Все началось в ноябре, темным дождливым вечером. Вернее, это был еще не совсем вечер — всего каких-нибудь пять часов! Летом в такое время еще можно загорать. А тут — темнотища, холод, и с неба сыплется не то морось, не то снежная крупа.
      А у меня за плечами — тяжеленный школьный рюкзак, потому что сегодня было семь уроков и еще я взяла в библиотеке две книжки. И весит рюкзак килограммов десять, как у туриста. Разогнуться невозможно.
      И я решила подъехать домой на троллейбусе.
      Ждать пришлось долго. Проходили маршрутки, но все переполненные — люди в них стояли, скрючившись под низкой крышей. Собралась толпа, я уже стала жалеть, что не отправилась сразу пешком. И тут подошел троллейбус — набитый, как бочка с селедками.
      В троллейбусе был скандал.
      Я так и не узнала точно, что произошло. Там ехала цыганка с цыганчатами — может, они обидели эту тетку, или тетка сама на них взъелась, но когда открылась дверь, цыганчата посыпались, как из мешка, а тетка выскочила на тротуар и закричала не своим голосом:
      — Заберите этих щенков! Чтобы они сдохли! Чтобы вы все повыздыхали!
      У меня всегда мурашки по коже, когда кто-нибудь так кричит. Вот у нас биологичка тоже… Когда она начинает орать, мне хочется не то убежать и спрятаться, не то вообще исчезнуть и не жить на свете. Ненавижу биологию.
      А эта тетка кричала стократ хуже биологички. И мне захотелось не спрятаться, а… Сама не знаю. Подойти и встряхнуть ее за воротник? Так я и до воротника не дотянусь, она здоровенная, а я — от горшка два вершка.
      Вся толпа от этой тетки брызнула в разные стороны. А я наоборот. Я к ней подскочила, и…
      Мне расхотелось ее трясти. Она же только пуще разозлится. Поэтому я просто посмотрела ей в глаза и сказала:
      — Нельзя так злиться. Нельзя!
      И провела рукой, как будто вытирая запотевшее стекло.
      И вот тут меня мурашки пробрали от затылка до пяток и в голове что-то сжалось. Сама не знаю, как так вышло. Тетка перестала кричать: глаза у нее раньше были мутные от ненависти, а теперь стали нормальные. И она заморгала, будто проснулась. Будто с нее сдернули черное непрозрачное полотнище, и она увидела фонари вокруг, людей, меня…
      Тогда я быстренько повернулась и, чтобы не видеть здесь никого и чтобы меня не видели, побежала по улице домой. Подумаешь — две остановки.
      Сердце во мне колотилось как бешеное: я всегда, когда влезаю в какой-нибудь скандал, потом жалею. Ну что мне было нужно от этой тетки? Она же не на меня кричала?
      С неба по-прежнему что-то сыпалось, и я постепенно начала остывать. Фонари отражались в мокром асфальте, получалось два ожерелья огней — одно в небе, другое под ногами. И я совсем было успокоилась, как вдруг заметила, что он за мной идет.
      Сперва почувствовала — что-то не в порядке. Оглянулась раз — идет. Два — идет, не отстает.
      Тогда я нарочно перешла улицу и заглянула в хозяйственный магазин. Долго ходила там вдоль прилавков, спрашивала, что сколько стоит, уже всем продавцам надоела. Прошло минут двадцать. Я выхожу…
      Опа! А он стоит у ларька напротив и делает вид, что минеральную воду покупает.
      Сначала я испугалась. А потом глубоко вдохнула и подумала: ну чего мне бояться? Еще не поздно, улица людная, народу кругом полно, вон менты на машине поехали. Что он мне сделает, старикашка?
      Ему с виду было лет сорок. Плечистый, высокий, но не качок. Бородка аккуратная, коротко подстриженная. Пуховая куртка. Так посмотришь — вроде приличный человек. Ну чего он ко мне привязался?
      К тому времени у меня плечи устали — сил нет. И живот потихоньку начал болеть от голода. Я за весь день только и съела, что бутерброд с сыром и «Чупа-чупс» в столовой.
