Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Слово о словах

ModernLib.Net / Научно-образовательная / Успенский Лев / Слово о словах - Чтение (стр. 22)
Автор: Успенский Лев
Жанры: Научно-образовательная,
Языкознание

 

 


Далеко не все схожие сочетания звуков способны на это. Посмотрите на такой ряд слов:


ТЕЛега


ТЕЛячий


ТЕЛеграф


Во все слова входит звукосочетание «тель». Но оно является в них чем угодно, только не суффиксом: второго ряда к этим словам никак не подберешь.

На первый взгляд странно: неужели так уж трудно выделить суффикс в составе слова? Ведь уже школьники третьего или четвертого класса – мастера на этот счет! Да и откуда бы взяться трудностям? Однако сто

Прежде всего оказывается: не так-то легко даже провести границу между ними и другими частями слов, – скажем, окончаниями в одну сторону и корнями – в другую.

Вот, допустим, всем известное окончание родительного падежа множественного числа существительных «-ов» («мирОВ», «слонОВ») Историки языка установили, что жизненный путь этого окончания не так-то прост. В далеком прошлом окончание это было свойственно немногим, но зато очень часто попадавшимся на язык словам: сын – сынОВ, дом – домОВ, вол – волОВ… Другие, более редкие в речи существительные мужского рода образовывали иные родительные падежи множественного числа. Это было естественно: ведь основы их были разными и требовали неодинаковых окончаний.

Но потом случилось нечто «противозаконное». Привыкнув к часто звучавшему «ов», люди стали заменять им менее привычные суффиксы менее примелькавшихся слов. Например, стали говорить «волк – волкОВ» и т. д. Теперь мы привыкли к этому «ов», а ведь ему тут не надлежало бы быть. Оно тут на положении «незваного гостя», выросло из совсем другого суффикса.

Странно? Пожалуй. Тем не менее этот процесс превратился как бы в своего рода «цепную реакцию», – под его действие подпадает все большее и большее число русских слов, особенно в народном языке, в так называемом просторечии. Вам самим, вероятно, приходилось наталкиваться на эти родительные падежи-самозванцы: слово среднего рода вдруг дает в устной речи родительный множественного числа на «ов», характерный для рода мужского:


«Подумаешь, – делОВ-то!»


или:


«Граждане! МестОВ нет…»


Здесь, так же как и в языке ребят, подчас говорящих «много ягодОВ» или «я кошкОВ люблю больше собакОВ», нам ясна неправомерность такой, формы. Но есть много случаев, когда колеблются даже правильно говорящие по-русски люди. Как лучше сказать: «У меня нет чулОК или чулкОВ; сапог или сапогОВ»? Если правильнее «сапог», то почему же надо говорить «зубОВ», а не «зуб»? Почему надо говорить: на голове осталось мало «волос», но «кандидат собрал слишком мало «голосОВ»? Ведь «го

«Как правильнее сказать:


у рыбОВ нет зубОВ,

у рыбЕЙ нет зубЕЙ


или


у рыб нет зуб?»


Как видите, вопросы, связанные с суффиксами и окончаниями, иной раз оказываются довольно запутанными.

Нередко возникает своеобразная пограничная война и между суффиксом и корнем слова. Корень порою просто как бы «заглатывает» суффикс, и мы перестаем замечать присутствие этой части слова.

Рядом со словом «полено» есть слово «поленЦЕ». Сомнений нет: это уменьшительный вариант для слова «полено», и уменьшительность создана суффиксом «-це». Таких пар множество: «зубило – зубильЦЕ», «окно – оконЦЕ», «золото – золотЦЕ»… Всегда бывает так. Тут ясно, где корень, где суффикс. Отлично. Ну, а что вы скажете о таких словах, как

«солнЦЕ» или «сердЦЕ»?

Что, по-вашему: это тоже уменьшительные формы к каким-то словам?.. Да! У нас в нашем, современном языке нет слов «солнъ», «сердъ» и „солнь“, „сердь“, от которых могли бы отпочковаться эти уменьшительные. Но они, несомненно, были в древности. Как это можно доказать?

