Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Митч Тобин (№3) - Восковое яблоко

ModernLib.Net / Крутой детектив / Уэстлейк Дональд Эдвин / Восковое яблоко - Чтение (стр. 3)
Автор: Уэстлейк Дональд Эдвин
Жанр: Крутой детектив
Серия: Митч Тобин

 

 


Доктор Камерон покачал головой:

— Анонимное выражение соболезнования? Нет, не похоже.

— Записка наверняка от того, кто это сделал, — сказал Боб Гейл. Он сидел на диване, который стоял справа у стены. — Ни от кого другого она быть не может.

Я обернулся и посмотрел на него:

— Ну, не на все сто процентов. Процентов девяносто, но этого достаточно, чтобы строить предположения. Особенно если после других несчастных случаев не было таких выражений соболезнования.

— Не было, — заверил меня доктор Камерон.

— Я имею в виду не обязательно записку, — уточнил я. — Может быть, подарок, оставленный в комнате жертвы, как эта бутылка виски.

— Об этом стало бы известно, — ответил доктор. — Нет, ничего подобного до сих пор не было.

— Хорошо. Тогда возникает вопрос: почему на этот раз? Если записка от злоумышленника, то почему он не хотел, чтобы в его ловушку попал я?

— Потому, что вы только что приехали, — предположил Боб Гейл. — Вы пока еще не один из нас — ну, что-нибудь в этом роде.

— Полагаю, такое возможно. Но вероятнее всего, он или она знает, кто я такой и почему я здесь.

— Не понимаю, каким образом, — сказал доктор Камерон.

— Должно быть, либо вы, либо Боб могли упомянуть об этом в разговоре с кем-то, кому вы доверяете, не обязательно с преступником, в разговоре с каким-то третьим лицом, вполне безобидным на вид, которое потом поделилось этой информацией с кем-нибудь еще, а тот рассказал другому, и сейчас, возможно, половина постояльцев “Мидуэя” уже знает об этом.

— Мистер Тобин, — начал Боб Гейл, — клянусь вам, я не говорил никому ни слова, никому! Конечно, я глупо себя вел в столовой, но это только потому, что я был взволнован из-за вашего приезда. Уверяю вас — это был единственный раз, когда я допустил промах. И я никому ничего не рассказывал. Ни одному человеку. Я обещал доктору Камерону никому ничего не говорить, а он вам скажет, что если я даю слово, то всегда его держу.

Он говорил так серьезно и искренне, — что не поверить ему было невозможно.

— Нет, мистер Тобин, — поддержал его доктор Камерон, — это не ответ на ваш вопрос. Я уверен, что Боб ничего не говорил, и наверняка знаю, что сам я этого тоже не делал. Я ничего не рассказал даже доктору Фредериксу, а я уж, конечно, не подозреваю своего собственного помощника. Но не могу не согласиться — то, о чем вы говорите, вполне могло произойти. Я сказал бы одному, тот — другому и так далее. У доктора Фредерикса мог быть какой-нибудь пациент, которого он захотел бы предостеречь от опасности, рассказав о сложной ситуации в “Мидуэе”, и тогда эта цепочка заработала бы полным ходом. Вот почему я не стал даже давать для нее повод. И то же самое внушил Бобу. Нет, ваш секрет по-прежнему остается секретом.

Объяснения доктора Камерона по поводу того, почему он держит в неведении своего помощника, показались мне не слишком убедительными, но нечего было пытаться угадать его истинные мотивы, пока я не познакомлюсь с доктором Лоримером Фредериксом. Поэтому я ничего не сказал и вернулся к сути вопроса:

— Но почему я? Почему надо извиняться за западню, устроенную для меня, а не за те, что были устроены для остальных? Посмотрите еще раз на записку: там все сказано совершенно ясно. Там не говорится, что ее автор просто сожалеет, — он сожалеет о том, что это был я. Если причина не в том, что он знает обо мне правду, то в чем же?

