Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Королеву играет свита

ModernLib.Net / Криминальные детективы / Успенская Светлана / Королеву играет свита - Чтение (стр. 17)
Автор: Успенская Светлана
Жанр: Криминальные детективы

 

 


Неизвестный Михаил уверял ее, что лучшего кандидата в любимые, чем он, ей вовек не сыскать: «Мы с вами еще так молоды, Катя, у нас впереди вся жизнь, нужно надеяться. Любимого найти нелегко, это даже не иголка в стоге сена. Вот отбудем срок, Вы — свой, я — свой, встретимся и поедем отпраздновать наше освобождение в Сочи. Вечером мы пойдем в ресторан. Вы оденете красивое длинное платье — я обязательно куплю Вам такое, а я надену костюм с отливом, есть у меня такой, будем пить шампанское, смеяться и хохотать. А потом мы останемся вдвоем, и я обниму Вас так крепко, чтобы Ваше сердце громко затепалось в грудях…»

— Ой, как красиво! — завистливо вздохнула Зинка, прочитав записку. — А мой кавалер так не умеет. У него только одно на уме… Да еще картинки неприличные рисует. Повезло тебе, Артистка!

"Я видел тебя, когда везли на суд. Ты мне тогда очень понравилась.

Знаешь, ты такая красивая, точно закатное солнышко, теплое, ласковое и грустное. Твои глаза печальны. Но я поцелую их — и ты засмеешься. Я услышу твой серебряный смех и стану счастлив…"

Катя чуть не плакала над письмом Михаила. Ей внезапно подумалось: а вдруг? Вдруг они встретятся и действительно окажется, что они созданы друг для друга? Вдруг он — именно тот человек, которого ищешь всю жизнь? Сроки им присуждены небольшие. Они встретятся, оба — из числа отверженных, оба — много пережившие, и начнут новую жизнь. И непременно будут счастливы!

Барабанные перепонки режет визгливый крик дежурной:

— Сорокина, с вещами!

Ее ведут в отстойник. Это означает только одно — этап. И опять черный каменный хлеб и тухлая селедка. Опять прокуренные голоса и крепкий мат, от которого воздух вполне материально густеет. Кто-то плачет, кто-то отводит душу в ругани, кто-то весел и доволен: если зона — дом родной, то как не радоваться долгожданному свиданию?

Когда заключенных выводили по машинам, чтобы везти на вокзал, Катя предусмотрительно встала с краю женской колонны. Параллельно в «автозаки» грузили команду мужчин: серые лица, кургузая одежонка, цигарки и пренебрежительное сплевывание сквозь зубы. Одно слово — уголовники.

Сердце Кати тревожно забилось. Ее Миша — он не такой, как эти бандиты.

А вдруг ее милый тоже здесь, вдруг его тоже сегодня отправляют по этапу? Только бы на миг увидеть лицо своего драгоценного, запомнить его, впитать в себя его черты, чтобы три долгих года трепетно перебирать их в памяти, дожидаясь встречи…

— Пошевеливайся! — прикрикнул конвоир, видя, что девушка замешкалась при посадке, — Сейчас, родненький, секундочку, — взмолилась Катя и дрожащим от напряжения голосом выкрикнула в толпу:

— Миша! Миша из 421-й есть?

— Есть! — послышался густой мужской бас. Катя обомлела. Она не верила своим глазам.

— Ну чего тебе? — Седоватый старик с кирпично-красным лицом и багровым шрамом на подбородке выступил из толпы. На вид ему было лет шестьдесят, руки его синели от расплывшихся со временем татуировок. Он увидел удивленное личико Кати и довольно осклабился:

— А, Артистка…

Катя невольно попятилась назад. Нет, это не ее Михаил, не может быть!

Ее Михаил молодой, ему всего двадцать пять, а этот…

Она испуганно растворилась в гуще арестанток и, расталкивая толпу, заторопилась в «автозак».

