Пока император Клавдий дряхлел, а Мессалина забавлялась с любовниками, все еще безвестная Агриппина не теряла времени зря. Она начала создавать плацдарм из близких к принцепсу людей, готовых при определенных обстоятельствах сделать ставку на нее. Среди сторонников Агриппины были не только негодяи, готовые за определенные деньги шпионить и убивать. К явным достижениям ее женского обаяния можно отнести и такое тонкое приобретение, как расположение Палланта, одного из трех влиятельных вольноотпущенников, управлявших империей от имени глуповатого старика Клавдия, а также цензора Вителлия, который взялся лоббировать ее интересы в сенате.

После развязки, к которой медленно, но неминуемо шла Мессалина, Агриппина немедленно приступила к осаде некогда неприступного бастиона власти. Впрочем, женщина действовала довольно осторожно, пустив в ход не только искусительные чары, но и обозначив сферы влияния своих сторонников. У нее оказалось достаточно влиятельных конкурентов. Основная борьба развернулась среди ближайшего окружения Клавдия, на соперничестве которого виртуозно и сыграла Агриппина. Она сумела обольстить Палланта, уложив его в свое ложе, а затем пообещав расправиться с его двумя основными соперниками – Нарциссом и Каллистом – естественно, после восхождения на престол в качестве супруги Клавдия. Именно Нарцисс и Каллист представляли главную угрозу, имея равное влияние на императора и продвигая каждый свою кандидатуру. Победа каждого из них означала бы усиление путем получения еще одного, пожалуй наиболее мощного, канала влияния на слабые мозги старика. Каждый из них понимал, что такое влияние женщины, находящейся в постели принцепса. Борьба интриг приняла такие формы, что проигравший вряд ли мог бы рассчитывать на выживание. Клавдий, совсем запутанный своими авторитетными подопечными, не мог прийти к какому-либо вразумительному решению. И тут Агриппина сама позаботилась о своей судьбе: ловко выбрав момент, она пустила в ход главный козырь, всегда позволявший этой страстной женщине побеждать мужчин. На самом деле она была гениальной актрисой, лишь изображающей страсть и безудержную любовь. Действительно, для демонстрации страстности в постели со стариком с рыхлым телом необходим был немалый талант. Но от умения показать себя в постели, да еще с родным дядей, зависела ее судьба, а возможно, и сама жизнь. Ведь, настроившись на физическое истребление конкурентов, Агриппина вполне могла ожидать ответных шагов и от Лоллии Паулины, которую толкал в постель к императору Каллист, и от Элии Петины, некогда уже бывшей женой Клавдия. Ее интересы защищал Нарцисс, человек редкой хитрости и к тому же не знающий пределов в выборе средств борьбы.

Пожалуй, Агриппине было сложнее всего – как в случае с Калигулой, мешала родственная связь. Дядя Клавдий был ей еще более отвратителен, чем сходивший с ума брат, но она нашла его слабое звено. Постель оказалась лишь мостиком для достижения необходимой откровенности. Проживший до пятидесяти лет канцелярской крысой в архивных задворках императорских дворцов, Клавдий сильными, не ведающими страха руками солдат был перемещен в кресло первого человека Великой империи. Теперь безликий и несчастный правитель, над которым почти открыто смеялся сенат, более всего трепетал пред смертью. Он был нужен сильным и жадным людям вроде Палланта или Каллиста не более, чем ширма, прикрываясь которой они вершили свои гнусные дела. Наиболее комичным можно считать то, что даже своим слабым рассудком Клавдий осознавал происходящее. Эти тонкие струны и задела Агриппина, пообещав дяде не только личную безопасность, но и продвижение в будущем на трон его сына от Мессалины Британика. Кроме всего прочего, научившись становиться развратницей по собственному желанию, в постели Агриппина оказалась никак не хуже Мессалины. Старик оценил суммарные выгоды от брака с племянницей; правда, он еще не догадывался, какими изменчивыми бывают женщины в постоянно меняющемся мире.

