Да, теплели.
       Белинда чувствовала это кожей.
       Жарко. Смущает гогот пьяных. Подвиг представлялся иначе: красивее, что ли? Впрочем, истинные героини не выбирают, а делают. Сегодня на рассвете Белинда поняла это раз и навсегда. Тайная гостья, поселившаяся в душе, шепнула: что надо делать.
       Да, именно так.
       «Юдифь же сказала громким голосом: хвалите Господа, хвалите, хвалите Господа, что он не удалил милости своей от дома Израилева, но в эту ночь сокрушил врагов наших моею рукою. И, вынув голову из мешка, показала ее и сказала: вот голова Олоферна, вождя Ассирийского войска, и вот занавес его, за которым он лежал от опьянения, – и Господь поразил его рукою женщины! Жив Господь, сохранивший меня в пути, которым я шла! Ибо лицо мое прельстило Олоферна на погибель его, но он не сделал со мной скверного и постыдного греха!..»
       – Пируйте, господа! – Зигфрид фон Майнц встал. На миг в зале стало тихо, хотя маркграф отнюдь не повышал голоса. Просто некий холодок пробежал меж столами. – Пируйте, не стесняйтесь! И простите меня, что покидаю вас в столь раннее время…
       Час настал, поняла Белинда.
       Здесь и сейчас.
       Она подняла взгляд на маркграфа. Улыбнулась. Опытно и завлекающе. Теперь отхлебнуть из оловянного кубка. Облизать губы язычком. Медленней. Еще медленней. Эти трусы попрятали жен и дочерей. Трусы боятся за своих трусих. Тем лучше. Тем легче.
       – Вы оставляете нас, мой рыцарь? Как жаль…
       Пауза.
       Точно рассчитанная, выдержанная, словно старый херес.
       – А я полагала, что эту ночь проведу не одна…
       У него в опочивальне наверняка отыщется меч. Или кинжал. Кровь не станет брызгать – было бы нелепо совершать подвиг в одежде, испачканной красным. А утром Белинда выйдет ко всему городу, держа мешок с головой поработителя. На картине «Юдифь и Олоферн» работы безумного живописца Фонтанальи все по-настоящему: красиво и возвышенно. Без пятен крови и синюшного цвета лица у покойника. И будут греметь колокола собора Св. Иоанна, а трубадуры примутся славить подвиг гордой девицы, и Господь не допустит скверного и постыдного греха, ибо Господь всегда на стороне добродетели!
       – Не стану вас разочаровывать, милочка, – Зигфрид фон Майнц приветливо глядел на дочь бургомистра. Рыхлая дуреха нарядилась в самое дурацкое платье, какое ему доводилось видеть. – Гюнтер, прелестной фройляйн не хочется ночевать в одиночестве. Холодно и грустно. Ты понял меня, Гюнтер? И скажи своим молодцам, что я прикажу повесить всю вашу сотню одного за другим, если прелестная фройляйн останется недовольна. Ты хорошо понял меня, мой верный, мой разумный Гюнтер?
       Гюнтер фон Драгмайн, начальник охраны молодого маркграфа, всегда понимал господина с первого раза.
      – …Нет! Не трогайте меня! А-а-а!..
      – Успокойтесь, милочка! Все в порядке, вы здесь, с нами! Это понарошку, все хорошо…
      – Да уж, лучше некуда…
      – Грязные, потные… Скоты!
      – Тише…
      – Как он мог! Мерзавец!..
      – Тише! Услышат…
      Люкерда скорчилась у сундука, содрогаясь от беззвучных рыданий. Присевший рядом Джакомо ласково гладил девицу по растрепавшимся волосам, пытаясь успокоить.
      – Марцин, это ты остановил игру? На сей раз все закончилось куда быстрее…
      – Да, я.
      – Благодарю вас, молодой человек. Люкерда бы этого не пережила.
