперь он пожалел, что не настоял и отпустил ее. Он полагал, что она не хочет видеть Клиффорда, но тот вообще не появился. Он был за границей, чуть виновато объяснили Вексфорды, дедушка и бабушка. Но хотя бы они приехали, как и Джон Лалли, и Эвелин, мать Хелен. Ну и с компанией он связался, связав свою судьбу с Хелен, порой думал Саймон. Сам он происходил из добропорядочной мещанской семьи – родители у него были добрыми и респектабельными людьми, пусть (как ни прискорбно) не очень умными, и для того, чтобы выбиться из этой среды, ему понадобилось не столько скользкое искусство дипломатии, сколько терпение для непрерывных объяснений. Если Хелен не была с ним откровенна, если она была уклончивой, если она словно бы притворялась, ему стоило только вспомнить ее близких, чтобы понять почему.
      Понимать он понимал, но ему все равно было больно. Теперь он хотел всю Хелен гораздо сильнее, чем женясь на ней. Он хотел ее сердце целиком, ее внимание тоже целиком. Он не хотел, чтобы она цеплялась за надежду, будто Нелл жива. Нелл принадлежала прошлому, погибшему браку. Иногда, играя с мальчиком, она что-то шептала ему на ухо и улыбалась. И маленький улыбался в ответ, а Саймону чудилось, будто она шепчет: «У тебя есть сестричка, малютка Эдвард, и в один прекрасный день она вернется к нам». Но, конечно, – это паранойя, чистейшая паранойя. Но почему она ему не улыбается так? Дело в том, что, сохраняя Нелл живой, Хелен сохраняла живым Клиффорда. Она не отпускала Клиффорда, как не желала отпускать Нелл.
      Некоторые первые браки именно таковы, читатель. Как ни тяжки они, пока длятся, как ни неприятен развод, кладущий им безвременный конец, все равно этот брак кажется единственно настоящим, вообще единственным, а то, что за ним следует, как бы ни освящалось брачной церемонией, как бы ни поддерживалось друзьями и родными, все равно кажется подделкой, вторым сортом, а вернее, второсортным. Таков был брак Хелен с Клиффордом. Вот почему Хелен так часто вздыхала во сне и улыбалась, а Саймон так бдительно следил за ней; вот почему Клиффорд второй раз не женился, а про себя все еще винил Хелен за все плохое – от смерти Нелл до собственной своей неспособности любить.
      Малютка Эдвард, конечно, не имел обо всем этом ни малейшего понятия. Каждое утро он открывал глазки навстречу миру и знал, что мир хорош, и орал, и сиял, и накладывал на него свою печать единственным доступным ему способом – обмачивал все вокруг. Брак своих родителей он находил чудесным.

      Читатель, на случай, если вы задумывались об этом, так в день поминальной службы по Нелл крошка Брижит напугала всех, жалуясь, что у нее болит животик, – была она такая бледная, что ее уложили в постель. Миледи жгла над ней перья и произносила заклинания, для которых требовалась кровь агнца – литр этой крови всегда хранился в ее новеньком морозильнике – и девочке как будто полегчало. А в день, когда родился Эдвард, Нелл резвилась по всему своему величественному, пропыленному, неординарному дому и особенно крепко поцеловала свою няню (в возрасте 81 года), потому что каким-то образом узнала, что день тот особенный.
      – Qu'as tu? Qu'as tu? – растерянно спросила Марта.
      – Sais pas, sais pas, – пропела Брижит, хотя и знала: мир был прекрасен.