Доктор Камерон развел руками:

— Мистер Тобин, прежде всего давайте спросим, почему он подстраивает несчастные случаи. Совершенно очевидно, что его мотивы противоречат здравому смыслу. Так как же я могу догадаться, почему он сожалеет о том, что пострадали вы? Возможно, Боб прав и этот человек считает, что вы для нас еще новичок и не являетесь членом нашей семьи или клана, как уж там он это себе представляет. И он сожалеет о том, что посторонний человек пострадал в результате семейных распрей.

— Не знаю, — засомневался я. — Может быть, и так, но я не уверен. Звучит не слишком правдоподобно.

— Я не собираюсь учить вас, как вести расследование, мистер Тобин, — продолжал он, — но сомневаюсь, что в этом деле вы сможете сначала установить мотив, а затем найти преступника. Мне кажется, нам сначала придется найти преступника, а поймав его, мы узнаем и мотив.

— А отпечатки, мистер Тобин? — напомнил Боб Гейл. — Как вы думаете, на записке могут быть отпечатки пальцев?

— Сомневаюсь. На бумаге четких отпечатков не получается. В любом случае на записке будут в основном мои отпечатки. Даже непрофессионалы уже лет двадцать как знают о том, что надо надевать перчатки. А если мы и найдем четкий отпечаток, который не принадлежит ни доктору Камерону, ни мне, едва ли разумно выстраивать в ряд всех постояльцев “Мидуэя” и снимать у них отпечатки пальцев.

— Для некоторых из них, — согласился со мной доктор, — это и в самом деле было бы тяжелой травмой.

— А в итоге может оказаться, что отпечаток принадлежит клерку из магазина канцелярских принадлежностей. Боб поморгал глазами и усмехнулся:

— Извините, что спросил.

— Есть вопрос, который я хотел бы задать вам, — обратился я к нему. — Вы случайно не играли в пинг-понг, когда пришла Дебби Латтимор и попросила Джерри Кантера проводить меня в мою комнату?

— Конечно. — Он улыбнулся. — Я бы и сам вас проводил, но я как раз играл, и партия была в самом разгаре. Было бы странно бросать игру.

— Рад, что вы это понимаете, — заметил я.

— О, я не всегда бываю таким тупым, как за обедом.

— Не сомневаюсь в этом. Кто вчера был вашим соперником?

— Вчера мы играли втроем. Понимаете, тот, кто не играл в этой партии, в следующей должен был играть с победителем. Там были я, Эдгар Дженнингз и Фил Роше. — Он назвал двоих постояльцев, которых я пока не видел.

— Вы продолжали играть, корда со мной произошел несчастный случай?

— Да, конечно. Мы собирались играть до ужина.

— Хорошо. А кто-нибудь, кроме Джерри Кантера, выходил из комнаты до несчастного случая? Он сморщил лоб, припоминая:

— Я совершенно уверен, что никто не выходил.

— Отлично, — сказал я и повернулся к доктору Камерону:

— Исключаем двух подозреваемых. Ни Дженнингз, ни Роше не ставили ловушку, в которую я угодил.

— Откуда такая уверенность? — не понял он. Я рассказал ему о маленьком отверстии от гвоздя, которое обнаружил в плинтусе, и об ощущении, будто мою лодыжку что-то держит, возникшем у меня, когда я начал падать.

— Тот, кто устроил эту западню, должен был находиться поблизости, чтобы убрать улики сразу после того, как ловушка сработает. Кроме того, ловушки не было, когда мы с Джерри Кантером поднимались по лестнице, значит, ее должны были поставить в то время, когда Боб играл в теннис с Дженнингзом и Роше.

— Исключите еще двоих, — сказал Боб. — Мэрилин Назарро и Бет Трейси находились в комнате и наблюдали за игрой. Никто из них не выходил.

Мэрилин Назарро — та молодая леди, которая выглядела такой оживленной за обедом, но в прошлом была подвержена депрессии, парализовавшей ее волю. Бет Трейси я пока не видел.