Машина тронулась. Глаза девушки застилали слезы. Немолодая женщина, очевидно «многократка», сочувственно сказала ей:

— Ну что ты, дуреха! Надо ж понимать, когда по-настоящему пишут, а когда просто так. Самые те, кто хорошо пишут, — это рецидивисты со стажем, кому под шестьдесят. У них и опыт, и знание нашей бабской психологии. Они умеют так завернуть, чтоб всю душу наизнанку тебе вывернуть. Тем и промышляют. Ведь если б он написал про себя все как есть, разве стала бы ты ему слова нежные писать в ответ?

— Не стала бы, — честно призналась Катя.

— То-то и оно. Забудь о нем.

— Уже забыла.

Однако сказать было легче, чем сделать. Из головы все не шли нежные письма старого урки. Очередное разочарование вновь оставило глубокую зарубку в душе.

Этап погрузили в вагоны. Ехали долго, больше двух суток, и там, куда прибыл поезд, уже стояла глубокая зима: голубые сугробы выше человеческого роста, синие ели за забором, низко нависшее над головой неприветливое небо. И мороз, продирающий до костей, — злой, кусачий, шипучий…


Глава 10


Этап завели в небольшую комнатку, дежурные стали принимать заключенных.

Осматривали вещи, заставили раздеться, прощупали одежду вплоть до швов.

Повертели в руках письма коварного Михаила, заботливо обернутые грязной ленточкой, но отбирать не стали.

Начальница колонии Бекасова оказалась выпускницей философского факультета МГУ. Это была женщина лет сорока пяти, статная, довольно миловидная.

Как занесло дипломированного философа в далекие мордовские лагеря, было непонятно. Может быть, она нашла здесь вожделенный философский покой и вечную пищу для размышлений?

Заложив руки за спину, «гражданка начальница» прошлась по плацу перед строем. Снег жалобно поскрипывал под черными блестящими сапогами, снежинки весело искрились на погонах.

— Задачей нашего исправительно-трудового учреждения является перевоспитание заключенных, формирование из закоренелых преступников настоящих советских людей… Как говорил Владимир Ильич Ленин…

Она еще долго произносила какие-то округлые, гладкие, марксистски выверенные слова. Ее никто не слушал. Осужденные переглядывались, стараясь отыскать в строю былых подруг и знакомых по прежним отсидкам. Иногда находили, перемигивались, пересмеивались, вызывая грозные окрики дежурных, ДПНК.

И потянулись неотличимые друг от друга дни, похожие один на другой, как однояйцевые близнецы. Заключенные были одеты в одинаковые телогрейки с синими нашивками на груди с фамилией и номером отряда. Лица сливались в однородную покорную массу, послушно текущую в столовую, на работу, на проверку, спать…

Заключенную Сорокину назначили на фабрику резать ткань. Надо было вытащить из кладовой огромный, адски тяжелый куль ткани, размотать, сделать заготовки для простынь и пододеяльников. За время смены ноги опухали, а спину ломило от тяжелой работы.

Теперь Кате казалось, что отныне она — не отдельный человек со своим "я", со своими желаниями, своим лицом, телом и фигурой, а часть безликой массы, атом, лишенный воли, желаний и надежд… Она зависимое, бесправное существо, которое можно гнать куда угодно, делать с ним что угодно. Ей можно приказать, и она не имеет права отказаться, потому что за отказ ее могут отправить в ШИЗО (штрафной изолятор), а там… Оттуда, говорят, выходят калеками, без волос, с выбитыми зубами и распухшими от ледяной сырости суставами, с раздувшимися от непрерывного стояния венами на ногах.

Вскоре пришел Новый год. Новый год на зоне — тоже праздник, но праздник с привкусом тоски по оставленному дому.

Женщины нарядили елку в культкомнате, развесили самодельные игрушки, серпантин и елочные ветки с шишками — единственное новогоднее украшение, которого водилось на зоне в изобилии. Для праздника сшили из обрезков ткани красивые наряды. Кате досталось шикарное платье, сшитое из специальным образом раскроенных мужских кальсон. Из пуговиц сделали браслеты, кольца, серьги. На столе стоял торт, приготовленный из сливочного масла, печенья и джема. И конечно, чай. Это был настоящий пир!