      И ноги озябли в сырых ботинках. Надо было идти домой, тем более что в шесть часов придет мама и, если меня не будет, закатит скандал.
      С другой стороны, фонарь у нас во дворе третий день не горит. Подъезд может оказаться пустой. И лифт. Что, если этот дядька за мной в лифт полезет?
      Может, подождать маму у гастронома на углу?
      И тут меня зло взяло. Ну с какой это радости усталый, измученный, голодный человек, у которого еще уроки не сделаны, должен полчаса торчать под дождем потому только, что за ним увязался незнакомый хмырь?
      Я развернулась и пошла ему навстречу. Думала, он отведет глаза и пройдет мимо — так нет же, смотрит прямо на меня!
      — Чего надо, дядя? — спросила я довольно грубо. А как с ним еще прикажете разговаривать?
      Думала, он сделает большие глаза, мол, что такое, с чего ты взяла, иду, мол, по своим делам… Но он даже притворяться не стал:
      — Поговорить надо.
      От такой наглости я опять немножко струхнула. А в следующую секунду он как схватит меня за локоть, как дернет куда-то — я еле на ногах устояла. А может, и шлепнулась бы, если бы он меня не держал.
      А в это время мимо проскочил троллейбус на полной скорости, в лужу колесами — плюх! И то место, где я только что стояла, обдало грязной водой, будто из поливальной машины.
      Этот дядька меня отпустил.
      — Пойдем? — говорит.
      Я поправила рюкзак — он уже к тому времени килограммов сто, наверное, весил. Ну что делать в такой ситуации?
      И побрели мы рядышком. Вернее, я пошла, как ни в чем не бывало, домой, а он со мной — шаг в шаг. Не отстает. Молчит.
      Я не выдержала.
      — Ну говорите, — говорю.
      — Что?
      — Говорите. Начинайте.
      — Да я не знаю, с чего начать…
      Как-то очень по-честному он это сказал. Когда наша классная говорит: «Я даже не знаю, что тебе сказать», — это полемический прием, другими словами, вранье. Прекрасно она знает: такая, растакая, школьный пиджак не надела, на физкультуру без формы, с биологичкой опять поругалась…
      А этот дядька и в самом деле не знал, что мне сказать. Зачем тогда увязался, спрашивается?
      — Тогда зачем вы за мной… идете?
      — Потому что очень важно, чтобы ты мне поверила.
      — А чего это мне вам верить? Я вас в первый раз вижу!
      И я на него покосилась — снизу вверх. Он, конечно, не похож на тех злодеев, которыми нас в школе пугают. С другой стороны, настоящий злодей и должен выглядеть приятно — чтобы не вызывать подозрений. Чтобы своим видом завораживать жертву.
      — Ну, — заговорил он снова, — если я начну с того, что меня зовут Оберон… Ты мне, конечно, не поверишь.
      — Оберон… Аргон, неон, криптон, ксенон, — пробормотала я себе под нос. У нас в кабинете физики таблица Менделеева висит, здоровенная, во всю стену. Я ее со скуки наизусть выучила. Из тамошних названий имена хорошие получаются. Командир космического корабля Барий Рубидиевич… достойно звучит.
      — Скажи, пожалуйста… а что ты сделала на остановке?
      У меня опять мурашки по спине побежали.
      — Когда? На какой остановке?
      — С женщиной, которая кричала.
      — Я ничего не сделала. Я просто ей сказала, что так нельзя. И ушла. А вы видели, что ли?
      — Я видел… Ты ей не просто сказала. Иначе бы она еще хуже разоралась бы. Ты не просто сказала — ты сделала.Осознанно? Или случайно?
      — Случайно, — сказала я. — И ничего я не делала. Я ее пальцем не коснулась. Если вы видели, то вы и должны…
      — Погоди. Ты ее коснулась не руками.
      — А чем же?
      И я начала смеяться. Не потому, что мне сделалось смешно, — боже упаси, у меня зуб на зуб не попадал. Просто надо же было показать этому человеку, что я его не боюсь и все его домыслы — ерунда на постном масле.