Остальное было уже делом техники. Близкие к Агриппине влиятельные люди начали готовить почву для формирования соответствующего общественного мнения: женитьба дяди на собственной племяннице могла вызвать жуткий резонанс, который при условии активного вмешательства противников мог бы сорвать сделку. Но сторонники Агриппины к тому времени уже сформировали сильный блок, так что колеблющиеся тут же примкнули к нему. На публике было разыграно зрелищное представление, которое заключалось в том, что авторитетная аристократия и сенаторы мольбами и полусерьезными угрозами «принудили» Клавдия жениться к его собственной радости…

Начался период матриархата римского типа. Как когда-то империей управляла Ливия, хитроумные решения которой оглашались устами Октавиана Августа, так Клавдий или Паллант объявляли волю Агриппины. Естественно, выдавая ее за решения принцепса, скрепленные одобрением сената.

Агриппина, зная по своему жестокому детству, что враги никогда не дремлют, начала вычеркивать их из списка живых своей твердой, бестрепетной рукой. Когда дело касалось жизни и смерти, Агриппина никогда не испытывала сомнений. Первыми пали потенциальные наследники и бывшие претендентки на некогда пустующее супружеское ложе Клавдия. Затем соперники Палланта, которые до некоторого времени составляли определенный баланс политических сил в окружении Клавдия. Властная и коварная женщина очистила дворец от всех, кто хоть чуточку симпатизировал родному сыну Клавдия. Наряду с этим Агриппина сумела убедить Клавдия в необходимости брака ее подрастающего сына Домиция с его дочерью Октавией (от Мессалины). А затем с осторожностью охотника, последовательно и предусмотрительно ставящего капканы по всей территории, она добилась от Клавдия уравнивания в правах Британика и Домиция. Дальше последовала акция усыновления Домиция Клавдием, организацию которой взял на себя Паллант, все еще остающийся фаворитом Агриппины. В результате Домиций перешел в род Клавдиев, приняв воинственное древнее имя Нерона. Клавдий дорого заплатил за свою безопасность… Впрочем, не упустила момента возвыситься и Агриппина, получив по завершении этой политической операции титул Августа, – она все еще состязалась с тенью Ливии.

Агрипина оказалась женщиной с многогранным стратегическим мышлением, свойственным лишь немногим мужчинам. Затевая игры, она заглядывала далеко вперед. Так, она возвратила из многолетней ссылки известного философа-стоика Луция Аннея Сенеку, которого сделала воспитателем своего сына. В своих грезах новая Августа видела в сыне мужчину, равного по силе духа и глубине талантов Александру Великому. В глубине своего женского естества она осознавала, что никакие формальные признаки величия не уравняют ее – лучшую из женщин – с лучшими мужчинами. Ее роль и функция другая – не столько управлять самой, сколько дать миру великого человека. Впрочем, была еще одна причина для такого шага: Агриппина, которой, в отличие от Ливии, всегда недоставало сильного достойного мужчины возле себя, решила вылепить такого из своего собственного сына. Правя империей и властвуя над мужчинами, она не видела среди ближайшего окружения человека, способного подавить ее женское начало. Хотя бы так, как это удавалось безумному Калигуле. Опускаться же до поиска сильного мужского психотипа она не могла себе позволить. Слишком яркими и свежими были примеры падений ее предшественниц: сначала дочери Августа Юлии – ее бабки, умершей в изгнании на безлюдном острове; ее родной тетки Юлии, окончившей так же мрачно, как и бабка; и, наконец, Мессалины, безжалостно зарезанной только за то, что она хотела быть рядом с сильным мужчиной… Никого не спасла принадлежность к наследному или знатному роду, никто не сумел доказать, что то, что позволительно мужчине, может делать и женщина. Поэтому свою женскую страсть Агриппина сублимировала в жажду власти и ее повсеместную демонстрацию.

Ключевым шагом собственного возвышения стал откровенный контроль над преторианской гвардией. Как когда-то при Тиберии – Агриппина хорошо помнила те смутные времена – Элий Сеян стянул преторианцев, словно петлю на шее императора, в одном месте, получив одним махом полную физическую власть над империей. Тогда коварный старик Тиберий перехитрил Сеяна, казнив его и сбросив бездыханное тело в Тибр. Агриппина поступила осмотрительнее: после долгих поисков кандидатуры префекта претория и аккуратного зондирования всех имеющихся возможностей она остановилась на Афрании Бурре – человеке железной воли, военачальнике с непререкаемым авторитетом. Сложнее всего было склонить его к сотрудничеству. Но женская мудрость и тут не подвела ее: сильные мужчины ищут либо признания и славы, либо любовных побед, либо денег. Афраний, который, вполне вероятно, возбуждал Агриппину как мужчина своим непокорным нравом, удивительной силой и благородством, тоже попался на ее крючок с блестящей наживкой, которой послужили атрибуты славы. Как полководец он напоминал Агриппине отца, память о котором продолжала жить в ее подсознании помимо воли: она знала, как губительна в этом мире честность, как уязвимо благородство и как слаба мужская мускулистая рука в борьбе против коварства и яда… Но эти знания не мешали ей вести неосознанный поиск своего мужчины, и этот мужчина был более всего похож на Гая Г ерманика.