      – Я догадался, – щеки юноши были пепельно-серыми, и жилка в углу глаза билась рыбой, выброшенной на берег. Чувствовалось: он еле держится на ногах, но странная сила, удивительная даже для самого Марцина Облаза, вставая из глубин души, не позволяла рухнуть в забытье. – Что ж, дело за мной. Мой учитель слишком долго колебался. Извините, мейстер Бьярн, что тревожу ваш прах…
      Песок взлетел наверх быстрее обычного.
      С трепетом ученик потянулся к массивной башне.
       …Бьярн Задумчивый отложил перо и присыпал песком написанное. Чернила совсем свежие. Пусть просохнет. Выбор всегда остается за нами. Всегда… Старый маг удивлялся себе. Еще час назад твердо зная, что любое прямое вмешательство лишь осложнит положение, – Бьярн даже знал: почему! – он вдруг передумал. Решительно и бесповоротно. Надо действовать. Завтра Хольне падет. Скорее всего, никакой осады не будет. Бургомистр Клаас ван Дайк, человек благоразумный, вынесет маркграфу ключи от вольного города. Обрекая горожан на разорение, но спасая от резни. Прошлым вечером бургомистр заходил к магу в гости. Спрашивал: если упрямое ополчение во главе с Рихардом Броозе, старшиной цеха мясников, все-таки рискнет оборонять стены, не сумеет ли досточтимый мейстер Бьярн помочь с обороной. Э-э… дождь, например, огненный. Или, значит, молнии о пяти зубцах. Исключительно на вражьи головы.
       Тогда, э-э, бургомистр готов поддержать идею обороны.
       Вы умный человек, гере Клаас, сказал Бьярн Задумчивый. Вы поймете. Да, наверное, я бы мог оказать посильную помощь. Но позвольте объяснить, почему я не стану этого делать. Скажите, если вы берете кредит из малозаконных источников, в придачу сомневаясь в своей будущей платежеспособности – вы же понимаете, что отдавать все равно придется? Только иначе, чем предполагалось.
       Э-э, понимаю, кивнул бургомистр.
       Он был отнюдь не так робок и глуп, каким хотел казаться.
       Гере Клаас, сказал маг. Если даже мне, человеку преклонных лет, хватит сил на молнии о пяти зубцах, – согласитесь, мне придется убивать. А всякий член Аальтрихтской Ложи знает: истинный маг избегает убийств. Ибо заключает соглашение с судьбой: посягать на знание, не посягая на жизнь. Каждый сам устанавливает границы отведенных территорий. Но вы можете убивать, спросил бургомистр. Да, гере Клаас, ответил старик. Могу. Просто тогда я беру взаймы у судьбы, предоставляя ей право ответного хода. Сколько убью я, столько вправе убить она. По своему выбору. Она может это делать или не делать, сегодня или завтра, попадая или промахиваясь, добрых или злых, смеясь или плача… Но ход будет за ней.
       Вы хотите сыграть с судьбой на тысячу жизней, гере Клаас?
       На две? Три тысячи?
       Я сдам город, сказал бургомистр, беря с вешалки шляпу. Я не стану вынуждать вас брать взаймы у судьбы. И даже не потому, что вы – мой друг, мейстер Бьярн.
       Он умел принимать решения, Клаас ван Дайк.
       Завтра Хольне падет. Еще через пять дней Зигфрид фон Майнц двинется на Ополье. Скорее всего, Ополье также падет быстро: при сложившейся ситуации князю Рацимиру не удастся остановить майнцев. После настанет черед моравских княжеств. Наемники хлынут в армию удачливого полководца. Начнется кровавое половодье. И однажды могущественный Хенинг окажется перед лицом гибели, перестав сдерживать вечный вызов Майнцской марки.
