Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Национальная проблема у первых славянофилов

ModernLib.Net / История / Устрялов Николай / Национальная проблема у первых славянофилов - Чтение (стр. 1)
Автор: Устрялов Николай
Жанр: История

 

 


Устрялов Николай
Национальная проблема у первых славянофилов

      Николай Устрялов
      Национальная проблема у первых славянофилов
      Сто лет тому назад Россия переживала события, по своей исторической значительности едва ли уступающие современным. В школе великих испытаний крепли и закалялись основы русского государства, и в непосредственном плодотворном общении с общеевропейской культурой зарождалось наше национальное самосознание. Жизненный факт Великой России порождал стремление к постижению его духовных оснований. Средства этого постижения были даны западным просвещением. Результаты диктовались чертами русского характера, "русского духа". Россия переросла прежние формы своего исторического бытия. Та полная богатых и ярких событий, но в известном смысле все же "растительная" жизнь, которой она жила, перестала соответствовать степени ее духовного возраста. Пробил час окончательного пробуждения русской мысли от предрассветной дремоты восемнадцатого века.
      Философски осознать наше национальное призвание -- такова задача, до которой доросла Россия к эпохе николаевского царствования. И как ни тяжелы были внешние условия ее духовной жизни, она эту задачу выполнила: в раннем славянофильстве проблема национального русского самосознания впервые получила философскую формулировку. Пусть ответ, который дали славянофилы на вопрос о сущности и назначении России, неверен, ошибочен или, по крайней мере, спорен. Все же за ними остается непреходящая заслуга ясной постановки и серьезного обсуждения этого вопроса. Европейски образованные, воспитанные на Шеллинге и на Гегеле, они стояли на уровне всех требований строго философского мышления. Поэтому их миросозерцание и поныне не утратило еще своего систематического интереса и значения. Они -- наше прошлое, но они также и наше настоящее. Не только их проблемы, но даже и ответы их волнуют нас теперь так же, как волнуют современную мыслящую Германию "Речи к немецкой нации" Фиxте и "Философия истории" Гегеля.2)
      Н. А. Бердяев говорит в своей монографии о Хомякове: "Тысячелетие продолжалось русское бытие, но русское самосознание начинается с того лишь времени, когда Иван Киреевский и Алексей Хомяков с дерзновением поставили вопрос о том, чтт такое Россия, в чем ее сущность, ее призвание и место в мире".3)
      Настоящий очерк ставит себе задачей проследить и систематически обсудить учение этих двух первых славянофилов о нации.
      I.
      Несмотря на цельность и неоспоримую логическую стройность ранней славянофильской доктрины, в ней можно различить три линии мысли, внешне совместимые, но по существу таящие в себе глубоко разнородные тенденции и в историческом своем воплощении послужившие источником видоизменения, расчленения и, наконец, некоторого "разложения" славянофильства. Анализ этих трех линий является, как мне кажется, в высшей степени поучительным, ибо он наглядно вскрывает основные теоретические затруднения, с которыми приходится считаться всякой попытке философского разрешения проблемы нации. Наличность в славянофильстве именно трех определенных идейных тенденций отнюдь не случайна: она внутренно присуща самой природе национального вопроса и вызывает поэтому к себе не исторический только, но и систематико-философский интерес.
      Каждая из трех линий славянофильской идеологии непосредственно связана с одной из трех частей, на которые распадается общая проблема нации. Первая часть заключает в себе отвлеченные вопросы о формальном определении понятия нации, об отношении народности к человечеству, о нормальном взаимоотношении народностей.4) Вторая часть состоит из вопросов о качественном содержании различных национальных "идей", о сравнительной оценке этого качественного содержания, о конкретной национальной сущности определенных исторических народов. И, наконец, в третью часть входят вопросы о средствах плодотворного взаимодействия отдельных идей, о борьбе между нациями, об условиях ее возможности и способах ее ведения.
