Ушедшее тысячелетие оставило много нерешенных экономических, социальных, экологических и других проблем, а также массу неразгаданных загадок. Так, далеко неясно, когда, почему и как одни страны, ныне развитые, а в далеком прошлом очень бедные, периферийные, сумели встать на путь современного экономического роста. Другие, в прошлом более богатые страны Востока и Юга, имевшие солидную историческую фору, разнообразные природные ресурсы, бесспорный приоритет во многих технологических и культурных инновациях (например, Китай), отстали в своем развитии. Остается до конца непонятным, когда и почему началось отставание стран Востока и Юга, в каких формах оно реализовалось, было ли оно абсолютным или относительным.

Несмотря на множество публикаций и исследований, по-прежнему неясно, почему одни страны (в частности, Тропической Африки) после нескольких десятилетий самостоятельного развития едва ли сколько-нибудь существенно увеличили свой душевой ВВП. В то же время другие развивающиеся государства, включая новые индустриальные страны (НИС) – Гонконг, Сингапур, Тайвань, Южную Корею, а также такие гиганты, как Китай, Индия и Бразилия, в целом стремительно наращивают хозяйственный потенциал, диверсифицируют структуру своей экономики.

Ответы на эти вопросы могут способствовать лучшему пониманию или решению наиболее актуальных проблем современной мировой экономики.

Страны Востока добились в прошлом значительных экономических результатов. Это объясняется освоением в ходе длительного исторического развития «природной машины», ряда технологических и организационных инноваций, а также опорой на накопленный веками и тысячелетиями потенциал культуры, опыта и знаний. По показателям душевого ВВП, урожайности зерновых, уровня урбанизации, средней продолжительности жизни ханьский Китай, возможно, в целом опережал Римскую империю эпохи раннего принципата.

Расчеты по танско-сунскому Китаю (750–800/1050—1100 гг.) показывают, что значительный для традиционной экономики хозяйственный рост (среднегодовые темпы прироста ВВП составили 0,35—0,45 % и душевого ВВП – 0,15—0,25 %) был связан не только с количественными затратами основных производственных ресурсов, но и в немалой мере (на 25–35 %) с действием интенсивных факторов.

Рассматриваемый период был отмечен широким распространением технических изобретений, многие из которых появились в Европе (частично они были заимствованы с Востока) лишь спустя 300–500—1000 лет, прогрессом в накоплении знаний (изобретение книгопечатания), повышением грамотности населения, бурным инфраструктурным строительством, активизацией товарно-денежных отношений, внутренней и внешней торговли, некоторым, хотя, разумеется, и не всесторонним, развитием частного предпринимательства и инициативы земледельцев, ремесленников, купцов, чиновников и ученых. По имеющимся оценкам, в Китае в XII в. доля занятых в аграрном секторе экономики, возможно, понизилась ДО 2/3.

Все это позволяет предположить, что ряд важных признаков и предпосылок перехода от преимущественно экстенсивного к экстенсивно-интенсивному типу экономического роста впервые обнаружился не в западноевропейских странах в условиях промышленной революции, как это нередко до сих пор считалось, а на Востоке, в Китае (возможно, не только в Китае), на рубеже первого и второго тысячелетий, т. е. за многие сотни лет до начала «промышленного рывка» в странах Запада. Об этом качественном изменении в развитии производительных сил стран Востока не следует забывать в контексте общих рассуждений об относительной застойности экономических систем «восточного феодализма» (деспотизма), или азиатского способа производства.

К началу второго тысячелетия страны Востока (Китай, Индия, Египет) достигли в целом по меньшей мере двукратного (а Китай, возможно, трехкратного) превосходства в уровнях экономического развития по сравнению с Западом.

Вопреки некоторым представлениям в первые семь-восемь веков второго тысячелетия в ряде ведущих стран и регионов Востока, за исключением Передней Азии и Северной Африки, продолжался абсолютный рост ВВП. Однако ввиду более высоких темпов увеличения численности населения (в 1000–1800 гг. в Индии и Китае – соответственно в 3 и 5 раз) душевая величина ВВП обнаружила тенденцию к сокращению. И тем не менее Запад сумел догнать Восток по уровню душевого ВВП лишь в XVI в.

