– Меня зовут Тимур Тимьянов.
      Тишина. Полумрак большого пустынного холла; за невысокой стойкой угадывались очертания никелированных вешалок для одежды – старомодных растопыренных стоек, в наготе своей напоминавших осеннюю рощицу.
      – Я пришел…
      Тимур запнулся.
      Он бывал под этой крышей много раз, но никогда прежде – со времен очень раннего детства – не входил со служебного хода. Здесь было пусто и чисто, на стене против входа помещалось одно-единственное зеркало, а над лестницей, ведущей налево и вверх, слабо фосфоресцировал один-единственный циферблат.
      В прихожей не было ни души, но ощущение возникало такое, будто стоишь голый перед огромной молчаливой толпой, и все взгляды слились в один тяжелый Взгляд, лишенный злобы, но лишенный и симпатии. В первый момент Тимур даже отшатнулся, да что там – готов был бежать обратно на улицу; пришлось приложить значительное усилие, чтобы скрыть испуг.
      Кон не любит трусов.
      – Я пришел… Я хотел бы договориться о премьере.
      Главное сказано. Теперь – ждать ответа. О том, что ответа может не быть, Тимур не думал ни прежде, ни теперь.
      Длинная стрелка на зеленоватом циферблате дернулась, перескакивая с деления на деление, и целой секундой позже Тимур услышал звонкое «цок».
      Все ли он сказал? Нет, он ухитрился пропустить самое важное!
      – Я режиссер. Я постановщик. Я хотел договориться…
      Где-то на лестнице, этажом выше, резко скрипнула дверь. И снова воцарилась тишина; Тимур ждал. Длинная звонкая стрелка снова вздрогнула; одиннадцать часов три минуты. Лучшее время для визита.
      – Мне можно войти?
      Тихо. Но напряжение взгляда едва заметно ослабело. Внезапный сквознячок едва ощутимо подтолкнул Тимура по направлению к лестнице – и исчез.
      Поколебавшись, Тимур двинулся вверх по истертым мраморным ступенькам. Перила были деревянные, Тимур боялся дотронуться до них – при мысли, сколько великих людей полировали это дерево своими прикосновениями, рука отдергивалась сама собой.
      Этажом выше он остановился. Можно было повернуть налево, или направо, а можно было продолжать подниматься.
      Ощущение чужого взгляда вернулось с новой силой, и тут же в коридоре слева – ох, какой длинный и темный коридор! – мелькнул свет. Мелькнул снова. И, разгоревшись, уже не гас; борясь с неприятным холодом в животе, то и дело оступаясь на складках ковровой дорожки, Тимур двинулся на огонек.
      Обнаружилась желтоватая лампочка под потолком, тусклая, в оплетке из проволоки. Круг света лежал на крашеной стене; Тимур вздрогнул.
      «Пьеса?» – было написано на стене мелом. Хитрой гадюкой выгибался вопросительный знак.
      – «Три брата», – торопливо сказал Тимур. И тут же добавил, будто оправдываясь: – Есть смысл браться за классику, потому что…
      Хлопнула дверь за его спиной; Тимур невольно вздрогнул. Обернулся, оторвав взгляд от меловой надписи; на этот раз дверь приоткрылась с длинным скрипом – недвусмысленно приглашая.
      Тимур вошел.
      Гримерная на четверых. Со времен детства Тимуру не доводилось видеть столь уютных гримерок; на одном из зеркал таяла испарина. Он едва успел разобрать слова на запотевшем стекле: «Восемнадцатое тебя устроит?»
      – Восемнадцатое ноября?
      Ощущение чужого взгляда оставалось, Тимур чуял его зудящей кожей щек, но страх прошел, почти полностью вытесненный предчувствием крупной удачи. Легкостью первого успеха; до премьеры оставалось две недели, а восемнадцатое ноября приходилось на субботу, на лучший для спектакля день.
      – Спасибо, – сказал он, еще не веря собственному счастью.
      Огляделся.