      В сочинениях Киреевского и особенно Хомякова есть ответы на все три группы перечисленных вопросов. Вдумываясь в эти ответы и сопоставляя их друг с другом, мы замечаем в них одну любопытную и чрезвычайно характерную черту: в пределах каждой своей части национальная проблема получает определенное, логически правомерное решение, формально могущее быть примиренным с решениями в пределах двух других ее частей, но по внутреннему, идейному существу им органически чуждое. Так, отвлеченный вопрос о народном и вселенском решается в смысле признания за каждою народностью высшего общечеловеческого значения; отсюда с необходимостью выводится священное право каждой народности на существование и на свободное национальное развитие. Вопрос о качественном содержании "идей" конкретных народностей решается различением совершенных и несовершенных, "истинных" и "ложных" идей, причем наиболее совершенной, достигшей наибольшей полноты истины объявляется русская идея, сущность русской народности. Наконец, вопрос о способах победы более совершенных идей над менее совершенными и ложными решается в конечном счете признанием допустимости и нравственной ценности вооруженных столкновений, войн, причем войны России прямо выдаются за "святые". В результате выходит, что учение о принципиальном равенстве народов сочетается у славянофилов с учением об их внутреннем, существенном неравенстве, а провозглашение свободы мирного национального самоопределения и международного взаимодействия встречается с теорией единого всемирно избранного народа, побеждающего мир не только словом внушенной ему свыше правды, но и "Божьим мечом" на "святой брани".
      Теперь мы попробуем подробнее проследить эти контроверзы, обратившись к подлинным сочинениям двух первых славянофилов.
      II.
      Герцен был прав, приписывая славянофилам "преувеличенное, раздражительное чувство народности" и объясняя происхождение этого чувства "крайностями в другую сторону".5) Действительно, при чтении славянофильской публицистики постоянно бросается в глаза ее возбужденный, можно даже сказать, несколько озлобленный тон. Сплошная полемика, сплошное недовольство ближайшей средой, сплошное обличение... И нередко эта боевая музыка заглушает те положительные начала, во славу которых она гремит. Окружавшая славянофилов историческая обстановка слишком уж резко противоречила их вере в исключительное своеобразие и специфическое призвание русской народности. Именно поэтому их проповедь национальной самобытности доходила подчас до таких парадоксов и гипербол, что, по свидетельству того же Герцена, они рисковали навсегда прослыть "курьезной партией оборотней и чудаков, принадлежащих другому времени".6) Достаточно сказать, что "бешеная кротость" этих "свирепых агнцев" являлась подчас предметом их собственной насмешки.7)
      Их не могло не удручать развитие подражательности в русской жизни при полном отсутствии подлинного самосознания. Да, мы больны, -- горько жалуется Хомяков, -- "мы больны своею искусственною безнародностью,8) и если бы не были больны, то и толковать бы не стали о необходимости народности. Подите-ка, скажите французу или англичанину или немцу, что он должен принадлежать своему народу; уговаривайте его на это, и вы увидите, что он потихоньку будет протягивать руку к вашему пульсу с безмолвным вопросом: "в своем ли уме этот барин?" Он в этом отношении здоров и не понимает вас, а мы признаем законность толков об этом предмете. Почему? Потому что мы больны".9) Больна "образованная братия", серьезно больна и сама власть: "вся земля русская обратилась как бы в корабль, на котором слышатся только слова немецкой команды".10)
      На читателей своих Хомяков смотрел как на людей, одержимых болезнью искусственной безнародности, а на свои статьи -- как на лекарство против этой болезни. При таком взгляде вполне естественно, что в его публицистике на первый план постоянно выдвигалась чисто служебная, "лекарственная" точка зрения, а общие теоретические проблемы, не связанные непосредственно с ней, оставались как бы в тени. Однако, нам теперь уже нетрудно исправить это невольное извращение перспективы и воспроизвести концепцию ранних славянофилов по внутреннему "разуму" поставленных ею вопросов и данных ею ответов.
      Каково должно быть истинное, нормальное взаимоотношение между национальным и вселенским? -- такова проблема. Перед славянофилами она стояла так же остро, как ныне стоит перед нами. Является ли народность ограничением общечеловеческого, и нужно ли отрекаться от родины, чтобы служить человечеству?
