 |
|
Популярные авторы:: Joyce James :: Раззаков Федор :: Лондон Джек :: Андерсон Пол Уильям :: Лавкрафт Говард Филлипс :: Тэффи Надежда :: Говард Роберт Ирвин :: Пермяк Евгений Андреевич :: Верн Жюль Габриэль :: Пришвин Михаил Михайлович Популярные книги:: The Boarding House :: Бурый волк :: Записные книжки (1925—1937) :: Падение Томаса-Генpи :: 64 килобайта о Фидо :: Хемингуэй :: 1-е МАРТА 1917 года :: Космическая Лапа :: Геноцид :: Достопамятная жизнь девицы Клариссы Гарлов |
ОлаModernLib.Net / Альтернативная история / Валентинов Андрей / Ола - Чтение (Ознакомительный отрывок) (стр. 3)
Молчу. А сам эту цыганочку, как есть, представляю. Всю! Огонь-девчонка, такую на всю жизнь запомнишь. Эх, дурень, дурень! Может, ну его все к бесу? Одна она в коридоре, точно! Открыть? Открыть, ее впустить, снова дверь на щеколду… – Сеньор Начо! И открыл бы! До того глупыми собственные страхи-ужасы показались. До того ее голосок сладким был! Да в последний миг, как рука уже к щеколде тянулась, о рыцаре моем непутевом вспомнил. Поди тоже не спит, слушает. Открою дверь – на выручку кинется. Вот смеху-то будет! Да и вроде как пообещали мы друг другу заодно держаться. Посмотрит на меня, вздохнет: «Эх, Начо!» И так стыд, и этак. Пусть уж лучше думают, что сплю. Умаялся, на Куло этом поганом весь день сидючи… – Сеньор… И снова шаги. По коридору, вниз по лестнице… Ушла! Ох и дурак же я! Хорошо еще, не узнает никто. Мой идальго с Пабло Калабрийцем знакомства не водит… Чуть не сплюнул я от досады, да вспомнил, что плевать в доме – непотребство последнее. Ладно, потом плюну. Утром. Лег на кровать, даже раздеваться не стал, дагу спрятал, руки за голову закинул… А так хорошо вечерок начинался! И от ублюдков-морисков ушли, и винцо неплохое, и похлебка (хоть и мясо сладковатое почему-то). Заснул. И только тогда проснулся, когда в дверь стукнули. Не в мою – в ту, что напротив. – Сеньор рыцарь! А сеньор рыцарь! Хозяин! Тут у меня весь сон и пропал. Вместе со стыдом. – Сеньор рыцарь! Не соблаговолите ли дверь открыть? Ухо к двери – дышат. Громко дышат. То ли один, то ли двое, то ли больше даже. А сколько именно – не поймешь. Толстые доски! – Сеньор рыцарь! Покорнейше прошу извинить, но без вас ей-ей не обойтись. Вы бы дверь отворили, надолго я вас не задержу… Хоть бы дядька мой не отзывался! – Что вы, сеньор! Вы отнюдь меня не потревожили, ибо не спал я еще. Помочь же я вам – всегда сердечно рад, ибо в том и состоит долг каждого идальго… Фу ты! Молчи, дурень сухорукий, молчи! – …Но дан мною обет крепкий не отворять дверь сию до рассвета без крайней на то надобности, а обет я не нарушу вовек. А ежели хотите спросить о чем, то спрашивайте, сеньор… Слава Богу! – Эй, сеньоры, а до утра отложить нельзя? Ночь на дворе! А это кто недовольный такой? Ба, да это же сеньор лисенсиат! Точно, его комнатушка рядом, чуть левее. Слушаю – дышат. Один? Двое? С одним хозяином справиться немудрено, он уж точно – не Ланчелоте! – Прошу прощения у высокоученого сеньора, но прошу войти в мое незавидное положение. Вышел спор у меня с одним из постояльцев… Интересно, с кем? С одним из купчиков? Или с тем, у кого в глазах огоньки отражались? Вот уж не думал, что он спорщик! – А всему виной, сеньоры, тот разговор, что вели мы все вместе весь вечер. Спор же наш – о рыцарстве, и только вы, сеньор идальго, разрешить его способны. До утра же ожидать никак не можно, ибо постоялец сей намерен пуститься в путь еще до рассвета… …Это кто же тут такая пташка ранняя? – Спор о рыцарстве – поистине