      Мягкие кресла, кожаный диван, загородка для душа; гримерка походила на ординарный номер недешевой гостиницы. Вместо обоев стены были оклеены афишами – старыми, пожелтевшими, и новыми, в росчерках автографов.
      «Дианочка! В день твоего торжества…»
      «Потому что театр – наш дом, наша жизнь…»
      «Поздравляю!»
      «Поздравляем с триумфом… это день… торжество на Коне…»
      Тимур перевел взгляд.
      В свободном углу какой-то из афиш имелась крупная надпись красным фломастером: «Прогон даю утром восемнадцатого числа. Сцена будет ваша с девяти утра. В любое удобное время занеси мне фонограмму, партитуру для света и все технические пожелания. Ты понял, Тимур Тимьянов?»
      – Я понял, – сказал Тимур.
      Страх испарился окончательно. В зеркалах отражался тощий молодой человек с глупой улыбкой на лице – скуластый, темноволосый и большеротый; чем больше рот – тем шире улыбка, говаривала когда-то мать. Синий костюм, надетый специально в честь визита, сидел мешковато; я ужасно выгляжу, подумал Тимур, не переставая улыбаться. Интересно, составил ли Кон свое мнение обо мне? Или составит только после премьеры? А может быть, я понравился ему, и потому премьера назначена так скоро, и выбран такой удачный день?
      Он шагнул к двери – но уходить не стал. Потоптался на месте; афиши притягивали его.
      – Можно, я…
      Включился, будто грянул, свет. Тимур, привыкший к полумраку, зажмурился; да, Кон поощрял его любопытство. Тимур слышал, что Кон, как правило, любезен с вежливыми незнакомцами – но куда приятнее было думать, что это не просто вежливость, а нарождающаяся симпатия…
      Он подошел поближе к оклеенной афишами стене.
      Названия. Имена. Даты. Витиеватые автографы. Затейливые графические картинки. И среди всей этой великолепной пестроты – вдруг простая афиша, знакомая до мельчайших деталей.
      «Шторм». Сотое представление. В главной роли – Грета Тимьянова…»
      Тимур шагнул вперед. Поднялся на цыпочки.
      Случайно ли в этой гримерке оказалась именно эта афиша? Или новая любезность Кона?
      На афише стояла дата – сотое представление знаменитого спектакля случилось десять лет назад. Тимур был тогда пятнадцатилетним подростком, не особенно прилежным в учебе, а мать играла восемнадцатилетнюю девушку, естественную и неискушенную, из зала ей можно было дать в худшем случае двадцать. Зал рукоплескал стоя; директриса Тимуровой школы, преподававшая также и физику и поэтому приглашенная – в порядке взятки – на юбилейный спектакль, долго не могла прийти в себя от изумления и зависти. В результате Тимур едва перешел в десятый класс – никакие пятерки по литературе, истории и пению не могли искупить обоймы двоек по физике, а директриса скорее мешала, чем помогала сыну блистательной Греты Тимьяновой, своей ровесницы, выглядевшей на сцене девчонкой…
      В какой-то момент ему показалось, что в гримерке за его спиной есть еще кто-то. Обернулся резко, будто желая поймать на своеволии собственную тень; ящик ближайшего гримировального столика был чуть приоткрыт, хотя Тимур прекрасно помнил, что он был плотно задвинут еще две минуты назад…
      В ящике лежали бумажное полотенце, мыло в мыльнице и распечатанная пачка салфеток. «Ты хорошо понимаешь условия? – прочитал Тимур на салфетке, лежавшей сверху. – Отказаться можно в любой момент, я не обижусь. В любой момент, до третьего звонка. Только после третьего звонка твой поступок станет необратимым. Ты понял, Тимур Тимьянов?»
      – Я понял, – сказал Тимур, сдерживая внутреннюю дрожь. – Спасибо…
      Свет погас. Недвусмысленное предложение уйти.
      Тимур на ощупь выбрел в коридор; желтая лампочка в оплетке все еще горела, и на стене под ней было написано мелом: «Я жду».