      Хомяков соглашается -- и это нужно подчеркнуть, -- что "народность теснее общечеловеческой области" и что, с другой стороны, "человек должен стараться приобрести все общечеловеческое". Но суть дела, по его мнению, заключается в разрешении следующего вопроса: служит ли народность пособием или становится помехою личности при восприятии общечеловеческого? Затем, указывая, что "ум человеческий, даже самый обширный, крайне ограничен и не может надеяться на безусловное постижение общечеловеческой истины", Хомяков приходит к убеждению, что подобное постижение возможно лишь путем приобщения к определенной народности. Народность является, таким образом, как бы проводником абсолютной истины в сознание конкретной индивидуальности. Человек, свободный от национальных определений, не способен к усвоению общечеловеческих ценностей; его жизнь бедна и бесплодна, страдает отсутствием жизненной цельности и полноты, ибо своя народность в его существе неизбежно заменяется не сверхнародным единством истины, а "многонародностью Вавилонскою", "калейдоскопическою пестротою разнородных начал". Нельзя вместить в себя то, чего не дано вместить человеку. Ни один народ не может быть познан из внешних лишь его проявлений: "его печатное слово, его пройденная история выражают только часть его существа; ...невысказанное, невыраженное таится в глубине его существа и доступно только ему самому и лицам, вполне живущим его жизнью". Чужое человек познает знанием внешним, посредственным, свое -- знанием живым и внутренним. Лишь на родной, знакомой почве возможна истинно плодотворная работа. "Общечеловеческое дело разделено не по лицам, а народам: каждому своя заслуга перед всеми, и частный человек только разрабатывает свою делянку в великой доле своего народа".11) Не может быть никакого сомнения, что Хомяков развивает здесь теорию взаимного сотрудничества народов в общем решении вселенской задачи, одинаково порученной им всем и каждому из них.
      У Киреевского отвлеченное учение о народности не разработано вовсе. Однако, судя по некоторым отдельным замечаниям, а также по "общему духу" его немногочисленных произведений, можно утверждать, что в этом вопросе он вполне примыкал к точке зрения Хомякова. Подобно последнему, он категорически признает, что "мысль человека срослась с мыслью о человечестве" и что "это -стремление любви, а не выгоды".12) В начале национальном он тоже усматривает проявление начала общечеловеческого и настойчиво подчеркивает, что "направление к народности истинно у нас, как высшая степень образованности, а не как душный провинциализм".13) Оторванность какой-либо нации от общей жизни человечества равносильна в его глазах утрате этою нацией всего ее общечеловеческого значения. Теория же своеобразия, самобытности каждой народной индивидуальности может быть, как мне кажется, обоснована у Киреевского его учением о неразложимом "душевном ядре", о "центре духовного бытия" личности.14) Ему было ясно, что "уничтожить особенность умственной жизни народа так же невозможно, как невозможно уничтожить его историю", а "заменить литературными понятиями коренные убеждения народа так же легко, как отвлеченною мыслью переменить кости развившегося организма".15)
      Славянофилам было особенно понятно и близко чувство непосредственной, простой, не мудрствующей лукаво любви к родине. Однако, они были способны и размышлять о своих чувствах. Факт любви к родине, по мнению Хомякова, является лучшим доказательством правильности его учения о народности. Если мы любим родину, значит, родина есть нечто ценное и жизненное: "любовь не довольствуется отвлеченностями, призраками, родовыми названиями, географическими или политическими определениями; она жива и любит живое, сущее". Любовь имеет и величайшее познавательное значение: "только любовью укрепляется и самое понятие; ...только в любви жизнь, огонь, энергия самого ума". Но нельзя полюбить человечество подлинною, конкретною любовью, минуя свой народ: "не верю я любви к народу того, кто чужд семье, и нет любви к человечеству в том, кто чужд своему народу".16) А следовательно, нельзя и познать человечество подлинным, конкретным знанием, минуя свой народ.