— Тем лучше, — сказал я. — Можно исключить пятерых и всех пострадавших. Это миссис Акерсон и Молли Швейцлер (упавший стол), Дональд Уолберн (стремянка), мисс Вустер (балкон) и Джордж Бартоломью (кладовая). Всего десять человек из двадцати одного.

— Двадцати двух, — поправил меня доктор Камерон. — Если считать мисс Вустер. Она сейчас в больнице, без нее здесь двадцать один человек.

— Очень хорошо. Десять из двадцати двух. Остаются двенадцать постояльцев плюс миссис Гарсон, повар, и доктор Фредерике, ваш помощник.

— Я надеюсь, вы не считаете их подозреваемыми, — забеспокоился доктор Камерон.

"Пока я их не увижу, — подумал я, — особенно пока не увижу доктора Фредерикса, они останутся в числе подозреваемых”.

— Вероятно, нет. Кстати, кого из здешних постояльцев зовут Дьюи?

Вопрос озадачил их обоих.

— Никого, насколько я знаю. А в чем дело? — спросил доктор Камерон.

— Я встретил его вчера ночью. Он мне сказал, что его зовут Дьюи.

Доктор Камерон слегка пожал плечами:

— Время от времени у наших постояльцев случаются небольшие ухудшения. Особенно по ночам. Вероятно, кого-то из них в другой период жизни называли Дьюи и это имя всплыло в его памяти вчера ночью. Но я не знаю, кто это был.

— Мне бы хотелось совместить в своем представлении реальных людей и их досье. Поэтому, если в вашем присутствии я назову кого-нибудь Дьюи, пожалуйста, обратите внимание на этого человека и скажите его настоящее имя.

Оба пообещали, что так и сделают, потом доктор Камерон спросил:

— Теперь, когда мы свели список подозреваемых к двенадцати, что вы собираетесь предпринять?

— Похожу по дому, познакомлюсь со всеми остальными. Групповая терапия у вас каждый день?

— Дважды в день, утром и после обеда. Занятия добровольные, и посещаемость очень низкая, но некоторых постояльцев поддерживает мысль, что, если понадобится, они могут прийти на занятие. Обычно я веду утренние группы, а доктор Фредерике — дневные.

— Вы пойдете сегодня днем? — спросил Боб Гейл.

— Конечно, — ответил я и поднял правую руку, закованную в гипс. — После вчерашнего случая никому не покажется странным, что мне понадобилась некоторая поддержка.

Глава 6

Было три часа дня. Занятия групповой терапией проходили в большой квадратной комнате, уставленной по периметру книжными шкафами. Большую часть комнаты занимал овальный стол, окруженный деревянными стульями без подлокотников, с набивными кожаными сиденьями и такими же спинками. Без двух минут три за столом сидели семеро, включая меня. Все расположились на приличном расстоянии друг от друга. Доктор Фредерике еще не пришел, и оба конца овального стола пустовали, поэтому я пока не знал, какой из них считался главным.

В числе сидящих за столом были уже знакомая мне Молли Швейцлер, исключенная мною из списка подозреваемых как одна из первых двух жертв, Джерри Кантер, который показал мне мою комнату в день приезда, а еще то ли Роберт О'Хара, то ли Уильям Мерривейл, один тех парней, которых я впервые увидел, когда они мыли фургон. Новыми для меня лицами были две женщины и мужчина — все трое средних лет.

Джерри Кантер негромко, но оживленно беседовал с О'Харой или Мерривейлом — я с нетерпением ждал, когда выяснится, кто из них кто, — а остальные сидели молча, поглядывая на часы и ожидая начала. Почему-то эта сцена заставила меня вспомнить о том давнем субботнем дне, когда я пришел в костел. У людей, сидевших тогда на церковных скамьях возле исповедален и ожидавших своей очереди поведать священнику о собственных грехах, было то же самое смутно обеспокоенное выражение лица.