Прежде всего обратите внимание на такие слова, как «сердобольный» (ведь не «сердце-больной»!) или «солно-пек» (рядом с более новым «солнце-пек»): они уже говорят о многом. А кроме того, история языка указывает нам на старославянские слова «сьрдьце» и «сълньце», в которых древний суффикс «-це» чувствуется уже очень явно.

Выходит, что мы с вами уверенно считаем слова «сердечко» или «солнышко» уменьшительными от «сердце» и «солнце», а на деле сами «сердце» и «солнце» такие же уменьшительные от неведомых нам «сердь» и «солнь». «Серд-це» уже и значит «серд-ечко». «Солн-це» само означает «солн-ышко». «Це» и тут суффикс, только древний.

Это легко подтвердить на другой группе слов, вроде:


Рыло – рыльЦЕ

Одеяло – одеяльЦЕ


Слыша эти слова, никто не усомнится: «-це» здесь бесспорный уменьшительный суффикс. Тут и он и корень видны, так сказать, «простым глазом». Но, взяв слова «крыльцо» или «кольцо», мы сразу же окажемся в более трудном положении. Мы забыли сейчас, что некогда слово «крыльцо», означая «крытый вход», было близко связано по смыслу со словом «крыло» (которое тоже значит «покров, кровля для тела птицы»). «Крыльцо» значило тогда «маленькое крыло»[111]. Точно так же мы, русские, утратили старое слово «коло», когда-то означавшее «круг». Однако в других славянских языках оно превосходно существует: по-украински «коло» – круг, колесо, окружность: по-чешски – колесо, круг, велосипед; в дореволюционной Государственной думе была польская партия, которая так и именовалась «коло польске», то есть «польский кружок». В Болгарии «коловоз» означает след от колес (как наша «коле-я»), а «колоездач» – «самокатчик». Не приходится сомневаться: наше русское «коль-цо» – уменьшительное к этому же слову «коло», и значит оно «кружок», «кол-ечк-о».

В только что приведенных словах старые их формы приходится как бы «демаскировать», но это не слишком сложно. Есть случаи, где такая работа оказывается не в пример более трудной.

Вот, например, слова вроде наших современных «дар», «пир», «жир», «добр», «храбр» и т. п. Или такие, как «полк», «знак», «мрак».

Каждый современный русский человек уверен, что перед ним слова-корни; никаких суффиксов в них он не подозревает. А языковед качает головой: не так-то просто!

В первой группе мы встретились с очень древним суффиксом «-р(ъ)». Ведь рядом с «да-р» есть такие слова, как «да-в-ать», «да-н-о» и т. д.; рядом с «пи-р» – «пи-ть», «пи-в-о». Во второй группе действует столь же ветхий «отставной» суффикс «-к(ъ)»: достаточно сопоставить слова «зна-к», «зна-мя», «зна-ть».

Что же с ними случилось? За долгие века древние корни как бы всосали в себя столь же древние суффиксы. Мы теперь слово «не-о-добр-я-ть» разлагаем именно так, на корень «добр» и другие части морфемы, и высокомерно считаем «искажением» такое употребление слов, какое можно услышать, например, под Псковом: «Ай, Пантюха, малец доб горазд!» (то есть «очень хорош»). А ведь на деле, пожалуй, тут вовсе не искажение, а сохранение древнейшей формы.

Вот какими захватчиками ведут себя по отношению к суффиксам подчас корни. Но можно привести и прямо противоположные примеры.

Слово «тайник» или слово «охотник» произведены от слов «тайный» и «охотный» (например, Охотный ряд в Москве) прибавлением к основам суффикса «-ик». Сами же прилагательные образованы от других основ при помощи суффикса «-н-». Таким образом, этот последний относится в слове «охот-н-ик» к основе. Это ясно.

Взяв же слово «клеветник», мы его не можем разложить так же: прилагательного «клеветной» не существует.

Что же произошло? Слово «клеветник» образовалось по аналогии с теми словами, которые связаны с прилагательными на «-ный». Суффикс «-ик» как бы «отгрыз» звук «н» от основ на «-ный» и, включив его в себя, усложнился, вырос в новый суффикс, «-ник». Такие случаи далеко не редкость, и, хотя вопрос о происхождении суффиксов еще отнюдь не до конца изучен и разрешен учеными, здесь перед нами явный пример «рождения нового суффикса».

