Чудовищный, нечеловеческий вопль заполнял паузу между кошмарами, сменявшими друг друга, и Анна вскакивала и садилась на постели в Уэверби-Хаусе на Сент-Джеймс-стрит.
      Молодая горничная со следами оспы на лице отдернула полог на постели.
      – Миледи, ты спала и во сне увидела что-то ужасное.
      Анна кивнула, не доверяя собственному голосу, который, казалось, не в силах был преодолеть спазм, сжимавший горло после того, как она испустила вопль на пристани. Сегодня был день ее свадьбы, и в эту ночь Эдвард бросил ей вызов. Со свойственным ему цинизмом он обещал ей это в карете на Тауэрской верфи. Образ Эдварда, запечатлевшийся в мозгу, был ужасен: его длинное худое белое и ненавистное тело, казалось, вытеснило из памяти мускулистое смуглое тело Джона, крепко обнимавшего ее, и выдержать это было выше ее сил.
      Слова Эдварда врезались в ее память:
      – И когда я буду удовлетворен, как и подобает мужу, ты захватишь с собой в постель к королю пузырек с овечьей кровью. Ты будешь не первой кокеткой, способной доказать королю свое целомудрие, и, ручаюсь, не последней.
      Она не почувствовала облегчения. Подобный пузырек понадобился бы ей для первой брачной ночи с Эдвардом, потому что свою девическую кровь она уже отдала Джону в постели Нелл.
      А что же Джонни? Что его ждет? Ему предстоит испытать самое ужасное надругательство над своим телом, какое только может испытать мужчина, – оскопление. И в этом виновата она.
      Она слишком долго отрицала достоинства Джона Гилберта и проявляла своенравие. А Джон, связанный клятвой, данной ее отцу, и после его ужасной смерти последовал за ней в Лондон, подвергнув себя опасности оказаться в петле, и теперь должен был лишиться своей гордости и мужского достоинства. Ей предстояло сойти в могилу с тяжким сознанием вины в том, что случилось с ним.
      Под теплым одеялом ее охватила дрожь, когда она представила себе это чудовищное действо. Джона крепко держат и стерегут наемные головорезы Эдварда. Остро отточенный нож сверкает в свете лампы, занесенный и готовый опуститься, оскверняя его горделивое мужское тело, еще недавно дарившее ей наслаждение. Анна прикрыла рот, чтобы подавить крик, рвавшийся наружу.
      Горничная засуетилась вокруг нее, разглаживая стеганое одеяло и взбивая горой лежавшие подушки с наволочками, отделанными фландрскими кружевами. Девушка на минуту оставила ее и вернулась с миской воды и чистыми полотенцами.
      – Миледи Анна, – сказала горничная сочувственно, – ваши глаза распухли, и это весьма прискорбно.
      – Мне все равно, – ответила Анна, тяжело опускаясь на подушки и пытаясь защитить усталые глаза от солнца, струившегося из окон напротив.
      Они были открыты и впускали соленый ветер, с улицы доносился голос торговца, расхваливавшего свой товар:
      – Нитяные кружева, длинные и прочные!
      Голос разносчика зазвучал еще громче:
      – Матери, у меня есть молоко ослиц, столь полезное для младенцев.
      Горничная испустила вздох:
      – Но, миледи, вам следует перестать плакать. Милорд Уэверби потребовал, чтобы вы присутствовали на свадебном ужине.
      – Я не приду.
      – О, миледи.
      Простушка выглядела такой расстроенной, что Анна посочувствовала ей. Отказ не сулил ничего хорошего. Эдвард заставит ее подчиниться его воле.
      Анна с горечью сознавала, что сегодняшний день станет испытанием ее воли, и ей следовало не упустить случая сохранить жизнь Джону, если такое вообще возможно.
      – Что же, делай, что должна.
      – Разреши мне омыть твое бледное личико, миледи. – Горничная выжала кусок чистой ткани, смоченный свежей розовой водой и яблочным сидром, и осторожно приложила к глазам Анны, нежно воркуя при этом, будто уговаривала ребенка.