       Возможно, судьба украдкой делает свой ход?
       Перекраивая и сшивая заново?!
       Жажда действия, опрометчивого и решительного, ранее несвойственная Бьярну, вдруг обуяла душу. Словно там поселился тайный гость, переставляя мебель и выметая пыль из углов. Маг почувствовал себя молодым. Наивным – наивность сильна, она позволяет не задумываться над последствиями. По прошествии всего надо будет написать «Похвалу наивности».
       Но это – потом.
       Бьярн вышел в ночь. Луна жевала край темных облаков, изредка сплевывая желтую слюну на булыжник мостовой. Маг стал в лунный плевок. Посмотрел на тень, распластавшуюся у ног.
       – Вставай! – велел он, чувствуя, как сила заполняет его целиком.
       Тень поерзала, стараясь не пораниться о края булыжников. Метнулась к стене дома, собралась в плотный комок.
       Злобно зашипела.
       – Кому сказано? – тихо, без угрозы, спросил Бьярн.
       Тень встала на четвереньки. С треском лопнул горб на спине, выпуская кожистые крылья. Ульввинд, дальний гонец, вызвать которого дозволено единицам.
       – Лети во Вроцлав. Отнесешь вот это, – маг поднял ларец с «Тройным Норнсколлем», плодом долгих лет труда. – Передашь князю Рацимиру…
       Старик замолчал. Тайный гость уже совсем обосновался в душе. Чувствовал себя как дома.
       Я молод. Я решителен.
       Я знаю, что делать. Здесь и сейчас.
       – Нет, – сказал Бьярн Задумчивый. – Ты отнесешь в Ополье меня. Я сам все расскажу князю.
       На рассвете следующего дня Рацимир Опольский узнал тайну «Тройного Норнсколля». Восемь человек, восемь доверенных людей, восемь вельмож, полководцев и политиков собрались за доской. Восемь фигур двигались, плетя невидимую паутину, веля прошлому измениться к лучшему.
       Еще спустя неделю, когда войска маркграфа Зигфрида наголову разбили рубежных охранцев Ополья, неумолимо двигаясь к столице, – князь Рацимир приказал казнить всех восьмерых. Ибо у одного выздоровел неизлечимо больной внук, другой внезапно получил наследство, третий обрел любовь гордой красавицы…
       Но первым на площади Вроцлава был казнен Бьярн Задумчивый, старый маг из Хольне.
       Он не сопротивлялся.
      – Ваш учитель, Марцин, был мудрым человеком. Он предвидел неудачу заранее.
      – Теперь я понимаю…
      На Марцина было больно смотреть. Он весь съежился, осунулся, как никогда напоминая отчаявшегося воробья.
      – Черт! Неужто никакого способа нет?! – Ендрих в сердцах ударил кулаком об пол. – Проклятье, я готов продать душу…
      – Надо искать переломный момент. Точку воздействия, как говорил учитель. Нет ничего невозможного. Все подвержено изменениям, но мы… Мы или находим не те точки, или совершаем ошибки. Будь нас больше, мы бы могли перебрать множество вариантов, и в конце концов… Ведь игра действует! Вы сами видели!
      Марцин не замечал, что стоит на коленях и с надеждой заглядывает всем в глаза.
      – Мамка, я хоцу иглать! Там, в окоске, злой дядька. Хоцу дать ему по баске!
      – Ну что, натешились? Дайте малой поиграть!
      – А почему бы, собственно говоря, и нет?
      – Я знаю, я знаю, как иглать! Надо в ладоски хлопнуть! Мамка, хоцу!
      – Мы ничего не теряем. Даже если у нее не выйдет…