      Приведенные выдержки наглядно свидетельствуют, сколь неосновательны многие из упреков, раздававшихся по адресу славянофильства со стороны противоположного лагеря русской общественности. В самом деле, повинны ли Хомяков и Киреевский в основном грехе "национализма" -- в превознесении национальной исключительности, в сознательной борьбе против общечеловеческих начал? Я думаю, что отрицательный ответ на этот вопрос диктуется всем составом идей раннего славянофильства. Оно не сомневалось ни единой минуты, что высшая правда сверхнародна, и что все национальные ценности идеально подчинены верховной норме человечества. Но оно отказывалось признать возможность принципиального несовпадения между требованиями правды вселенской и правды индивидуально- народной. Напротив, в последней оно видело необходимое конкретное выражение первой.17) По Хомякову, народность есть "начало общечеловеческое, облеченное в живые формы народа", и поэтому "служение народности есть в высшей степени служение делу общечеловеческому; ...нет человечески истинного без истинно народного".18) Что же касается Киреевского, то он всю жизнь оставался верен своему юношескому убеждению: "просвещение одинокое, китайски отдельное, должно быть и китайски ограниченное: в нем нет жизни, нет блага, ибо нет прогрессии, нет того успеха, который добывается только совокупными усилиями человечества".19)
      Так учили первые славянофилы о природе народности. Интересно, что в этом учении нет пока ничего специфически "славянофильского". Проблема здесь ставится отвлеченно, в общей принципиальной плоскости, и ответ дается отнюдь не в духе доктрины исключительного национального избранничества. Совершенно напротив, за каждою народностью категорически признается одинаковое право быть своеобразной выразительницей общечеловеческой правды. Выражаясь современным языком, такое учение должно быть названо "миссионизмом", а не "мессианизмом".20)
      "У каждого народа свое служение, свое призвание и своя миссия в Царстве Божием" -- так формулирует кн. Е. Н. Трубецкой основную мысль национального миссионизма.21)
      Вспомним стихи Хомякова, где эта мысль получает особенно яркое и характерное выражение:
                Не терпит Бог людской гордыни,
           Не с теми Он, кто говорит:
           "Мы соль земли, мы столп святыни,
           Мы Божий меч, мы Божий щит".
      Он с тем, кто гордости лукавой
      В слова смиренья не рядил,
      Людскою не гордился славой,
      Себя кумиром не творил.
           Он с тем, кто духа и свободы
           Ему возносит фимиам;
           Он с тем, кто все зовет народы
           В духовный мир, в Господень храм.22)
      III.
      Решением отвлеченных вопросов об отношении народного к общечеловеческому и о нормальном взаимоотношении народностей еще не исчерпывается национальная проблема. Сказать, что каждый народ имеет свое призвание, свою миссию, признать, что задачи отдельных наций коренятся в единой вселенской задаче, это значит установить лишь общий формальный принцип своих воззрений в области философии нации. Конечно, это уже много, однако это еще далеко не все. Недостаточно провозгласить, что в доме Отца есть обители для всех, -- нужно еще указать каждому его обитель. "Миссионизм" глубоко прав в своем основном утверждении, но все же нельзя отрицать, что утверждение это лишь предварительно, что на нем немыслимо останавливаться, ибо оно не предрешает конкретных вопросов о том или другом исторически данном народе. "Миссионизм" удачно разрешает проблему нации в ее "первой части", на первой стадии ее развития -- на стадии абстрактных формул. Но дело в том, что абстрактные формулы могут быть наполнены любым содержанием.
      История нас учит, что народы не вечны, что они рождаются, старятся и умирают, подобно отдельным человеческим индивидуальностям. При этом иногда происходит одно любопытное явление: тело известной нации на некоторый промежуток времени переживает ее душу. Иначе говоря, возможно эмпирическое существование нации, уже осуществившей свою мировую миссию и тем самым уже утратившей смысл своего бытия. Отсюда с несомненностью следует, что один лишь голый факт пребывания на земле определенной народности отнюдь еще не оправдывает этого пребывания перед лицом истины. Наличность "пустых", безыдейных, "мертвых" народов вполне совместима с учением национального миссионизма: он утверждает лишь, что каждый народ снабжен своей специальною идеей, но он не может настаивать на том, что эта идея неразрывно связана со всеми возрастами его исторической жизни. Бывает, что нация внешне еще существует, в то время как вложенная в нее "идея" уже давно ею изжита.
      Таким образом, миссионизм бессилен чем бы то ни было помочь исследователю вопроса о конкретной идейной жизненности тех или других исторических народов. Именно благодаря этому своему бессилию, он не помешал исповедовавшим его славянофилам провозгласить, что страны Западной Европы уже изжили смысл своего бытия, что "Запад прогнил".