      Расскажи вы это Артуру Хокни, он снисходительно улыбнулся бы и заметил бы, что это невозможно. Как Нелл могла знать? Но уста его солгали бы – он-то лучше всякого другого знал, что подобные вещи случаются, что чувства разбегаются кругами, как волны. Что у людей есть ауры – что стоит злодею войти в комнату, и вы его сразу опознаете, а некоторые входят как дыхание наисвежайшего, наибодрящего ветерка, и как же вы всегда им рады! Что иной раз, тасуя карты, вы знаете, что вам придет со сдачи, еще начиная сдавать. Что ожидания обязательно сбываются – так или иначе. Если вы ожидаете чего-то хорошего, оно придет. Но если вы ожидаете, что обрушится потолок, он непременно обрушится. По этим-то самым причинам, его дополнительному проникновению в суть вещей, так сказать, он и пользовался столь высокой репутацией в своей профессии, а «Трансконтинентал брокерс» продолжала платить ему и не взъедалась, если время от времени он занимался чем-нибудь на стороне, вот как теперь по поручению Хелен. Конечно, он предпочел бы, чтобы его ценили за то, что он делал, а не за то, чем он был. А кто этого не хочет?

      Артур Хокни стоял по щиколотки в воде на пляже, куда упал хвостовой отсек ЗОЭ-05. В руке у него было расписание приливов. Потом он направился к дороге и в Лозерк-сюр-Мер, шагая так, словно с ним рядом шагал трехлетний ребенок. Он пришел в городок, навел справки в банке: да, вроде бы мужчина с ребенком обменял там швейцарские франки на французские, но вот когда, никто точно сказать не брался. За несколько дней до воздушной катастрофы, несколько дней спустя, кто помнит? Драматические события этого дня – машины «скорой помощи», телевизионщики, репортеры – заслонили все остальное. Он сел в парижский автобус, но повторилось то же самое: никто ничего не мог сказать об англичанине и белокурой английской девочке. Он наводил справки в кафе и автобусах возле автовокзала и запросил свои контакты в преступном мире, но ничего нового не узнал. След, если и был след, давным-давно остыл. Он подумал, что для Нелл, пожалуй, лучше, если ее нет в живых. Ему было прекрасно известно, какая судьба скорее всего ожидает потерявшихся детей, когда они попадают не в те руки. Торговля живым товаром существует по-прежнему – все виды зла и порока процветают в этом нашем мире, они не исчезают оттого лишь, что газеты про них забывают. Для его клиентки существовало лишь одно различие – мертвая или живая. А «живая» для нее значило – живая и вне какой бы то ни было опасности. Он не мог, он не хотел растолковывать иные возможности.
      Вернувшись в Англию, он навел дальнейшие справки о контактах Блоттона и его профессиональном поведении. Миссис Блоттон захлопнула перед ним дверь. Но это не указывало на ее соучастие в мошенничестве. Просто проявление ее прискорбного характера. Местная полиция согласилась держать дом под наблюдением. Рано или поздно, подсказывал его инстинкт, Эрик Блоттон восстанет из мертвых, чтобы наложить руку на два миллиона своей жены. Он рекомендовал авиакомпании ЗАРА возобновить расследования и как можно долее – в рамках закона – оттягивать передачу этой суммы. Отсрочки были неизбежны в любом случае. У компании хватало хлопот с обычными исками родственников погибших, каковые по заведенному порядку удовлетворялись, начиная не с первых, а с последних букв алфавита. Пока очередь дойдет до Блоттона, времени минует много, даже если они старались бы ускорить процесс.
      Ну а что до Нелл, он испробовал все и ничего больше сделать не мог. Встретившись с Хелен в укромном кафе, он рекомендовал ей принять совет и помощь своих близких, тех, кто ее любит, и признать, что Нелл погибла. Но она, казалось, слушала не его, а внутренний голос, твердивший «она жива». Ее чека он не взял. Да и в любом случае чек был на мизерную сумму, выкроенную из денег на хозяйство. Она представления не имела, как дороги его услуги. Он ей этого не сказал.
      Ему хотелось обнять ее, только чтобы оберечь. Ее будущему угрожала ее собственная натура. Или же желание обнять ее диктовалась чем-то совсем-совсем иным? Возможно, но ведь это ничего не меняло.
      Она допила кофе и собралась уходить. На мгновение она прижала свою белую руку к его черной щеке и сказала:
      – Спасибо. Я рада, что в мире есть такие мужчины, как вы.
      – А каким вы меня видите?
      – Смелым, – сказала она. – Смелым, надежным и добрым.
      Что, естественно, означало: не таким, как мой отец, как Клиффорд, – с сожалением должна добавить, что Саймона она практически мужчиной не считала.