И в русском языке и в языках других народов можно указать немало любопытных случаев такого возникновения новых суффиксов из совершенно самостоятельных (часто даже иноязычных) слов. Во французском языке живет сейчас очень широко применяемый суффикс наречий «-ман»;


гордая – фьер

горделиво – фьерман


нежная – дус

нежно – дусман


Этот суффикс может быть назван новорожденным. Он возник в литературном французском языке из книжного латинского языка. По-латыни употребительны выражения вроде:

«Фэра мэнте» (fera mente) – «с яростным духом» потому что «мэнс» (родительный падеж – «мэнтис», творительный – «мэнте») по-латыни означает «ум», «дух». Из него и получилось французское «фьерман». Из латинского «дульцэ мэнте» («со сладостным духом») образовалось «дусман». Но, раз приняв этот способ, французы начали образовывать по его примеру слова от самых разнообразных, уже французских, корней и основ, совершенно не считаясь, были ли соответственные слова в языке древних римлян. Так возникли наречия


publiquement

(пюбликман) – публично


subitement

(сюбитман) – внезапно


sottement

(соттман) – глупо


и сотни других, которые очень бы удивили римлян: никто из них не мог бы сказать «пу

Подобно этому и у нас, в русском языке, всё больше теряют значение прилагательных, всё больше приближаются к суффиксам такие слова, как «видный» («шаровидный» – круглый), «обра

Новые суффиксы рождаются, старые отмирают, как и целые слова. Наши предки спокойно и свободно слагали с различнейшими основами суффикс «-арь» и получили наименования действующих лиц: «куст-арь»[112], «бонд-арь», «золот-арь».

Мы утратили способность пользоваться этим суффиксом. Мы не можем сейчас создавать слова вроде: «летАРЬ», «пулеметАРЬ», «танкАРЬ» или «атомАРЬ». Мы предпочитаем при помощи других, ныне живых, «деятельных», суффиксов производить иные слова: «летЧИК», «пулеметЧИК», «атомЩИК», или наконец, «танкИСТ».

Таким образом, становится еще более ясным, что особая жизнь, особая, своя история присуща в языке не только звукам слов, с чем мы уже ознакомились, но и частям слов и их грамматическим формам. Именно поэтому ими так интересуется языкознание.

МЕСТО ВАШЕГО РОЖДЕНИЯ

Заговорив о суффиксах и связанных с ними вопросах, я не могу не коснуться одного, по-моему, небезынтересного и малоизученного грамматического обстоятельства: оно крайне наглядно показывает, как тонки, причудливы и своеобразны бывают порою нормы и законы нашего языка. Очень часто мы, практически без всякого труда, говорим совершенно правильно по-русски, верно образуем нужные слова, превосходно их понимаем, а вот объяснить, ка

Я родился и живу в Ленинграде. Поэтому я – ленинградец.

Мой друг – уроженец Пскова. Что же он – псковец? Отнюдь нет: он пскович! Ни один русский человек не сделает такой смешной ошибки, не назовет псковича псковцем.

Хорошо. Тогда, видимо, от имен городов, которые оканчиваются на «-ов» или «-ков», слова, означающие их уроженцев, образуются при помощи суффикса «-ич»? Ничуть не бывало: житель Харькова вовсе не харькович, а харьковчанин. Житель Тамбова скорее уж тамбовец, чем тамбович. А вот житель нашей столицы Москвы – он, безусловно, москвич, хотя его же можно назвать еще и москвитянином (как псковича псковитянином: вспомним пьесу Мея и оперу Римского-Корсакова «Псковитянка»).

В свою очередь, суффикс «-чанин» тоже никак не связан неразрывно с названиями городов, оканчивающимися на «-ков»: рядом с харьковчанами существуют минча113] зато от города Томска никак нельзя произнести слова «томчанин»; жителя Пинска зовут не пинчанин, а пинчук, а тот, кто вздумал бы назвать омчанином жителя Омска, был бы крайне удивлен, узнав, что омчанами (или амчанами) искони именовались в народе обитатели города Мценска Орловской области; была даже поговорка, утверждавшая, что «о(а)мчане коней умчали».

