Утром Шимчик чувствовал себя совершенно разбитым; поспать удалось всего часа два, да и то скорчившись за столом. Вскоре после ухода Лазинского позвонил Храстек, они поговорили минут пятнадцать, а потом Шимчик позвал его выпить чашку кофе. Не хотелось сразу же приниматься за работу: магнитофонные записи, ожидание.
      Братислава, как видно, отложила Доната на утро, не имеет смысла настаивать, просить соединить… с кем? На лице его появилась горькая усмешка - забыл записать имена, «лейтенанты такие-то…»
      Венская газета… Вернувшись от Бауманна, он опять принялся изучать рубрику объявлений, но ничего нового не обнаружил. Может быть, Голиан сохранил эту газету чисто случайно? Или, сидя над ней, он просто возвращался в иной мир: Вена, кажется, немного похожа на Мюнхен, Голиан вспоминал о жене… Глупости. Просто эта дверь заперта для них замочком с секретом.
      Храстека, очевидно, мучили какие-то личные проблемы, и он не обнаруживал ни малейшего желания стать утешителем или советчиком. Шимчик пододвинул к нему «Працу» и «Фольксштимме» и, делая вид, что поглощен приготовлением кофе, внимательно наблюдал за лейтенантом. Лейтенант горячо взялся за дело.
      - Кажется, нашел, товарищ капитан! - Храстек победоносно смотрел на него. Шимчик вздрогнул.
      - Не может быть!
      - Нет, правда! - настаивал Храстек.
      Шимчик подошел к лейтенанту и стал следить за красным карандашом в его руках, который упирался в объявление. Капитан наизусть знал его словацкий перевод: «С прошлого воскресенья производится дешевая распродажа обоев. Большой выбор! Интересующиеся каталогом могут звонить по номеру 03484 или писать по адресу: Курт Коллер, Вена XI, почтовый ящик 20».
      - Это «Фольксштимме», - сказал лейтенант. - Обратите внимание на дату - одиннадцатое мая. За несколько дней до этого было объявление в «Праце»: ищем опытного инженера-химика. Номер объявления - 03484, та же цифра, что и номер телефона в «Фольксштимме». И объявление помещено в то самое воскресенье, о котором упоминается в «Фольксштимме». Случайное совпадение? И то, что ваш Голиан оставляет у себя обе газеты и даже подчеркивает объявление в «Праце», тоже случайность?
      - Поздравляю, - искренне обрадовался Шимчик и задумался: «Немецкое объявление означает приказ - Голиану следует принять место, указанное в «Праце». Он слушается приказа, набрасывает заявление об уходе, но почему-то его не подает. Что-нибудь случилось?» и продолжал вслух; - Ах я, старый тупица! Прикидывал, комбинировал, искал… Не разглядеть такой элементарный трюк. Не надо было даже сравнивать объявления, только телефон заметить, номер, начинающийся с нуля, более того, ведь номер-то телефона пятизначный! Но в Вене, где минимум миллион вызовов в день, меньше семизначных не может быть. Не заметить такую мелочь!..
      Он немного преувеличивал, просто хотел доставить парню удовольствие.
      Шимчику все время казалось, что дело не двигается с места. Капитан мучился, прослушивал магнитофонные записи допросов - его раздражал и собственный голос и большинство вопросов Лазинского, где почти за каждым, словно тень, стоял Шнирке. Единственное исключение составлял утренний разговор с Голианом, в нем отсутствовали и тень и намеки, просто Шнирке вошел в него, уже воплотившись в имя и профессию, - это была заслуга инженера. Один человек говорил о другом, знакомом ему человеке, говорил внешне спокойно, и в его корректных фразах лишь иногда проскальзывало беспокойство. Инженер был еще жив, вертел в руках какую-то коробочку, его «трабант» стоял внизу, во дворе, старая черешня находилась далеко, ампула с газом…
      У Шимчика вдруг мелькнула мысль: а вдруг ампула была тут же, в этой же комнате? В кармане, скажем? Коробочка с горстью земли… Лазинский долго отрицал возможность бегства Голиана - может быть, вещи в портфеле погибшего подтвердят иное?
      Лазинский с Бренчем явились в шесть часов, почти без опоздания. Шимчик показал им газеты с объявлениями. Лазинский прочел, выслушал объяснение, удовлетворенно кивнул и поинтересовался, что нового насчет Доната.