Анализируя причины возникновения и развития феномена отставания (отсталости) стран Востока, а также ряд свидетельств, описаний и исследований, можно сделать вывод, что для этих стран в XII–XIX вв. была характерна сравнительно высокая или даже возрастающая степень нестабильности воспроизводственного процесса: резкие перепады в численности населения, уровнях производства, объемах используемых ресурсов.

Ведущие страны Востока, находясь в зоне повышенных социоестественных рисков, испытали во втором тысячелетии чрезвычайно жестокие природные и экологические шоки, вызванные засухами, наводнениями, землетрясениями, эпидемиями и пандемиями, масштабы которых, по мнению специалистов, в отдельные периоды Средневековья и Нового времени превосходили размах аналогичных потрясений в Западной Европе.

В XIV–XIX вв. частота крупных засух и наводнений в долине Хуанхэ, обусловленных не в последнюю очередь антропогенными факторами, увеличилась по сравнению с VIII–XIII вв. в 4 раза. В мамлюкском Египте (1250–1517 гг.) стихийные бедствия экстраординарного масштаба происходили столь часто, что относительно «нормальными» можно считать лишь 117 лет из 267-летнего периода правления мамлюков.

Весьма важное значение имели также долговременные климатические изменения, приводившие в некоторых случаях к резкому ухудшению ведения хозяйства на обширных территориях. В ряде стран и субрегионов совокупный эффект отмеченных факторов оказал, быть может, решающее воздействие на изменение долговременной динамики макроэкономических показателей (особенно на Ближнем Востоке).

Особую роль играли социальные потрясения, связанные с опустошительными набегами кочевников, которые сильно разрушили человеческий и материальный компоненты производительных сил стран Востока. К примеру, монголами в XIII в. и маньчжурами в XVII в. было уничтожено во время установления своего господства соответственно 1/3 и 1/6 часть китайского населения. В результате завоеваний кочевники к началу (или в начале) второго тысячелетия установили, а потом неоднократно «возобновляли» свое господство во всех трех крупнейших субрегионах Востока, воспроизводя, где это им удавалось, периферийные, архаичные формы хозяйствования. При этом временами усиливались тенденции к ослаблению горизонтальных связей в обществе, подавлению индивида, консервации традиционных институтов, ограничивавших импульсы к развитию, а также превалированию непроизводительных, в том числе разрушительных и паразитических, функций государства над созидательными.

Вследствие природных катаклизмов, военных разрушений, требовавших больших восстановительных работ и значительного фонда возмещения грабежей и экспроприации, а также паразитизма деспотов и их сатрапов размеры накопления на Востоке – и это парадоксально, учитывая крупные абсолютные и относительные объемы прибавочного продукта, – были в целом крайне невелики. Например, в могольской Индии даже в наиболее благоприятные времена доля накопления в национальном доходе не превышала, по имеющимся оценкам, 1 %.

На Востоке фактически было создано общество с преобладанием вертикальных командных импульсов и связей, самодовлеющее и тоталитарное по характеру, которое не могло конкурировать с создавшейся на Западе рыночной конкурентной экономической моделью, приведшей его на путь индустриализации и современного экономического роста. К этому следует добавить неизмеримо больший, чем в Европе, размах хищничества и паразитизма восточных правителей. Рента и налоговые изъятия в Китае, Индии, Иране и ближневосточных государствах эпохи Средневековья и Нового времени достигали 40–50 % собранного урожая, а в целом эти изъятия составляли не менее 15–20 % их ВВП. Следует учесть и огромные расходы на содержание армий, которые могли достигать еще 12–15 % ВВП.

В отличие от Запада восточные правители со временем стали ограничивать частную инициативу, усматривая в ней (что естественно!) опасность собственному существованию, диктаторскому режиму, и всячески наращивать не только идеологическое и военно-политическое давление на своих подданных и ближайших соседей, но и полный произвол своего всевластия, что порождало в конечном счете некомпетентность, инертность и бездеятельность.