Торжественную часть вечера открыла начальница колонии Бекасова.

Поздравительная речь ее сводилась к одной сакраментальной мысли — «на свободу с чистой совестью». Она поведала своим подопечным, что партия и правительство милосердно дают им шанс на исправление и надеются, что те в конце концов оправдают высокое доверие.

После политической части началась художественная. Тоненькая девушка на сцене, краснея, надрывно выводила писклявым, со слезой голосом:

Плохо я раньше свободу ценила, Плохо ценила домашний уют, Только теперь я вполне рассудила, Что не для всех даже птицы поют.

Плакала горестно мать моя милая, Дочку свою провожая в тюрьму. Мама, вернусь к тебе, если помилуют. Скоро вернусь — и тебя обниму!

Рядом в тишине затаившего дыхание зрительного зала послышались сдавленные всхлипы. Это плакала молоденькая Алевтина, Катина подруга. Она угодила за решетку за несколько папирос с анашой в сумочке. Катя стиснула руки и сама еле сдержала предательские слезы.

— Не плачь, Алевтина, — проговорила она севшим голосом и добавила раздраженно:

— Вообще терпеть не могу стихи!

А потом был концерт: песни, фокусы, декламация, драматические сцены.

После художественной части начались танцы. Девочки танцевали с девочками за неимением кавалеров противоположного пола. Роли в паре распределялись согласно внутренним предпочтениям.

Катя самозабвенно плясала, соскучившись по музыке, движениям. Ее приглашали часто, одна зэчка из «кавалеров» не отставала от нее весь вечер.

Фамилия ее была Русланова, Лиля Русланова, но все звали ее по-мужски, Русланом.

Она была одета под мальчика: ниже пояса некое подобие брюк, на голове — косынка, завязанная в виде пилотки.

Руслан была худощавой, безгрудой, коротко стриженной бабой. Она уже давно положила глаз на новенькую и теперь не подпускала к ней других претенденток.

При виде влюбленных парочек на зоне Катя всегда представляла отношения Зинки и Свири, и ей становилось противно. Но потом она вспоминала доктора Родионова и коварного Михаила, и ей делалось еще противней. «Разве мужская любовь лучше женской?» — не раз бессонными ночами размышляла она, и тут же из небытия, из прошлой, еще человеческой жизни всплывали полузабытые стершиеся образы: любитель женской натуры Джек, режиссер Гога, веселый смеющийся Поль…

И вечная боль, вечно сочащаяся сукровицей рана — Владимир Высоцкий.

После смерти Высоцкого неожиданно «разрешили». Теперь по радио частенько слышался хрипатый, незабываемый голос. Он говорил о небывалом и несбывшемся, бередил душу. Вот и теперь, на новогоднем празднике, крутили пластинки с его песнями. Начальница-философ брезгливо морщилась при звуках рычащего голоса, но ничего поделать не могла: это небольшое послабление «контингенту» было одобрено свыше. Раз уж по радио крутят Высоцкого — значит, можно.

После двенадцати праздник кончился, заключенные разошлись по баракам.

Укрывшись тоненьким байковым одеялом, Катя лежала на жесткой узкой постели из деревянных досок. Тревожно воющий в щелях ветер не давал заснуть. Казалось, что все это будет вечно — забор, несколько рядов «колючки», колония, серые робы, изнурительная работа на фабрике, девочки-мальчики и девочки-девочки… И она, отупевшая от такой жизни. Каждое утро до самой смерти, без передышки, ей суждено выходить на проверку, выкрикивать свою фамилию, имя, отчество, есть из старых алюминиевых мисок, каждый миг чувствовать на себе бдительные взгляды ДПНК.

— Катюша, подвинься, — внезапно послышался в темноте хрипловатый голос Руслана. — Такая холодина, ноги стынут.

— Чего тебе? — неприветливо отозвалась Катя. На самом деле она прекрасно знала, чего именно.