      Затем, в области философии нации есть еще одна проблема, для решения которой недостаточен абстрактный принцип миссионизма. Это -- проблема качественного содержания определенных национальных идей. Ведь, очевидно, что если каждый народ является специфическим, своеобразным выразителем общечеловеческой истины, то призвание одного народа существенно отлично от призвания другого. А если так, то возможно говорить и о градациях, о различных ступенях в сфере национальных миссий, о более совершенных, высших и о менее совершенных, низших национальных идеях. В самом деле, мыслимо ли, наприм., утверждать, что историческая миссия древней Халдеи качественно равнозначительна миссии древней Греции или древнего Рима, а призвание современного Китая или даже, скажем, Португалии качественно (т. е. существенно, а не формально) адекватно призванию современной России или Германии? Ясно, что тут должны быть проведены строго определенные грани, -тут нельзя успокаиваться на принципиальном провозглашении: suum cuique!
      Наконец, едва ли допустимо игнорировать возможность реального разлада между существенными признаками отдельных национальных идей. Качественное содержание одной из них в своем внешнем воплощении часто отрицает качественное содержание другой. Иллюзия "мирного сотрудничества в общем деле" исчезает, напоминая тем самым, что оно возможно лишь в царстве чистых абстракций. Приходится отказываться от оптимистической веры в своего рода предустановленную гармонию между нациями. Очевидно, здесь перед нами выдвигается новая проблема, для решения которой опять-таки недостаточны категории "миссионизма", проблема отношения "идеи" нации к ее "историческому воплощению". Если признать, что каждый народ компетентен в познании и определении своей национальной миссии, то в результате не получится ничего определенного. Перед нами возникает зрелище не дружной кооперации народов, а их глубокой взаимной несогласованности. В самом деле, возьмем для примера хотя бы область современных "внешних" отношений. В то время как Россия, ссылаясь на свою историческую (а некоторые думают, даже религиозную) миссию искренно считает для себя необходимым и справедливым владеть Константинополем, Турция не менее искренно позволяет себе держаться на этот счет совсем иных взглядов, обосновывая их также не чем иным, как ссылками на свою историческую миссию. Самосознание немецкой нации склонно видеть всемирную державу в Германии, а самосознание английской нации -- в Англии. Каждое из воюющих государств одинаково искренно убеждено, что борется за свою свободу и за свои права, попираемые противниками, и т. д., и т. д. -- примеров здесь, разумеется, нетрудно приводить до бесконечности, причем можно их углублять вплоть до анализа самых существенных, "онтологических" национальных особенностей.
      Принцип "национального самоопределения", при всей своей истинности, формален и для конкретных проблем мало плодотворен. Национальное самоопределение не есть процесс, мирно протекающий в исторически сложившихся и заранее данных рамках. Бывают нации, которые во имя своего идейного или материального самоопределения вполне последовательно требуют уничтожения некоторых других наций. Весь прогресс всемирной истории осуществляется только благодаря непрерывным сменам исторических народов и непрерывным изменениям их взаимных отношений. История требует жертв и, быть может, погибающие народы своею гибелью приносят на алтарь человечества более ценностей, чем им удалось бы принести продолжением своей жизни.23) И вряд ли далеко могла бы продвинуться всемирная история, если бы человечество издавна усвоило себе "принцип неприкосновенности и свободы народов" в его буквальном смысле.
      Все эти соображения необходимо иметь в виду при анализе и оценке славянофильства. Хомяков и Киреевский не остановились на разрешении "первой части" национальной проблемы и продолжали свое исследование дальше. Именно, они пытались определить конкретный состав отдельных национальных идей, а также степень соответствия между отдельными эмпирическими народами и вложенными в них идеальными задачами. Этой работе предстояло преодолеть все затруднения, связанные с национальной проблемой в ее полном объеме.
      Настоящая статья не ставит себе целью излагать те многочисленные подробные характеристики различных исторических и даже доисторических народов, которые можно найти у первых славянофилов, преимущественно у Хомякова. Достаточно будет привести лишь взгляд славянофильства на место и миссию России в жизни современного человечества.