Мы просто и удобно говорим:


пскович из Пскова,

москвич из Москвы,

костромич из Костромы.


Но ни у меня, ни у вас «язык не повернется» рассказать про своего друга «кинешмича» или про знакомую «бугульмичку», хотя, казалось бы, Кострома, Кинешма и Бугульма – слова формально однотипные. Очевидно, однако, язык ощущает в них какую-то таинственную разницу: ведь «костромитянин» сказать тоже можно, а «бугульмитянина» или «кинешмитянина» я за всю мою жизнь не встретил ни одного.

Пестрота суффиксов, образующих в русском языке названия обитателей географических мест, поистине удивительна, и, насколько я знаю, более или менее удовлетворительной их классификации и анализа не существует. А жаль!

Вот существуют два города: Старая Русса и Одесса. От первого никто не помешает вам образовать производное «староруссец». А от названия города Одесса известно только созданное в литературном языке при помощи иностранного суффикса производное «одессит»[114].

Почему так случилось? Не потому ли, что слово Одесса явно не русское? Вряд ли это будет правильным объяснением, – ведь от таких бесспорно нерусских названий, как Лондон, Париж, Берлин, мы производим чисто русские образования: «парижанин», «лондонец», «берлинец»; да и от слова «Венеция» образовали «венецианца», а не «венециита». Советский город Сарепта в Поволжье населен у нас тоже никак не сарептитами: такое слово звучало бы скорее как название минерала (апатит) или болезни (стоматит), чем человека[115].

Любопытны, в частности, еще некоторые наименования жителей городов. Вполне закономерно мы называем новгородцами жителей Новгорода. Можно назвать ужгородцами обитателей Ужгорода. Когда нынешний Горький именовался Нижним Новгородом, его жители именовались не нижненовгородцами, а сокращенно – нижегородцами. Но совершенно неожиданно жители Архангельска носят звание архангелогородцев, и крайне редко можно услышать вместо него: «архангельцы». Объяснить это можно лишь тем, что в сознании наших предков имя этого крупного северного центра воспринималось как определением. «Архангельск(ий) город». Отсюда, естественно, и возникло, «архангелогородцы».

Занятно и то, что, совершенно спокойно именуя жителей Владикавказа (теперь г. Орджоникидзе) владикавказцами, мы почему-то не можем так же поступить с обитателями Владивостока; скорее уж возможно было бы: «владивосточане». От очень многих названий городов и сёл нашей страны мы вообще затрудняемся образовывать производные обозначения для их жителей, при всей гибкости нашего языка. Легко расправляясь с такими чуждыми русскому слуху названиями, как Баку (бак-ин-ец), Астрахань (астрахан-ец) или даже Алма-Ата (алма-ати-н-ец), язык наш останавливается в растерянности перед некоторыми и новыми и даже древними чисто русскими названиями. Попробуйте «обработать» в этом смысле такие города, как Котлас, Новороссийск или Смоленск. Не так-то это просто!

От названия города Холм мы легко производим слово «холм-ич»; от Порхова – «порхов-ч-анин». А вот соседний город Остров представляет собою презатруднительный случай. «Островитянин» означает совсем другое, «островец» не годится… Мне лично известно только единственное, народное, да к тому же местное псковское, областное производное слово для жителей Острова и его района – острове

Я сейчас, заводя разговор об этих своеобразных суффиксах, не собирался ни исчерпать их все, ни предложить какую-либо мало-мальски обоснованную их классификацию. Но, мне кажется, этим можете не без пользы заняться вы сами. Поглядите нижеследующий коротенький перечень, пополните его пропущенными мною разновидностями (я думаю, их найдется немало) и попытайтесь разобраться в вопросе, чем же объясняется и их многообразие и тот выбор, который делает язык в каждом данном случае. Может быть вы натолкнетесь на интересные зависимости. Для начала я предлагаю такую табличку.


Суффикс «-ИЧ»: Москва – москвич, Псков – пскович, Хольм – холмич. А еще какие?