В таких условиях основная часть жителей азиатских стран приспосабливалась к нестабильной и в целом неблагоприятной социально-экологической обстановке путем своеобразных демографических инвестиций, осознанно или неосознанно стремясь к увеличению численности детей. Этот механизм социодемографической «компенсации», действовавший более или менее эффективно на протяжении многих столетий, вызывал серьезные экономические, экологические и социально-политические последствия.

Демографические «взрывы», подобные тем, что произошли в Китае в XVIII – первой половине XIX в., приводили в конечном счете к распашке всех возможных земель (включая неудоби), сведению лесов, ограничению поголовья скота, «конкурировавшего» с населением за ресурсы, а также тормозили распространение трудосберегающих технологий. По имеющимся оценкам, показатель капиталовооруженности труда в минском и цинском Китае в целом имел тенденцию к сокращению – его среднегодовые темпы изменения составили в 750–800/1050-1100 гг. 0,35-0,45 %, в 1100–1400 гг. – 0,25-0,30 %, а в 1400–1600,1600—1800 и 1800–1900 гг. – отрицательную величину: – 0,1; – 0,2 и – 0,15 % соответственно. Причем если в VIII–XI вв. доля интенсивных факторов экономического роста достигала 25–35 %, то на протяжении последующих семи столетий этот показатель был в целом отрицательным, равным примерно – 15–25 %.

Таким образом, во многих крупных странах Востока и в Китае к моменту появления европейских и иных (например, японских) колонизаторов в целом наблюдался общественно-экологический кризис, в значительной мере обусловленный длительным экстенсивным использованием естественных (природных и трудовых) ресурсов в ущерб наращиванию исторически созданных рукотворных, т. е. материальных, социальных и духовных производительных сил.

В отличие от большинства стран Востока западноевропейским странам во втором тысячелетии, в том числе в доиндустриальную эпоху, удалось обеспечить более быстрый экономический рост, связанный в значительной мере с генезисом интенсивного типа производства.

Осуществление «европейского чуда» оказалось возможным по ряду обстоятельств. Отчасти благодаря географическим факторам западноевропейцы, как известно, сумели в целом избежать деструктивных социально-политических шоков, связанных с завоеваниями кочевников. В то же время многократные попытки объединить Европу изнутри силовыми способами в конечном счете терпели неудачу. Под влиянием различных факторов, многие из которых еще требуют уточнения, в Западной Европе постепенно сложилась своеобразная (быть может, уникальная) система более или менее равновесных конкурентно-контрактных отношений, препятствующая образованию губительной для прогресса монополии власти. Сформировались относительно независимые, децентрализованные источники силы и влияния: церковь, города, феодалы, гильдии, университеты.

В обстановке довольно острой внутренней и внешней конкуренции государство в западноевропейских странах оказалось вынуждено учитывать интересы не только «верхов», но и «низов»: оно не только грабило подданных, но и предоставляло им определенные экономические, социальные, политические и правовые услуги. Иными словами, западноевропейскому государству, в отличие от его восточных аналогов, были в сравнительно меньшей степени присущи черты произвола и паразитизма. В силу этого обществам ряда стран Запада в позднее Средневековье и Новое время удалось аккумулировать немалую социальную энергию, необходимую для трансформации их отсталых экономических систем, запуска механизма общественного саморазвития.

Несмотря на бедность преобладающей массы населения, паразитизм основной части светских и духовных феодалов, частые войны, стихийные бедствия, пожары, западноевропейское общество в Средние века и Новое время в целом обеспечило известный рост массы и нормы накопления. Этому способствовали отмеченные выше социально-институциональные особенности европейского сообщества: развертывание индустриализации, сопровождавшейся освоением ряда собственных нововведений и применением технических и технологических изобретений других, в том числе азиатских, народов; рост свободных городов, региональной и межстрановой торговли; секуляризация церковной собственности, расширение практики огораживания.