      Еще в 1830 году, вдумываясь в основы взаимных отношений западноевропейских народов, Киреевский пришел к заключению, что "каждый из них уже совершил свое назначение, каждый выразил свой характер, пережил особенность своего направления, и уже ни один не живет отдельною жизнью: жизнь целой Европы поглотила самостоятельность всех частных государств".24) Эта мысль сохранилась в славянофильстве, стала даже одной из любимых его мыслей. Правда, Хомяков давал западным народам и специальные, индивидуальные характеристики, но они всегда относились более к прошлому отдельных народов, нежели к их настоящему. Несомненно, что философско-историческая система Хомякова уделяет каждой народности особое место в развитии всемирной истории, и в этом отношении верна требованиям миссионизма. Но когда дело доходит до анализа современного положения вещей, то неизменно получается, что различие в существенных чертах своих уже сгладилось, сменившись одним печальным сходством, -- сходством духовного умирания, равенством в общем разложении. "Западная мысль совершила свой путь вследствие необходимого и логического развития своих начал. Отжили не формы, но начала духовные, не условия общества, но вера, в которой жили общества. Логика истории произносит свой приговор не над формами, но над духовной жизнью Западной Европы".25) И обстоятельно воспроизведя тот сложный путь, который прошла Европа за свою долгую жизнь, Хомяков пытается доказать, что путь этот, исторически, быть может, необходимый и обогативший мир многими великими ценностями, в конце концов был все-таки путем к духовной гибели; его смысл заключен в том, чтобы человек, признав ложью ложь, долго слывшую истиной, мог прийти в разум истины действительной.26)
      "Многовековой холодный анализ, -- пишет Киреевский, -- разрушил все те основы, на которых стояло европейское просвещение от самого начала своего развития; так что собственные его коренные начала, из которых оно выросло, сделались для него посторонними, чужими, противоречащими его последним результатам; между тем, как прямою собственностью его оказался этот самый разрушивший его корни анализ, этот самодвижущий нож разума, этот отвлеченный силлогизм, не признающий ничего, кроме себя и личного опыта". Исторический процесс довел до высшего выражения сущность вложенных в европейские народы идей, но "самое торжество ума европейского обнаружило односторонность его коренных стремлений".27)
      Две черты, по мнению славянофилов, характерны для западного мира: "односторонняя рассудочность и раздвоенность просветительного начала и совершенно соответствующая им раздвоенность общественной стихии, составленной из завоевателей и завоеванных".28) Развитие этих-то именно особенностей и довело до "гниения" европейские народы. Пришла пора, и болезнь, раньше подавляемая здоровыми жизненными силами, отравила весь организм.
      О, грустно, грустно мне. Ложится тьма густая
      На дальнем Западе, стране святых чудес:
      Светила прежние бледнеют догорая,
      И звезды лучшие срываются с небес, -
      пишет Хомяков в 1834 году.29)
      Обращаясь к России, славянофильская мысль находила в ней страну великих возможностей, еще не осуществленных, но все же вполне реальных, прежде всего и главным образом, возможностей религиозных: "этот русский быт и эта прежняя, в нем отзывающаяся, жизнь России драгоценны для нас особенно по тем следам, которые оставили на них чистые христианские начала, действовавшие беспрепятственно на добровольно покорившиеся им племена словенские".30) В результате своих занятий по богословию Хомяков пришел к заключению, что истинное христианство сохраняется только в православии, и что западные вероисповедания выражали собою лишь элементы или части всецелой истины, будучи поэтому односторонними и в односторонности своей ложными.31) В результате своего исследования отношений между западноевропейским просвещением и древнерусским Киреевский пришел к убеждению, что "раздвоение и цельность, рассудочность и разумность будут последним выражением западно-европейской и древне-русской образованности".32) А общий, окончательный вывод напрашивался сам собою: "история призывает Россию стать впереди всемирного просвещения; она дает ей на это право за всесторонность и полноту ее начал".33)
      Совокупность исторических, религиозных и философских соображений заставляла, казалось, признать неизбежность скорого торжества русской идеи. "Исчезает след Карловой Империи", радуется Хомяков в одном из своих частных писем (1848 г.). "Первенство германской стихии, по крайней мере, в отношении вещественном, миновалось. Папство Григория идет туда же, куда Карлова Империя, в исторический архив. Туда же за ними протестанство и католицизм. Поле чисто. Православие в мировом череду. Славянские племена на мировом череду. Минута великая, предугаданная, но не приготовленная нами".34)
      Или иначе, в стихотворной форме:
                ...Век прошел, и мертвенным покровом
      Задернут Запад весь. Там будет мрак глубок...