Суффикс «-ЕЦ»: Ярославль – ярославец, Ленинград – ленинградец, Астрахань – астраханец. Баку – бакинец, Уфа – уфимец; сто

Суффикс «-ЯК» («-АК»): Тула – туляк, Пенза – пензяк, Пермь – пермяк (а почему «Уфа» не дала «уфяка»?), Крым – крымчак, Сибирь – сибиряк. Но Кавказ – кавказЕЦ, Камчатка – камчаДАЛ. Впрочем, некогда существовало и выражение: «татары-крымцы»…

Суффикс «-АНИН»; Устюг – устюжанин, Минск – минчанин, Оловец – олончанин, Курск – курянин, Смоленск – смолянин, Рим – римлянин, Париж – парижанин, Мценск – о(а)мчанин.

Суффикс «-ИТ»: Одесса – одессит.

Суффикс «-УК»: Пинск – пинчук, Полесье – полещук.

Суффикс «-ЕНЬ»: Остров – острове


Я надеюсь, вы сильно расширите эту схемку. Очень любопытно рассмотреть и слова, производные от названий деревень, а также шире исследовать русские производные от иностранных имен. Можно поискать и более редкие суффиксы (вроде: камчадал). Ведь подумать только, как сложен их набор даже в одной такой узкой и специальной области словопроизводства!

Глава 7. ПОСТУПЬ ВЕКОВ


Когда мы с вами рассматривали слова человеческого языка, мы встречались и с медленным изменением их состава внутри отдельных языков и с пережитками давнего времени, которыми так богат наш «словарный фонд». Но ведь и только что, обратив внимание на «внутреннее устройство» слова, мы в нем самом подсмотрели явления неодинакового возраста. Не все наши суффиксы – ровесники: среди них есть такие, которые, прожив бурную и деятельную жизнь, ушли на покой, уступив место другим. Есть такие, которые именно теперь образуют большое число новых слов. Сравните хотя бы то «-ль», которое века назад означало принадлежность в слове «Ярославль», с теми «-ов» или «-ев», какими мы пользуемся с этой же целью во множестве наших современных слов сегодня. Что же? Значит, в языке изменчив не только его словарный состав, но и управляющая словами грамматика?

Да, так оно и есть. Грамматический строй языка претерпевает с течением времени изменения, совершенствуется, обогащается новыми правилами, но основы грамматического строя сохраняются в течение очень долгого времени.

Раз грамматический строй языка изменяется еще более медленно, чем его основной словарный фонд, значит, мы можем указать на такие явления грамматики, которые когда-то были свойственны нашему языку, а затем перестали существовать в нем, так же как умерли некоторые слова этого языка.

Раз это изменение медленно, и даже очень медленно, мы наверняка можем, изучая его, наткнуться на случаи, когда грамматическое правило уже перестало иметь неотменимую силу всеобщего закона, но еще сохраняется кое-где и кое в чем, когда то или иное из явлений грамматики для своего объяснения требует такого же глубокого исследования истории языка, какого требуют, как мы видели, для их понимания некоторые наши слова и даже некоторые звуки наших слов.

Попробуем на одном-двух примерах познакомиться с такими явлениями.

ЧТО ЭТО ЗА ПАДЕЖ?

Вероятно, каждый из читателей считает себя способным без затруднения установить в любом русском предложении, в каком числе и падеже стоят входящие в него имена существительные. Было бы просто стыдно, если бы кто-либо из нас не умел этого сделать.

Если так, позвольте предложить вашему вниманию вот такую, довольно простую на вид, фразу:

«Ровно в два часа пополудни эскадроны, построившись в четыре ряда, начали движение на высоту. В пять часов, однако, от этих рядов ничего не осталось…»

Я просил бы вас определить, в каком числе и падеже стоят слова «час» и «ряд» там, где они выделены шрифтом? Боюсь, однако, что простой вопрос этот вызовет у вас неожиданные споры и разногласия.

Действительно: речь в обоих случаях идет о двух или о четырех, а не об одном предмете. Было бы крайне странно, если бы мы о нескольких вещах попытались говорить в единственном числе. Надо думать, перед нами число множественное.