наилучший спор! – бодро ответствовал мой рыцарь. – И рад я буду разрешить его в меру способностей моих. Так что спрашивайте, любезный сеньор, сколько душа ваша пожелает. Дверь же не открою и всем иным то же советую… Я даже крякнул – молодец рыцарь! «Иным то же советую»! Все понял! И чего ж только такому умному все великаны с людоедами мерещатся? – Что же, сеньор, пусть так и будет, – в голосе хозяина – обида самым краешком. – Однако же лучше бы вы все же дверь отворили, ибо мешаем мы спать вашим почтенным соседям… – Да замолчите вы! Нашли время. Я спать хочу! Спать, ясно? Эге, снова сеньор лисенсиат! – Первый же вопрос, что нас озадачил, в том состоит, какого из рыцарей, в землях христианских живших, надлежит почитать первым из всех? – Вопрос сей и вправду занимателен, – тут же отозвался мой идальго. – Знаете вы, любезный сеньор, конечно, об Артуро и Ланчелоте, первыми рыцарями в мире почитаемыми. Однако же слышали вы и иное мнение, ибо слишком давно жили эти великие герои, а посему подвиги их иной раз с баснями сходны… – Да прекратите вы! – сеньор лисенсиат уже на крик перешел. – Вам что, делать больше нечего? Я спать хочу! Эге! А что там в коридоре? С ноги на ногу преступили? Что-то ног слишком много! – А посему скажу иначе, – как ни в чем не бывало продолжал хитроумный Дон Саладо. – Первым рыцарем почитать должно Готфрида Бульоно, что Крест Святой над славным городом Иерусалимом водрузил. Вторым же… – Я сейчас дверь открою! – голос сеньора лисенсиата от злости аж задрожал. – Открою – и вздую вас, болванов, клянусь Черной Девой Саламанкской! – …Вторым же назову я императора Карла, первого сего имени, называемого французами Шарлеманем. Третьим же – Сида Компеадора, с маврами храбро бившегося. И таким мой ответ будет… – Все? Ну слава Деве Святой! – сварливо отозвался лисенсиат. – Простите, сеньоры, – вздохнул хозяин. – Но у меня еще один вопрос будет. Какая рыцарская добродетель вами выше всего ценится? Только, сеньор рыцарь, вы и вправду впустили бы меня, что ли? Ведь соседи ваши почивать желают! И снова – с ноги на ногу переступили. Да не с одной, не с двух… – Славный вопрос! – согласился Дон Саладо. – И охотно я отвечу, ибо сей предмет всегда был близок сердцу моему. Дверь же открывать не стану, ибо дал я крепкий обет… – А вот я не давал! – взвыл от злости толстячок-лисенсиат. – И если вы еще слово скажете!.. Ах ты, бес! Предупредить? Обождать еще? Мы-то отсидимся, а завтра сюда новые бедолаги приедут… – Ответ же мой, любезный хозяин, вот в чем состоит. Для рыцаря все добродетели любезны и глубоко почитаемы, прежде же всего – преданность вере Христианской. Однако же имеются некоторые, для рыцарей особо важные. Первой назову я верность, второй же – бесстрашие. Но пуще всего ценю я милосердие к ближнему, ибо в чем долг рыцарский состоит, как не в защите ближнего своего? – Как прекрасны ваши слова, сеньор! – воскликнул хозяин. – А посему, верю, ответите вы на третий вопрос, ибо поспорили мы с постояльцем моим, какой рыцарский меч почитается наиболее славным?.. – Ну все! Я вам сейчас покажу меч, негодяи! Я вам!.. Лисенсиат! Что, неужели дверь открывает? – Не смей! – заорал я, что есть силы. – Не смей! Но понял – поздно! – А-а-а-а-а-а! Черт, дьявол, палец о дагу порезал!.. – Дон Саладо! Тарч! Тарч! Тарч! И – ногой в дверь. Щеколду я раньше отодвинуть успел – когда тот дурак пухлый свою открывать начал. – Тарч! (Про «тарч» – чтобы три раза, мы с Доном Саладо еще на дворе сговорились. На том самый случай, который крайний.) – Тарч!!!