      Читатель, я для вас запечатлею несколько разговоров. Первый – между Клиффордом и Фанни, его секретаршей-любовницей. Сцена – сотворенный прославленным архитектором дом Клиффорда за городской чертой Женевы, воплощение элегантности и роскоши с плавательным бассейном в форме раковины, отражающим синее небо и снежные вершины гор, с рисунками на стенах из панелей светлого дерева (рисунки постоянно меняются и сегодня это весьма недурной рисунок лошади Франка, набросок дохлой собаки Джона Лалли, три пейзажа Джона Пайпера и действительно превосходная гравюра Рембрандта), со светлыми кожаными креслами и стеклянными столами.
      – Клиффорд, – резко говорит Фанни, – ты не имеешь права винить Хелен в смерти Нелл. Это ты решил ее похитить. Это из-за тебя она оказалась в самолете. Если винить кого-то, то только тебя.
      Фанни сыта по горло, и с полным на то основанием. Во-первых, Клиффорд пригласил ее переехать к нему только потому, что ожидал Нелл. После страшного дня авиакатастрофы она осталась нянчить Клиффорда, пока он находился в тисках горя и отчаяния. Она покрывала его на работе, ибо порой его депрессия была настолько тяжкой, что он напивался и был не в состоянии принимать решения. А принимать их было необходимо: через пять коротеньких месяцев «Леонардо» должна была открыть свои женевские галереи, отданные под творения современных мастеров, и в день открытия эти современные мастера так или иначе должны были висеть на стенах. Полотна предстояло извлечь из мастерских художников или из частных домов, где они каким-то образом оказались – подарены под пьяную руку или проданы вопреки контракту, – а ведь каждое застраховано на гигантскую и весьма проблематичную сумму, – но важнее всего были художественные решения: эту картину выбрать или ту? Эти-то решения Фанни и принимала от имени Клиффорда. Принимала безошибочно, и вот теперь, протрезвев и снова став самим собой, он отказывается упомянуть о ней в предисловии к каталогу. Она в бешенстве. Пусть обнимает ее по ночам, пусть улещивает сладкими словами сколько хочет, с нее довольно.
      – Ты эгоистичный, жадный и самовлюбленный эгоцентрик! – кричит она (она, которая обычно так мягка и покладиста). – Ты больше меня не любишь!
      – Я тебя никогда не любил, – говорит он. – По-моему, мы друг друга измотали. Почему бы тебе не собрать вещи и не переехать?
      Конец разговора, конец сексуальной связи. Она-то ждала немножко другого. Ей казалось, что он отправится за ней. А он этого не сделал. На следующий же день в женевской утренней газете появилась фотография: Клиффорд Вексфорд в ночном клубе обнимает за талию Труди Берфут, кинозвезду, которая только что выпустила в свет бестселлер. И Фанни вспоминает, что всю последнюю неделю Труди названивала несколько раз на дню.
      Еще разговор. Фанни сидит за своим столом в приемной Клиффорда в прохладном новом мраморном здании «Леонардо» и мучается от горя и унижения. Входит Клиффорд. Она думает, что он, может быть, извинится.
      – Ты еще здесь? – спрашивает он. – По-моему, ты сказала, что уезжаешь.
      Значит, она потеряла не только любовника, но и работу, и то, что, как она понимает теперь, было любовью.
      Ее преемница помоложе ее и более отвечающая общепринятым стандартам миловидности, но с еще более внушительной степенью по истории искусства, обретенной в галерее Куртольда – не более и не менее, согласившаяся на жалованье даже еще более низкое, чем получала Фанни, появляется, когда Фанни собирается уйти. (Ей пришлось самой себя уволить: найм и увольнение входят в число обязанностей здешней секретарши.) Зовут новую девушку Кэрол.
      – Перспективы действительно такие хорошие, как утверждается? – спрашивает Кэрол.
      – Скажем, всеобъемлющие, – отвечает Фанни.
      – А мне придется самой принимать художественные решения? – спрашивает Кэрол.