Но, просклоняв во множественном числе слово «ряд» или слово «час», вы вряд ли найдете там подобные формы: «часа», «ряда»… Вот формы «часов» и «рядов» – точь-в-точь такие, какие мы видим во втором предложении нашего примера, – там присутствуют. Это бесспорные родительные падежи.

«Я не вижу чего»? – «Я не вижу часо

«Сколько тут – чего?», «Сколько тут рядов?» – «Десять рядо

Положение осложнится, если вы обратите внимание на то, что и в единственном числе самая близкая к нашей падежная форма – родительный падеж «ря

Откуда же, спрашивается, взялось у нас в языке это странное «ряда

Прежде всего: существительные «ряд» и «час» стоят здесь не сами по себе, а в связи с именами числительными: «два часа

Между тем в наших русских числительных вообще довольно много загадочных свойств для человека наблюдательного.

Возьмите такие из них, как «один» и «два». Оба они изменяются по родам. Можно сказать: «один танк», «одна пушка», «одно орудие». А вот формы среднего рода от слова «два» никак не произведешь.

Сказать «два человека» можно. Сказать «две птицы» также можно. Но если речь заходит «о двух растениях» или «двух животных», то вам приходится употреблять при этих существительных имя числительное в той же форме, как и при «человек», «зверь», «дом», то есть в форме мужского рода: «два окна», «два насекомых». А почему не «две окна»? Попробуйте объяснить[116].

Нельзя, естественно, от числительного «два» образовать и формы множественного числа. Вот я сказал «естественно», но если вдуматься, так никакой «естественности» в этом нет.

Можно допустить, что множественное число от «два» не образуется просто по ненадобности; и без того ясно: слово это означает не «один» предмет, а больше.

Да. Но ведь слово «тысяча» означает в пятьсот раз большее число, нежели «два», а мы спокойно говорим «тысячи», «многие тысячи», «десятки тысяч». Говорим мы и «пятьсот», «тремястами».

Пожалуй, объяснить это можно только тем, что числительное «два» почти совсем утратило все свойства «имени», тогда как слово «тысяча», хотя и стало названием числа, всё еще продолжает оставаться именем существительным. К слову «тысяча» можно без труда присоединить определение: «моя тысяча», «полная тысяча», «добрая тысяча». Можно от него образовать уменьшительное: «тысчонка».

А попробуйте сделать что-нибудь подобное со словом «два». Ведь «двойка» не есть уменьшительное к «два»; это совсем другое слово, очень далекое от значения «маленькая пара». «Двойка» – название цифры, а не числа.

Вот со словом «один» дело обстоит совершенно иначе. Не говоря уже о том, что «один» имеет все три родовые формы: «один, одна, одно», слово это, казалось бы воплощающее наше представление об «единственности», совершенно спокойно принимает формы множественного числа:

Мы – одни: из сада в стекла окон

Светит месяц…

А. Фет

Или:

Навстречу мне

Только версты полосаты

Попадаются одне…

А. С. Пушкин

Попробуйте вдуматься в эти выражения; они поразят вас своей противоречивостью; тот, кто не является знатоком русского языка, поймет их с трудом.

«Я один» – казалось бы, значит: «я нахожусь в единственном числе». А «мы одни» означает, что каждый из нас именно «не один»; нас, по меньшей мере, – двое, а может быть – и множество; ведь много же «полосатых верст» насчитал на своей ночной дороге Пушкин!

Получается, что слово «одни» здесь уже почти утратило значение числительного, перестало отвечать на вопрос «сколько» и сделалось близким по смыслу к таким наречиям, как «втроем», «всемером», или даже как «много», «несколько». «Одни» стало значить: «без посторонних», «только они».

Довольно поучительно приглядеться, как пользуются словами такого же значения другие – не наш – языки.

Нашему слову «один» в смысле «единица» будут соответствовать такие слова:


по-английский – one

по-французски – un

по-немецки – ein.


А вот нашему «один» в смысле «в одиночестве» приходится подбирать уже совсем другие переводы. «Я один» будет звучать:


по-французски:

по-английски:

по-немецки:


je suis seul (же сюи сель) (я нахожусь в одиночестве)

I am by myself (ай эм бай май-селф) (я у самого себя)


или


I am alone (ай эм элоун).