Между тем ее поиски были безуспешны и, скорее всего, обречены на провал. Словно в отместку, издеваясь над бессилием мужчин, не способных ее покорить, продемонстрировать истинный мужской характер, Агриппина вела себя все более вызывающе. Ее многочисленные любовники не в счет – это был ее односторонний выбор, физическое скрепление сделки, как в случае с Паллантом. И никак не любовь, к которой она подсознательно стремилась, но обрести которую было выше ее поднебесной власти. За это она мстила мужскому роду со всей силой женской страсти. Она, словно полководец, появлялась вместе с Клавдием пред римским войском, что было неслыханно. Но и солдаты, и офицеры хорошо понимали невербальные сигналы. Афраний Бурр оказался на редкость верным другом и могущественным сторонником: заслушивая его доклады, она теперь корректировала всю внутреннюю жизнь империи. Вернее, ту ее часть, которая касалась ее образа и будущего образа Нерона. В результате Агриппина позволила себе надеть на сына мужскую тогу за два года до совершеннолетия, а затем, во время одного из цирковых представлений – одежды триумфатора, чтобы он четко контрастировал с Британиком в юношеском одеянии. Теперь сигналы посылались народу: деятельная мать готовила фундамент для будущего рывка, теперь уже продвигая к власти собственного сына. Все сословия – от разнузданного плебса до сенатской знати, – должны были заранее смириться и принять власть Нерона…

После того как с помощью Бурра высокомерная владычица устранила и из армии людей, близких Клавдию или подрастающему Британику, демонстрация ею силы и власти перестала иметь пределы. Как-то Агриппина поднялась на Капитолий в двуколке, позволив себе удостоиться чести, традиционно воздававшейся лишь жрецам. Она полагала, что такими шагами закрепит в сознании соотечественников свое величие, равное которому было теперь лишь у богов.

В своем грациозном, упоительном движении к власти Агриппина перестала принимать во внимание наличие мужа. Однако при всей слабости духа и тела Клавдий имел сторонников, которых бесила власть женщины. Подогретый ими, император позволил себе несколько раз неосторожно высказаться относительно деятельности своей супруги. Однажды, изрядно выпив, он небрежно бросил кому-то из окружающих, что такова уж его судьба – выносить беспутство своих жен, а затем обрушивать на них кару. А некоторое время спустя в приступе мрачной ипохондрии он даже попытался прикрикнуть на жену, чего раньше никогда не случалось. Наконец Агриппина получила четкий сигнал опасности: ее шпионы, следившие за каждым шагом Клавдия, донесли, что император в покоях долго ласкал сына, желая ему скорее повзрослеть. А потом, выпустив из крепких объятий, со слезами на глазах иносказательно воскликнул: «Кто ранил – тот и вылечит!» И слова эти были произнесены по-гречески, что могло означать лишь одно – принцепс явно опасался чужих ушей. Несомненно, Клавдий решился восстановить родного сына в правах. А еще через день ей донесли, что Клавдий занялся переписыванием завещания.

Агриппина смекнула, что промедление грозит жестоким низвержением и ей самой, и ее сыну. Как всегда в таких случаях, она действовала с присущей ей решимостью и холодной жестокостью – яд, подсыпанный в грибное блюдо, решил исход дела в течение двенадцатичасовой агонии, за которой бесстрастно наблюдала Агриппина. Нет, она вовсе не наслаждалась мучениями умирающего супруга, благодаря которому стала властвовать над миром, – она, подобно Ливии, просто выжидала удачный момент для объявления императором своего сына Нерона. Наконец, когда Клавдий скончался, а покои его сына Британика были окружены плотным кольцом преданных преторианцев, она дала знак Бурру ввести к войску молодого правителя. Хотя кое-где был слышен ропот солдат, верных Клавдию и Британику, щедрые дары Нерона растворили последние сгустки сомнения в огрубевших душах воинов.