Я вспомнил и о Линде Кемпбелл, потому что именно с ней пришел тогда в костел. Я в одиночестве сидел в заднем ряду, а она была в исповедальне. Мне хотелось знать, что она скажет священнику. “Отец, я замужняя женщина и у меня роман с женатым мужчиной”. Или еще хуже: “Отец, у меня любовная связь с полицейским, который арестовал моего мужа. Из-за него мой муж сейчас в тюрьме”.

Не то чтобы я принимал Динка Кемпбелла за какого-то заштатного Соломона, вовсе нет. Дэниел Динк Кемпбелл, профессиональный взломщик, несомненно был виноват в том преступлении, за которое я его арестовал, а судья приговорил к тюремному заключению. Но я был виновен в том, что, после того как его арестовали и посадили, я стал спать с его женой.

Все эти дни я старался не думать о Линде Кемпбелл и о Джоке Стигане тоже, но атмосфера, царившая в этой комнате, побудила меня разворошить старые раны, посыпать их солью и попытаться оживить тени прошлого, вызвав их из чистилища памяти. Я был погружен в воспоминания о цепи событий, которые привели к моему увольнению из полиции и заставили меня вести жизнь изгоя, когда дверь отворилась и в комнату вошел доктор Лоример Фредерике.

Это наверняка был он. Довольно молодой человек лет тридцати, он держался строго официально и очень уверенно — так не мог бы себя вести ни один бывший пациент клиники для душевнобольных. На нем был твидовый пиджак с кожаными налокотниками, темные брюки, коричневые туфли и зеленая рубашка с открытым воротом. Маленькая голова благородной формы, черные, зализанные назад волосы, тоненькая щеголеватая полоска усов. Доктор Фредерике был преисполнен такого самодовольства, что я сразу же почувствовал к нему антипатию и стал подыскивать какой-нибудь мотив, который мог бы побудить его подстроить несчастные случаи. Может, он пытался выжить доктора Камерона и занять его место? Или проводил какой-нибудь научный эксперимент? Приходившие мне в голову идеи были лишены всякого смысла, я это и сам понимал, но такое уж впечатление произвел на меня этот человек.

Он занял место за столом, обозначив таким образом главный его конец. Все наблюдали за тем, как он осторожно вынимает из кармана пиджака очки в роговой оправе, протирает их, держа платок большим и указательным пальцами, а затем двумя руками аккуратно водружает на нос. После этой процедуры он одарил нас беглой и совершенно бессмысленной улыбкой и сказал:

— Сегодня много народа. А вы новичок, не так ли? Тобин?

— Все правильно, — отозвался я.

— Я слышал, что с вами произошел несчастный случай. Я сидел за столом в пижамной куртке, моя рука в гипсе была хорошо видна всем, так что факт несчастного случая был достаточно очевиден, но я понял, что он сказал это из вежливости. Впрочем, что бы ни говорил этот тип, у меня немедленно вставала шерсть дыбом. Я подавил желание сказать в ответ что-нибудь саркастическое и произнес только:

— Да. Я упал и сломал руку.

— Перелом у вас впервые? Это первый ваш перелом? Первый. Семь или восемь лет назад, когда я еще служил в полиции, мне прострелили ногу и я провел пять недель в больнице, но переломов у меня не было.

— Да.

Он рассматривал меня через очки в роговой оправе с бесстрастным интересом, в котором не было ничего личного.

— Вы помните, о чем думали, когда падали с лестницы? Я несколько опешил. Доктор Фредерике не был посвящен в мой секрет, и своим вопросом он несознательно приблизился к той области, в которой у меня могли возникнуть затруднения с поиском правильного ответа. В надежде на то, что он вскоре переключится на кого-нибудь другого — в конце концов, предполагалось, что это групповая терапия, — я сказал:

— Думаю, я просто испугался.

— И все? — Его глаза вспыхнули за очками. — И никакого чувства вины? Вы не винили себя в том, что были так неосторожны?

— Я не был неосторожен, — возразил я. Но его вопросы сбивали меня с толку. Я постарался сообразить, какова была бы моя реакция, если бы это действительно был несчастный случай. Разозлился бы я на себя, если бы просто оступился? Наверное, да, это было бы естественно. Но я бы не чувствовал себя виноватым. Но что же еще сказать, кроме того, что я не был неосторожен? Запинаясь, я промямлил:

— Это был несчастный случай.