Последнее выражение связано с one (уан).


Ich bin allein (их бин аллейн).

И тут «аллейн» связано с «ейн».


Наше же «мы одни», если его прямо перевести на эти языки, покажется французу или англичанину просто немыслимым[117].

Невольно вспомнишь слова знаменитого французского писателя П. Мериме:


«Русскому языку достаточно одного слова, чтобы соединить в нем множество мыслей, для выражения которых другими языками потребовались бы длиннейшие предложения…»


Следующее числительное – «три» – уже совершенно не изменяется по родам; идет ли речь о трактористах, доярках или полях, мы одинаково скажем о них – «три»[118]. И, собственно, это как раз неудивительно: так именно ведут себя и все остальные числительные – «пять», «восемь», вплоть до «двадцати».

Однако тут-то и всплывает вновь то странное расхождение, с которого мы начали эту главу.

Мы говорим:


один цыпленок

5, 6, 20, 100, 10 000 007 цыплят

Но: 2, 3, 4, 33, 1234 цыпленка


одна кисть

8, 17, 2937 кистей

2, 3, 4 кисти


одно поле

5, 70, 1100 полей

2, 4, 723 поля


В чем дело? А в том, что тут в левом столбце перед вами именительный падеж единственного числа, в среднем – родительный множественного, а вот в правом – как раз тот загадочный падеж числа неведомого: «2 рядА, 3 часА…»

В языке ничто или почти ничто не случается просто так, без причины. Если из всех числительных «два», «три», «четыре» ведут себя резко отлично от остальных, это что-нибудь да обозначает.

Сейчас у нас в русском языке, как вы очень хорошо знаете, имеется только два различных «числа» – единственное и множественное. Несколько же столетий назад их было три: единственное, множественное и двойственное. Это странное для каждого из нас «третье число» употреблялось первоначально всюду там, где речь шла о парных предметах, вроде человеческих глаз, рук, ног, рогов животных и т. п. Каждое существительное такого типа могло склоняться еще и в двойственном числе, отличном и от единственного и от множественного; падежи там имели совсем иные окончания.

Представить себе, как это делалось, без образчика почти невозможно. Чтобы облегчить вам задачу, я приведу несколько примеров старинного употребления творительного падежа. Они взяты из замечательного памятника древнерусской речи, из «Поучения Владимира Мономаха». «Поучение» это написано на том великолепном, выразительном русском языке, на каком говорили наши предки лет восемьсот назад.

Вот перед вами творительный падеж множественного числа:


«И вынидохом на святого Бориса день из Чернигова, и ехахом сквозе полкы половечьскыя не с 100 дружины, и с детьми и с женами»[119].


Тут слова, выделенные курсивом, склоняются точно так, как мы склоняли бы их сейчас.

Вот творительный падеж числа единственного:


«И седе в Переяславли 3 лета и 3 зимы, и с дружиною своею…»[120]


Здесь в употреблении творительного падежа тоже нет ничего удивительного для нас с вами. Так же склоняем и мы.

Но вот, наконец, перед вами тот же творительный падеж, но уже двойственного числа:


«А се в Чернигове деял семь: конь дикых своима рукама связал есмь в пущах по 10 и 20 живых конь, а кроме того еже по Роси ездя имал есмь своима рукама те же кони дикыя. Тура мя 2 метала на розех. А 2 лоси один ногами топтал, а другой рогома бол»[121].


Вот теперь разница, вероятно, бросается вам в глаза: одно дело – «с детьми и с женами», и совсем другое дело – «рогома и ногама»!

Другие падежи двойственного числа тоже имели свою особую форму[122]. Само же число это мало-помалу стало употребляться не только в связи с парными предметами, но всюду, где речь шла о двух, трех или четырех предметах счета. Затем, также постепенно, оно начало исчезать из языка нашего народа: язык совершенствовал, улучшал и упрощал свои правила и законы. Но изменения эти медленны, так медленны, что кое-где остатки прошлого, как бы окаменев, дожили до наших дней.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26