      Почему-то нежность ее прикосновений напомнила Анне ее собственную мать, врачевавшую в детстве ее болезни. Воспоминание о матери напомнило Анне и об отце, и это последнее воспоминание о нем вызвало память о первой встрече с Джоном Гилбертом у камина в гостинице на Оксфордской дороге. С тех пор едва ли миновало три недели, а казалось, прошла целая вечность.
      – Миледи, – сказала девушка, стараясь ее утешить, – я не смогу восстановить твою красоту, если ты не перестанешь плакать. Что тебя так печалит? Граф – красивый мужчина, некоторые, правда, говорят, что он крутого нрава, но говорят также, что он щедр с женщинами. – Горничная покраснела: – Прошу прощения, миледи, я забылась, желая тебя утешить.
      Глаза Анны были закрыты. Холодная вода оказалась для них целительна, сняла боль и припухлости, окружавшие их.
      – Ты квакерша?
      – Да, миледи, – спокойно, но с гордостью произнесла горничная.
      – Тогда ты должна много знать о гонениях.
      Горничная кивнула:
      – Я и знаю.
      Анна почувствовала жалость к девушке. Квакеров ненавидели, и они боялись за себя, потому что их вера не нуждалась в посредстве священников. Они знали, что будут держать ответ перед самим Господом, в том числе и женщины, однако католики и пуритане воспринимали это как оскорбление, обвиняя квакеров в том, что в Англии разразилась эпидемия чумы.
      – Как тебя зовут? – спросила Анна.
      – Кейт, миледи.
      – Итак, Кейт, мы обе женщины независимо оттого, какое положение занимаем в обществе. И ты наверняка понимаешь, каково это – терять человека, которого любишь и которому грозит смертельная опасность.
      Анна открыла глаза, чтобы посмотреть на реакцию девушки. Кейт застенчиво опустила голову:
      – Нет, миледи. Я не помышляю о любви, довольствуюсь тем, что у меня есть пища, крыша над головой и теплая постель. – Она посмотрела на Анну. – Но я хотела бы услышать от тебя побольше о таких вещах, если ты мне о них расскажешь.
      Анна испустила долгий вздох, похожий на стон:
      – Не желай того, что тебе неизвестно, Кейт.
      Кейт улыбнулась, и ее карие глаза потеплели.
      – Да, миледи, – сказала девушка, заканчивая омовение. Она нежно сжала плечо Анны, чтобы привлечь ее внимание. – Хочешь одеться?
      – Хочу, чтобы ты отнесла ему весточку!
      По испуганному выражению лица Кейт Анна поняла, что Кейт слышала о мужчине в оковах, которого держат в конюшне, и сжала руку девушки.
      Кейт попыталась высвободить руку, но Анна еще сильнее сжала ее.
      – Пожалуйста, ради Бога!
      – Не могу! Для тех, кто идет против его светлости, уготованы Ньюгейт или Флит. А ты не побывала в чистилище, миледи, по крайней мере в таком, как я.
      Она отпрянула от Анны.
      – Право же, мне искренне жаль. Пожалуйста, не обрекай меня на наказание плетьми, мистрис.
      – Ладно, Кейт, не бойся, – произнесла Анна.
      Она не ожидала от девушки иного ответа, а теперь, когда получила его, утро обрело для нее некую законченность. Инстинкт подсказывал ей, что то, чего она просила от служанки, было гораздо больше, чем просто передать весточку. Она просила девушку предать своего господина, а такое оскорбление нанести было нелегко.
      – Я сама оденусь, Кейт. В котором часу свадебный ужин?
      – В шесть, миледи.
      Анна сделала глубокий вдох, ощутив при этом слабый запах колокольчиков в вазе возле кровати. Должно быть, это Кейт поставила в нее цветы.
      – Я буду готова к шести. Ты свободна, Кейт.
      – Благодарю тебя, миледи. Что-нибудь еще, миледи?
      – Нет, Кейт, ничего. Больше я не хочу ничего на свете.
      Горничная вышла из комнаты, бесшумно прикрыв за собой дверь, и почти тотчас же открыла ее снова. Она прикусила нижнюю губу, потом произнесла, запинаясь:
      – Я возьмусь доставить весточку, миледи. Что мне сказать?