– Начо! Кажется, мой рыцарь меня даже не заметил. В темноте, поди, сидел, а тут какой-никакой, а свет. – Здесь! – заорал я, прижимаясь к стене. Только бы сбоку не подобрались! Темно, свечка вот-вот сдохнет… – Ах, ты! А-а-а! Чей это голос? Чей крик? Лисенсиата? Ах, черт! Толстячок! – Туда! – закричал я, тыча дагой в открытую дверь – ту самую, которую дурень ученый открыл себе на беду. – Туда, Дон Саладо! Но – опоздали! Слишком поздно я увидел, что поганец-хозяин к свечке подбирается. Слишком поздно заметил, как его башмак… Тьма! Ну все! Эти-то, небось, здесь каждый вершок знают, без света обойдутся… – Рыцарь! Назад! Стойте на месте, не пускайте никого. Рубите всех! А сам – по-над стеночкой, по-над стеночкой. Тихо так… И снова: «А-а-а-а-а-ах!» Шаги! Нет, вроде как бежит кто-то. Вниз бежит. Хозяин? Нет, у того шаги другие… – Сеньоры! Сеньоры! Вы живы? Если живы, откликнитесь! Лисенсиат! А я уж думал, в ближайшей церкви свечку за упокой ставить. – Их двое было! Хозяин и тот, в красной рубахе. Одного я, кажется, слегка задел… Экий молодец! Свечка никак не желала воскресать. Или это у меня руки дрожали? Наконец, я спрятал огниво… Фу ты! Ну и войско! Дон Саладо в ночной рубахе, сеньор толстячок – в той же амуниции. Один я – при полном параде. И чем, интересно, лисенсиат разбойников этих пырял? Неужто кинжальчиком своим? Ну и дрянь ножик! – Кажется… Кажется, я изрядный дурак, сеньоры, – вздохнул толстячок, словно мысль мою прочитал. – Как же я не понял? Вы же говорили, Дон Саладо, чтобы никто двери… – Потом, – весьма невежливо перебил я, поднимая повыше плошку со свечой. – Пошли! Я – первый! – Однако, Начо… – встрял было доблестный идальго, но я только плечом дернул. Коридор пуст, комнаты пусты. Никого! А где же купчики наши? Ни вещей, ни их самих. Только на полу в одной из комнатушек, в той, что слева, пятнышко. Темненькое такое, свеженькое… Опоздали! Но когда? Я же не спал, не было никого в коридоре, пока эта цыганочка не появилась! – Вниз! – воззвал Дон Саладо. – Покараем злодеев! Увы мне! Не смог я разглядеть глазами своими слабыми в хозяине замка здешнего – людоеда! – Вы правы, сеньор, – вздохнул лисенсиат. – Об этом постоялом дворе давно ходит дурная слава, меня даже предупреждали. Но сколько их? Я видел… Точнее, слышал, двоих… На лестнице – пусто. Эге, а это что? – Кажется, вы одного из них не просто задели, сеньор лисенсиат! Пятна на ступеньках – одно за другим. И немалые! И какой запашок мерзкий! – Не знаю! – теперь в его голосе – чуть ли не страх. – В жизни никого не ранил. Меня толкнули, хотели за горло схватить, я увернулся… Ай да толстячок! Увернулся! – …ткнул кинжалом несколько раз, кто-то крикнул… Этот «кто-то» ждал нас внизу, в зале. Точнее, уже не ждал. Знакомо блеснул в глазах свечной огонек. В мертвых глазах. Пустых. – Он… Он мертвый? Неужели он мертвый, сеньоры? Кажется, сейчас наш герой-лисенсиат в обморок брякнется! – Так вы же ему все брюхо попороли, сеньор! – хмыкнул я, кивая на окровавленную красную рубаху… …Черной смотрелась на красном кровь. Как смола. Как деготь. – Как сюда дошел, странно даже. Видите, он же кишки руками придерживал! – О-о-о-ох! Но все-таки дошел, дошел, и даже не упал – сесть попытался. Как раз под тем самым щитом. – Однако же, сеньоры, – Дон Саладо поднял вверх худой костистый палец. – Не слышите ли вы?.. Да, точно! Во дворе! – Туда!!! Хозяина мы уже у ворот догнали. Отвык, видать, ногами двигать, за стойкой да на кухне мозоли оттаптывая. Да и куль бежать мешал – тяжеленный куль! Видать, был этот куль Его Трапезундскому Величеству подороже жизни! – Стой! Стой, сволочь! Обернись! Не обернулся. Только куль к пузу своему