* * *

      – Ты влюбился?
      Тимур оторвал взгляд от пустой тарелки из-под супа:
      – Что?
      Мать убрала тарелку. Поставила не ее место другую, с котлетой и рисом. Вытерла руки полотенцем:
      – Ты ведешь себя как влюбленный. Молчишь и улыбаешься.
      – А-а-а… – Тимур растерялся. – Не знаю.
      Мама молчала. Над головой у нее, на стене против окна, помещалась знакомая с детства афиша: «Шторм». Сто двадцатое представление».
      – Ты немножко пугаешь меня, Тима, – сказала мать задумчиво. – Ты уверен, что не влюбился?
      – Что такого пугающего во влюбленности? – он откусил сразу половину котлеты. – У-у, как вкусно… И лука в меру как раз… Булку в молоке вымачивала?
      – Не уводи разговор в сторону, – мать усмехнулась. – У тебя все в порядке?
      – Ну да, – Тимур жевал.
      – С работой есть какие-то новости?
      Он буднично пожал плечами:
      – Ничего особенного. Репетируем…
      – Я имею в виду – с настоящей работой. С трудоустройством.
      – Мама, – Тимур отложил вилку. – Я занимаюсь самой настоящей работой. Сейчас. То, что за нее пока не платят – ничего не значит…
      Мать хмыкнула. Уселась напротив, положила локти на стол:
      – Значит, ты все-таки влюбился?
      – Да, – сказал Тимур, помедлив.
      – Я ее знаю?
      – Нет.
      Мать вздохнула. Все невысказанные упреки и пожелания, все планы, надежды и жалобы остались за этим вздохом. Немые. Мать виртуозно умела вздыхать. Великая актриса…
      – А как с Ирой?
      Тимур неопределенно пожал плечами. Будто желая помочь ему, в комнате зазвонил телефон.
      – Ешь, – мать поднялась.
      Тимур погрузил вилку в россыпи риса. Глупая улыбка вернулась снова – весь сегодняшний день она не отлипала от него, будто навязчивая мелодия. Только слепой не заметит; ему бы толику самообладания…
      Мать вернулась. Увидев, какое у нее лицо, Тимур едва не поперхнулся рисом.
      – Тима…
      – Кто это звонил?
      – Тимур… ты правда там был?!
      – Кто это звонил? – спросил он с холодной яростью.
      – Какая разница, кто… ты всерьез думал скрыть от меня? Ты действительно думал, что это возможно? Я уж молчу о том, что это подло, Тима, так поступать за моей спиной…
      – Кто звонил?! – спросил он в третий раз.
      – Дегтярев, – сказала мать еле слышно. – Он видел, как ты выходил… оттуда. Сегодня, без пятнадцати двенадцать…
      – Он что, с хронометром там стоял?!
      – А ты что думал, – сказала мать неожиданно спокойно, даже насмешливо. – Ты думал, здесь так легко сохранить тайну? Горячий уголь за пазухой? У Дегтярева два спектакля на Коне… Ты же ему конкурент. Каждый новый спектакль на Коне – пожиратель старых спектаклей, они уступают ему время, они идут все реже… Чтобы не допустить тебя на Кон, кое-кто из шкуры вон выпрыгнет. Пощады не жди…
      – Я знаю, – сказал Тимур.
      – Ты «знаешь», – мать усмехнулась. – Дурак.
      Повернулась и вышла.
      Некоторое время он сидел на остывшей тарелкой. За окном давно уже стояла темнота; маленькая лампа над раковиной была сейчас единственным источником света во всей их небольшой квартире.
      Наконец Тимур встал. Включил свет в гостиной; постоял перед дверью маминой комнаты. Решился. Вошел.
      Мать лежала в темноте – на диване, лицом вниз.