      Анна выкарабкалась из огромной кровати.
      – Я напишу записку, – сказала она, торопливо оглядывая комнату в поисках бумаги и письменного прибора.
      – Нет, миледи, я и так запомню. Если меня поймают, по крайней мере у них не будет доказательств моей вины.
      Анна кивнула и взяла руки Кейт в свои:
      – Скажи ему, что я люблю его всем сердцем и буду любить всегда. Скажи, что любой ценой я добьюсь его освобождения. Скажи, чтобы он не отчаивался. Сможешь все это запомнить?
      Кейт несколько раз повторила сказанное Анной, краснея и запинаясь всякий раз, когда ей предстояло произнести слова любви.
      – А теперь ступай, славная Кейт.
      Анна сорвала с шеи кольцо с изумрудом, висевшее на шнурке. Оно принадлежало ее отцу и было подарено ей ее дядей, епископом, пытавшимся таким образом искупить свою вину.
      – Отдай ему это.
      Кейт с разинутым ртом уставилась на сверкающий камень в своей ладони, и на мгновение Анну охватила тревога. Такое кольцо могло принести служанке богатство, которого она не скопила бы и за две жизни. Однако Анна тут же забыла о своей тревоге. Между ней и Кейт был заключен союз без помощи слов, какой возможен только между двумя женщинами. Однажды Анна уже отказалась поверить девушке, но это было давным-давно, и то была совсем другая Анна Гаскойн. С тех пор, как Джон Гилберт вошел в ее жизнь, Анна стала жить и думать по-иному.
      – Я доверяю тебе, Кейт, – прошептала Анна.
      Кейт кивнула, спрятала кольцо на груди и вышла из комнаты. Анна услышала звук ее шагов. Тяжелые кожаные башмаки застучали по ступенькам черной лестницы.
 
      Эмалевые французские часы, висевшие над камином в ее комнате, пробили шесть. Анна отстранила стражника, который должен был ее сопровождать в главный зал Уэверби-Хауса. Огромные канделябры, покачивавшиеся на цепях, бросали яркий свет на длинный банкетный стол, покрытый камчатной скатертью тонкой работы, и Анна заметила две солонки и стаффордширские блюда с позолоченными краями для четырнадцати человек. Перед каждой тарелкой сверкали полировкой тяжелые серебряные приборы, украшенные вместо ручек резными фигурками из слоновой кости, включая и новомодные вилки, а за каждым стулом стоял лакей в ливрее.
      Эдвард Эшли Картер, лорд Уэверби, сидел во главе стола один.
      Эдвард никогда не видел Анну более пленительной, хотя всегда считал ее соблазнительной и дразнящей, несмотря на показную скромность и целомудрие. Именно это сочетание обольстительности и невинности сводило короля с ума, и Эдварду приходилось признать, что при виде ее он забыл о своих обычных подозрениях и о том, что такая добродетель заставляет медлить с осуществлением целей, пока не становится слишком поздно.
      Но все это в прошлом. Анна оказалась шлюхой, раз отказалась от него. Теперь он заставит ее покориться его воле, или сломает ее, или сделает сначала одно, а потом другое. Но Эдварду приходилось медлить с осуществлением своих планов, пока король не вознаградил его за нее, а такой награды приходилось ждать довольно долго. Он был на пороге банкротства: даже самые худородные из его кредиторов, такие, как сапожник, парикмахер и портной, уже барабанили в его дверь. Ответственность за такую наглость падала на старого Кромвеля, поскольку простолюдины не должны требовать у знатных плату за свои услуги.
      Он подался вперед и выбрал зрелую ягоду клубники на блюде с фруктами, проглотил ее и слизнул с пальцев сок.
      Анна отвела глаза, потому что была не в силах видеть клубнику – будоражащий образ Джона Гилберта, связанный с ягодами, заполнял все ее мысли.
      – Добрый вечер, моя дорогая Анна. Хотя я и собирался отпраздновать его с друзьями, решил, что важнее, чтобы между нами снова установились близкие отношения.
      Он внимательно посмотрел на нее и провел языком по губам.
      – Надеюсь, ты вполне оправилась от своего жестокого заточения, чтобы принести на брачный алтарь нежный румянец.