      — Ты меня испугалась?
      Опять он очень честно спросил. И честно удивился. А как же: в темноте увязывается за девчонкой здоровенный мужик, бородатый, почти старый. Называется Обероном. Задает дурацкие вопросы. И еще удивляется, что мне чуть-чуть не по себе.
      — Не бойся, — сказал он. — Я же не затем, чтобы тебя ругать. Наоборот, я давно ищу кого-нибудь похожего на тебя. Который умеет то, что ты сделала сегодня на остановке.
      — Да я ничего не умею! Это было случайно, понимаете? Мне просто… всегда плохо, когда кто-то орет, ссорится. Я хотела, чтобы она замолчала!
      Я запнулась. Выходило так, что я оправдываюсь. А с какой стати?
      Мы шли все медленнее и медленнее и наконец остановились перед витриной гастронома. Налево, во двор, второй подъезд, восьмой этаж; только я ни за что не пошла бы туда со странным дядькой на хвосте. Дураков нет.
      — Ты бы хотела попасть в Королевство?
      — В Англию, что ли?
      — Почему в Англию?
      — Потому что Великобритания — Соединенное Королевство.
      — Нет. Не в Англию. В Королевство.
      — Нет, спасибо. Лучше вы сами.
      — Ладно. — Он не обиделся. — Я тебе дам одну вещь. Когда решишься — бросишь ее на землю. Я буду ждать.
      И сунул мне теплый шарик в ладонь.
      — Ну, до свидания…
      Он уходил по улице, все дальше и дальше, а я смотрела ему вслед. Надо же убедиться, что он в самом деле ушел и не сможет за мной погнаться.
      Огляделась — не следит ли кто-нибудь еще?
      Нырнула во двор. Взлетела по лестнице в парадное. Бегом проскочила в лифт.
      И там уже разжала ладонь.
 
      На другой день у меня было особенное настроение с самого утра. Пускай не выспалась, пускай скандал случился ни свет ни заря: за столом Петька кидался кашей в Димку, а Димка бил ложкой Петьку по голове. Я отвесила подзатыльники обоим, чтобы не орали. Пришла мама и отвесила подзатыльник уже мне — потому что я, видите ли, взрослая и должна следить за порядком, а не драться. Я схватила бутерброд со стола и так, с бутербродом в одной руке и рюкзаком в другой, выскочила на лестничную площадку. Поставила рюкзак на перила, сунула руку в карман куртки…
      Он был стеклянный и немного светился изнутри. Внутри шарика стекло колыхалось, как студень, и в этом студне плавал ключ — с виду медный, с зелеными пятнышками на бородке, он замирал, когда я прямо на него смотрела. А когда я отводила взгляд и косилась исподтишка — он начинал медленно поворачиваться и мерцать, как далекая звездочка.
      Ключ от Королевства.
      Я будто разделилась надвое: одна моя половина прекрасно понимала, что шарик — просто красивый сувенир, а вчерашний дядечка — в лучшем случае мирный сумасшедший.
      Но у меня было особенное настроение с самого утра. Потому что вторая половина уже вовсю играла в Королевство. Где зубчатые скалы, замок на горе и лес вокруг. Потому что невозможно всерьез принимать этот ноябрь, этот дождь и вечную темень. Можно же верить во что-то красивое…
      Я мечтала три урока подряд. На перемене между третьим и четвертым заявилась в столовую — и наскочила там на трех идиоток из десятого «Б».
      — А кто это такой? — очень громко спросила Зайцева у Лозовой. — Почему эта девочка из второго класса пришла в столовую на взрослой перемене? Время малышей — между вторым и третьим уроком. Я права?
      Лозовая заржала. Хворостенко захихикала, Эта Хворостенко живет в нашем подъезде и, когда встречает меня в лифте, смотрит в сторону — просто не замечает. А когда рядом Зайцева — проходу не дает, все ищет, к чему прикопаться. Это проверено.
      — Девочка, девочка, в каком ты классе?