      Услышь же глас судьбы, воспрянь в сияньи новом,
           Проснися, дремлющий Восток.35)
           Миссия России, таким образом, объявляется славянофилами более высокой и почетной, нежели миссии западных держав. Русская "идея" должна усвоить и осуществить все то положительное, что заключали в себе идеи ранее живших народов; и вместе с тем, она призвана освободить мир от их односторонностей, ибо, если история имеет смысл, то позднейшие народности являются на всемирно-историческую арену именно для того, чтобы продолжить единое общечеловеческое дело, чтобы усовершенствовать сделанное предшественниками, завершить незаконченное, исправить ошибки. Формально все нации равны между собою перед лицом человечества: ведь каждая из них имеет определенное призвание, известную миссию. Но по существу нет ни одной нации, которая была бы равна другой: миссия каждой единственна и своеобразна. Идеи более ранних народов качественно несовершеннее, существенно беднее идей более поздних, но принципиально столь же необходимы и важны: "каждый век, -- пишет Хомяков, -имеет свой, Богом данный ему, труд и каждый исполняет его не без крайнего напряжения сил, не без борьбы и страданий, вещественных или душевных; труд одного века есть посев для будущего".36) Исключительно высокая оценка исторического призвания России нисколько не мешала Киреевскому неустанно подчеркивать, что "любовь к образованности европейской, равно как любовь к нашей, обе совпадают в последней точке своего развития в одну любовь, в одно стремление к живому, полному, всечеловеческому и истинно христианскому просвещению".37) Первоначальное славянофильство, в отличие от последующего, никогда не замыкало миссию России в тесные национальные рамки: эта миссия, как и всякая другая, в его глазах имела общечеловеческий, универсальный смысл, была запечатлена печатью подлинного вселенского служения. "Иди, тебя зовут народы, -- в годину крымской войны обращается к родине Хомяков, -
      И, совершив свой бранный пир,
      Даруй им дар святой свободы,
      Дай мысли жизнь, дай жизни мир".38)
           Россия нужна народам. Она должна "обнять их своею любовью", открыть им "таинство свободы", "пролить им сиянье веры".39) Она -- центр современного периода всемирной истории, надежда всего современного человечества. Смысл ее бытия -- не в ее собственной жизни, а в ее вселенском призвании. Подобно всякому народу, русский народ должен поведать миру свое слово. Это слово созрело, пришла пора его сказать. По мнению славянофилов, "Запад" уже высказался, и очередь за нами.
      Если оставаться на точке зрения строго формальной, то следует признать, что Россия призывается славянофильством лишь к исполнению долга, лежащего на каждой нации: раскрыть свою идею. Поэтому нельзя опровергать учение Хомякова и Киреевского об исключительном мировом призвании России общими указаниями на то, что учение это будто бы противоречит принципу национального миссионизма. Противоречия здесь нет и быть не может: конкретный вопрос о качественном составе русской идеи и отвлеченный вопрос о национальных "идеях" вообще лежат в разных плоскостях. Но вместе с тем необходимо отметить, что славянофильский взгляд на Западную Европу и на Россию по существу своему совершенно не связан с теорией национального миссионизма, нисколько из нее не вытекает и глубоко ей чужд. Он является плодом самостоятельного ряда мыслей, весьма оригинальных и, разумеется, весьма спорных, естественно вызывающих против себя много разнообразных возражений и с богословской, и с философской, и с исторической точек зрения. Нужно только помнить, что все эти возражения, чтобы быть действительными, должны лежать в той же самой плоскости, в какой лежат оспариваемые ими взгляды: в плоскости вопроса о конкретном содержании идей тех или других исторически определенных наций.

  • Страницы:
    1, 2