      - Ничего, я подожду сообщений, а вы ступайте на завод, один из вас пусть займется Стегликом, другой - Сикорой. Когда закончу - я к вам подъеду. Между прочим, хочу просить Гаверлу съездить в Михаляны. Мы вчера кое о чем забыли. Возможно, мелочь, но все-таки.
      - Вы о чем, товарищ капитан?
      - Да об этом сердитом мужике из дома Бачовой. Он говорил о Голиане в связи с каким-то ремонтом или починкой. Хочу выяснить подробности. Не шла ли речь о какой-то работе, сопровождаемой шумом.
      - Это имеет отношение к Бачовой? Она ведь должна была к этому времени вернуться домой.
      - Да. Этот дядька с ней в ссоре. Он из деревни. Деревенские обычно внимательны к соседям, которых недолюбливают.
      - Но он говорил, что не видел, чтоб она выходила.
      - Говорил, разве это резон? Он ведь мог в это время вместе с Голианом находиться в сарае.
      - И если действительно находился?
      - Если находился, значит, не мог видеть, как Бачова уходит, а если работа была шумной, то не мог слышать ее шагов. - Шимчик улыбнулся Бренчу. - Давайте, давайте, времени мало!
      Они ушли. Шимчик снял телефонную трубку. Гаверла сказал, что ничего срочного у него пока нет, сейчас доложит начальству и может выехать в Михаляны.
      - Доложите, - попросил капитан. - Похоже, что гибель Голиана скорее в вашей компетенции, чем в нашей. Но это еще надо выяснить. А пока - спасибо.
      Ему хотелось побыть одному. После разговора с Бауманном он понял, что эта бессонная ночь была одной из самых трудных в его жизни. Он размышлял о жестокости: может ли ненависть прятаться за любовью, за добротой лица? Что произошло? Предательство, более того, косвенное соучастие в убийстве? Или это лишь несчастное стечение обстоятельств? «Черт побери, вчера у Бауманна меня как обухом по голове ударило - сначала старик донес на Голиана, потом через Сагу же - на Сикору. Потом скорбел о смерти одного и спаивал другого - я от возмущения накричал на него… Сага не ошибся: деньги - единственное, что его интересует… А если я ошибаюсь, утверждая, что его документация, лежавшая в сейфе, липа и камуфляж? Это мое мнение, доказательств у меня нет».
      Братислава позвонила в половине девятого. Шимчик долго слушал, потом сказал:
      - Отлично, товарищ старший лейтенант, потерпите еще немного, я сейчас повторю, что вы мне доложили, а вы проверьте, все ли я запомнил: «Михаляны из Карлтона вызывала Далма Штаглова. Донат клянется, что ему она была представлена как Верона. Это тридцатитрехлетняя блондинка. Телефонистка ее узнала. Штаглова утверждает, что звонила в Михаляны из-за последнего взноса за «трабант». Голиан должен был его сделать еще в прошлом месяце. Она посылала письменное уведомление, но не получила ответа. Позавчера хотела звонить, но почувствовала себя плохо, отложила звонок на вчерашний день. Она знает, что утром у Голиана никого нет дома, на завод звонить не хотела, потому звонила к Бачовой. Ее удивило, что Голиан находится там, она лишь хотела передать ему все через Бачову. Голиан обещал выслать деньги телеграфом. Денег не выслал. Вот и все, что Штагловой известно. Она работает в Чедоке

, несколько раз побывала с туристами в Вене, почему из нее вдруг сделали Верону, она не знает, Голиану и Донату она известна под именем Далма. Доната встречала всего несколько раз. Около года назад их познакомил Голиан. Теперь давайте дальше: Донат с женой вчера вечером действительно были в кино, потом отправились в ресторан, вернулись во втором часу ночи. Они отрицают какое бы то ни было родство с бывшей женой инженера Голиана; ни ее сестры, ни племянницы не знают, никогда не получали посылок из Австрии, о Саге слышат впервые от вас… Допрос продолжается…» Сообщение Саги будет проверено, подумайте насчет обыска, особенно у Штагловой… Конец.
      Он положил телефонную трубку и протер глаза. Потом позвонил жене.