прижал. Я так и убил его – в спину. – Но… Но сеньоры, разве можно так! – привычно возмутился лисенсиат. – В конце концов, может, он был и не так виновен? Может, его просто заставили? Я только хмыкнул, дагу о хозяйские штаны обтирая. Заставили, как же! В дом мы только с рассветом вошли. Так до солнышка во дворе и просидели. И вроде бояться больше нечего, но все-таки… Ох, скверный же дом! Хорошо еще ночь теплая, да в конюшне пара старых плащей нашлась… Купчиков мы в подвале нашли – мертвых да голых. Я так и не понял, когда их, бедолаг, достать успели. Одного прямо в сердце пырнули, а на втором – ни кровинки, задушили, видать. Лежат, страшные, с глазами открытыми, а вокруг чего только нет! Одежа, и старая, и новая совсем, мешки всякие, и деньги, конечно. Какие в кубышках, какие прямо по полу рассыпаны… Никто и нагибаться за теми деньгами не стал. Даже я! …А в куле, что хозяин, кол ему осиновый, унести пытался, детская одежа оказалась да игрушки всякие. Схватил видать, первое, что в руки попалось. Ох, и пожалел же я, что сразу его убил! Мориски, значит, во всем виноваты? Да они – ангелы небесные, если с этими сравнить! В общем, вытащили мы бедолаг во двор, плащами накрыли, сеньор лисенсиат принялся молитву бормотать, мой рыцарь – креститься. А я о цыганочке вспомнил. Ведь как ни крути, она нас спасла. Хоть бы спасибо сказать! Да как скажешь, во дворе ее нет, и в сараях нет, и в доме… Долго искал, да все никак найти не мог. Пока в старый колодец, что у самого забора, заглянуть не догадался… Успели! Поняли, что не обошлось без чернявой – и успели таки! И не достать ее, бедную: глубокий колодец, а веревка перегнила… Стоял я, губы кусал, себя, дурака, последними словами крыл. Она меня спасла, а я, выходит, ее погубил? А что делать-то было? Дверь открыть? Купчики-бедняги открыли! И поди, не хозяину – ей открыли. Нестарые были еще, в соку самом. А потом я и на кухню заглянул. Заглянул – и пулей выскочил. Выскочил, на колени рухнул… Вывернуло меня! Ну, как есть, всего наружу! Еле встал, еле до кадки с водой добрел… Вот почему мясо в похлебке сладковатым было! А я еще над Доном Саладо смеялся, в людоедов не верил. Долго в себя приходил, все очухаться не мог, меня уже и звать принялись… – Однако же, сеньоры, чего делать нам надлежит? – вопросил со вздохом Дон Саладо. – По закону должно бы нам сообщить королеве или кому из сановников ее о сем злодействе… Вещи мы уже собрали, на одров наших нагрузили, купчиков, бедняг, прикопали, как смогли, я из дров крест связал. …Про кухню да про то, что в леднике я увидел, говорить никому не стал. И про колодец – тоже не стал. Постоял возле него, «Pater noster» прочел. Эх, цыганочка! – Сообщить можно, – неуверенно проговорил сеньор лисенсиат. – Да только задержат нас, причем надолго, ибо законы нашего королевства весьма несовершенны… Вот уж точно. Как бы нас самих в убийцы не записали! – Сожжем! – решил я. – Дотла! Чтоб только угли остались. И не возразил никто. Труп хозяина прямо в зал втащили, посреди бросили, я за сеном в сарай сходил. Дом, конечно, каменный, да крыша деревянная! И внутри дерева полно. Дерева – и пыли. Дверь конюшни – настежь. Пусть гуляют лошадки. Может, найдут себе нового хозяина – получше? Все? – Погоди, Начо! – благородный идальго вздернул бородку-мочалку. – Не все еще сделано, что должно! Зашел в дом, вернулся. Со щитом. С тарчем тем самым, который brusttartsche. – Не должно, сеньоры, оставлять сей славный щит в таком месте. Ибо уверен я, что не честным путем достался он хозяину сего злодейского замка. Пусть же побудет у меня, пока не найдется для него более достойный владелец! И снова – никто не спорил. Ну, все. Амен!