      – Не исключено, что такая необходимость возникнет, – отвечает Фанни, глядя, как четверо носильщиков вносят особенно яркого Джексона Поллока, которого выбрала она от имени Клиффорда. – Но не стоит затрудняться.
      Конец разговора. И Фанни возвращается к своим родителям в Суррей. Она отказалась от своей женевской квартиры над кулинарией по совету Клиффорда в самый разгар их… чего? Романа? Навряд ли! Деловой сладострастной связи. Больно было невероятно. Но девушкам, приобщающимся к Миру Искусства, приходится туго – и денег избыток, и любовь, и увлекательная жизнь, но только для тех, кто наверху. А наверх поднимаются одни мужчины. Как и всюду, за исключением, возможно, сферы женских одиночных танцев «гоу-гоу».
      Еще разговор. В другой стране.
      – Ты меня не любишь, – говорит Саймон Корнбрук Хелен примерно тогда же, когда Фанни лишается своего места. Он бледен, его ясные глаза за круглыми стеклами совиных очков полны отчаяния. Он невысок и не очень красив, но чуток, умен, добр и, как всякий нормальный муж, нуждается в любви и внимании жены. Хелен с удивлением взглядывает на него. Она кормит Эдварда. Все ее внимание теперь отдается малышу и – во всяком случае, так кажется Саймону – памяти о Нелл, которую она лелеет, словно еще одного живого младенца, так что для него не остается места.
      – Конечно, я тебя люблю, – говорит она с удивлением. – Конечно, Саймон. Ты же отец Эдварда! – Разумеется, не самое тактичное доказательство, но она так чувствует.
      – А Клиффорд – отец Нелл, я не ошибаюсь? Хелен вздыхает.
      – Клиффорд за границей, – говорит она, – а кроме того, мы разведены. В чем дело, Саймон?
      Мы-то с вами знаем, в чем дело. В том, что она вышла за Саймона ради тепла, безопасности и уюта, которые он мог ей дать – истерзанной, измученной после брака с Клиффордом, уверенной, что ничего другого ей от мужчины никогда не понадобится. Знает это и Саймон. А теперь этого оказывается мало. Ему нужно, чтобы Хелен к нему тянуло эротически, чтобы ее чувства были отданы ему. Ему нужно быть у нее в сердце. А у нее в сердце только малютка Эдвард, и погибшая Нелл, и потерянный Клиффорд. А Саймона там нет вовсе. Оба они знают это – ему не надо было спрашивать. Хелен нагибается над Эдвардом и что-то ласково ему воркует, лишь бы не встречаться глазами с мужем. Он поднимает ей голову и бьет ее по щеке. Не сильно, а словно желая привести ее в чувство, вернуть к жизни, но, конечно, из этого ничего не выходит. Этому нет прощения. Он ударил женщину, свою жену, мать своего новорожденного сына, и ведь она ничем его не обидела, не задела, а просто спросила в чем дело.
      Саймон, запинаясь, бормочет извинения и возвращается в редакцию и находит там Салли Агнес Сен-Сир, представительницу новой породы блистательных молодых писак, которых недавно взяли в его газету, и после пребывания в «Эль вино» («Саймон, а ты что здесь делаешь? Ты же сюда носа не кажешь!») уходит с Салли Агнес (да-да, читатель, в жизнь она вступила не под этим именем, но так лишь уж оно хорошо выглядит под заметкой? Салли Агнес Сен-Сир – произносится как sincere, доперло?), а действительно ли Саймон задел в ней какую-то эротическую струну или она просто притворялась, мы никогда не узнаем, потому что Салли Агнес не скажет. В любом случае, она знала, что Саймон может быть ей полезен. А что до Саймона, он знал, что в Салли Агнес нашел отклик, которого не мог обрести в Хелен. Салли Агнес Сен-Сир! Сен-Сир! У вашего автора мурашки бегут по коже.

      Однако не кажется ли вам, все эти взрослые взаимоотношения, как они ни мучительны, ни сумбурны, ни сложны, в сущности, глубоко банальны в сравнении с благополучием ребенка? Если бы Хелен была хоть чуточку менее неразумна и своевольна, если бы Клиффорд был не таким нетерпимым, они никогда бы не расстались, и Нелл выросла бы в безмятежном спокойствии, чтобы занять в мире предназначенное ей место. А к чему они все пришли теперь?