      - Да, - сказала она. - Владя сидит и занимается, встал в пять, с половины шестого возится с тетрадями…
 
      - Это происходило здесь. - Инженер Стеглик показал на прибор, который Лазинский видел впервые: стрелки, циферблат, несколько разноцветных кнопок, ручки. - Некоторое время с нами была лаборантка Токарова, она спросила Голиана, за что он ненавидит инженера Бауманна. Я разозлился, выпроводил ее, хотелось поговорить с Голианом наедине, понимаете, он нас вроде бы игнорировал, заглянет раза два в неделю и все, но вдруг, как только опыты достигли определенной стадии, он начал проявлять большой интерес, спрашивать, подтверждают ли тесты теорию, иногда нас высмеивал, иногда становился серьезным, как, например, позавчера, когда рассматривал металлическую пластинку…
      - Это мы уже записывали, - предупредил Лазинский и показал на магнитофон. - Он сказал вам, что открытие Бауманна - ворованное, потом говорил про американцев и Государственную премию и признался, что иногда за вами, как бы это сказать, ну, наблюдает, что ли.
      Молодой инженер с нездоровым желтым лицом кивнул в знак согласия и продолжал:
      - Он сидел вот здесь, на этом месте, потом встал, походил по лаборатории и, остановившись у окна - хотя, быть может, это пустяк, не знаю, стоит ли об этом говорить, - вдруг попросил у меня ключ.
      - Какой ключ? От чего?
      - От дачи, у меня домик под Грюном. Я сказал, что ключ у Сикоры. И что, пожалуйста, пусть возьмет. Мне показалось, что у него словно камень упал с сердца. Понимаете, он как-то странно выглядел, как будто… Перед тем как попросить ключ, он безо всякой причины начал вдруг хохотать…
      - Хотите сказать это? - Лазинский выразительно повертел пальцем у виска.
      - Почти, товарищ капитан. Вдруг ни с того ни с сего захохотал. Стоял у окна, смотрел…
      - И начал хохотать?
      - Да, но это не был веселый смех, скорее…
      - Договаривайте, договаривайте, - подбодрил его Лазинский.
      Инженер продолжал:
      - Он был будто в состоянии шока, так, словно вдруг увидел, ну, привидение, что ли.
      - Привидение? А где стояли вы?
      - Здесь. Или нет, вот тут.
      - Вы тоже посмотрели в окно? И что же там?
      - Ничего, товарищ капитан. Тополя, солнышко, вахтер торчит у проходной, а на скамейке, около той палатки, сидит какой-то тип.
      Лазинский выглянул из окна. Площадка перед воротами завода была пуста, далеко на горизонте спокойно синели горы, высоко в небе парила птица, где-то за спиной жужжали приборы; этот звук резко контрастировал с картиной солнечного утра, словно по свежей зеленой траве пробегала мрачная, ломаная тень.
      - Какой тип? - спросил Лазинский напряженно. - Опишите.
      - Ну… как вам сказать… какой-то парень.
      - Какой?
      - Обыкновенный. Плащ, портфель, а может, сумка.
      - Молодой?
      - Не разглядел. Вроде… молодой, не старый, это определенно.
      Магнитофонная лента бежала с кассеты на кассету, жужжанье приборов заглушало звук.
      - Значит, вы его не разглядели? Ничего подробней сказать не можете?
      - Не могу, товарищ капитан. Меня интересовал инженер Голиан.
      - Вы уверены, что Голиан заметил этого человека?
      - По-моему, да. Именно тогда он расхохотался.
      - Понятно, - протянул Лазинский. - И тут же попросил у вас ключ.
      - Да. От дачи. - Стеглик увидел довольную улыбку на лице собеседника. Магнитофон остановился.
      Инженер Сикора подтвердил, что дал Голиану ключ от дачи. Сначала у него было два ключа, но потом один куда-то запропастился и его не нашли.
      - Это было в апреле, - посетовал он, - теперь у меня нет ни одного.
      После выпивки у него невыносимо трещала голова. За те сорок пять минут, что Бренч допрашивал его, Сикора дважды принимал таблетки, боль не проходила, сумрак кабинета Саги, где они сидели, утомлял глаза, молоденький лейтенант впился в него как клещ. Сикора не понимал, чего он хочет, и невольно вздохнул с облегчением, когда в кабинет вошли Стеглик и Лазинский.
      - Голиан не говорил вам, зачем едет на дачу?
      - Мне - нет, может быть, Стеглику.
      - И мне тоже не говорил, - сказал Стеглик.
      Лазинский продолжал:
      - Вчера утром вы его видели? Говорили с ним?
      - Нет.