ХОРНАДА V. О преславной и преужасной битве с василиском. В ушах у нашего рыцаря начало звенеть аккурат после полудня, когда в церквушке, мимо которой мы как раз проезжали, колокол ударил. Гнусно так звякнул – треснутый поди! Может, оттого и в ушах у него зазвенело? Об этом всем Дон Саладо нам тут же сообщить изволил, да внимания мы, признаться, не обратили. И вправду – звенит, и звенит, оно, между прочим, к деньгам, особливо ежели в левом ухе. Не обратили, а зря! – Итак, сударь, вы пикаро, да еще с Берега, – подытожил сеньор лисенсиат Алессандро Мария Рохас. – Осуждать станете? – покосился я на него не без любопытства. – Контрабандист, да законы не почитаю? Хоть он и лисенсиат, в Саламанке и Париже учился, а обычный, вроде, парень. Ну, усики, словно три дня не умывался, ну, горячий очень. Зато ведь не трус! И не дурак вроде. …Ехали мы теперь втроем – по пути оказалось. Я на Куло своем поганом, Дон Саладо – на коньке-недомерке, а толстячок – на муле. Крепкий такой мул, большой. Мне за моего Задницу даже стыдно стало… – Осуждать? – задумался лисенсиат. – Нет, не стану, Начо. Не стану… И снова думать начал. Я и не мешал – человек он оказался такой: кричит, шумит – а после соображать начинает, гаснет вроде. Слыхал я как-то, что таких холериками зовут, это значит, будто холера на них накатывает – потрясет да бросит. Дон Саладо тоже беседой нас не баловал – в ушах у него звенело. Ехал себе – и ехал. Ну и ладно. – Законы наши, Начо, весьма несовершенны, – подумав, продолжил толстячок. – Об этом я уже как-то упомянул, однако добавлю: они порой несправедливо жестоки… И снова замолчал. А мне интересно стало. – Такие, как вы, делают доброе дело – благодаря этому во всей Испании нет недостатка в самом необходимом. Увы, ремесла, да и промыслы у нас развиваются слишком медленно. Так что контрабанда нас, по сути, спасает – вопреки, увы, законам. Вот как! Я даже приосанился. То, что мы Калабрийцам доброе дело делаем – это я и сам знал, но когда такое ученый человек признает! То-то! – И еще добавлю: самые жестокие законы – отнюдь не самые древние, как можно было бы подумать. Увы, наш век, которые отчего-то итальянцы назвали Ренессансом, дает примеры невиданной жестокости и несправедливости. Вы о Супреме[26] слыхали, Начо? Не хотел – а вздрогнул. Отвернулся, на ветряк дохлый поглядел. «Ты слыхал о Супреме, Начо?» – спросил меня тогда падре Рикардо. Грустно так спросил. А после улыбнулся – тоже грустно… – Эти, зелененькие, которые?[27] – не глядя на сеньора лисенсиата, ответил я. – Фратины?[28] Чего-то слыхал… – Вот и я слыхал, Начо… Странное дело! Ему-то что до этих зелененьких? Не марран[29] ведь, не мориск. Не священник даже… …И вообще, чудной парень. То есть, не сам по себе. А вот куда и зачем едет? Говорит, в Севилью (потому и по пути нам оказалось), да не просто – а к невесте. Вроде бы, доброе дело, но только какой же это жених о своей невесте даже словом не перемолвится? От иных спасу нет – и медальон с парсуной ейной покажет, и стихи всякие прочтет, и про приданое говорить-рассказывать станет. А этот сказал – и все. Отрезало словно! Загрустил – и думать стал. Или невеста его – вроде ведьмы? Или это я не в ту сторону думаю? …А еще у него деньги в поясе – ох, немалые деньги! Я-то сразу не заметил даже, а у хозяина покойного – у Императора, значит, Трапезундского, глаз острее оказался. Видать, той ночью за сеньором лисенсиатом главная охота шла! Хотя деньги – это понятно. Свадьба