      – Хорошо. Иди сюда, девочка. Стань тут, рядом с доской. Ты знаешь, как дать злому дядьке… э-э-э… по башке?
      – Ага! Вот так!
      Звонкий хлопок маленьких ладошек. На доске остаются всего две фигуры. Две сиротливые пешки. Красная и черная. Марцин впивается взглядом в часы, песчинки в который раз начинают бежать вверх – и вдруг бледное лицо юноши заливается краской изумленья. Песок в нижней части колбы не кончается! Верхняя часть уже переполнена, а маленький смерчик продолжает гнать в горловину бессчетные крупицы: часы, дни, года…
      – Быть не может…
      Договорить Марцин не успевает. Девочка поспешно хватает черную пешку и прижимает ее к груди.
      Окно распахивается настежь…
       – Ой, лыцал! Лыцал!
       Эльза Фенривер, девочка пяти лет, всплеснула руками. Она была прелестна, в новом платье с оборками, с цветами в золотых кудрях. Стоящий перед малышкой пони испугался резкого движения. Всхрапнул, попятился.
       Заплясал на месте.
       – Стой! Понецка, стой!
       Сидя в седле, трехлетний Зигфрид улыбался бессмысленной улыбкой идола, не понимая, что происходит. Сегодня его нарядили в детский доспех с вызолоченным зерцалом. Дали надеть шлем с плюмажем. Привесили к поясу самый настоящий меч. Длинный-длинный, до неба. Ну, пусть не до неба, но все равно длинный. Как у папы. Зигфрид был счастлив. И папа – самый сильный! самый умный! – отошел к кустам роз: любоваться наследником, не мешая сыну наслаждаться триумфом.
       Зигфрид был счастлив, даже вылетая из седла.
       – Понецка!
       Шарахнувшись от Эльзы, пони встал на дыбы. Копыто ударило рядом с головой мальчика. Игрушечный шлем откатился в сторону, висок лежащего ничком Зигфрида впитывал случайную тень – солнце скрылось за пушистым, похожим на собаку облаком.
       Белокурые волосы наследника были в песке.
       – Стой!
       Крик – мужской, властный. Сильная рука поймала уздечку, рывком отбросила пони прочь, на боковую аллею сада. Дитрих, маркграф Майнцский, склонился над сыном:
       – Ты ударился? Ты цел?!
       Зигфрид перевернулся на спину.
       Засмеялся.
       Потом подумал, глядя на просиявшее лицо отца, и заплакал.
      – …Мы видели, Каролинка. Ты старалась. Ты очень старалась, ты не виновата, что у тебя не вышло. Ты хорошо играла.
      – Я холосо! Холосо иглала! Там злого дядьки не было. Ой, лыцал!.. добленький!.. и лосадка…
      – Вот оно как… – поджал сухие губы Джакомо. – Просто играла. Ну, что от ребенка требовать…
      – Хоцу лосадку! Хоцу к лыцалу!..
      – Двадцать лет! – как в бреду, шептал Марцин, с ужасом глядя на готовую разреветься девочку. – Будь она хоть чуть постарше… Господи, почти двадцать лет!
      – Чего бухтишь, мажонок?
      – Двадцать лет! Она перенеслась на два десятка лет назад! Сама! Она сделала это сама! – глаза юноши лихорадочно блестели. – У нее дар! Боже милосердный, такая сила…
      – Ну и толку с той силы? Зигфриду все, как с гуся вода…
      – Может, у князя Рацимира получится? Или еще у кого? Надо пытаться! Надо что-то делать! – однако в словах Марцина не было прежней уверенности. – Сквожина, попробуйте вы?!
      На доске оставалась одна-единственная красная пешка.
      Женщина презрительно скосилась на игру.
      – Я? Да нешто я пальцем делана?!
      – Тс-с-с! – отчаянно зашипел вдруг Ендрих, и все разом примолкли.