      Он улыбнулся ей, не вставая с места, чего требовал этикет, когда входила дама такого ранга. Но женщина, колесившая по лесам в мужской одежде с мошенником, не заслуживала подобной галантности, и Эдвард не собирался оказывать ей такую честь.
      Казалось, Анна не заметила этого. Она села за стол и принялась играть со столовой ложкой. Эдвард отметил, что синее платье с неподобающе низким вырезом, присланное им в ее спальню, придавало ее изумрудным глазам оттенок холодных северных морей.
      Он сделал знак дворецкому наполнить ее бокал, затем поднял свой в ее честь.
      – Желаю тебе долгой жизни, любовь моя, а через год жду наследника. – Глаза его блеснули.
      – А если в наследнике будет королевская кровь, тем лучше. Пусть мое имя носит какое угодно отродье, мне безразлично, только не менее знатного происхождения, чем я.
      Эдвард так и не дождался, когда Анна поднимет свой бокал.
      – А что, если это будет отродье Джона Гилберта, которому ни ты, ни король в подметки не годитесь?
      Бросив пронзительный взгляд на слуг и кивком отпустив их, Эдвард вцепился в край банкетного стола своими изящными белыми пальцами так, что побелели костяшки, но тотчас же взял себя в руки и растянул свои тонкие губы в подобие улыбки, больше похожей на звериный оскал.
      Наблюдая за ним, Анна пришла к выводу, что удовольствие от игры, которую он вел, было тем сильнее, чем более жестокой была игра.
      – Итак, миледи, вы отдали свое целомудрие вору и разбойнику.
      Он с силой сжал одну из новых серебряных вилок с намерением согнуть ее или даже сломать.
      Анна смотрела на его застывшую улыбку, и кровь в ее жилах заледенела. Он отбросил вилку в сторону, и теперь его пальцы скользили по ножке бокала. Он с трудом сдерживал волнение. Ему необходимо ее содействие, иначе его план обменять ее на табачные плантации в Виргинии не сработает. Как ни ничтожна была ее власть, но она действовала всего несколько часов до свадьбы. Потом, когда она станет его женой, перейдет в полную его собственность.
      – Эдвард, – тихо произнесла Анна, – я сделаю все, чего бы ты ни потребовал.
      Он усмехнулся и принялся теребить кружева на запястьях.
      – Из любви ко мне, моя дорогая? – спросил он. – Помнится, когда-то я был тобой любим.
      – И ты предал мою любовь и дружбу моего отца, – ответила Анна.
      Он слегка наклонил голову, и улыбка его стала печальной, но это было притворством.
      – Ты всегда слишком строго судила меня.
      Проигнорировав его замечание, Анна направила беседу в нужное для нее русло.
      – Клянусь тебе, что сделаю, что ты захочешь, в том числе и покорюсь его величеству и буду вести себя так, что он и не заподозрит, до чего мне ненавистны его прикосновения. А потом, когда ты получишь желаемое, клянусь честно рожать твоих детей. Не сомневаюсь, после этого ты не станешь меня беспокоить и предпочтешь иные удовольствия.
      Она осушила свой бокал и поставила его на стол. Сохраняя ледяное спокойствие, эта новая бескровная Анна Гаскойн, женщина, лишенная чувств, едва ли могла собой восхищаться.
      Эдвард некоторое время смотрел на нее изучающе, а потом зааплодировал ей.
      – Теперь я понимаю, моя дорогая Анна, почему мужчины находят тебя столь пленительной. Изображать из себя жертву нынче вышло из моды, так же, как изображать из себя скромницу.
      Эдвард с сомнением покачал головой:
      – Но я опасаюсь, что в этом внезапном женском смирении, которое проявилось впервые, кроется что-то еще. Умоляю тебя, разуверь меня, скажи, что я ошибаюсь, и отдай мне себя из любви ко мне.
      Анна выпрямилась на стуле:
      – Я пытаюсь обменять свою жизнь на жизнь Джона Гилберта. Позволь ему жить, жить по-человечески полной жизнью, и я обещаю тебе все, о чем ты мечтал.