Он улыбнулся широкой улыбкой, которая заставила меня подумать о дрессировщике, который только что сумел заставить довольно бестолкового пса перевернуться по его команде.

— Очень хорошо, Тобин. Вы, конечно, понимаете, почему я задал этот вопрос.

Я не понимал и, очевидно, выглядел довольно озадаченным.

— Из-за вашей истории, — напомнил он, немного нахмурившись. — Разве не всепоглощающее чувство вины привело вас в “Риво-Хилл”?

И я вспомнил ту легенду, которую мы приготовили с доктором Камероном. Согласно этой легенде, я считал, что на мне лежит ответственность за смерть коллеги, — на самом деле так оно и было, — и не мог больше вести нормальный образ жизни из-за ощущения собственной вины. (Во многих отношениях легенда была слишком близка к правде, и это вызывало у меня беспокойство, но доктор Камерон уверил меня в том, что гораздо легче вести себя в соответствии со своими истинными чувствами, чем, например, притворяться склонным к самоубийству трансвеститом или неуправляемым шизофреником.) Поэтому я сказал:

— Я это уже преодолел. Поэтому меня и выпустили из “Риво-Хилл”.

— Рад видеть, что они не ошиблись. Поскольку вы новичок, не хотите ли поведать остальным вашу историю — как вы оказались в “Риво-Хилл” и все прочее?

Этот вопрос требовал подробного ответа, с ним я бы не справился. Сначала подделку разглядел бы доктор Фредерике, а потом и некоторые другие почуяли бы что-то неладное. Душевнобольные наверняка способны распознать, кто среди них настоящий, а кто нет, а потому мне следует держать язык за зубами.

— Лучше не сегодня, доктор. Я только что приехал, потом этот несчастный случай, я еще неважно себя чувствую.

Он нахмурился и посмотрел на меня более внимательно. Я понял, что взял фальшивую ноту. Концепция групповой терапии строится на том, что душевнобольные с удовольствием описывают свои симптомы, подобно тому, как это делают люди, страдающие физическими недугами. Прийти на занятие, не испытывая желания рассказать о себе, было не совсем в характере больного человека, но это все-таки было меньшим злом по сравнению с тем, каких дров я бы наломал, если бы стал рассказывать выдуманную историю болезни.

— Тогда почему вы решили сегодня присоединиться к нам? — спросил Фредерике.

Конечно, после того, что я сказал, у него обязательно должен был возникнуть этот вопрос.

— Думаю, мне хотелось, чтобы вокруг были люди. Мне было неприятно оставаться одному.

До сих пор остальные пациенты просто наблюдали за доктором и мною, переводя взгляд с одного на другого в зависимости от того, кто говорил, и не вступая в разговор. Напротив меня сидела толстушка Молли Швейцлер. Она посмотрела на меня почти свирепо и, словно бросая мне вызов, спросила:

— Над вами кто-нибудь смеялся?

Я взглянул на нее, не поняв сути вопроса, но в душе радуясь, что разговор получил какое-то другое направление.

— Смеялся?

— Когда вы упали, — пояснила она.

— Когда я упал, там никого не было. А все, кого я видел после этого, были очень добры ко мне. Никто не смеялся.

Доктор Фредерике, слава Богу, почуял новый след и устремился по нему:

— Почему кто-то должен смеяться над человеком, сломавшим руку?

— Но ведь они же смеялись надо мной и Роуз, когда на нас упал стол. — Молли снова повернулась ко мне. — Это случилось около месяца назад, у меня на ногах до сих пор синяки.

— Молли, — возразил ей доктор Фредерике, — когда выяснилось, насколько серьезно обстоит дело, никто больше не смеялся.

— Нет, сначала они вволю повеселились, а потом уж подошли посмотреть, в порядке ли мы с Роуз.