      Зайцева знает, в каком я классе. Ей просто кажется очень смешным, что я маленького роста. Ей кажется это настолько забавным, что она всякий раз придумывает новенькую шутку — все на ту же нестареющую тему.
      А я расту. Я почти каждый день отмечаю свой рост на дверном косяке. Я в самом деле становлюсь больше, просто мои одноклассники растут тоже, и у них получается быстрее…
      — Девочка, а девочка, а может, ты карлик?
      У меня в руке был стакан с яблочным соком. Р-раз — и Зайцева оказалась мокрой с головы до ног: и лицо, и пиджак, и волосы.
      — Ах ты, гадина!
      Я не успела отскочить. Мокрая Зайцева заехала мне кулаком по физиономии, так что в глазах на секунду стало светло-светло. Лозовая вцепилась в волосы — хорошо, что у меня короткие волосы, не так-то просто удержать…
 
      Я запустила в Зайцеву стаканом. Стакан отлетел от ее живота и разбился на полу; полетели в разные стороны осколки.
      Хворостенко заверещала.
      Кто-то налетел и вцепился в меня сзади; я, не глядя, лягнула каблуком.
      Оказалось, это биологичка.
 
      — Если тебя обидели словесно — ну так и отвечай словесно! Что это за дикость — жидкостью в лицо?! Что это за хамство — драться? Ты посмотри на себя! От горшка два вершка, а агрессивная, как уголовник!
      Завучиха возвышалась передо мной, будто айсберг — меньшая часть над столом, большая — невидимая, под столом на стуле. Завучихе легко и просто сказать мне, что я — от горшка два вершка. А если я скажу ей, что она — жирная корова…
      Ой, что будет!
      Или хуже все равно уже ничего не будет? И можно спокойно сказать, что думаешь?
      В этот момент завучиха меня ненавидела. Не за яблочный сок, и не за разбитый стакан, и даже не за синяк на ноге биологички. Она готова была меня убить за все плохое, что было в ее жизни. Как вчерашняя тетка ненавидела цыганчат — не за то, что они грязные и попрошайки, а за то, что у тетки был тяжелый, серый день — один из многих, и так до самой смерти.
      Глядя в поцарапанный линолеум, я снова вспомнила все, что было на остановке. Как я будто отодвинула черную пелену, тетка замолчала, захлопала глазами, лицо ее из остервенелого вдруг стало нормальным, даже добрым…
      Может, и с завучихой так получится?
      Я подняла глаза.
      Нет, не получится. Я поскорее снова потупилась — в пол смотреть безопаснее.
      — Ты знаешь, что с четырнадцати лет наступает уголовная ответственность?
      Мне еще только тринадцать исполнилось. Вон у Зайцевой уголовная ответственность давно наступила — и что?
      — Ступай домой — немедленно. Приведи мать — немедленно.
      — Она на работе.
      — Значит, ступай на работу… Или я сама к ней пойду!
 
      Было еще светло. Еще даже уроки не закончились.
      Зайцева, Лозовая и Хворостенко преспокойно сидели на какой-нибудь географии и перемигивались со своими мальчишками. Героини.
      Мой рюкзак остался в учительской. И даже лучше: не надо таскать на спине такую тяжесть.
      Я села на скамейку возле школьных ворот. Идти к маме на работу — полное безумие. Во-первых, у себя в конторе она всегда занята, ей даже звонить можно только в крайнем случае. Во-вторых…
      Я даже не стала додумывать эту мысль до конца. А просто вытащила из кармана куртки стеклянный шарик с плавающим ключом.
      Теперь он не казался волшебным. И все особенное настроение, которое было у меня с утра, испарилось. Ключ от Королевства… вот вам ключ от Королевства, в Королевстве город…
      Идите вы все в баню со своими сказками!
      Я со злостью размахнулась и забросила шарик в кусты.