      – Ма, – сказал Тимур, остановившись в двух шагах от дивана. – Ты же сама играла на Кону. Почему тебе кажется странным, что я тоже хочу попробовать?
      Молчание.
      – Ма… Я уверен в себе. Я знаю: то, что я сделал… то, что мы сделали – это по меньшей мере хорошо…
      Мать пошевелилась. Села.
      – Мой учитель, Григорий Петрович…
      В темноте Тимур не видел ее глаз.
      – …Всю жизнь ставил великолепные спектакли, – негромко продолжала мать. – Получил все возможные звания, награды, призы… Воспитал два поколения учеников… И ни разу не обращался к Кону! А под старость не выдержал… видно, жил в нем этот червячок – быть признанным Коном… И поставил премьеру на Коне! Я была в зале… все его ученики были в зале… Зал был… битком – знаешь, Кон любит, когда в проходах стоят… И мы увидели, что наши старые артисты, наши золотые дедушки и бабушки, наши кумиры… что они бездарно врут. Что они патетичны. Что они некрасивы, пафосны, неискренни… Кон не принял этого спектакля, уж не знаю почему. Те же старики в других спектаклях Кона – блистали… А этого спектакля Кон не принял, и мы, сидящие в зале, увидели все, что нам полагалось увидеть. И они, увенчанные лаврами старики, поняли все, что им надлежало понять… Сразу после премьеры было три инфаркта. А Григорий Петрович…
      – Я прекрасно помню эту историю, – сказал Тимур.
      – Что ты можешь помнить, ты тогда был пацаном…
      – Я знаю, что Кон жестокий.
      Мать усмехнулась в темноте:
      – Ты не представляешь, до какой степени жестокий. Но узнаешь, если Кон не примет твоего спектакля. Тогда тебе придется менять профессию, Тимур, менять навсегда… ты это понимаешь?
      – А если Кон примет?
      Мать помолчала.
      – …А твои артисты, все эти странные ребята… которые не хотят идти в нормальный театр, не хотят бегать в массовках и выпрашивать эпизодика… Которые хотят сразу – и на Кон! Которым тоже придется идти в гардеробщики сразу после премьеры… и дай-то Бог, чтобы все они остались живы и здоровы, если Кон не примет спектакля…
      – А если примет?
      Новая пауза.
      – Ты помнишь тех провинциалов… как их… Три года назад? Их предупреждали тоже…
      – …наш спектакль с этой провинциальной самодеятельностью?!
      – Я не сравниваю. Я просто вспоминаю. Их предупреждали. Они влезли на Кон со своей драмой… Помнишь? Девчонка, которая играла героиню, потом в психушку на два года… Такая депрессия… Ты помнишь?! Это уже на твоих глазах было! Это не чьи-нибудь россказни, ты сам там был и все видел!
      – Их предупреждали, – глухо сказал Тимур.
      – Тебя предупреждают тоже. Прямо сейчас.
      – Мама! Речь идет о хорошей профессиональной работе. Я не хочу сказать, что это гениально, но…
      – Нет, Тима. Именно «гениально». Ты в этом уверен. Тебя разубедят только свист и улюлюканье на премьере…
      – Типун тебе… – начал Тимур и осекся. – Извини.
      – Извини и ты, – медленно сказала мать. – Собственно, Дегтярев позвонил мне именно с тем, чтобы я тебя удержала.
      – И ты доставишь Дегтяреву эту радость?
      Мать щелкнула выключателем. Мягкий свет торшера показался Тимуру ослепительным.
      – Тебе не следовало идти туда тайком от меня.
      – Извини.
      – Теперь тебе придется пойти туда снова. И сообщить Кону, что ты передумал.
      Тимур молчал.
      Лицо матери было бледным, осунувшимся, решительным.