      – Я в любом случае все это получу.
      – Не стоит меня недооценивать, милорд. Я уже не та простодушная девушка, какой была прежде. Я знаю, что король любит женщин и испорчен своими королевскими привилегиями, но нельзя считать его совсем беспринципным. Я расскажу ему свою историю, запинаясь и заливаясь слезами. Откровения на подушке – сильное оружие в руках умной и хитрой женщины.
      Анна слышала эти слова из уст графини Каслмейн. Именно так она поступала.
      Уэверби смущенно заерзал:
      – Король поверит мне.
      – Возможно, хотя прежде король прислушивался в первую очередь к голосу страсти. Милорд, как вам отлично известно, и от этого будет зависеть успех вашего плана.
      Анна улыбнулась, уверенная, что не ошибается в своих расчетах.
      – Стоит ли рисковать всем ради сомнительного удовольствия убить разбойника? Вы каждый день можете любоваться на Тайберне казнью через повешение.
      – Но не этого особого плута, оставившего меня голым в Сент-Джеймс-парке и поднявшего на смех перед двором и лондонской чернью. За это он заплатит двойную цену, нет, тройную!
      Прежде чем продолжить свою речь, граф сделал большой глоток вина.
      – Считаете меня таким дураком, чтобы я его выпустил, а он снова похитил вас у меня? Да? Я не забыл, что воровство – его ремесло и что он славится своим умением воровать.
      – В таком случае отправьте его в колонии, чтобы он никогда не вернулся.
      Уэверби осклабился:
      – Вы так печетесь об этом мошеннике, ваша милость, это едва ли делает вам честь.
      Он осушил свой бокал и снова наполнил его, расплескав на скатерть вино.
      Вошел слуга и что-то прошептал лорду Уэверби на ухо.
      – Да, – со смехом сказал Эдвард, – непременно. Пусть миледи позабавится.
      В следующее мгновение дверь распахнулась, и в комнату вошел смущенный Филиберт Уиндем. Эдвард сидел почти на уровне роста молодого коротышки и, кажется, получал удовольствие от визита своего приземистого посетителя.
      Филиберт посмотрел на Анну, и кровь бросилась ему в лицо, однако он не попытался скрыть от нее свое смущение.
      Лорд Уэверби открыл кошель, извлек из него монеты и стопкой разложил их на столе.
      – Миледи Анна, это тот самый прекрасный молодой человек, который помог мне спасти вас. Вы обязаны ему тем, что вернулись в мои любящие объятия. Не угодно ли вам поблагодарить его?
      Голос Анны был тихим, в нем не прозвучало досады, когда она заговорила, потому что ей было жаль докторского сына. Он позволил страху и зависти управлять своей совестью и теперь из-за этого будет всю жизнь мучиться.
      – Нет слов, чтобы выразить чувства, которые я испытываю благодаря его действиям.
      С каменным лицом Филиберт принял от графа золотые гинеи и, не проронив ни слова, не отдав положенного любезного поклона, вышел из комнаты.
      – На время вы меня выбили из колеи, Анна, – сказал Эдвард. – Бог свидетель, не могу понять, как вы действуете на мужчин. Этот юноша в одно мгновение разбогател, но выглядел так, будто его приговорили к испанским галерам. Если вы в такой степени затрагиваете добрые чувства мужчин, вам просто цены нет. – Уэверби весело рассмеялся, что было ему несвойственно. – Я заставлю вас умиротворять всех моих кредиторов.
      Голос Анны обрел твердость и силу:
      – Если вы меня так высоко цените, примите мое предложение. Жизнь Джона за мою.
      Продолжая пристально смотреть в глаза Эдварда, она вытащила из-за корсажа свой итальянский кинжал и приставила его острие к левой груди так, чтобы Эдвард мог его видеть.
      – Сейчас не время для шуток, Анна, – сказал Эдвард. Анна ничего не ответила, но продолжала смотреть на него.
      – Отдайте мне нож, – сказал Эдвард. Анна не шелохнулась.
      Эдвард пожал плечами, притворившись, будто готов признать свое поражение.
      – Вы сказали, что сделаете вес, о чем бы я вас ни попросил.