ведь у парня! – Это все сицилийцы, – заметил я, дабы разговор поддержать и невежливым не показаться. – От них все беды, сеньор, скажу я вам. И вообще, Сицилия – препаршивый остров! Надо же, удивился! – Помилуйте, Начо, при чем здесь… – А при том, сеньор, что все эти фратины зеленые, что в Супреме служат, сицилийцы и есть. Их король Фердинанд сюда привез, нам на беду![30] …И если бы только это! Но не про «омерту» же сицилийскую толстячку рассказывать. Не поймет ведь! – Томазо Торквемада – не сицилиец, – ответил он, тихо так, еле слышно. – Но в чем-то вы правы, Начо. Мне кажется, что объединение наших королевств не пойдет во благо. Кастилия всегда славилась своей свободой, Арагон – предприимчивостью и успехами в мореходстве… Это уж точно! Если чего есть у этих арагонцев – то это моряки. Один Калабриец чего стоит! – Вот наши монархи и надеялись все сие объединить. А получается, что объединяется кастильский фанатизм и арагонское рабство… Странное дело, это и падре Рикардо говорил. Тогда как раз свадьба королевская к нам в Севилью пожаловала. Маленький я еще был – а запомнил. Удивился потому что. – Из Арагона мы взяли инквизицию и рабство. Наши сеньоры хотят ввести тут «дурные обычаи», слыхали? А у них, у арагонцев, начались гонения на марранов, чего и отродясь не было… Я только плечами пожал – не моего ума это дело. Пикаро рабом не станет, помрет скорее. А насчет «дурных обычаев» – слыхал, как же! И от Калабрийца, и от других. У них, в Арагоне этом, сеньор может горло рабу перерезать и в крови ноги парить. И еще с каждой свадьбы невесту себе требует – на первую ночь. Вот злыдни! И такое хотят у нас в Кастилии нашей вольной ввести? Да не позволим, понятно! А вообще, не моя это забота. – Стоит ли об этом, Начо? – заметил лисенсиат, будто и вправду мысли мои услышал. – Хотел бы я у вас о другом спросить. Оглянулся, на Дона Саладо нашего поглядел, ближе придвинулся. Зашептал. Мог бы и не шептать! Рыцарь мой совсем в себя ушел. Не иначе звон в ушах слушал. И я послушал – то, что толстячок мне шепчет. Послушал – и только руками развел. И вправду, почем мне знать, как да чем беднягу Дона Саладо лечили-пользовали? Да в его глуши, в Эстремадуре этой, всего лечения поди для таких, как он – цепь да ошейник! Про то, что с Доном Саладо осторожность требуется, я сеньору Рохасу сразу же поведал – от греха. Не удивился он даже – сказал, что еще прошлым вечером о чем-то таком догадался. Уж больно Дон Саладо горячо про Ланчелоте всяких говорил. – Чему же удивляться, сеньор, – заметил лисенсиат, меня выслушав. – Увы, невежество все еще царит в нашей славной Кастилии. На цепь! Какая дикость! Если и нужна в случае этом цепь, то совсем иная – цепь системы… Очень мне это слово отчего-то не понравилось. Система, понимаешь! – Лечение оной болезни нелегко, но все же возможно. И пользуясь тем, что волею случая оказался я в вашей компании… Щелкнул толстячок пальцами, усиками своими дернул. – А что? Болезни такие приходилось мне изучать в городе Париже… И аж глазами заблистал! Смолчал я, но отчего-то не захотелось мне, чтобы сеньор Рохас моего идальго пользовал. Ну никак не захотелось. Нет, не дам сажать я рыцаря на цепь! И кровь пускать не дам, и пиявки тоже. Система! Придумал, умник! А лисенсиат вновь в задумчивость впал, пальчиками своими крутить начал. Мне даже любопытно стало. Ну, ладно, система системой, а где в этакой глуши он аптеку найдет? Обошлось, однако, без аптеки. На ближайшем