* * *

      – Восемнадцатого у нас премьера на Коне, – сказал Тимур.
      Оля ахнула. Вита захлопала в ладоши. Кирилл и Борис переглянулись.
      – А генеральный прогон? – деловито поинтересовался Дрозд.
      – Только один. К сожалению, в тот же день. Зато сцена будет наша с девяти утра.
      – Обычная практика Кона, – задумчиво сказал Дрозд. – Все вечера у него забиты…
      – Восемнадцатое – это же суббота! – Вита обхватила плечи, будто замерзая. – Народу набьется…
      – На Кону всегда набивается, – сказал Кирилл. – Особенно на премьере.
      – Летим в заоблачные выси, – рассеянно пробормотал Дрозд. – Не шлепнуться бы.
      – Ваше дело – работать, – строго сказал Тимур.
      – Я не буду, – Оля подняла голову, Тимур увидел, что она на грани истерики. – Я не буду. Я боюсь. Я не пойду на Кон. Я бездарная.
      – Тогда вставай и уходи, – сказал Тимур, не повышая голоса.
      Зависла пауза, жесткая, будто высохший столярный клей. Оля неуклюже выбиралась из ряда зрительских кресел – а ряды в старом клубе были неудобные, деревянные, приколоченные слишком близко друг к другу.
      – Олька, – растерянно сказала Вита. – Не делай глупостей… Мы же договаривались…
      Оля подобрала свою сумку, лежавшую в проходе на ступеньках. Не поднимая головы, двинулась к выходу из зала.
      Тимур молчал.
      – Топорова! – рявкнул Кирилл. – А ну сядь, где сидела!
      – Пусть идет, – сказал Тимур. – Прощай, Оля. Ты сильно ошиблась в выборе профессии.
      Оля обернулась. По щекам ее расползались красные пятна:
      – Я боюсь! Ясно вам? Это провал, это…
      – Мы же договаривались, Оля, – мягко сказал Дрозд. – Ты же все заранее знала, нет?
      Пышные вьющиеся пряди по обе стороны лица делали Олю похожей на коккер-спаниеля. А большие отчаянные глаза только усиливали это сходство.
      – Иди-иди, – сквозь зубы пробормотал Тимур, давя в себе невольное сочувствие. – Неудачница.
      Волоча по ступенькам сумку, Оля кинулась вверх. Хлопнула, закрываясь, дверь.
      – Так, – сказал Тимур. – Я это предвидел, конечно…
      Ничего он не предвидел, но терять лицо нельзя было.
      Вита поднялась:
      – Погоди… Я ее догоню.
      И побежала вслед за Олей; дверь хлопнула снова.
      – Мужики, а может, черт с ним? – хрипло спросил Борис. – В самом деле…
      – Ты туда же? – резко обернулся Тимур. – Скатертью дорога!
      – Да нет, – Борис смутился.
      – Не дергайся, Тим, – негромко сказал Дрозд. – Это естественно. Мы не ждали, что ты вот так прямо и заявишься к Кону… А ты пошел и сделал. Первая реакция – бурная. Мне самому не по себе.
      И сделалось тихо. Они, четверо мужчин, сидели в большом и холодном зале Народного клуба, где на спинках твердых, покрытых растрескавшимся лаком кресел были в изобилии выцарапаны ругательства и непристойные картинки. Они сидели перед сценой, плоской, как блин, годной на то лишь, чтобы высаживать по праздникам президиум.
      Они были еще очень молоды. Кириллу и Борису было по двадцать два года, Тимуру – двадцать пять, и только Дрозду – двадцать девять. И еще много лет им предстояло мыкаться по таким вот жалким подмосткам, играть спектакли для полупустого зала – в ожидании, пока наконец судьба не преподнесет подарок в виде места в более-менее приличном театре…
      – Там такие классные гримерки, – сказал Тимур неожиданно для себя.
      – Да? – заинтересовался Кирилл. – Сцену тамошнюю все мы видели… А гримерки – тоже?
      – Я бы там жил, – признался Тимур. – Я бы там поселился, ей-Богу.
      – Страшно было к Кону идти? – небрежно спросил Дрозд.
      – Сначала да, – честно признался Тимур. – Но потом… как-то сам собой проходит страх. Может быть, я ему понравился, или он маму вспомнил, но у меня почему-то такое классное предчувствие…
      Тимур помолчал. Сказал совсем другим тоном:
      – Ребята, мы сейчас всем поперек глотки. Все, чьи спектакли идут на Коне, на нас навалятся единым фронтом, имейте в виду…
      – Ясное дело, – задумчиво сказал Дрозд. – Тима, надо как-то девчонок оградить. Нам с Кирюхой и Борькой все это до лампочки, а вот Оленька истеричка у нас…
      Хлопнула дверь. Вернулась Вита. Сияющая, несмотря на длинную царапину поперек щеки.
      – Значит так, – Вита уселась на край сцены с видом победительницы. – Олька работать будет, она у нас самая талантливая, самая хорошая, просто гениальная… И спектакль у нас гениальный. И, Тима, если у тебя есть сигареты в сумке, угости меня, пожалуйста, я заслужила.
      Тимур вытащил непочатую пачку «Золотого овна», бросил Вите над головой Дрозда; девушка лихо поймала сигареты. Благодарно цокнула языком.
      – Все тебе, – сказал Тимур. – Ты действительно заслужила. Только не кури, ради Бога, в зале – мне еще проблем с пожарником недостает…
      Вита обворожительно улыбнулась, и Тимур подумал, что девку ждет блестящее будущее. Пусть только режиссеры увидят ее на Кону! Пусть увидят, на что она способна!
      – Когда станешь примадонной, угостишь и меня, – сказал неожиданно севшим голосом.
      – Ты же не куришь, – прыснула Вита.
      – Конфетой угостишь… Все. Хватит трепаться. На сцену.