— Ну пусти хоть погреться. Ноги окоченели на полу стоять…

И вот Катя задумчиво смотрит на хищную мордочку Руслана с огромными умоляющими глазами и думает: что в этом дурного, если она откинет одеяло и хоть на секунду, хоть на миг ощутит подле себя тепло чужого, ждущего ее тела. Хоть бы на миг испытать любовь, пусть ненастоящую, пусть фальшивую, искусственную, но — любовь!

А потом она вспоминает ссоры, склоки среди «семейных пар», их измены, их рыдания, наблюдаемые ежедневно, их месть и нарочито грубым голосом произносит:

— Отвали! Спать хочется.

А потом до самого рассвета она тихо плачет в подушку от безысходности и беспросветности своего существования.

С той новогодней ночи Руслан мстит Кате незаметно и подло. Зачем она это делает — непонятно. У нее новая пассия, та самая стеснительная девочка, которая читала со сцены свои стихи. Зачем Руслану Катя, если у нее все в порядке с личной жизнью? Но нет! Руслан идет даже на курушничество, чтобы отомстить за свою отвергнутую любовь.

Кате то и дело влетает от начальства. То она не вовремя пошла в ларек, то слишком много времени провела на перекуре, то в ее тумбочке нашли запрещенные вещи — зажигалку, карты, таблетки. Катя знает, что вещи ей подкинули, но, сжав зубы, лишь насмешливо смотрит на Руслана. В глазах ее — вызов. От злости она кажется такой хорошенькой, что Руслан еще больше бесится и еще больше начинает вредить.

— А Сорокина пропустила политзанятия! — ябедничает она.

И Кате в двухсотый раз приходится объяснять, что от политзанятий она освобождена официально, поскольку имеет незаконченное высшее образование.

Но ее враг не унимается. На очередную отвергнутую попытку он готовит новый сокрушительный удар…

— Руслан не успокоится, — предупреждает верная подруга Алевтина, — смотри в оба. Может, устроим ей темную, чтоб наконец отвязалась? — предлагает она.

— Не надо, — улыбается Катя. — Вот еще, руки пачкать!

Потом ей показалось, что Руслан стала как-то поспокойнее в последнее время, и она расслабилась.

Внезапно нагрянула весна. В воздухе разлито душное изнурительное томление. Заключенные стали совсем чумные. Воздух пропитан любовью, ее аромат плавает в вечернем сумраке, смешиваясь с запахом клейких почек и пробивающейся к солнцу травы. Все думы — за забором, за колючкой. Неподалеку — мужская зона, и заключенных из нее иногда привозят сюда для работ. Женщины кокетливо подводят глаза, прихорашиваются. И Катя тоже прихорашивается. А вдруг она увидит сегодня того парня в мешковатой робе с зелеными, удивленно распахнутыми глазами?

Она знает, он тоже выделил ее из однолицей, серой толпы женщин. Его глаза то и дело ищут среди разных лиц, старых и молодых, безобразных и красивых, ее пылающее смущенной улыбкой лицо. Кате уже поведали, что зеленоглазого юношу зовут Сашей. В Сашу влюблена добрая половина всех женщин в колонии, включая старушку из Дагестана, виновную в присвоении колхозного барана. Но Саша обращает внимание только на нее, Катю.

Катя ходит счастливая, смеется. Она летает по фабрике и с утроенной силой ворочает тяжелые свертки ткани. Каждый день она подводит глаза и вырисовывает себе длинные ресницы.

Руслан о чем-то шушукается со своими приятельницами, зловеще усмехается, поглядывая на Катю.

О счастье! — влюбленным наконец удалось перекинуться парой слов. Саша шепчет Кате, что будет ждать ее после работы за штабелями дров, а та лишь согласно опускает ресницы — приду.

И вот их первое свидание. Они сидят на бревнах, в воздухе разлита майская теплынь, они говорят и не могут наговориться. Их сапоги видны каждому, кто проходит мимо дровницы. Саша осторожно обнимает Катю и целует ее — страстно и нетерпеливо, как в последний раз. Кто знает, будет ли еще одно свидание? Но Саша уверен — будет!