Первые годы правления Нерона были весьма обнадеживающими: семнадцатилетний император позволял матери играть в государстве даже слишком важную роль, нежели могла рассчитывать женщина в римском обществе. Она восседала рядом с сыном во время государственных переговоров и приема делегаций, часто сама принимала послов, а на императорских монетах ее силуэт красовался рядом с силуэтом императора. У нее был повод почувствовать себя счастливой: она наконец превзошла Ливию, с тенью которой продолжала соревноваться. Теперь она имела возможность вести дела со всей присущей ее натуре демонстративности, ее захватывал головокружительный процесс властвования над миром. Да, она так и не нашла мужчину, который сумел бы обуздать ее буйный нрав и покорить бунтарское женское начало, однако ее сын-император был при ней, а не она при нем, как Ливия при Августе. Но, возможно, мудрость Ливии как раз и заключалась в том, что она до конца своих дней оставалась серой феей империи, разыгрывая волшебной палочкой любое представление таким образом, что лишь очень немногие знали автора сценария и почти никто – его начало и конец. Агриппина же оказалась более рискованной, более открытой и более напористой. И этого мужчины ей не простили.

Начало великому противостоянию матери и сына положили, как ни странно, те, кто более всего был обязан императрице своим возвышением. Философ Сенека, невозмутимый и утонченный знаток человеческой натуры, а также Афраний Бурр, мужественный и ожесточенный в боях воин, постепенно и настойчиво стали играть на звонких струнах самолюбия молодого владыки. В свое время Агриппина сама отдала сына во власть ученого, и он оказался весьма практичным учителем – к тому моменту, когда Нерон одел тогу триумфатора, Сенека имел возможность реализовать практически любое свое решение. Его влияние, поддерживаемое твердой рукой Бурра, было во сто крат сильнее влияния самой Агриппины. Множеством непрерывных хитроумных ходов, играя на пробудившейся чувственности и непомерном тщеславии Нерона, они сумели разжечь настоящую вражду, довести до ненависти между людьми, которые по определению должны любить и превозносить друг друга.

Чтобы досадить матери, Нерон выслал из Рима ее преданного подданного и былого любовника Палланта, помогшего ей войти в спальню Клавдия. А когда во время одной из семейных сор Агриппина пригрозила сделать императором тихого и покладистого Британика, который приближался к совершеннолетию, Нерон безжалостно отравил сводного брата. Затем он распорядился лишить мать телохранителей, стараясь постепенно уменьшить ее влияние…

Конечно, Агриппина сопротивлялась. Она любила Нерона, но не могла противостоять своей природе. Некоторые историки сообщают, что для восстановления равновесия во власти она соблазнила сначала Сенеку, имевшего невероятное влияние на молодого императора, а затем и самого Нерона. Хотя эти данные сомнительны, они целиком отражают природу императрицы и ее душевное состояние. Она всегда эксплуатировала сексуальность для достижения иных целей, кажущихся ей более важными. В нынешней же ситуации ставки неимоверно возросли, и такие шокирующие вещи, как кровосмесительная связь с собственным сыном, пожалуй, могли выглядеть в глазах Агриппины если не пустяком, то актом менее важным, чем потеря влияния на сына и на империю. В конечном счете это означало бы смерть, а она привыкла бороться по-мужски до конца.

Что касается совращения Сенеки, великий философ мог бы пойти на такую связь – из присущей ему хитрости. Сенека не боялся смерти – через каких-то шесть-семь лет после этих событий он сам, получив приказ Нерона умереть, с беспристрастной улыбкой на устах вскроет себе вены. Привыкший к воздержанной во всем и даже аскетической жизни, философ вряд ли нуждался в сексуальных приключениях – он искренне любил свою жену и не в пример знатным римлянам прожил с нею в согласии всю жизнь. С другой стороны, Сенека в течение целого десятилетия был смелым политиком, серым кардиналом Римской империи, заботящимся прежде всего о своей славе философа и литератора. Именно этому на службу и была поставлена его государственная активность. Он не мог не опасаться коварства Агриппины, которой, кроме прочего, был обязан возвращением из небытия. Также знал он и о способностях этой необыкновенной женщины в искусстве любви. Но, по всей видимости, если такая интимная связь и была, это произошло скорее потому, что Сенека опасался интриг. Находясь внутри императорского семейства, он был вынужден играть по его правилам, навязываемым совершенно непредсказуемыми игроками полубезумного двора. Во всей этой истории ясно одно: Агриппина не сумела достичь желаемого результата; если Сенека и принял в дар ее женское очарование, то стареющий философ оказался истинным стоиком, не попав под гипнотическое воздействие Агриппины и хитроумно сыграв свою роль посредника между матерью и сыном. Скорее всего, он один и оказался в выигрыше от всех этих перипетий, сотканных из любви и ненависти.