Немалую роль в создании предпосылок для роста капиталонакопления сыграли такие факторы, как повышение степени имущественной и личной безопасности купца и ремесленника; активизация предпринимательской деятельности вследствие реформации и распространения протестантской этики; укрепление позиций «третьего сословия» в ходе буржуазных революций и реформ; колониальная экспансия европейских государств.

Обобщая оценки ряда исследователей, можно утверждать, что норма капиталовложений в странах Западной Европы увеличилась с 3–4 % в XI–XIII вв. до 5–7 % в XVI–XVIII вв. Опираясь на эти данные, а также ретроспективные оценки западных исследователей темпов роста основного капитала в Германии и Англии, можно сделать вывод, что в XI–XVIII вв. средняя фондовооруженность труда, а также его энерговооруженность увеличились примерно в 3 раза. По ориентировочным оценкам, в странах Западной Европы среднее число отработанных часов на одного занятого в год возросло с 2100–2300 часов во II–IV вв. н. э. до 2400–2600 в XII–XIII вв. и до 2700–2900 часов в конце XVII – середине XVIII вв.

В позднее Средневековье жители многих западноевропейских стран стали более жестко придерживаться некоторых рациональных принципов регулирования рождаемости и планирования семьи, практикуя в зависимости от обстоятельств безбрачие (в среднем от 1/10 до 1/4 населения брачного возраста не имели семьи), более поздние браки, а также ограничение числа детей. Эти особенности демографического поведения жителей Западной и прежде всего

Северо-Западной Европы в немалой мере способствовали увеличению сбережений, социальной мобильности населения, повышению его квалификационного и образовательного уровня. По оценкам, существенно повысилась грамотность взрослого населения. Если в XI в. грамотное население составляло не более 1–3 %, то к концу XVI в. – 10 и к началу XIX в. – 44–48 %.

В доиндустриальной Европе произошли и другие важные изменения. Например, судя по оценкам ряда исследователей, доля занятых в сельском хозяйстве сократилась с 80–84 % в XI в. до 62–66 % в 1800 г.

Имеющиеся данные о структуре совокупного производительного капитала позволяют предположить, что если в Средневековье происходило замещение природных производительных сил в основном живым трудом и лишь отчасти физическим капиталом, то в предындустриальные столетия картина изменилась: живой труд активно замещался физическим (основным), т. е. вещественным, капиталом. Таким образом, в доиндустриальных обществах Запада происходило относительно быстрое наращивание материально-вещественных компонентов производительных сил. Но наиболее высокими темпами увеличивались энергоинформационный потенциал человеческого фактора и средства коммуникации, что, думается, явилось ключевым моментом успеха западной модели развития.

В целом в доиндустриальный период (XI–XVIII вв.) совокупный ВВП крупных стран Запада вырос более чем в 15 раз, в то время как в Китае – в 3,5–4 раза, в Индии – в 2 раза, а на Ближнем Востоке, возможно, сократился примерно на 1/4—1/3. Тем не менее к началу

XIX в. суммарный производительный и потребительный потенциал Востока оставался по-прежнему весьма внушительным. По экономической мощи Китай вдвое превосходил крупные страны Запада, которые в совокупности уступали и Индии.

Характеризуя качественные составляющие экономического роста, надо отметить, что Запад добился сравнительно крупных успехов еще до начала так называемого современного экономического роста. В XI–XVIII вв. примерно 1/3 прироста ВВП стран Запада была связана с ростом затрат ресурсов. Отставая по общему уровню развития от ведущих азиатских государств на рубеже первого – второго тысячелетий в 2,4–2,6 раза, западноевропейские страны к началу промышленного переворота превзошли их по этому показателю уже почти вдвое, в том числе в 3,0–3,5 раза по уровню грамотности взрослого населения.

Промышленный переворот в ныне развитых капиталистических странах (конец XVIII – начало XX в.) привел к радикальному (в 5–6 раз) ускорению общих темпов их экономического роста по сравнению с соответствующими показателями эпох Возрождения и Просвещения (с 0,3–0,5 % в год в XVI–XVIII вв. до 2,0–2,2 % в XIX-начале XX в.).