Доктор Фредерике стал преследовать новую жертву, а я с облегчением откинулся на спинку стула и вышел из игры.

Обиду Молли Швейцлер, над которой смеялись, когда ей было больно, конечно, было легко понять. Такая толстуха, как Молли, наверняка частенько подвергалась грубым и жестоким насмешкам, переедая, Молли причиняла себе вред куда больший, чем тот, что причинил ей упавший стол. Обида ее на людей, которые расхохотались, когда затрещал тот злополучный стол, имела в действительности гораздо более глубокие корни. Молли была обижена на всех, кто потешался над ней в течение всей ее жизни, и злилась на себя за то, что никогда ничего не предпринимала, чтобы пресечь эти насмешки и оскорбления. Она никогда не огрызалась, никогда не выступала в защиту своего достоинства и потому испытывала теперь разочарование, которое бывает у спортсмена, который хочет доказать, что он еще на что-то способен, когда последний раунд уже проигран.

И все-таки, хотя Молли не правильно объясняла причину своего гнева, тема оказалась интересной для всей группы и вызвала дискуссию, которая вскоре перекинулась на другую женщину, Дорис Брейди, которую я видел впервые. Эта молодая особа страдала от психического недуга, имевшего совсем недавнее происхождение, — эта болезнь называется культурным шоком. В возрасте двадцати семи лет, после того как распался ее брак, длившийся пять лет и оказавшийся бездетным, Дорис вступила в “Корпус мира”, и ее направили в одну из наиболее отсталых и бедных стран Африки, которая не так давно появилась на карте. Там она должна была стать учителем в обществе, которое настолько отличалось от всего того, что она знала раньше, что ее разум не смог этого вместить. Такое случается нечасто, и люди из “Корпуса мира” стараются заранее отсеивать тех, с кем это может произойти, чтобы уберечь их от горьких и ужасных переживаний. Дорис Брейди внезапно поняла, что находится меж двух культур, ни одну из которых она не может считать жизнеспособной. Ценности и представления о жизни, с которыми она выросла, были сметены реальностью африканской деревни, в которую ее послали, но ценности и представления этой деревни тоже оказались слишком чуждыми ее разуму. Существование без каких-то основополагающих жизненных принципов, дающих чувство безопасности, для большинства людей невыносимо. Среди этого большинства оказалась и Дорис Брейди. Из того, что она сейчас говорила, было ясно, что врачи больницы, в которой она провела последние три года, сделали все возможное для того, чтобы возродить ее веру в устои, с которыми мы живем в Соединенных Штатах.

Занятие продолжалось два часа, и за это время каждый из присутствующих получил возможность поговорить о себе. Мне нравилось сидеть и слушать их, наблюдая за тем, как они раскрываются — в тысячу раз свободней, чем тогда, когда они бы знали, что являются подозреваемыми, за которыми наблюдает нанятый для расследования бывший полицейский.

Наконец я разобрался с проблемой “О'Хара — Мерривейл”: один из присутствующих оказался Уильямом Мерривейлом, молодым человеком, который однажды едва не избил своего отца до смерти. Ему нигде не было так плохо, как дома, из-за тяжелой ситуации в семье. Частная клиника, в которой он провел последний год, помогла ему, главным образом, тем, что дала на время приют. Теперь то же самое делал для него “Мидуэй”, и в ходе разговора выяснилось, что он все еще колеблется, куда ему поехать и чем заняться, когда подойдет к концу срок его пребывания здесь.

Если этот молодой человек оказался Мерривейлом, то другой должен быть Робертом О'Харой, который начал свою карьеру совратителя малолетних, когда сам был еще ребенком. С тех пор он не мог подолгу воздерживаться от приставаний к маленьким девочкам. И О'Харе, и Мерривейлу было по двадцать одному году. Они были самые молодые мужчины в “Мидуэе”, оба — мускулистые блондины, похожие на морских пехотинцев или членов футбольной команды какого-нибудь колледжа.