      Наверху послышались отчетливые, уверенные шаги. Заскрипели доски.
      Джакомо, не дожидаясь указаний атамана, извлек из отверстия тряпичную затычку.
      – …пьянствуем, значит?..
      Голос пришельца – тихий, вкрадчивый, многообещающий – не сулил отдыхавшим в корчме майнцам ничего хорошего.
      – Никак нет, господин барон! Разрешите доложить: мы всю ночь преследовали вражеский отряд. Теперь ждем подхода основных сил его светлости. Мои люди нуждались в отдыхе…
      – Через пять минут здесь будет лично его светлость Зигфрид фон Майнц. Извольте заново обыскать корчму. Сверху донизу! Шкуру спущу! Если опять обнаружится очередной народный мститель…
      – Слушаюсь, господин барон!
      Суматошный топот ног.
      – Посиди с дядями, Каролинка. Мамка за тобой вернется.
      Встав, служанка решительно шагнула к двери.
      – С ума сошла, баба?! Выдать нас хочешь?!
      Но остановить Сквожину никто не успел. Женщина всем телом налегла на дверь, снаружи что-то упало. Створка поддалась…
      – Держите ее!
      Поздно. Сквожина уже оказалась снаружи, захлопнув тайную дверь, и теперь по-новой заваливала ее хламом. Джакомо прильнул ухом к хлипкой перегородке. Все молчали. Люкерда беззвучно молилась, по-детски шевеля губами.
      …голоса.
      Люди затаили дыхание. Ендрих, оскалясь волком, поудобнее перехватил нож для броска.
      – Тут кто-то есть! Корчмарь, дай факел!
      – Осторожней, добрые господа, пожару не наделайте! Сгорим ведь!..
      – Баба! Клянусь муками святого Себастьяна, баба! А ну, иди сюда!..
      – Да это прислуга моя, господин рыцарь! Дура, как есть дура… С перепугу в погреб спряталась. Выходь, выходь, зараза, добрые господа тебя не обидят. И пива нацеди, темного «чабрика», из крайней бочки! Ишь, вздумала от работы отлынивать!..
      – Посвети-ка, Ронмарк. Больше никого нет?
      – Пусто…
      – Да кому здесь быть?! Разве что крысы…
      – Ладно. Эй, баба, лезь наверх. И ты, корчмарь, тоже…
      Шаги. Удаляются. Издалека, глухо – лязг засова.
      – Матерь Божья, благодарю…
      – Мамка! Хацу к мамке!..
      – Иди сюда, Каролинка. Не плачь. Вот, возьми цацку.
      – А ведь эта женщина нас спасла. Если бы не она – стали бы шарить, искать…
      – Зигфрид! Слышали: сам маркграф приехал! Знать бы, что там сейчас…
      Люди смотрели на доску, словно ожидали: окно вот-вот распахнется.
      Но игра оставалась безгласна.
      Привязанный к седлу, за всадником волочился по земле растерзанный труп.
      Сквожина молча смотрела, как подпрыгивает на ухабах тело ее старшего брата Станека. В бороду набилась земля, правое плечо надрублено, глаза, удивительно ясные на залитом кровью лице, бессмысленно глядят в небо. Этого человека она ненавидела больше всего на свете. Ночами молилась о лихой смерти Станека, выгнавшего из дома родную сестру.
      Вот, услышал Господь.
      «С приданым тебя, девка! – шепнул внутри чей-то голос, очень похожий на бас корчмаря Яся. – Дождалась… Эти уедут, на кой ляд мы им сдались, а тебе, чет-нечет, и хата останется, если не пожгли, и пашня под Замлынской Гуркой, и скотина, и платьишко какое-никакое! Любка со Станеком невенчанная жила, значит, не жена она ему… Кинешь сухую кость, пущай радуется, стервь!..»
      Голос был прав.
      – Что за падаль тащищь, Гернот?
      Один из телохранителей маркграфа выступил вперед.