Они договариваются встретиться в бане на следующий день. Заведующей баней работает Алевтина, верная Катина приятельница. Аля пообещала закрыть их там на полчасика и посторожить от дежурных. В бане хорошо: чистые матрасы, чистое белье. Туда редко заходят ДПНК, и, может быть, влюбленным удастся хоть на секундочку побыть вдвоем.

Издалека доносится условный свист. Сашу уже ищут. Он торопливо прощается с девушкой и бежит по размокшей весенней грязи, чавкая сапогами. И вот он уже стоит навытяжку перед конвоиром, сочиняя что-то несуразное по поводу своего отсутствия.

Катя, окрыленная, бежит в отряд. Ее глаза сияют от счастья.

В узком проходе между бараками она неожиданно сталкивается с Русланом: руки вызывающе уперты в бока, к нижней губе приклеена цигарка, глаза хищно и азартно блестят.

— Стой!

— Чего тебе? — без опаски спрашивает Катя. Внутри нее — сплошное счастье. И ни капельки страха.

— Надо поговорить!

— О чем? Ну, я тебя слушаю!

— Не здесь, — Руслан бдительно оглядывается, — идем в сарай. Сейчас отряд с репетиции спортивного праздника пойдет.

Катя послушно идет за Русланом в сарай. Зачем? Она и сама того не знает. Она вся полна мыслями о Саше, она предвкушает свидание, которое сулит ей небывалое, недоступное в колонии счастье. Счастье, которого на воле не ценишь, которое там дается так просто и обыденно, как кусок хлеба. Здесь это счастье нужно завоевывать невероятными усилиями.

Руслан ступает осторожно, по-кошачьи. Она на секунду задерживается в дверях, тихо, как суслик, свистит и сильно толкает Катю в спину. Девушка летит вперед, не успевая сообразить, что происходит. Она только инстинктивно выставляет руки, чтобы сгруппироваться при падении. Кто-то подхватывает ее под мышки и с силой бросает оземь.

— Бей ее, суку! — слышен хриплый лай Руслана. Десятки кулаков набрасываются на нее, безжалостно валтузят под ребра, царапают острыми ногтями.

«Только не лицо!» — думает Катя и прикрывает лицо руками. Только бы не испортить внешность перед свиданием, только бы не это!

Но нападавшие, кажется, знают, о чем думает жертва. Ладони отдирают от лица, от умелого удара щекотная влажная струйка быстро-быстро сползает по щеке.

Во рту чувствуется сладко-соленый привкус крови. Что-то хрустит во рту под кулаком, наверное зубы…

— Вали ее, раздевай! — хрипит Руслан, и Катя с ужасом догадывается, что с ней собираются сделать.

Она брыкается, бьется, сучит ногами, но сильные руки разводят ее ноги в стороны, сдирают рейтузы, рвут платье, — Ого! — слышится чей-то стон. Наверное, она кому-то попала сапогом в чувствительное место. — Дерется, сука!

— Вот тебе, вот! — Жадные, безжалостные пальцы раздирают одежду. Грудь вырывается на волю из разорванного платья.

Силы для сопротивления на исходе, и какое-то странное безразличие, предвестие смерти, внезапно наваливается на нее.

— Где бутылка? — хрипит Руслан. — Щас мы ей покажем. Будет знать, как…

Что-то холодное вползает внутрь, разрывая живот. Черная пелена наваливается со всех сторон…

Слава Богу, сознание оставляет ее.

Покинув бесчувственную жертву, быстрые тени выскальзывают из сарая и, воровато оглядываясь, смешиваются с толпой заключенных, спешащих на ужин…

— Где Сорокина? Сорокина где?

Дежурные мечутся по отряду. Забегают в другие бараки, в столовку, в баню, в библиотеку, в корпус администрации. Конвойный на вышке пожимает плечами — никого не видел. Если побега нет, то где она?

— Где она? — Бекасова в папахе четко печатает шаг перед строем.

Никто не знает. А кто и знает, тот ничего не скажет.

Ее находят уже после отбоя, всю в крови. Везут в санчасть.

Заключенные взбудоражены, слухи передаются из отряда в отряд. Все знают, чьих рук это дело, но никто не скажет начальству. Куруху ждет такая же участь, как и растерзанную жертву.