      Она кивнула, не отнимая ножа от груди.
      – Джону Гилберту сохранят жизнь. Даю вам слово чести.
      Она опустила кинжал и молниеносным движением вонзила его острие в столешницу, где он и остался стоять, качаясь и подрагивая.
      – Простите, лорд Уэверби, – сказала Анна, вскинув подбородок, – но мне требуются гарантии.
      Рука, державшая ножку бокала, сжала его так, что Анне показалось, будто хрупкий хрусталь вот-вот треснет. Потом рука расслабилась, и Эдвард сказал:
      – Вы получите их еще до того, как истечет ночь.
      – Как только я увижу, что он на свободе, король получит желаемое. Я умею разжечь страсть мужчины и то, что когда-то делала из любви к Джону Гилберту, сделаю и ради его спасения. Я сделала бы это даже ради Вельзевула, чтобы спасти жизнь Джону, а когда окажусь в вашей постели, милорд, не почувствую разницы между вами и царем демонов.
      Оттолкнув тарелку с остывшим супом, Анна встала из-за стола и поднялась по лестнице в свою комнату. Анна чувствовала на себе полный ненависти взгляд Эдварда, следившего за ней, пока она не скрылась из виду.
      Был уже поздний вечер, но Кейт так и не вернулась. Другие девушки, возбужденно болтая и щебеча, помогали Анне надеть изысканное свадебное платье из тончайшего атласа, отделанное брюссельскими кружевами, с корсажем, расшитым сотнями мелких жемчужин. Она не осмелилась спросить о Кейт, опасаясь, что девушка каким-то образом скомпрометировала себя, если только ее не поймали на месте преступления.
      Около полуночи пришел Эдвард отвести ее в карету, ту самую, в которой она впервые поцеловала своего разбойника, в которой они мчались безумной дождливой ночью к Тауэрской верфи. Отполированная позолота кареты сверкала в свете факелов, которые держали лакеи.
      Факелы бросали отсветы на приближавшиеся со стороны конюшни три фигуры, закутанные в плащи. Тот, что шел посередине, был настолько слаб, что его колени почти касались булыжника двора. Его тащили волоком.
      Эдвард отвесил ей поклон.
      – Вот вам обещанное доказательство, моя дорогая– Анна. Правда, боюсь, он в несколько худшем состоянии, потому что пытался бежать.
      Но Анна уже узнала длинные темные волосы и скульптурные черты Джона Гилберта, хотя рот его был спрятан под туго обвивавшим его лицо куском ткани, и с обеих сторон в голову ему были нацелены пистолеты. Сердце ее бешено забилось, когда она увидела, с каким трудом он взобрался в карету.
      – Входите, миледи, – сказал Эдвард, – Но предупреждаю вас, последствия для вашего разбойника будут ужасными, если вы заговорите с ним. – Он тихо рассмеялся: – Впрочем, зачем вам с ним говорить? Разве недостаточно взглядов, которыми обмениваются влюбленные?
      Впервые Эдвард Эшли Картер, граф Уэверби, сказал чистую правду.
      Когда карета, покачиваясь, тронулась по Стрэнду, темные измученные глаза Джона сказали Анне, что она не переживет того, что намерена сделать, как бы ни старалась, а ее глаза сказали ему, что, где бы они ни были, она будет связана с ним навеки. И что бы он ни перечувствовал за всю свою жизнь, она будет чувствовать то же самое, а что бы он ни передумал, будет и в ее мыслях.
      И как бы в ответ на их невысказанные молитвы один из факельщиков отстал и оказался позади кареты, а свет его факела ярко осветил лица влюбленных, и они смогли увидеть друг друга.
      Анна не сводила глаз с Джона, он не отрывал от нее взгляда. Зеленые глаза Анны, повлажневшие от обуревавших ее чувств, говорили безмолвно, но убедительно: «Люблю тебя. Ничего из того, что принадлежит тебе, я не отдам ни Эдварду, ни королю. Возможно, они овладеют моим телом, но чистота моей любви к тебе сохранится. Моя отвага всегда будет с тобой, и моя вера в то, что я принадлежу тебе, никогда меня не покинет».