* * *

      – Тим.
      Он обернулся, но увидел сперва только огонек сигареты. Огонек похож был на красную аварийную лампочку.
      – Привет, Тимка…
      Тогда Тимур узнал этого человека – по голосу.
      – Добрый вечер, – отозвался сдержанно.
      – Что так сухо? – мужчина вошел в круг света под фонарем. У него было выразительное моложавое лицо; на кончике чуть крючковатого носа кокетливо сидели крошечные очки в модной оправе.
      – Ты что-то хотел мне сказать? – спросил Тимур.
      Собеседник откинул со лба красивую седую прядь:
      – Собственно, да… Хотел.
      – Так вот: я не стану тебя слушать, Дегтярев. Кон выразил пожелание увидеть мой… наш с ребятами спектакль в субботу, восемнадцатого. Приходи, если хочешь. Если сможешь достать билет.
      – Мальчик вырос, – Дегтярев усмехнулся.
      – Давно. Ты только сейчас заметил?
      – Я боюсь за тебя, – жестко сказал Дегтярев. – Ты отвечаешь за жизнь и здоровье твоих актеров… Ты их подставляешь, кладешь на плаху. Тебе ведь ничего не будет, только позор, а от этого не умирают. А знаешь, что такое депрессия после провала на Коне? Ни черта ты не знаешь.
      – Провала не будет. Я понимаю, тебе очень хотелось бы, но провала не будет…
      – Будет провал! Будет! Ты же неуч, Тима. Тебя ничему так и не научили за пять лет в институте… Я же видел твои курсовые работы. Это дилетантизм, Тима. Кон такого не потерпит никогда. Я немножко знаю его вкусы…
      – Пошел к черту! – сказал Тимур и захлопнул перед носом Дегтярева тяжелую дверь подъезда.

* * *

      – Мама?
      Мать сидела за кухонным столом. Перед ней стояла тарелка с полуплиткой шоколада и пустая на три четверти бутылка коньяка.
      – Мама?! – Тимур в ужасе остановился в дверях.
      – Беседовал с отцом? – спросила мать, не оборачиваясь.
      – Да, – сказал Тимур упавшим голосом. – То есть нет… Не о чем нам беседовать… Я его к черту послал, если честно…
      – Ну и правильно, – сказала мать, опуская голову на сплетенные пальцы. – Я его тоже послала… когда-то… только не к черту, а подальше… – она хохотнула. – Тима… когда я шла первый раз на Кон, я, дура, тоже ничего не боялась. Молодая была, моложе тебя… Помню, как мы вышли на поклон. А самого спектакля – не помню. Помню, стою на краю сцены, мокрая, горячая, в пудре… Зал – как море… С ума посходили, орут «браво», чуть с балконов не падают… – она торопливо плеснула из бутылки в рюмку, отхлебнула коньяк, как воду. Поморщилась; улыбнулась:
      – Да… Это было такое счастье… И сто спектаклей – счастье, жизнь… И сто двадцать… И сто пятьдесят… Одну роль я почти семнадцать лет играла, Тимочка. Мне другие роли предлагали – не бралась, думала, не стоит, вот отыграю свой «Шторм»… А когда «Шторм» сошел с Кона… мне уже было за сорок, а я играла восемнадцатилетнюю… «Шторм» выдержал сто пятьдесят семь представлений! Я поняла, что больше никогда и ничего не сыграю. Не могу ничего играть после моей гениальности на Коне… Обо мне так и говорили – «гениальная Тимьянова»… А я не знаю, была ли я хорошей актрисой, или Кон сделал меня… сделал меня такой, потому что ему понравился спектакль. Возможно, именно Кон… и убил во мне актрису. Это как наркотик – к нему пристрастишься… и пустота. Я могла бы играть по сей день… Я могла бы работать, Тима! Кон… Я так его любила. Я его обожала, это чудовище. Лучше бы тебе держаться от него подальше… Но ты не хочешь синицу в руках. Ты не хочешь годами ставить детские утренники…
      – Не в том дело, мама…
      – Я знаю, в чем дело, – сказала мать раздраженно. И тут же попросила почти шепотом:
      – Тима… Обещай, что ты хоть мне-то спектакль покажешь. Прежде чем тащить его на Кон… Обещай, а?