Руслан ходит гоголем, свысока посматривая на свой гарем. Если кто будет высказывать пренебрежение, говорит ее взгляд, то сами видите, что будет.

На следующий день, как договорено, приезжает Саша. Он тщетно выглядывает в толпе знакомое лицо, уже успевшее стать родным и близким. Аля ему сочувственно шепчет, что Катя в больнице. В глазах у нее набухли испуганные слезы.

Руслан вертится поблизости от ошеломленного Саши и вызывающе сплевывает сквозь зубы:

— Будет еще наших баб портить!

Саша в колонии больше не появляется, его переводят куда-то в Удмуртию.

Значит, начальству все же стало известно кое-что о происшедшем, кто-то донес.

Все думают на Катю.

А Катя все еще в больнице. Перед самой ее выпиской Руслана и еще нескольких дружественных ей «коблов», особо агрессивных и особо опасных, вызывают к начальству. В отряд Руслан больше не возвращается.

Говорят, что ее тоже переводят в другую колонию.

— К мужикам бы ее! На мужской общак кинуть! — слышны возмущенные возгласы. Но громко протестовать все боятся. «Коблы» — страшная, безжалостная сила.

Руслан рыдает при отправке. Ей так нравится эта колония, здесь она оставляет свою любимую, ту самую краснеющую девочку, которая сочиняла стихи.

Здесь она в авторитете, здесь ее все боятся — значит, уважают.

— Сорокина — куруха! — зло выкрикивает Руслан своим подружкам, забираясь в машину. — Отомстите за меня!

«Автозак» трогается в путь. Слышны рыдания в толпе провожающих. Это в голос плачет та самая девочка, которая на Новый год так звонко и красиво читала свои жалостные стихи. Катя очнулась в санчасти и поразилась — как хорошо! Чисто, светло, тихо. И легкий запах лекарств. И покой, белый больничный покой.

Слабо, точно сцена из забытого фильма, вспоминается режущий свет бестеневых ламп, запах нашатыря, колющая боль, когда ее обкалывали новокаином и накладывали швы на промежность…

Ничего страшного, главное, что она еще жива!

— Сорокина! — В палату входит начальница Бекасова. Фуражка ее серебрится каплями — значит, на улице дождь, ласковый майский дождь. Он вымоет дочиста листву и траву, и мир станет еще краше.

— Здравствуйте, гражданка начальница! — Катя слабо улыбается, приподнимаясь на подушке. Ее лицо ужасно. Вместо него — сплошная багровая масса с синюшным отливом, заплывшие глаза, провал вместо передних зубов, черные запекшиеся губы.

Философ Бекасова мрачно качает головой, присаживаясь на край постели.

— Кто тебя так уделал, знаешь? Катя еле заметно качает головой.

— Нет, — отвечает она чуть слышно, — там было темно.

— Это Русланова. С ней еще были Бикмурзина, Храпко, Крутикова — нам все известно, — настаивает начальница, — да?

Ей нужно только подтверждение. Ничего больше.

— Не знаю, — отвечает Катя. — Было очень, очень темно.

Нет худа без добра. После больнички Кате запретили поднимать тяжести и перевели в ларек, заведовать продуктами. Работа легкая, приятная, выгодная. Ты — кому-нибудь из девочек апельсинчик, а они тебе — стакан молока, ты печенья припасешь — а библиотекарша тебе за это «Консуэло» почитать даст.

Алевтина часто заходит в ларек, завидует ее легкой работе. После случая с Катей она потеряла свое выгодное место заведующей баней и ее перевели на фабрику.

В ларьке не очень много работы. Товаров мало. И на воле, в магазинах не больно-то разживешься продуктами, откуда ж им здесь взяться? Ассортимент обычен: маринованные помидоры в трехлитровых банках, рыбные консервы. Иногда к празднику могут подбросить несколько килограммов зеленоватых апельсинов. И хотя зэчки не очень богаты (на счет набегает каждый день копеек тридцать, за вычетом еды, алиментов и отчислений в карман государства), за дорогими апельсинами выстраивается очередь. Витаминов-то всем хочется, даже если они дорогие, по два с полтиной.