Когда же Агриппина осознала, что Сенека виртуозно ведет свою собственную игру, она решилась на последний, самый отчаянный шаг – совращение собственного сына. То, что женщина предприняла такие попытки, не вызывает никакого сомнения. Она, как свидетельствуют очень многие исследователи, заметно изменила поведение и, приезжая во дворец к сыну, одевалась с вызывающей откровенностью. Она умела играть на мужской чувственности и провоцировать сексуальный взрыв в самой бесчувственной душе и в самом одеревенелом теле. Агриппина была признанной искусительницей и, казалось, даже могла бы уложить в постель мужчину, которому Смерть уже заглядывает в глаза. Но вот дошло ли до любовной связи с Нероном, достоверно сказать невозможно. Известно лишь, что после нескольких наполненных нежностью вечеров мать и сын заметно сблизились. Агриппину и Нерона носили в одних носилках, и они не стеснялись выказывать друг другу проявления ласки и любви. Впрочем, это ведь могли быть отношения матери и сына – без сексуальных контактов. При этом Агриппине были выгодны любые, самые ошеломляющие слухи о ее связи с сыном, потому что они были символом ее силы над самыми влиятельными мужчинами, сигналом, что она продолжает контролировать ситуацию в императорском доме, а значит, и в самой империи.

Была еще одна причина неистовства Агриппины. Сердцем ее самого важного мужчины стала завладевать другая женщина: знатная и удивительно сексуальная, властная и жестокая. Словом, ее точная копия, только помоложе. Хотя Поппея Сабина была старше самого принцепса, что позволяет современным психоаналитикам небезосновательно считать ее отражением самой Агриппины. Если привязанность Нерона к матери действительно покоилась на бессознательной эротической основе, в чем уверены специалисты психоанализа, император мог позволить управлять собою только такой же властной и такой же соблазнительной женщине. В этом случае он мог позволить себе отказаться от настойчиво навязываемой матерью кровосмесительной связи. И естественно, Агриппина стала между сыном и Поппеей. И чтобы не возникло легитимной основы для развития такой угрожающей ее положению связи, она не позволяла Нерону развестись с нелюбимой женой Октавией – удивительно непорочной дочерью Клавдия и Мессалины.

Но долго так продолжаться не могло. Говорят, противники Агриппины использовали для противодействия этой демонической женщине девушку из простого сословия по имени Акте, которая в течение всей жизни была до безумия влюблена в Нерона. Когда-то он сделал ее своей любовницей и продолжал держать во дворце, поскольку она была поразительно целомудренна и демонстрировала такую фантастическую самоотреченность в своих чувствах к Нерону, словно была ниспосланным свыше ангелом-хранителем или по меньшей мере невинной монахиней. В отличие от всех близких ему девушек, она прощала ему все его многочисленные грехи, принимая натуру властителя Рима очищенной от грязи и пороков Великого города. Эту девушку, далеко не красавицу в сравнении с Поппеей или Агриппиной, не принимали во внимание женщины, претендующие на Нерона, очевидно не считая ее соперницей из-за происхождения. Но Нерону, когда он общался с Акте, казалось, что он сам очищается; эта девушка была одной из немногих, кому доверял правитель Рима. Именно она, как указывают историки, и сыграла видную роль в развязке сложного узла Агриппины. После определенной обработки Сенекой и Бурром Акте стала нашептывать Нерону, какую угрожающе мрачную реакцию вызвали в Риме слухи о его преступной связи с собственной матерью. Так что независимо от того, была ли в действительности такая связь, Нерон, дороживший общественным мнением, содрогнулся. Он вмиг оценил хитроумие Агриппины и немедленно предпринял меры по ее окончательному удалению от себя.