      Хелен не знает, какое, собственно, чувство вызывает у нее связь Саймона (занявшая первую страницу желтых листков) с громокипящей Салли Агнес, и обнаруживает, что практически никакого. Словно с исчезновением Нелл исчезли целые системы эмоций. Она вся внимание к своему малютке сыну Эдварду, но даже эта любовь осторожна, будто и ее могут внезапно украсть. Впрочем, он ничего этого не замечает.
      Клиффорд позвонил ей из Женевы как-то вечером, когда она была одна, и с удовольствием занималась мелкими хлопотами, и дремала, и читала, и писала матери, и изредка, совсем-совсем изредка, недоумевала, где запропастился Саймон.
      – Хелен? – сказал Клиффорд, и этот голос с его особым чарующим, хрипловатым двойным тоном, такой знакомый и так давно не звучавший в ее ушах, сразу заставил ее очнуться, пробудиться, отозваться всем своим существом, и это было чудесно, но с пробуждением зазвучал и тот, другой двойной тон – страдания и горя. Не удивительно, что Хелен проводила свои дни в вечной дремоте!
      – Как ты, Хелен? Ничего? Все эти газетные вопли про недоростка…
      – Клиффорд, – легко сказала Хелен, – они высасывают такие вещи из пальца, тебе ли этого не знать! У нас с Саймоном все замечательно. А как у тебя с Труди Берфут?
      – Почему ты никогда не говоришь правды? – спросил он. – Почему ты всегда лжешь? – И не успев начать разговора, они уже сцепились. Вот так бывало всегда. Он предлагал свое сочувствие. Она отклоняла его из гордости, она ревновала, он злился, она страдала – и вот так все время, по кругу, по кругу против часовой стрелки и против шерсти!
      Но Клиффорд был прав, на этот раз она действительно лгала – правда о ней самой была настолько сокрушающей, что она отказывалась ее принять, и потому все мелкие будничные правдочки выметались вон. Если бы они с Клиффордом не расстались, трезво постигли собственные характеры, получив таким образом возможность исправиться, она была бы теперь не такой лгуньей, не такой скользкой, в чем-то ущербной личностью, и Саймону было бы гораздо труднее предать ее. И Клиффорд был бы не таким жестоким, не таким расчетливым, не так стремился бы мстить женскому полу и меньше заботился бы об образе, который проецировал на публику. Он бы реже менял сексуальных партнерш, а больше менялся бы сам.
      Мужчины – такие романтики, вы согласны? Они ищут идеальную партнершу, тогда как искать следует идеальной любви. Они обнаруживают недостатки в своих любимых (и вполне естественно, кто совершенен? Уж во всяком случае не сами они!), хотя в действительности это, разумеется, им недостает главного – способности к совершенной любви. Клиффорд все еще не избавился от привычки составлять список качеств, обязательных для женщины, которую он искал и которая по-настоящему, безоговорочно и навсегда его устроила бы. От нее требовалось быть красивой, блестяще образованной, умной, чуть ниже его ростом, пышногрудой и стройноногой, знать много языков, заниматься лыжным спортом, играть в теннис, быть безупречной хозяйкой дома, превосходной кулинаркой, начитанной… и так далее и тому подобное. Тем не менее женщиной, которую он полюбил почти идеальной любовью, оказалась Хелен – а она, бесспорно, по этому списку очков набирала немного. Бедный Клиффорд с его надеждой обрести утешение в славе и богатстве, которые приносят так мало, как знают все, кто есть кто-то.
      Ну а крошка Нелл, которую теперь звали Брижит, жертва недостатков своих родителей – подумайте о ее тягостном положении! Ей исполнилось пять, ей пора было поступить в школу. Милорд и миледи оказались в безвыходном положении. С тех пор, как в замке появилась Нелл, они почти его не покидали, чтобы избежать необходимости объяснять, кто она и что.