Из непродовольственных товаров в ларьке имеются только сатиновые халаты в безобразных разлапистых розах да голубые панталоны с начесом пятьдесят шестого размера. Даже расческу или зубную щетку купить проблема, не говоря уже о душистом мыле «Огни Москвы» или о косметике.

А на улице хорошо — теплынь! Солнышко ласково заглядывает в окна, птички щебечут, как оголтелые. Толстый кот Мурзик вальяжно разлегся на солнцепеке, греется.

— Киса, киса, — гладит его Катя, присев на корточки.

Кот щурит на нее один глаз и улыбается в усы. Он все знает, все понимает.

— Сорокина, почему здесь животное?

Это не умная начальница-философ, а ее тупая заместительница Петра, сделавшая карьеру «давиловкой», неумеренными притеснениями заключенных. Петру все боятся.

Перечить ей опасно.

Катя вытягивается в струнку и говорит просительным тоном:

— Пусть он здесь побудет, а, Вера Григорьевна? Ну он же вреда не принесет.

— Неизвестно, чем вы здесь с ним занимаетесь, — бурчит Петра и, схватив животное наперевес, уносит. Кот протестующе орет, но куда там!

— Вот больная! — вздыхает Катя, обращаясь к вольняшке, вольнонаемной продавщице ларька. — И чем мы здесь с ним можем заниматься?

Вольняшка хорошо осведомлена как о нравах зоны, так и о заскоках здешнего начальства.

— Это старая история, — смеясь, объясняет она. — Петра как-то написала доклад в Москву об опасности содержания животных вместе с заключенными. Будто бы такое содержание ведет к зоофилии.

— Что-о? — изумляется Катя. — Она что, того? Мы же не мужики!

— Она утверждала, будто бы зэчки могут капать валерьянкой себе на тело, а коты их вылизывают и этим доставляют удовольствие.

Глаза у Кати от изумления вот-вот выскочат из орбит. Она выразительно крутит пальцем у виска, а потом обескураженно покачивает головой. Сколько ей еще маразма предстоит вытерпеть, сколько издевательств?

— Долго тебе еще сидеть? — сочувственно спрашивает вольняшка.

— Два с полтиной, — отвечает Катя. — Недолго, — констатирует та. — Скоро амнистия будет. Или сделают тебе условно-досрочное.

— Если бы… — Катя протяжно вздыхает. — Я бы домой поехала, в теплый Киев, начала бы новую жизнь. Влюбилась бы, замуж вышла… Ребеночка родила бы…

— А тебе разве можно, после этого-то? — Вольняшке известна приключившаяся с девушкой история.

— Не знаю, я об этом как-то не думала, — удивляется Катя. — Там видно будет…

Приходит покупательница, и Катя выносит из подсобки трехлитровую банку маринованных помидоров. Помидоры — традиционное лакомство зэчек. После однообразной пресной пищи в столовой они кажутся такими вкусными! Некоторые их так наедаются здесь, что потом, на воле, в рот их не могут взять. А здесь ничего, за милую душу.

— А у меня знаешь какой роман был, — после ухода покупательницы говорит вольняшка, подперев голову рукой и мечтательно глядя в окно. — Он был генерал из проверяющих, с инспекцией приезжал. Меня в Москву звал, обещал к себе в управление пристроить, я не поехала. Старым он мне тогда казался. А теперь думаю: и чего я растерялась? Я бы возле него себе молодого адъютанта нашла.

Чего кобенилась, дура!

— Это что, — подхватывает Катя. — А вот у меня роман был… Не поверишь с кем. С Владимиром Высоцким!

— Врешь, Артистка! — недоверчиво приоткрывает рот вольняшка.

— Очень надо врать! — обиженно хмыкает Катя.

И продолжает:

— Встретились мы с ним на одном вечере. Он был с Мариной Влади. А увидел меня — глаза не может отвести…

Из окна доносится грустная песня, которую подхватывает нестройный хор заключенных, бредущих с работы.