Тот день двенадцать лет назад, когда Джерри Кантер взял винтовку, поехал в центр города и убил семерых людей, которых до тех пор никогда не видел, был теперь для него таким далеким прошлым, что он о нем даже и не вспоминал. Сейчас он говорил только о своем шурине, который владел мойкой для машин. Не пытается ли шурин его надуть, и не лучше ли работать на незнакомых людей, ничего не знающих о его прошлом, и так далее, и так далее. Он оставался таким же жизнерадостным и оживленным, как и при нашей первой встрече. Но даже несмотря на то, что я знал, что в тот день двенадцать лет назад он был не в себе и не контролировал свои поступки, я продолжал думать о семерых убитых и о том, что их размышления о перспективах работы и обо всем остальном уже никто и никогда не услышит. А человек, который заставил их навсегда умолкнуть, вылечился, был счастлив и бодр и строил планы на будущее. Тех семерых, к сожалению, уже никто не вылечит. Знаю, думать так было несправедливо, но все время, пока говорил Джерри Кантер, я смотрел на него с сильной неприязнью.

Николасу Файку, с которым я познакомился на занятии, было сорок три года, а выглядел он на все семьдесят: алкоголизм довел его до сумасшествия. Он уже дважды попадал в клинику: и ни его тело, ни разум не могли справиться с болезнью. Когда бы доктор Фредерике ни обращался к нему, Файк отвечал, сильно заикаясь, моргая и, очевидно, болезненно страдая от застенчивости. Я не мог понять, зачем он сюда пришел, если для него это было такой пыткой. Или он верил, что если заставит себя принимать все до единого горькие лекарства, то рано или поздно исцелится?

Последней была Хелен Дорси, сорокапятилетняя приземистая матрона, с грубым голосом, имевшая явную склонность изображать из себя строевого старшину. Хелен пыталась сдерживать себя, но ей это плохо удавалось. Четыре года назад, когда последний из троих ее сыновей уехал учиться в колледж, они с мужем продали свой дом и переехали жить в другой, поменьше, — он находился в районе новостроек и напоминал домишки на ранчо. Хелен всегда была аккуратной хозяйкой, но в новом доме у нее на этой почве развилась настоящая мания. Муж заставал ее посреди ночи на кухне, где она скребла пол. В конце следующего лета, когда двое еще неженатых сыновей приехали к ним на каникулы и дом наполнился людьми, Хелен Дорси пришла в бешенство, выставила мужа и сыновей вон из дома и забаррикадировалась там. Пришлось вмешаться полиции. Теперь, три года спустя, врачи решили, что она в достаточной степени контролирует себя, чтобы ее можно было выпустить из клиники.

Продолжая молча сидеть за столом, я с интересом наблюдал за тем, кто на кого нападает в ходе беседы. Хелен Дорси, натура начальственная и критическая, нападала на всех, кроме толстухи Молли Швейцлер, которая в свою очередь вступала в разговор только для того, чтобы перейти в атаку. Джерри Кантер нападал на всех, кроме Молли и Хелен, но и его самого время от времени атаковал Уильям Мерривейл. Дорис Брейди и Николае Файк подвергались нападкам со стороны всех остальных, но сами не задевали никого, даже друг друга.

Доктор Лоример Фредерике каким-то образом умудрялся быть и сторонним наблюдателем, и участником дискуссии. Он отвечал на выпады любого из пациентов с высоты своего положения, при этом так перегибая палку, что сразу же подвергался ответному выпаду, чаще всего со стороны Молли Швейцлер и Хелен Дорси. Уильям Мерривейл несколько раз подавлял в себе желание расправиться с Фредериксом так же, как со своим отцом: то, как он сжимал и разжимал кулаки — руки его лежали на столе, — показывало, что враждебные чувства к родителю в нем все еще не утихли. Джерри Кантер выражал раздражение более открыто и потому быстро от него избавлялся, обычно обращая все в шутку. Дорис Брейди и Николае Файк просто сникали от слов Фредерикса и не знали, что сказать, пока кто-нибудь не приходил на помощь, — г обычно это была Хелен Дорси.