      – С топором, гад, кинулся! – весело крикнул всадник, останавливаясь. – Дьерек его бабу на сундуке разложил, так он за топор, падлюка…
      – Рыцарь! – расхохотался телохранитель, блестя зубами. – Драконоборец!
      И пнул мертвое тело сапогом.
      Сквожина безучастно смотрела, как глумятся над покойником. Ночами снилось: в глаза наплюю! Спляшу на могиле! Вот, довелось, спасибо доброму боженьке…
      Довелось.
      Отойдя к коновязи, она взяла забытые там вилы. Подержала в руках, примериваясь.
      И, грузно шагнув вперед, изо всех сил ударила всадника в бок.
      – С-сука!
      Всадник, оторопев от внезапной дерзости бабы, все-таки изловчился: развернул коня, отмахнулся длинным палашом. Тяжелый клинок угодил по держаку вил, сбивая вниз и в сторону; охнул телохранитель, которому острые зубья вспахали голень.
      – Ну, тварь! Ну!..
      – …прекратить.
      Маркграф Зигфрид, выйдя из корчмы, внимательно глядел на творившееся безобразие. Взгляд майнцского властителя был приветлив и радушен. Особенно теплым он становился, касаясь Сквожины. Любящим, можно сказать. Женщина ощутила, как тело под лаской стоячих глаз Зигфрида становится мартовским сугробом: рыхлым, ноздреватым. Черная корка, под которой гниль и вода. Но вил не выпустила. Так и стояла у тела ненавистного брата: молча, держа смешные вилы наизготовку.
      Боясь охать, хромал в сторонку раненый телохранитель.
      Струйка крови пятнала его следы.
      – Когда собака кусает, карать следует хозяина, – назидательно сказал маркграф. Казалось, кроме него и Сквожины, на всей земле больше не осталось людей. – Ты ошиблась, мстительница. Вот вилы. Вот я, хозяин. Карай!
      – Стой! Стой, дура! Господин мой, она безумная! Она…
      Не слушая корчмарских воплей, закусив губу и став похожей на бугая Хлеся, когда тот видел красное, Сквожина ударила. Ясные глаза мертвого брата Станека, подлеца из подлецов, смотрели ей в спину. Жаркие глаза маркграфа Зигфрида, человека, чьи солдаты оказали Сквожине вожделенную услугу, смотрели в лицо. Она разрывалась между этими двумя взглядами. Благослови тебя небеса, добрый господин! Чтоб ты сдох, Станек! Впрочем, ты и так сдох… Что я делаю? Зачем я это делаю?!
      …делаю.
      Она успела замахнуться в третий раз, когда лезвие долхмессера – плоского кинжала с ножевой, односторонней заточкой – вспыхнуло под подбородком.
      – Нападающий не бывает мужчиной или женщиной, – назидательно сказал Зигфрид фон Майнц, вытирая клинок о юбку убитой. На грубой холстине, крашеной луковой шелухой и отваром чистоплюйки, пятна крови смотрелись обыденно. – Нападающий не бывает ровней или неровней. Он бывает лишь врагом или мертвецом. Это главное. Все остальное – лицемерие. Готовьтесь, через час выступаем к Особлоге.
      И добавил, жмурясь:
      – Корчму не жечь. Здесь мне доставили удовольствие.
      Позже, когда за ушедшими майнцами осела пыль, корчмарь Ясь выпустил всех из тайника. Маленькая Каролинка не плакала. Села возле тела матери, баюкая в руке фигурку «Тройного Норнсколля». Напевала «Ой, клевер, пять листочков». Закончив петь, поставила фигурку рядом с покойной.
      Невостребованная, бессмысленная пешка.
      Резной солдатик.
      – Что здесь случилось? – дрожащим голосом спросил Марцин Облаз.
      Ответ он получил не сразу.