      Надо было пойти вчера с этим дядькой. Пусть бы он оказался маньяком, заманил меня в лес и убил. И сегодня завучиха, вместо того чтобы шипеть на меня, трагическим голосом объявила бы на школьном собрании о моей смерти. И целый месяц в школе только и было бы разговоров, что обо мне — какая я была, в сущности, неплохая девчонка…
      Я рассмеялась. И опять не потому, что мне было смешно, — а потому, что это самая глупая малышовая мысль: пусть я умру, и они все попляшут. Детский сад, честное слово. Почему я должна умирать? Из-за Зайцевой?
      Мне стало жалко шарик. Все-таки он был прикольный. Его можно подарить Петьке и Димке… Правда, они из-за него подерутся. Ладно, можно объявить между ними соревнование: кто будет лучше себя вести — тому дам шарик ненадолго поиграть.
      Вот так примерно размышляя, я поднялась со скамейки, подошла к голым кустам и, наклонившись, стала высматривать на земле шарик.
      Шарика не нашлось — в раздражении я очень далеко его зашвырнула. Но кусты были не особенно густые, поэтому я, присев на корточки, потихоньку в них залезла.
      Шарика не было. Я посмотрела направо и налево; на земле, голой и гладкой, имелся фантик от конфеты и размокший окурок. Куда же, елки-палки, я его забросила?
      И я продвинулась еще немного вперед. Кусты уже должны были закончиться — за ними газон, где летом водятся кузнечики. Может быть, шарик на газоне?
      Я полезла вперед, как медведь сквозь чащу. Газона не было! Я обернулась — дорожка тоже скрылась за сплетенными ветками. Куда ни посмотришь — кусты, кусты, кусты…
      Тогда я выпрямилась. Был, конечно, риск, что меня увидят из окна учительской, и тогда ко всем моим провинностям прибавится еще и «разорение зеленых насаждений»…
      Я огляделась вокруг — и почти сразу тихо заорала.

      — Вот, ваша милость, мальчишка забрался в королевский сад. Наша вина, недоглядели. Хотя, лопни мои глаза, как он пролез? Изгородь вроде цела…
      «Ваша милость» был высокий старик, одетый в черное. Глядя на него, я поняла, что наша завучиха — милейшей души женщина и красавица к тому же.
      Тот, что меня поймал, и сейчас еще держал мои руки заломленными за спину. В жизни никто со мной так не обращался — даже Зайцева.
      — Пусти!
      — Ишь ты, еще дергается. Так вам его оставить, ваша милость? Или уж по-простому, отодрать кнутом да отпустить?
      Я задергалась сильнее, но мужичок так крутанул мне локти, что пришлось успокоиться.
      — Не выйдет по-простому, — сказала «милость» скрипучим, как ржавые петли, голосом. — Мальчишка-то непростой, издали видать… А ну, говори, стервец, чего тебе в саду надо было?
      — Меня пригласили! — О том, что я вообще-то девчонка, страшно было и заикаться. — Мне дали ключ!
      — Ключ от сада?
      — Ключ от Королевства!
      — Вот как? — Крючковатый нос «милости» описал в воздухе сложную фигуру. — Кто?
      (Неон? Криптон? Ксенон? Как его звали-то?!)
      — Оберон. — Я обрадовалась, что помню его имя.
      Хватка того, что держал меня за локти, чуть-чуть ослабла. Видно, Оберона тут знали.
      — Врешь, — предположила крючконосая «милость». — Сторож, яблок-то он много натрусить успел?
      — Не нужны мне ваши яблоки! Я к ним не прикаса… лся. Я из другого мира, у меня редкие способности, Оберон меня специально пригласил!
      — Тронутый мальчонка, — с сочувствием сказал сторож и наконец-то выпустил меня. «Милость» молчала, уставив желтые круглые глаза.
      Я посмотрела на свои руки. Остались красные вмятины от пальцев сторожа — наверное, будут синяки. Но все это ерунда по сравнению с кнутом, который мне скоро светит!
      — Я говорю правду, — сказала я, стараясь не зареветь.
      Вокруг было темно и гулко. Горели факелы, продетые в крепления на стенах. Высокий потолок был закопчен до черноты. Ну где же, где наша милая учительская? Где полки с классными журналами, где наглядные материалы на веревочных петельках?