В конце концов противостояние с сыном зашло так далеко, что ценою его стала жизнь. Могла ли она, вкусившая безумного аромата власти с пеленок, отказаться от нее после стольких лет борьбы и достижения такого исключительного положения?! Этого не сделала бы и Ливия! Но если она заставила мрачного упыря Тиберия повиноваться матери, то почему она не сможет заставить сделать то же со своим Нероном, обладателем тонкого вкуса, изысканных манер и необузданных желаний. Или хотя бы обмануть, перехитрить его, как многих других мужчин?! Агриппина сама сотворила императора Рима и полагала, что имеет все права и возможности управлять им. Но чем больше она старалась, тем больше осознавала: своенравный и безжалостный, как все представители императорской семьи, Нерон не намерен делить власть с ней, не желая признавать, что всем обязан лишь воле матери. Агриппина породила страшное орудие, которое теперь без всякого трепета было готово направить всю безудержную мощь государственной машины против нее же самой.

Прошло еще некоторое время, прежде чем подстрекаемый со всех сторон Нерон решился на самое страшное преступление в своей жизни. Агриппина уже ждала удара, принимая противоядие и осторожничая во всем. Она страстно цеплялась за жизнь, демонстрируя фантастическую внутреннюю силу, выдержку и выносливость, свойственную лишь удивительным и бесстрастным натурам. Когда Нерон разработал сумасшедший план с саморазрушающимся кораблем, сорокатрехлетняя Агриппина сумела выплыть и спастись. Она и не смутилась, отправив к сыну гонца с иносказательной вестью о том, что она не будет поднимать шума по поводу случившегося. Но машина убийства уже была запущена…

Когда на виллу императрицы явились вооруженные люди, она не выказала страха или трепета перед смертью. «Рази в чрево!» – смело крикнула Агриппина обнажившему меч посланнику родного сына. Она желала и в смерти остаться такой же прекрасной и неприступной, какой всегда была при жизни. Ей наконец представился случай продемонстрировать, что, делая ставки на коварство и обворожительные женские чары, она оставалась такой же сильной, как и ее мать. Как много лет назад Агриппина Старшая, она приняла смерть бесстрастно, как избавление от безумных и одуряющих страстей жизни.

С какой целью Агриппина совершила целый ряд неженских поступков: демонстрировала свою власть перед солдатами, свое величие перед сенаторами и свое высокомерие перед мужчинами вообще? Она пошла еще дальше, начав, подобно летописцу, писать исторические записки о своем времени и роли, которую она сыграла на сцене империи. Императрица-историк. Такого не было ни до, ни после нее. Как будто боялась, что мужчины, как во времена Ливии, припишут себе многое из ее деяний. Она явно намеревалась оставить свое имя потомкам.

В чем причина такого асоциального и нетипичного для женщины поведения, выбора жизненной стратегии? Не в том ли, что, с глубокого детства настраивая себя на борьбу за выживание в мужском мире, она исказила свое женское начало? Сделав из себя мужчину в женском образе. Чтобы выжить в мире сильных и жестоких мужчин, ей приходилось становиться то еще более сильной, чем они, то сознательно демонстрировать свою слабость, низводя себя до маски слабой женщины, желающей подчинения. По мере приобщения к власти она делала последнее все реже, навсегда теряя свое искреннее женское начало. И, по всей видимости, эту фальшь сумел почувствовать ее сын Нерон, подняв руку на собственную мать в своем страхе не столько за власть, сколько за саму жизнь.

Агриппина не могла не ощущать внутреннего противоречия своего характера. Мужская маска была слишком велика для нее, да и не так мила при всей радости кажущегося величия. Скорее всего, при определенных условиях она бы с радостью приняла и сыграла бы роль своей собственной матери, находясь неотлучно при признанном современниками полководце, воине, дающем империи славу, собственному имени – исторический контекст, а жене – любовь, великий отпечаток которой несли бы потомкам счастливые лица детей.

Но идиллия невозможна, и это хорошо осознавала Агриппина. Поэтому не могла довольствоваться несколькими годами счастья, как ее мать. Да, не было возле нее в течение всей жизни человека, по силе и великодушию напоминающего Германика. Она пыталась создать нового Германика из сына, сделав его императором, дав ему героическое имя и вложив в него все самое лучшее из многогранных знаний, которыми располагала империя. Но природу не обманешь. И те противоречия, которые жили в душе этой неординарной, но, в сущности, несчастной женщины, прорвались в ее собственном сыне в виде безобразного нарыва, чудовищной опухоли, метастазы которой уничтожили и великого наставника, и ее саму…

Княгиня Ольга (Святая Ольга)