Несмотря на существенный рост численности населения, многократно (в среднем в 7—12 раз) увеличились темпы роста душевого ВВП. В период «промышленного рывка», занимавшего в каждой из шести ныне крупных развитых стран мира два-три поколения (40–60 лет), они достигали в среднем 1,4–1,5 % в год. К тому же экономический рост ныне развитых государств в период промышленного переворота был более сбалансированным и имел более широкую основу, чем это принято считать. В немалой мере он был связан с подъемом сельского хозяйства, происходившим во всех рассматриваемых странах, за исключением США, на базе его интенсификации.

Быстрая трансформация экономики стран Запада и Японии определялась не только масштабами вытеснения прежних форм производства, но и достижением органического синтеза современных и наиболее продуктивных из числа традиционных факторов роста, роль которых в становлении индустриальной цивилизации и придании ей относительной устойчивости оказалась весьма значительной.

Однако вопреки широко распространенным представлениям, основанным на данных о динамике выпуска продукции в современных отраслях индустрии, общие темпы роста промышленного производства ныне развитых государств в период промышленной революции (2,7–2,9 % в год в 1800–1913 гг.) были хотя и существенно выше, чем в доиндустриальную эпоху, но примерно вдвое ниже показателей, часто публиковавшихся в учебниках и хрестоматиях по экономической истории. При этом в отличие от сельского хозяйства, развивавшегося, как уже отмечалось, во многом на основе интенсивных факторов, вклад экстенсивных факторов в прирост продукции промышленности достигал в среднем 3/4.

При всей значимости внешних факторов, в том числе экспорта, в увеличении ВВП крупных ныне развитых капиталистических стран на отдельных, особенно начальных, этапах их индустриализации наиболее весомый вклад (5/6) в ускорение экономической динамики западноевропейских стран и Японии, по расчетам, был обусловлен развитием их внутреннего рынка. При этом роль колониальных и зависимых стран в качестве рынков сбыта европейских и американских товаров была в целом весьма ограниченна: в 18 00—193 8 гг. в этих странах реализовывалось не более 1,5–3,0 % совокупного ВВП ныне развитых капиталистических стран. Норма капиталовложений возросла на этапе перехода от доиндустриальной к индустриальной экономике примерно вдвое: с 5,7 % ВВП в XVI в. до 12–14 % в XVIII в.

Отметим, что в целом роль внешних источников финансирования развития стран Запада и Японии в период промышленного переворота была относительно невелика, тем не менее на начальных этапах первичной индустриализации внешний финансовый и технологический импульсы были все же существенными. Однако вклад фактора эксплуатации колоний в развитие экономики стран Запада был все же намного меньше того, каким его считают некоторые леворадикальные ученые марксистского толка.

В XIX – начале XX в. средняя фондовооруженность труда в целом по шести крупным ныне развитым государствам возросла в 6,3–6,7 раза, а его производительность – в 3,5–4,0 раза. Произошли и другие важные структурные и качественные изменения. В частности, доля занятых в аграрном секторе сократилась с 65–67 % в 1800 г. до 38–40 % в 1913 г.

Наряду с увеличением основного капитала существенно наращивался человеческий капитал. Среднее число лет обучения взрослого населения увеличилось с 1,5–2 до 6–8 лет, или примерно в 4 раза. Но с учетом увеличившейся продолжительности «школьных лет» в среднем на 30–40 % и возможной недооценки повышения качества образования реальный рост человеческого капитала был намного большим. Это означает, что уровень качества рабочей силы повышался опережающими темпами по сравнению с ростом капиталовооруженности труда. Так, в 1800–1913 гг. в структуре национального богатства стран Запада доля основного капитала возросла примерно в 1,5 раза (с 13 до 20 %), а удельный вес накопленных вложений в образование, здравоохранение и науку – почти втрое (с 3,5 до 9 %). В Японии в 1885–1938 гг. соответствующие изменения были еще более значительными: первый показатель возрос с 14,7 до 20,7 %, второй – с 5,1 до 11,3 %.