      Какого лешего мне понадобилось в этом проклятом «королевстве»?!
      — Я говорю пра… хотите, спросите у Оберона… ну пожалуйста.
      — И как, — спросила «милость» после долгого неприятного молчания, — как спросить о тебе, сопляк?
      — Скажите, Лена Лапина…
      «Милость», кажется, поперхнулась. И я поперхнулась тоже. Я вспомнила, что там, на ноябрьской дождливой улице, Оберон не спросил, как меня зовут! А вздумай спросить — я бы не сказала. Не говорю я своего имени незнакомцам.
      — Как есть тронутый, ваша милость, — заступился за меня сторож. — Видно же — не в себе. Давайте, я его кнутом — так, для порядку только… И пусть себе идет…
      — Отведи в каземат, — скучным голосом сказала «милость». — Дело непростое.
 
      Я вообще-то люблю животных. И даже мышей и крыс. Но тут их было как-то слишком много, и они вели себя нагло.
      Я с ногами залезла на деревянную скамейку, она шаталась и скрипела подо мной, грозя обрушиться. В темнице не было факела, только светилось маленькое окошко. Крысы сновали вдоль стен, и казалось, что пол шевелится. А в дальнем темном углу лежала куча тряпок, от нее вела цепь, как шнур от телевизора, только не к розетке, разумеется, а к большому кольцу в стене. Эта куча лежала так неподвижно, что уже через полчаса напряженного сидения то на корточках, то на коленях мне было совершенно ясно: это истлевший труп предыдущего узника.
      Хорошенькие дела творятся в вашем Королевстве!
      Хочу домой, мысленно взмолилась я. Хочу в кабинет директора — «на ковер». Хочу скандал с мамой. Пусть орут Петька и Димка, пусть отчим для виду уговаривает маму быть помягче, а на деле еще больше против меня настраивает. Даже если меня отдадут в школу для неисправимых малолетних преступников — хуже, чем в этом подземелье, наверняка не будет…
      И когда я шепотом пообещала прилюдно попросить прощения у Зайцевой — заскрипела дверь. От этого скрипа у меня слиплись в комок внутренности и очень захотелось в туалет.
      На грязный пол упала полоса света. Крысы неторопливо разошлись по норам — будто для приличия. Некоторые даже не спрятались совсем: там и тут было видно, как торчат из щелей острые усатые морды.
      — Выходи, — сказали снаружи.
      Кроме одетого в черное старика («его милости»), у входа в темницу обнаружились два стражника в коротких малиновых штанах, в полосатых не то кафтанах, не то камзолах. У них были такие суровые лица, что я совершенно уверилась: ведут меня либо на плаху, либо в камеру пыток.
      — Можно в туалет?
      — Что?
      — Ваша милость, — от отчаяния я решила подлизаться, — можно мне в туалет?
      Я не ждала, что мне ответят, но процессия («милость» впереди, я между двух стражников позади) замедлила ход.
      — Отведи, — сказал старик усатому стражнику (второй был без усов, зато с бородкой клинышком)
      Тот взял меня за плечо — правда, не больно, а так, «для порядку», — и повел по лабиринту коридоров.
      Я потихоньку оглядывалась. Бежать тут было некуда — заплутаешь в два счета. Некоторые коридоры походили больше на щели, и стражнику приходилось протискиваться в них боком. Между прочим, мой малый рост и малый вес могли бы сослужить мне службу: на открытом месте кот всегда догонит мышь. А в лабиринте узких ходов — фиг вам!
      Правда, стражник наверняка знает этот лабиринт как свои пять пальцев. В отличие от меня.
      — Пришли. Смотри не провались.
      Он подтолкнул меня к низкой двери и подсветил факелом.
      Даже мне пришлось пригнуться — а такие, как он, должны были чуть ли не на четвереньках входить сюда.
      Шумела вода. Глухо. Еле слышно. Далеко внизу. Я подождала, пока глаза привыкнут к полумраку…
      И это называется туалет?!