      – Я скажу, что она моя дочь, – в первый момент знакомства с Нелл объявила миледи, глядя на морщинистое лицо в треснутом зеркале и видя в нем юную девушку, как было у нее в привычке. – Не понимаю, в чем тут проблема.
      У милорда не хватило жестокости объяснить, в чем тут проблема, а именно, что его жена отказывается стареть. Назвать Брижит внучкой смысл имело бы: никаких вопросов не возникло бы, она могла бы посещать школу, вопрос о документах и справках как-нибудь удалось бы обойти. Но миледи и слушать об этом не желала. Брижит – ее дитя. Для бабушки она слишком молода – кто способен принять ее за бабушку? Так что милорду оставалось только держать Брижит дома под надзором пожилой, доверенной, умеющей молчать служанки, и надеяться, что проблема возьмет да и сама собой исчезнет. Но, разумеется, она никуда не девалась, и крошка Брижит подрастала и томилась без подружек, общества сверстников и молодежи и хотела выучиться всему-всему на свете. А милорд и миледи, как ни были они эксцентричны, тревожились за Брижит. Им хотелось, чтобы девочка вела счастливую и нормальную жизнь, вот как они сами давным-давно, до того, как Время и Дряхлость начали свое гнусное дело. Некоторые стареют мирно и без грусти, но милорд и миледи упирались и. ни дюйма не уступали без борьбы, и самым надежным их оружием была крошка Брижит, порой, правда, притихшая и грустная без всякой сколько-нибудь реальной причины, но чаще порхающая по своим владениям, своему старинному замку, принося жизнь, смех и свет в самые темные его углы.
      Другим их оружием, как ни тяжело мне об этом говорить, была черная магия. Миледи порой прибегала к ней – самую чуточку, а милорд помогал, если был в настроении. Слухи об этом время от времени достигали деревни, что отбивало у ее обитателей последнее желание навестить замок, который и без того, Бог свидетель, был достаточно угрюмым и жутким – неухоженные деревья, полузаслонявшие высокую башню, гнулись и покачивались словно бы без всякого ветра. Нелл, разумеется, видела замок совсем другим. Это был ее дом, а нам всем, и особенно детям, дом представляется надежным и уютным убежищем. Если же порой там появлялись пентаграммы или сквозняк разносил душный запах курений, то с какой стати это должно тревожить пятилетнюю девочку? Насколько она может судить, так ведь живут все.
      Жители деревни относились к милорду и миледи снисходительно. Они были реалистами и не верили в магию, что в черную, что в белую, ну, во всяком случае, не всерьез. Только подросткам нравилось впадать в истерику и утверждать, будто на них наводятся чары. Пусть их колдуют, размышляли жители деревни – ни себе, ни другим старички особого вреда не сделают. Пусть себе занимаются своей магией. Знай они, что в замке живет ребенок, кто-нибудь, наверное, вмешался бы. Но они не знали. Откуда бы? Наступило Рождество и прошло, и никто не знал, что это день рождения Нелл. Да и в любом случае де Труаты дней рождений не справляли. Более того: они по мере возможности игнорировали Рождество. Они чувствовали, что, открыто признав этот праздник, они оскорбили бы своего владыку дьявола.
      Итак, представьте себе их рождественский завтрак. Милорд и миледи старались, чтобы день этот не отличался от обычных будничных дней. В десять утра они, как было у них в обычае, кое-как спустились по лестнице, старательно оберегая скрюченные пальцы от повреждений там, где перила были сломаны, и слабые тощие ноги – там, где ступеньки прогнили. Они вошли в обширную кухню, где среди балок высокого потолка весело бегали мыши, а по пыльным плитам пола бегали черные тараканы – зрение у Марты ослабело. Не то чтобы она не подметала кухню, но вот пола толком не видела. Когда они вошли на кухню, Марта, по обыкновению, варила кофе в высоком эмалированном кофейнике с облупившейся эмалью, а Нелл, против обыкновения, поджаривала хлеб на огне, который пылал в очаге всю зиму: ежедневно все четверо высвобождали и выдергивали хворостины из огромной кучи, которую с осени заготовил Жан-Пьер, дровосек.