* * *

      Женщина стирает белье в ледяной воде. Всхлипывает, стискивает зубы – и стирает снова, трет о железную гофрированную доску, вода в тазу берется льдом, женщина ранит руки – но продолжает стирать…
      В ремарке нет никакой стирки, нет мороза, нет грубого фартука прачки. Согласно пьесе, героиня сейчас скучает на даче, сидит в беседке, разговаривает с гостем под далекое пение граммофона…
      – Молодец, Оля. Умница. Кир, не подходи так близко. Держи дистанцию – во всех отношениях… Да, молодец!
      Репетиция шла своим чередом; Тимур сидел в зале, в пустынном царстве скрипучих кресел, и ему казалось, что он видит исходящую от ребят энергию. Купается в ней; с Кириллом надо будет дополнительно поработать, он немного проваливается в этой сцене, роль Писателя – не из легких… Но Тимур знает, что и как сказать, что и как надо сделать, чтобы все встало на свои места. Оля молодец. А Дрозд… Что с Дроздом? Определенно что-то происходит, надо будет выяснить после репетиции…
      Женщина отбрасывает мокрую тряпку. Ее руки сведены судорогой, она не может пошевелить и пальцем. Ведет светскую беседу.
      …Еще три года назад Тимур поставил этот спектакль в собственном воображении, и многократно просматривал его, критиковал и снова просматривал, проигрывал по очереди все роли, разочаровывался, ненавидел, гнал прочь… Вскакивал ночью от внезапных ярких снов – а эту сцену можно бы изменить вот так… Возвращался к спектаклю, зачитывал пьесу до бурых пятен кофе на страницах, рисовал мизансцены, вылавливал в толпе лица людей, похожих, как ему казалось, на вымышленных им героев. Вот беда – с каждым новым просмотром то, что виделось Тимуру, все более отдалялось от исходника, от пьесы, от текста, знакомого «со щенячества»; Тимур ставил курсовые и дипломные работы, был в институте на хорошем счету, но только полгода назад набрался смелости и окликнул в коридоре проходившую по своим делам студентку Виту – с тем, чтобы предложить ей роль в «Трех братьях»…
      …Здесь будет перемена света. Тимур точно знает, каким должен быть этот свет, примитивное клубное оборудование не способно на такой эффект, но Кон… Кон сделает.
      …Кирилл и Борис нашлись одновременно. Оля пришла позже – перед этим ее роль играла друга актриса, но только с появлением Дрозда все стало на свои места, и призрачные персонажи навязчивых Тимуровых снов стали, наконец, обрастать плотью, и тогда он понял с ужасом, что все делал неправильно, что эти вот живые люди властно меняют его задумку самим своим существованием и что все надо начинать с начала…
      …Ему казалось, что музыка в лирической сцене Дрозда и Оли так же материальна, как его, Тимура, рука. Что он может протянуть ее и подтолкнуть диалог – в нужную для спектакля сторону.
      …Понял, что надо начинать с начала. Не все поверили ему сразу – тот же Борис долго сомневался, смотрел недоуменно, «а нас на мастерстве учили по-другому»… И Дрозд вовсе не легковерен, но именно Дрозд, пожалуй, первый поверил полностью. Тимур помнил, как однажды, придя пораньше на репетицию, услыхал случайно слова, для его ушей не предназначенные. «Тимка чует время, – говорил Дрозд. – То, что он делает, на первый взгляд кажется ересью, фигней, но ты вспомни историю театра, Борь…»
      Если бы эти слова сказаны были в расчете на Тимура – он счел бы их лестью. Но Дрозд никогда никому не льстил – и потому, наверное, его актерская судьба никак не могла сложиться.
      …И вот этот спектакль, проросший сквозь Тимура, как, говорят, прорастает бамбук сквозь живое человеческое тело – вот он обрел свою жизнь. Он существовал отдельно, самостоятельно; если Тимура, к примеру, завтра собьет машина – спектакль все равно останется… во всяком случае, Тимуру хотелось бы в это верить.
      …Темнота. Умолк магнитофон, погасли все огни на сцене, погасла дежурная лампочка за кулисами.
      – Привет, – сказал в темноте Дрозд, и этой реплики не было в пьесе. – Опять вырубили.
      – Ничего страшного, – сказал Тимур. – Зажжем свечи.