      Довольно просторная комната, и в центре ее — дыра. Я осторожно, очень осторожно, подошла, заглянула…
      Внизу текла речка. Натуральная река — полноводная, как Днепр. А я находилась над ней на высоте, наверное, стоэтажного дома. И вниз уходили отвесные стены — вниз, вниз…
      Мне сразу расхотелось пользоваться этим туалетом. Мне вообще всего расхотелось, кроме одного — немедленно заплакать.
      — Эй! Ты долго там?
      Я выбралась через низкую дверцу, прищурилась от света факела. Пусть уж ведут меня, куда знают. Пусть.
 
      Зал, в который меня втолкнули, оказался величиной с наш стадион, а высотой, наверное, с десятиэтажку — если в ней поломать перегородки между этажами. И в этом зале наконец-то были окна; в окна светило солнце, это был нормальный человеческий свет, даже радостный какой-то — не осенний, не зимний. Лето или поздняя весна.
      Посреди зала стоял трон и спинкой почти доставал до потолка. Тот стражник, что водил меня в туалет, наклонил мою голову к полу — небольно, но решительно.
      — Благодарю за службу, — послышался голос непонятно откуда. — Теперь оставьте нас.
      Затюкали железные каблуки по каменному полу. Чуть слышно хлопнула дверь. И стало тихо, а я все смотрела на свои ботинки — не решаясь поднять голову.
      Кто-то прошел мне навстречу. Остановился рядышком:
      — Лена?
      Я сначала узнала его голос и только потом отважилась на него посмотреть.
      …Ну почему, почему он мне сразу не сказал, что он король?!
      Даже если не считать золотой короны на голове, мантии из горностая и всего прочего, во что он был одет. У него было такое королевское лицо…
      — Здрасьте, — сказала я и заплакала.
      — Ты, наверное, случайно вошла, — сказал Оберон. — Иначе бы я тебя встретил.
      Он не обращал внимания на мои слезы — будто не замечал их. От этого мне легче было успокоиться.
      — Я вообще никуда не входила. Я бросила шарик в кусты… А потом полезла искать…
      — Ну, понятно. — Он положил мне руку на плечо. — Извини, что так вышло. У нас есть теперь две возможности: либо я тебя сразу же отправлю домой…
      — Да! Да!
      — …Либо все равно отправлю домой, только сперва мы с тобой посидим, поговорим, я тебе расскажу…
      — Нет! Ничего мне не надо! Только домой!
      Он, кажется, огорчился:
      — Ты уверена? Я понимаю, ты устала, голодная, но здесь же есть вкусная еда, теплая вода, если ты хочешь помыть руки…
      — Я хочу домой, и все.
      — Не бойся. Ты в полной безопасности. Я обещал тебя вернуть — и я верну. Один шаг, и ты будешь дома, но все-таки подумай…
      Не слушая его больше, я шагнула.
      Это был самый длинный шаг в моей жизни.
 
      Я сидела на скамейке у школьных ворот, и все мои проблемы никуда не делись. Рюкзак с книжками и тетрадками — в учительской, мама — на работе, синяк — под глазом и большой скандал — не за горами.

      Вы можете похвастаться, что у вас есть знакомый король?
      А король в золотой короне? В мантии? С аккуратно подстриженной бородой?
      А у меня был знакомый король. Был — но я добровольно отказалась от этого знакомства.
      Надо ли говорить, как страшно я жалела?
      Что мне стоило хотя бы выслушать его? Ведь что-то он хотел же мне предложить? Может, ему нужна была принцесса? Или кто там еще может понадобиться королю — в волшебном-то Королевстве?
      «Очень важно, чтобы ты мне поверила». Так он говорил в первую нашу встречу. Я помнила тот разговор до мельчайшей подробности, до единого слова. И все пыталась понять: от чего же я так по-глупому отказалась?
      С мамой мы не разговаривали почти месяц. Она хотела, чтобы я первая пришла мириться, чтобы попросила прощения. А за что? Конечно, в темнице, где крысы и чей-то скелет в углу, захочешь мириться даже с Зайцевой. А так… Ну должно же быть на свете хоть немножко справедливости!