А Катя рассказывает, и глаза ее светятся надеждой на то, что все еще будет в ее жизни. Все еще будет…


Глава 11


Ее освободили через пять месяцев условно-досрочно. Страшно было в один прекрасный день очутиться на воле — исчезла успокоительная определенность в жизни, уверенность в завтрашнем дне. Что ждет ее за колючкой, как встретят ее отец и мачеха? Чем она станет заниматься после освобождения?..

И вот родной город, родимый дом…

Целый вечер мачеха хлопотала у плиты, стараясь повкуснее накормить падчерицу (видно, чувствовала перед ней свою неизбывную вину), отец неторопливо и обстоятельно рассказывал то, что не вмещалось в скупые строчки писем.

Катя сидела на краешке стула, как в гостях, сложив руки на коленях.

— А как мать? — внезапно перебила она отца, глядя в пол.

— Нормально, — растерялся тот. — Она тебе писала?

— Нет, — ответила Катя. — А она знала? Ну о том, что я…

Отец на секунду замялся.

— Да.

Он не стал рассказывать Кате о телефонном разговоре, состоявшемся сразу после суда. Нина Николаевна кричала в трубку так, что закладывало уши:

— Вы что там, с ума посходили, не могли ее отмазать? Теперь меня осаждают вопросами, как я довела свою дочь до тюрьмы! Не хватало мне еще такого позора! Надо же, дочь Тарабриной — зэчка!..

Катя, как чумная, ходила по запруженным народом улицам и не узнавала родного города. Все было как прежде — и все другое. Может, это она теперь была другая, смотрела на город и вечно спешащих людей чужими глазами?

Постепенно она чуть-чуть оттаяла. Пошла работать на студию, немного оживилась, порозовела, похорошела. Через несколько месяцев по ее лицу никто бы не угадал ее запутанную биографию. Жила она у отца, принимая непрерывно ощущаемую вину родителей как должное. За собой она никакой вины не чувствовала.

Перед ней был виновен весь мир.

С подругой они часто ходили гулять в центр города. Беспричинно смеялись, шушукались, высматривая в толпе красивых молодых людей.

Порой Катя знакомилась с парнями, кое-кто даже провожал ее домой. Своим ухажерам она неизменно сообщала, что только что освободилась из мест не столь отдаленных. Как правило, кавалеры сразу же пугливо растворялись в пространстве, услышав ее слова. А Катя лишь надменно усмехалась. Конечно, бывшая зэчка могла иметь дело только с такими же отверженными, как она сама, с теми, кто был исключен из числа добропорядочных граждан и кому кровью предстоит заработать право попасть обратно в их число.

В тот день было ужасно жарко… Кучевые облака клубились над головой, предвещая дождь. В воздухе сгущалась грозовая влажность, вдали погрохатывал гром, как будто на небесах кто-то передвигал тяжелую тележку. Вдали блеснула молния, и сразу же хлынул ливень.

Подруги мгновенно вымокли до нитки. С хохотом они вбежали под крышу летнего кафе и принялись выжимать мокрые волосы.

Внезапно Катя почувствовала за спиной чужое присутствие. Она оглянулась и заметила возле себя что-то черное, шевелящееся.

— Ой! — взвизгнула она, обмирая. Нечто черное и страшное расплылось в ответ белозубой улыбкой:

— Драстуте!

От сердца отлегло, подруги весело рассмеялись.

Это был красивый чернокожий парень, который тоже прятался от ливня под навесом.

Через минуту новые знакомые уже дружно хохотали над своим испугом.

Парня звали Нельсоном Жасинту, он оказался курсантом летной школы для иностранцев. Родом он был из Нголы — Катя имела весьма приблизительное понятие о том, где располагается эта африканская страна.

— Истребитель, Су-два-семь, — объяснил он. — В моей стране вот уже тридцать лет война, нужны летчики. Я выучусь, вернусь на родину и стану героем.

Было смешно, с какой уверенностью Нельсон говорил о своем будущем геройстве. Катя с удовольствием расхохоталась.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27