привале (Куло мой опять заартачился, Задница!), сели в теньке на холмике, я уж и плащ на траву постелил – отдохнуть чуток. Но не тут-то было! Достал сеньор Рохас из вьюка бумагу, а к ней лаписьеро[31] свинцовый. И окуляры на нос нацепил. Тут уж и Дон Саладо заинтересовался. – Не собираетесь ли вы, сеньор, снимать с кого из нас парсуну? Смею вам заметить, что слава моя, увы, пока не такова, чтоб мог я сей чести удостоиться. – Отнюдь, – ответствовал лисенсиат. – Да и не мастер я насчет парсун. А давайте-ка, сеньор Саладо, пейзаж нарисуем, сиречь местности этой изображение. С вашей помощью. Итак, что вы видите? – Гм-м… Оглядел мой рыцарь окрестности, даже ладонь ко лбу приставил. От солнца. – А вижу я перед собой горы, слева же – замок, а справа, вроде как пещера… – Вот и славно! Р-р-раз – и забегал свинец по бумаге. Вот и замок, вот и пещера. И горы, конечно. А толстячок все уточняет: сколько у замка башен, да насколько горы высоки. Вот и готово. Поглядел Дон Саладо, одобрил. Точь-в-точь! – А теперь, сеньоры… И вновь – свинцом по бумаге. Бегло так, позавидовал я даже. – Вот, извольте сравнить, Дон Саладо. Не видите ли вы некую разницу? А что там видеть-то? Второй-то рисунок правильный. Ни гор на нем, ни замка. Холмики, овцы вокруг, домишко скособоченный. Все как есть. Задумался мой идальго, бороду мочальную кулаками подпер. – Понял я, сеньор, и увидел, конечно же, различие. На втором рисунке изобразить вы изволили то, что вам отсюда видно, на первом же… Не договорил, вздохнул грустно, голову понурил. – Или не знаю я, сеньоры, что почитают меня всюду безумцем? Но что делать, ежели все органы чувств говорят мне одно и то же? Если бы только зрение, но ведь и слух, и обоняние даже… – Логика! – вставил я, наш с рыцарем разговор вспомнив. И не только разговор, но и меч пощербленный. А может, не все так просто? Лисенсиат, как про логику услыхал, даже крякнул. Поползли вверх брови вместе с окулярами, еле-еле на лбу удержались. – Однако же, сеньор Саладо, должны вы согласиться, что все прочие видят и чувствуют иначе! И дернуло тут меня за язык! – Отчего же все, сеньор лисенсиат? Или мы с вами этих «всех» считали? Мир велик, а мы и треть Кастилии не объехали. Может, за морем где-то или за Пиринеями видят так же, как Дон Саладо? …На Сицилии, например. Там уж точно на каждом шагу – драконы с людоедами! На этот раз толстячок запыхтел, на меня воззрился гневно. За то, что я его систему порушил. – Но, может, Дон Саладо, для начала так поступим: вы о том, что видите, нам говорите, однако в поступках будьте умеренны. А мы с вами вместе рассудим, надо ли за меч браться. Вновь рыцарь голову понурил. Кивнул. – Что ж, пусть так и будет. Но не могу я молчать, ежели чую беду… И тут задумался я. Людоедов с великанами вспомнил – и тех, что на горке, и тех, что на постоялом дворе. – Говорил я уже, что звенит у меня в ушах. И не было бы в том особой беды, если бы не примета верная. Где-то рядом совсем обретается чудище жуткое, именуемое василиск. – Простите? – растерялся лисенсиат. – Василиск? Это который basiliscum? Со змеиным хвостом и петушиной головой? – Да! – костлявый палец взлетел вверх, к горячему солнцу. – Чудище, что над всеми гадами повелевает. Монстр, убивающий взглядом своим и дыханием своим. Адский выползень!.. Скривился сеньор Рохас, а мне не по себе стало. Ну, путается мой дядька в словах, морисков людоедами кличет… Но ведь не в словах дело! А если и вправду какая-то дрянь рядом обретается? И снова меч тот, со щербинкой, перед глазами встал! – Увы, не взял я с собою зеркало, – вздохнул рыцарь. – А ведь зеркало – лучший способ поразить чудище, ибо мечом рубить его несподручно, так как в случае этом есть опасность глазами с ним встретиться. А сие, как ведомо – верная смерть! А я уже думаю-гадаю, как рыцаревы слова на кастильский перевести. По дороге селенье скоро быть должно. Не там ли чудище это? Может, мой идальго местного альгвазила почуял?