Я никак не мог понять, как доктор Фредерике, производящий столь отталкивающее впечатление, мог надеяться на то, чтобы чего-то добиться в психиатрии. И хотя мне доставляло удовольствие видеть, что остальные реагировали на него так же, как и я, мне казалось, что манера поведения доктора причиняет больше вреда, чем пользы. Например, поведение Фредерикса будило худшие черты в характере Хелен Дорси и в то же время утверждало Дорис Брейди в мысли о собственной неполноценности.

Когда истекли два отведенных на занятие часа, я был почти убежден в том, что кто бы ни подстраивал все эти ловушки, делалось это в надежде на то, что рано или поздно в них угодит доктор Фредерике. Я решил сразу после занятия пойти к доктору Камерону и выяснить, имеет ли он представление о том, как его помощник обращается с постояльцами “Мидуэя”.

Но когда занятие закончилось и все собрались уходить, доктор Фредерике сказал:

— Мистер Тобин, вы не задержитесь на минуту? Это не займет много времени.

Что не займет много времени? Я задержался, и мы остались вдвоем.

Доктор Фредерике снял очки, откинулся на спинку стула и сунул в рот дужку очков — этот жест всегда казался мне претенциозным и глупым.

— Почему бы вам не присесть, — предложил он.

— Если это не займет много времени...

— Совсем немного, если наши головы работают одинаково. Присядьте.

Я сел. Почему он так раздражал меня? Чего мне действительно хотелось — так это дать ему по физиономии.

С минуту он рассматривал меня, а потом заявил:

— Не знаю, что с вами такое, Тобин. Конечно, я прочел ваши документы, но что-то не складывается. Вы что-то скрываете или же чего-то боитесь. Чего? Вы боитесь, что мы решим, что вас пока не следовало отпускать из клиники, засунем вас в смирительную рубашку и отправим обратно в “Риво-Хилл”? В этом все дело?

— Просто все здесь для меня непривычно, и больше ничего. Фредерике отвратительный тип, но отнюдь не дурак. Он что-то почуял своим длинным носом.

— Вы ведете себя не как человек, подавленный новой обстановкой, — Фредерике покачал головой, — вы больше похожи на посетителя зоопарка. Вы чувствуете превосходство над другими постояльцами “Мидуэя”, верно?

Естественно, мне надо было это отрицать, так я и поступил, но конечно же я ощущал это превосходство. Ведь я никогда не страдал помутнением рассудка, меня не приходилось отправлять в сумасшедший дом, хотя, Бог тому свидетель, состояние мое временами бывало довольно тяжелым. Но мои проблемы меня не сразили, нет. Я приспособился и нашел способ выжить. Поэтому я действительно ощущал превосходство над другими постояльцами, но я не мог рассказать об этом Фредериксу и не мог ему объяснить, почему я так чувствую, не выдав себя с потрохами.

На самом деле просветить доктора Фредерикса на мой счет следовало бы уже давно, и, если бы он не был таким омерзительным типом, я бы рассказал ему правду. В общем-то это объясняло то, почему доктор Камерон не ввел его в курс дела. Этот вопрос долго не давал мне покоя, но теперь я понимал, почему он решил самостоятельно искать выход из создавшегося положения и не делиться своими мыслями с помощником: чтобы не подвергаться насмешкам и оскорблениям с его стороны, а вовсе не из соображений безопасности.

Но тогда зачем позволять Фредериксу крутиться под ногами? Впрочем, подумал я, найти человека на должность помощника в “Мидуэе”, должно быть, нелегко. Сам доктор Камерон занимал свое место с удовольствием — ведь “Мидуэй” был творением его рук, — а вот помощник находился здесь временно, это для него была лишь ступенька карьеры. Хорошие специалисты охотнее пойдут в больницы и санатории, где нужно заниматься настоящей работой, а не в реабилитационное заведение для бывших пациентов. Выбор у доктора Камерона был, вероятно, невелик, вот почему здесь и появился доктор Фредерике.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11