* * *

      – У меня озвучку переназначили на вечер, с пяти и до одиннадцати, – сказал Дрозд. – Каждый день, до восемнадцатого включительно… Что будем делать, Тима?
      – Ты же понимаешь, – устало сказал Тимур. – Это сделано специально, чтобы сорвать нам репетиции.
      Дрозд почесал мочку уха:
      – То есть вопрос стоит таким образом: мне бросать работу?
      – Как ты думаешь: Кон примет этот спектакль? – спросил Тимур, глядя Дрозду в глаза.
      Он был двухметрового роста, Дрозд. Тимур смотрел на него снизу вверх:
      – Как ты думаешь, если бы нас не боялись… если бы у нас не было шансов – хоть кто-нибудь почесался бы, чтобы нам помешать?
      – Да, Тима, – сказал после паузы Дрозд. – Я понял… Если мне не дадут отпуск на эти две недели – придется увольняться.
      – Это твое решение, – сказал Тимур глухо. – Но мне кажется, что ты прав.

* * *

      «Комедия характеров» в дегтяревской постановке была единственным спектаклем Кона, которого Тимур до сих пор не видел. Это был самый «свежий» спектакль, последняя премьера; в ночную очередь под стены Кона он отправился без содрогания, даже с некоторым удовольствием: Тимур любил эти ночевки, даже зимой, даже в дождь; ночь перед кассой была преддверием радости, началом спектакля, красивым ритуалом, требующим от истого театрала выдержки и смирения.
      Сидя на складном стульчике у костра из деревянных ящиков, слушая треп нескольких «чистых» театралов и нескольких театралов-спекулянтов – а эти-то были завсегдатаями ночных очередей под Коном – Тимур снова и снова прогонял перед глазами свой спектакль, мысленно делал замечания актерам и прогонял снова, пока его не толкнули локтем в бок, довольно невежливо:
      – Тимка, а ты что здесь делаешь?
      Тимур поднял глаза. У костра обнаружился его однокурсник Илюха в камуфляжной куртке и ватных штанах – с оглядкой на холодную ночь.
      – За билетами сижу, – сказал Тимур.
      Илюха присвистнул:
      – Что, за билетами на собственного бати спектакль?
      – Это какого бати? – подозрительно спросил ближайший справа театрал-спекулянт. – Дегтярева? Он же Тимьяновой сын, Греты!
      – Одно другому не мешает, – хохотнул Илюха.
      – Заткнись, – сказал Тимур.
      – Ну, прости, – Илюха тут же пошел на попятный. – Прости, если чего не так… Просто странно мне…
      – Какой ты странный неухоженный мальчик, – задумчиво сказал театрал-спекулянт. – Имея таких родителей…
      Тимур промолчал.

* * *

      – Категорически запрещается использовать на сцене открытый огонь! Категорически, Тимьянов! Я предупреждала!
      – Но ведь света не было, – повторил Тимур, стараясь, чтобы голос звучал доброжелательно. – Мы оплачиваем эту сцену – и хотели бы, чтобы условия…
      – Кто позволил вам занимать помещение до часу ночи? У нас уже был подобный разговор, помните, Тимьянов?
      На столе перед администраторшей лежала огромная коробка конфет. Но женщина не смотрела на коробку – она смотрела Тимуру в глаза; раздражение ее не было наигранным. Она действительно очень злилась.
      После бессонной ночи оставаться невозмутимым было стократ труднее, чем обычно. Тимуру хотелось стукнуть по столу кулаком – так, чтобы проклятая коробка конфет подскочила. Ему хотелось высказать в лицо этой женщине все, что он думает по поводу ее клуба, и руководства этим клубом, и облаченных властью тетушек, обожающих запреты; потом, возможно, будет стыдно, мучительно стыдно, и, что самое главное, спектакль перед самой премьерой окажется на улице…