      - А вы?
      - Нет, - ответил Сикора.
      - Спасибо, - отпустил их Лазинский.
      Он подождал, пока за ними закроется дверь, и, попросив Бренча немедленно связаться по телефону с Шимчиком, быстро зашагал к вахтеру. Через десять минут он увидел голубую «победу» и рядом с водителем очень бледное лицо капитана. На широкую победоносную улыбку Лазинского Шимчик не отреагировал.
 
      Когда пришло сообщение о даче, Шимчик был на совещании. Извинившись, он вышел и поспешно позвонил Гаверле. Едва «победа» затормозила у ворот завода, подбежали Стеглик и Бренч, все расселись по машинам, Лазинский и Шимчик в одну, Бренч со Стегликом в другую.
      В голубой «победе» царило молчание, которое наконец нарушил Шимчик:
      - Ну, довольно триумфов, Бренч ничего не напутал? Давайте, докладывайте!
      - Я разговаривал с вахтером. Этот человек подходил к нему позавчера днем: Шнирке, собственной персоной.
      - Грассирует?
      - Нет, но сходство с фотографиями большое. Лет тридцати пяти, среднего роста, невыразительная, моложавая физиономия. Шатен, глаза карие. Портфель, плащ. Часа два просидел на скамейке и смотрел на ворота. Вахтеру сказал, что у него свидание с Боженой, фамилии не знает. По его поведению можно судить, что Голиана он не ждал, просто хотел, чтоб инженер его увидел. Так оно и получилось, Стеглик при этом случайно присутствовал, говорил, что с Голианом произошло нечто вроде шока, после чего он попросил ключ от дачи, но ключ был у Сикоры. Инженер пошел к Сикоре и ключ взял. Вчера утром он ключа не вернул, не мог, Шнирке еще оставался на даче… Вот и все. Стеглик лишь подтверждает то, что вчера утром вам говорил Сага. Извините, теперь-то вы верите?
      Шимчик долго молчал, потом спросил:
      - Кому? Официантке из эспрессо или вам?
      - В существование господина Шнирке и в то, что на сей раз полковник Вондра не ошибся?
      Шимчик, не говоря ни слова, смотрел вперед, он не замечал ни людей, ни магазинов, ни идущей впереди зеленой «победы», в которой сидели водитель и лейтенант и позади - невысокий узкоплечий инженер Стеглик. На окне лежал портфель, который захватил Бренч, в нем что-то погромыхивало, должно быть, молоток или отвертка… Чтобы попасть в дом… «Попасть в дом, - повторял про себя Шимчик, словно заклинание. - Может быть, сейчас все подтвердится, может быть, там…» - Он нагнулся и через силу, явно принуждая себя, заговорил:
      - Далма Штаглова - она же Верона - и Донат отрицают встречу с Сагой, сгущенное молоко и девочку…
      Город остался позади, дорога шла вверх, впереди вставали горы.
      - Любопытно, - спокойно заметил Лазинский. - Нам теперь практически ясна вся картина, судя по всему, мы напали на целую сеть, это подтверждают факты; телеграмма Голиана уведомляла Штаглову о прибытии Шнирке, срочный разговор с Михалянами был, очевидно, заранее договоренной уловкой, Штаглова знала, где искать Голиана, и ждала лишь приказа, где и когда встретиться… - Он усмехнулся. - Инженер Голиан не думал об ампуле с газом. Более того, забыл многое, что обязан был помнить, растерялся… Запил! Шнирке выбил его из колеи, все случившееся оказалось выше его сил…
      - Нет, может быть, все совсем не так, - заметил Шимчик. - Что-то слишком уж гладко, без сучка, без задоринки, на практике обычно так не бывает - меньше стройности, меньше порядка. - Он стиснул зубы и спросил: - Вам такое известно?
      - Что именно, товарищ капитан? - словно милостыню бросил ему вопрос Лазинский.
      Или, может быть, Шимчику это показалось? И Шимчик, овладев собой, продолжал:
      - Я все время думаю о человеке, что торчал около завода, и о том, в эспрессо. По описанию, нами полученному: портфель, плащ, не картавит - все это удивительно банально, подойдет к кому угодно. На вашем месте я прикинул бы, не о разных ли двух людях говорят свидетели? Того, у завода, я, предположим, принимаю, хотя почти убежден, что это не Шнирке. Человека в эспрессо - исключаю. Он, я уверен, к нашему делу не относится, это не агент, потому что агент уже…
      - Неужели ушел? - ехидно засмеялся Лазинский.