* * *

      Котенок, пригревшись на коленях бродяги, смешно извернулся во сне. Обхватил лапами мордочку, заурчал громче. Петер машинально погладил его. Прикосновение к мягкой шерстке было приятным и каким-то ненастоящим.
      – Я же не знал, – сказал Петер. – Я же…
      – Ты же, – без злобы буркнул корчмарь. – Ты же, мы же, вон из кожи… Оно, чет-нечет, и знать тебе было ни к чему. Нечего там знать. Похожи вы с ним, вот я и раззвонился, старый колокол…
      Краем глаза Петер Сьлядек заметил, как скупо усмехнулся маг в углу, сидевший сиднем во время всего рассказа корчмаря, – и вдруг, с пронзительной ясностью понял: с кем они похожи, и кто этот строгий обладатель посоха.
      Дверь распахнулась. В корчму вбежала служанка, девчонка лет двенадцати: крепко сбитая, загорелая. На простецком лице странно сияли темные, словно две вишни, глаза.
      – Дядька Ясь! А дядька Ясь! Карета с господином Сегалтом проехала по шляху. Передать велели: будут ждать близ погоста, где всегда! Пущай остальные идут! Он уже совсем дряхленький, наш Джакомчик, укачало его…
      – Я пошел, – сказал маг, поднимаясь. – Ясь, скажи Ендриху с Люкердой, пусть догоняют. У меня предчувствие: сегодня, с Божьей помощью…
      Он замолчал, словно усомнился в своих словах или побоялся сглазить.
      – Пойдем, Каролинка. Не будем заставлять Джакомо ждать.
      – Ой, пойдемте, мейстер Марцин!..
      Когда дверь захлопнулась, лютня под столом вдруг отозвалась жалобным стоном. Будто проснулась. Или хотела что-то сказать.
      – Ты иди, – корчмарь старался не глядеть Петеру в лицо. Так бывает, когда наболтаешь лишнего, в дороге или по пьянке, и хочешь побыстрее распрощаться со случайным собеседником, дабы разойтись навсегда. – Ты, парень, иди-ка себе. У меня вечером людей не будет, кому тебе песни петь… Шагай до развилки, там ближе к Раховцу корчма Збыха Прокши – по субботам народу вайлом! Грошей полную торбу накидают… А я тебе хлебца дам. Иди, иди, у меня дел по горло…
      – Спасибо, – сказал Петер.
      Ясь Мисюр криво ухмыльнулся:
      – За кашу? Или за брехню?!
      – За кашу – тоже.
      Вскоре, оставив корчму за спиной, Петер Сьлядек замедлил шаг. Зря я не ушел сразу, думал он. Зря… Взялся было, для бодрости, насвистывать любимую балладу о битве при Особлоге – не пошло.
      Песня вязала рот оскоминой.
      Он вспомнил, как шестнадцатилетним мальчишкой стоял в ополчении: на круче, с выданным копьем. Жалкий, дрожащий. Внизу шла через Бабий брод конница маркграфа Зигфрида. Было ясно: берега не удержать. Железный поток перепахивал реку поперек, белыми бурунами колыхались плюмажи шлемов, и копейное древко сделалось отвратительно влажным. Напротив, на поросшей ивняком высотке, в окружении телохранителей, сам маркграф наблюдал за продвижением войска. Петер сперва не понял, что происходит, занятый борьбой с собственным страхом. И никто не понял. Откуда взялись бешеные всадники?! Не иначе, сам черт принес, потому что ближнюю дубраву майнцы перед тем прочесали частым гребнем. Семеро конных, диким наметом оказавшись за спиной Зигфрида, на скаку засыпали маркграфа стрелами. Телохранители привычно закрыли господина, сдвигая щиты, но один из них поскользнулся, охнув от боли в ноге, видимо, недавно раненой, – в стене щитов мелькнул просвет, и последняя стрела, пущенная вожаком конных, угодила в шею маркграфу, опоздавшему надеть шлем. Позднее князь Рацимир Опольский простит умелому стрелку все его былые грехи, превратив атамана Сухую Грозу в рубежного охранца Ендриха Кйонку, дав смелому честь и герб, но тогда это не имело значения, ибо один из налетчиков, спешившись, уже рубился с телохранителями, пытаясь добить, достать, дотянуться до раненого Зигфрида, и опытные вояки пятились под натиском, сгорая сеном в пламени пожара. Боец был в чудном доспехе – казалось, он собирал его по частям в притоне мародера или скупщика краденого. За нелепые, громоздкие оплечья нападавшего прозовут Сутулым Рыцарем – но это тоже случится потом. А сейчас конница замешкалась на переправе, страшный ливень с градом, крупным, как голубиное яйцо, налетев с ясного неба, хлестнул по захватчикам, – словно сам Бьярн Задумчивый, добрый маг из Хольне, восстав из мертвых, решил вступиться за ополян! – размывая и без того илистый берег, отчего лошади спотыкались, сбрасывая седоков; крик «Зигфрид мертв! Бей заброд!» раскатился над Особлогой, и князь Рацимир велел трубить атаку. Петер бежал, захлебывался водой и воплем, совал копьем в чужой живот, снова кричал, и очнулся лишь в обозе, где было жарко, хотелось пить, и черти в башке плясали огненную козерыйку.
      Голова по сей день болела, предчувствуя осенние дожди.
      – Ну и ладно, – сказал Петер, плохо соображая, что имеет в виду. – Ну и пусть…
      На обочине шляха стояла карета. Скучал усатый кучер, временами отхлебывая из фляги. Еще выше, по левую руку, где под темными пихтами отцветал вереск, начинался погост. У одного из крестов вокруг могилы сидели люди. Петер узнал сотника с женой, мага и юную Каролинку. Еще с ними был глубокий старик, одетый в темно-синее – цвета Опольского дома. Старик сильно сутулился, наклонясь вперед. Все люди не двигались, глядя в одну точку перед собой. Так сидят увлеченные сложной партией игроки.
      Петер готов был поклясться, что знает: какая игра лежит на могиле перед удивительной пятеркой.
      «Тройной Норнсколль».
       «У меня предчувствие, – сказал маг, поднимаясь. – Сегодня, с Божьей помощью…»
      – Я напишу песню, – Петер Сьлядек остановился. Он смотрел на занятых игрой людей, словно надеясь, что те смогут его услышать, оторваться, перестать терзать свои измученные сердца мечтой исправить, самой дивной и самой лживой мечтой на свете. – Честное слово, я напишу песню. Настоящую. Вы не станете браниться, если я буду петь ее где придется? В замки меня редко пускают…
      Он закинул лютню подальше за плечо и двинулся вдоль Кичорского шляха.
      Насвистывая «Ой, клевер, пять листочков».