      Каждый день (ну, почти каждый, когда мне не мешали) я лазала в тех кустах напротив лавочки. Разумеется, шарика с ключом не нашла. Разумеется, кусты были самые обыкновенные — с одной стороны асфальтированная дорожка, с другой — газон. Ни королевского сада (а я его как следует даже не рассмотрела), ни замка (а какой он красивый!), ни намека на другую жизнь.
      — Лапина, что ты там делаешь? Перестань ломать кусты немедленно!
      Так я и жила, кусая локти, пока не выпал снег. А новый снег — это немножко новая жизнь: кажется, теперь все будет лучше и интереснее.
      Уже приближался Новый год, а значит, каникулы. А значит, контрольные. Новая полоса препятствий: только с мамой помирились — и заново повод для ссоры. Вообще-то я круглой идиоткой в классе не считалась, задачи нормально решала и писала почти без ошибок, но вот водилась за мной особенность: как ни контрольная — так провал. Волнение тому виной, или невезение, или еще что-то, только учителя мне сами признавались: у тебя, говорят, в табеле оценки на порядок ниже, чем ты обычно заслуживаешь. Не умеешь ты писать контрольные. Учись, мол, сосредотачиваться, жизнь нас судит по экзаменам, и так далее.
      И вот все витрины в гирляндах, елки то там, то здесь, Новый год на носу… А я иду домой на другой день после контрольной по алгебре.
      С оценкой в дневнике.
      Снег пошел… Мохнатый такой. Хлопьями. А у меня настроение — хоть садись в сугроб и засыпай до весны.
      Заворачиваю я к себе во двор и вижу: на скамейке рядом с подъездом кто-то сидит. Ничего особенного: там вечно то старушка отдыхает, то парень девушку ждет. А тут сидит мужчина в пуховой куртке, в шапке, и давно сидит — снег уже сугробами на плечах.
      Прохожу я мимо, к подъезду, гляжу под ноги, читаю следы на снегу… Полозья — кто-то тяжелые санки протащил… Рифленые ботинки… Коньки — это Катька, соседка, на коньках по снегу катается… дура… Иду — и на мужчину этого искоса, ради любопытства — зырк!
      А это Оберон.
 
      У меня ноги так к снегу и примерзли.
      Обозналась, думаю. Вдруг это совсем другой человек, просто похожий?!
      И сразу же понимаю: не переживу такого разочарования.
      Но это он, точно он. Бородка аккуратно подстрижена. Глаза внимательные. И лицо королевское. Без короны, без мантии, но посмотри внимательно — и все поймешь.
      Я стояла перед ним минуты три. Снежинки щеки касались — и таяли сразу, такая у меня была горячая физиономия.
      Наконец он скамейку рядом с собой от снега отряхнул — голыми руками, без перчаток, без варежек.
      — Здравствуй, Лена. Присядешь?
      — Здравствуйте…
      Я подошла, но садиться сразу не стала. Вот здорово мечтать о чуде, а когда оно приходит, все-таки страшно. Если честно — дыхание перехватывает.
      — Здравствуйте, — сказала я громче (вдруг он первый раз не слышал?), — ваше величество…
 
      — Садись.
      И я села с ним рядышком.
      Мы сидели на виду у всего дома. Если бы кто-то из соседей сейчас выглянул в окно, а потом спросил бы меня, с кем это я разговаривала… Я бы соврала, наверное, что это мой учитель. Или отец подружки.
      Ни за что, никому я не сказала бы, что это король-волшебник.
      А мне так хотелось! Так хотелось, чтобы они об этом знали!
      — Ну, как у тебя дела? — спросил Оберон.
      Я хотела сказать сразу: «Плохо». Учителя придираются, алгебра уродская, контрольную завалила. Заберите, мол, меня в Королевство…
      А потом подумала: как я ему, королю, буду признаваться в собственной глупости, скулить о какой-то «паре»?!
      — Хорошо дела. Спасибо. А как у вас?
      — У нас похуже. — Оберон рассеянно стряхнул снег с плеча. — Мы отправляемся в путь… Это опасно.