[32] Знаю я этих василисков! А, может, и того хуже? В общем, не понравилось мне это, страх, как не понравилось. И только мы селенье это увидели – сразу, как с холма спустились, – я тут же дагу поудобнее пристроил. Мало ли? Да и рыцарь мой подобрался весь, копье у меня забрать попытался. Ну, копье я ему не отдал, однако твердо решил, что лишней минуты в том селении не задержусь. Вот лишь напоим наших одров, которые с копытами. Только лисенсиат носиком своим недовольно дергает, вроде как возмущается. Да какой с него спрос, с ученого? Жизнь, она – не такая, как в книжках! Колодец на самой околице оказался, у перекрестка. Направо поедешь – не знаю куда попадешь, налево – в горку упрешься, а нам туда не надо. Прямо нам, к Арасене, откуда дорога к Севилье ведет, не сворачивает. Да только без скотины далеко не уедешь, а скотина пить просит. Мой Куло даже орать начал, громко так, противно. А у колодца – народ. Всякий – и поселяне, и жены ихние, и вообще непонятно кто. Значит, ждать надо. А Дон Саладо с конька своего даже слазить не стал. Сидит, ноги худые, длинные, пятками пыль цепляют, рука, которая не сухая, за гарду держится. Фу ты! Я уж себя и так успокаиваю, и этак, да на душе все муторнее и муторнее. Словно и я того василиска клятого чую. Лисенсиату, понятное дело, хоть бы хны. Слава Деве Святой, дошла до нас очередь. Кинул я вниз ведро, ворот покрутил, плеснул воды в корыто деревянное, а сеньор Рохас уже и мула подвел. Куло мой, как воду увидел, вообще взвыл. Дошла и до идальгового конька очередь. Слез Дон Саладо на землю, а сам белый, пот на лице… – Здесь он, Начо, – шепчет. – Рядом! Ты, Начо, далеко не отходи, да только не вздумай смотреть, не дай Господь, глазами встретишься… А меня морозец бьет, как тогда, прошлой ночью. Оглянулся я, туда-сюда посмотрел… …Колодец, народ вокруг, куры в пыли купаются, чуть дальше улочка да заборы. Попил рыцарев конек, оно и ехать можно, да тут, конечно же, лисенсиат вмешался. Мол, одрам нашим отдых требуется, а вот и тенек, сиеста опять же… Я даже не огрызнулся – за рыцарем следил. А он напрягся весь, ушами, точно собака, водит… …Только сейчас я заметил, какой он ушастый. Это потому что шлем его, салад который, на бок съехал… – Начо! Он… Тихо так сказал, чуть ли не шепотом, да я такой шепот и за десять шагов бы услыхал. Вот и услыхал, рука уже на гарде, глаза псами охотничьими бегают. А Дон Саладо дернул плечами своими худыми, вздохнул, выдохнул… Вперед шагнул – с лязгом железным. Туда, где первый дом стоял. – Видать, сеньоры, это и есть бой мой последний! Только вперед не глядите, ибо взгляд его… Да чей взгляд-то? А тут народец как раз расступился, вид на улицу открыл – в ту сторону, куда идальго собрался. А там ничего и нет. Улочка (да не улочка, тропа пыльная меж двумя канавами), куры опять же. И петух – здоровенный такой, с хвостом разноцветным. Король-петух! А Дон Саладо уже рядом, и меч его, железяка, в руке, ржавчину солнышку кажет… 1, 2, 3, 4, 5 |
|||||||