Касыда сомнений

 
Седина в моей короне, брешь в надежной обороне,
Поздней ночью грай вороний сердце бередит,
 
 
Древний тополь лист уронит, – будто душу пальцем тронет,
И душа в ответ застонет, скажет: «Встань! Иди..»
 
 
Я – король на скользком троне, на венчанье – посторонний,
Смерть любовников в Вероне, боль в пустой груди,
 
 
Блеск монетки на ладони, дырка в стареньком бидоне,
Мертвый вепрь в Калидоне, – в поле я один,
 
 
Я один, давно не воин, истекаю волчьим воем,
Было б нас хотя бы двое… Боже, пощади!
 
 
Дай укрыться с головою, стать травою, стать молвою,
Палой, желтою листвою, серебром седин,
 
 
Дай бестрепетной рукою горстку вечного покоя,
Запах вялого левкоя, кружево гардин,
 
 
Блеск зарницы над рекою, – будет тяжело, легко ли,
Все равно игла уколет, болью наградит,
 
 
Обожжет, поднимет в полночь, обращая немощь в помощь —
Путь ни сердцем, ни наощупь неисповедим!
 
 
Здесь ли, где-то, юный, старый, в одиночку или стаей,
Снова жизнь перелистаю, раб и господин,
 
 
Окунусь в огонь ристалищ, расплещусь узорной сталью,
Осушу родник Кастальский, строг и нелюдим, —
 
 
Кашель, боль, хрустят суставы, на пороге ждет усталость,
«Встань!» – не стану. «Встань!» – не встану.
«Встань!» – встаю. «Иди…» 
 

Баллада двойников