      - Да.
      - Куда же, товарищ капитан?
      Зеленая «победа» свернула на проселок.
      - Далеко. Я бы сказал за реку.
      - За какую еще реку?
      Шимчик не ответил, зеленая машина остановилась. Стеглик и Бренч вышли и дожидались остальных. Метрах в ста начинался лес. Через пять минут они уже были на полянке. Вот и дача. Все двинулись к дому. Стеглик впереди, Лазинский - замыкая шествие. Они подошли к дверям, капитан Шимчик, с бледным, напряженным лицом, остановился и, переведя дыхание, словно после большого физического напряжения, приказал:
      - Товарищ лейтенант, приступайте!
      Бренч достал инструмент. Где-то неподалеку свистела сойка, дятел стучал по дереву. Молоток ударил по долоту, замок не поддавался. Вспотевший лейтенант еще долго возился, но вот наконец сказал:
      - Готово! - И распахнул дверь.
      Шимчик взглянул на Лазинского, пригнулся и переступил порог. В полумраке можно было разглядеть двухъярусные нары, плиту, стол, полку. На столе стояла керосиновая лампа. Он зажег ее.
      - Там! - бросил Шимчик.
      Под нижними нарами лежало тело, прикрытое плащом. Из вишневого портфеля, лежащего рядом, выглядывала пижама. По сосновому дощатому полу расползлось засохшее темное пятно.
      Губы Стеглика беззвучно шевелились.
      - Что вы сказали? - спросил его Бренч.
      - Кровь, - прошептал Стеглик и поспешно выскочил из дома.
      - Вот он, ваш Баранок, - покачал головой капитан Шимчик, - о Шнирке не печальтесь. Он жив и здоров.
      Лазинский молча застыл на месте, пытаясь овладеть собой. Это ему не удалось. Он повернулся и, не говоря ни слова, вышел.
 

 
      В первом часу обе «победы» уже возвращались в город. Шимчик и Лазинский свое дело на даче закончили, там остались срочно вызванные врач и два криминалиста; они собирали отпечатки пальцев и делали опись. Стеглик и Бренч опять ехали в первой машине; инженер сидел, обхватив лицо ладонями. Во второй машине скорчился Лазинский. Он был смущен и молчалив. Изредка поглядывая на Шимчика, Лазинский думал: «Не страшно, что во мне кипит желчь и разыгрались нервы, страшно, что я завидую ему, что я не заметил его вчерашней, кажущейся апатии. Он не уделял никакого внимания химзаводу, хотя каждый на его месте бегал бы туда и допрашивал директора, сотрудников, шоферов, кого придется, всякого, с кем Голиан сказал хоть слово. Он этого делать не стал, он сидел над открыткой из Швейцарии, над бумагами из портфеля Голиана, колдовал над горстью земли в коробочке, изучал, казалось бы, не имеющую значения телеграмму неизвестной Вероне, короче - он видел только Голиана, те пункты, где его поступки становились противоречивыми… А я, безумец, искал только Баранка, гонялся за призраком. Гаверла выдвинул теорию, и я готов был тогда же поклясться, что Шнирке - убийца, а Шнирке оказался жертвой. Если убитый (Лазинский уже сомневался) действительно Баранок. Когда старику все это пришло в голову? Вчера вечером он лишь намекал, а утром, приехав на завод, уже был уверен, знал, что мы найдем в этой халупе. Говорил о реке, ждал своего триумфа и забавлялся моей трепотней. И сейчас забавляется моим молчанием. Я для него молокосос и шляпа!»
      Машины остановились перед опущенным шлагбаумом. Приближался товарняк. Шимчик подошел к первой «победе», попрощался с инженером и велел Бренчу пересесть к Лазинскому. Шлагбаум подняли, он вернулся и сказал шоферу:
      - На маленькой площади сверните направо. На Боттовой остановитесь. Поехали.
      Анна Голианова гладила на кухне. Двери в квартиру не были заперты, они вошли, и капитан Шимчик громко поздоровался:
      - Добрый день. Это мы.
      Женщина вздрогнула и обернулась.
      Было заметно, что она плакала. За ее спиной - настежь распахнутое окно, за окном большое старое дерево, под тяжестью крупной спелой черешни сгибаются книзу ветки. Анна сказала: