Егорка передал Ляльку в протянутые из кузова руки, помог забраться маме и влез сам. Машина рванулась и понеслась, подпрыгивая и кренясь, меж черных воронок и вспыхивающих разрывов.

Она уже вырвалась из-под обстрела и мчалась лесной дорогой, когда из-за деревьев выскользнула тень самолета с крестами на крыльях, и от него отделилась стайка черных бомб…

Егорка очнулся в стороне от дороги, под деревом. Все тело болело от удара об землю. Было тихо. Только звенело в ушах. Бой на заставе кончился. Слышались только отдельные выстрелы да короткие строчки автоматов.

Машины на дороге не было. Вместо нее была громадная яма да разлетевшиеся по обочинам двигатель и дымящие тлеющей резиной колеса. И ничего больше, одни щепки. Никого не осталось в живых.

Егорка встал, заплакал и пошел. Пошел… к папе, куда-то под Мурманск. От самой границы. Больше ему идти было некуда…

Он шел уже долго. Маленький, уставший, охваченный страшным горем. Дорога была пуста, но по обе ее стороны и впереди все время гремело, слышались пулеметные очереди, одинокие выстрелы из винтовок, разрывы гранат.

Переночевал Егорка, скорчившись в клубочек, под корнями вывороченной взрывом ели; нагреб туда прошлогодних листьев, нарвал травы. Всю ночь он вздрагивал от холода, страха и горя.

На следующий день Егорка набрел на разбитый грузовик. Кузов его был загружен коробками с сухарями. Егорка набрал сухарей за пазуху, сколько поместилось, туда же сунул откатившуюся от машины рубчатую гранату-«лимонку», потуже подпоясался и побрел дальше на Восток.

К вечеру его догнала колонна пленных красноармейцев. Израненные, в изорванных гимнастерках, без сапог, они брели, опустив головы, медленно и устало. Егорка отошел в сторону и смотрел на них, надеясь увидеть кого-нибудь из знакомых – дядю Леву или командира заставы.

Один из конвоиров, проходя мимо него, снял руку с автомата и поманил Егорку грязным пальцем:

– Ком! Кто есть? Пионир?

Егорка доверчиво приблизился. Немец схватил его за воротник и втолкнул в колонну.

– Мальца-то зачем? – зло крикнул кто-то из пленных. – Нас тебе мало!

В ответ коротко прогремела автоматная очередь, зарылись в дорожную пыль горячие гильзы.

Кто-то схватил Егорку за руку и, втянув поглубже в колонну, прижал к себе. Это был красноармеец с раненой рукой. Она висела у него на груди, в петле наброшенного на шею ремня.

Колонна двинулась.

– Ты кто? – спросил Егорку красноармеец.

– Егорка. Курочкин.

– Ух ты! Не сынок ли майора Курочкина?

– Это дядя мой. А папка на Баренцевом море, подводник. Я к нему иду.

Боец вздохнул: больно далеко идти-то.

– А меня Бирюковым звать. Запомнил? – И спросил осторожно: – А что же, Егорка, мамка твоя где?

Егорка всхлипнул:

– Нету уже мамки. И Ляльки, сестренки, тоже. Мы в одной машине ехали. В нас бомба попала.

– Ничего, Егор, – Бирюков положил ему руку на плечо. – Мы еще повоюем. Мы им за все отплатим.

Почти стемнело, когда вышли к опушке, охваченной рядами колючей проволоки на столбах. На входе, на ошкуренных еловых стволах торчала вышка с часовым и с пулеметом. Колонну загнали за проволоку; бойцов обыскивали. Один из конвоиров оттянул Егоркину рубашку, глянул за пазуху – ржаные сухари; гранату среди них он не заметил.

Навалилась звездная ночь. Пленные улеглись на голую землю, тесно прижавшись друг к другу. Кто-то вздыхал, кто-то ругался, кто-то стонал. Егорка услышал недалекий шепот, прислушался. Разговаривал Бирюков со своими товарищами.

– Бежать надо, ребята, – настаивал Бирюков. – Потом поздно будет.

– Было бы оружие, – возражал ему кто-то. – Что с голыми руками сделаешь? Перестреляют нас – и все!

– Всех не перестреляют. Нас, поди, тысяча. А их-то всего один взвод. Им и патронов-то на всех не хватит.

– Было б оружие, – опять вздохнул кто-то, невидимый в темноте.

Егорка пошарил за пазухой, нащупал рубчатый кругляш гранаты:

– Дядя Бирюков, держи, – шепнул он.

– Ай да малец! Вот удружил! Все, братцы, ждем до полночи. Как рвану гранату – все в россыпь и до леса.

Егорка обрадовал пленных и сухарями.

– Ото дило, – кто-то похвалил его из темноты. – Подкрепимось. Перед боем.

Между тем звезды на небе исчезли – все затянулось черными тучами. Стало холодно и сыро. Вдали, все приближаясь, погромыхивало; сверкали молнии – и не понять: то ли гроза, то ли далекий бой.

Самая большая туча неожиданно вывалилась из-за леса и обрушилась на лагерь яростным ливнем. Загремела оглушительно, засверкала близкими молниями.

– Готовсь, братва, – шепнул, перекрывая шум дождя, Бирюков.

И как только близко ударила молния, он размахнулся и швырнул гранату на вышку, где хохлился под дождем часовой.

Разрыв гранаты и удар грома слились воедино. Часовой перевалился через перильца и грохнулся на землю вместе со своим пулеметом.

Была паника, растерянность у охраны: немцам показалось, что в вышку ударила молния. Пленные рванулись – кто в ворота, кто прямо на проволоку и, разметавшись по полю, устремились в лес.

Закричала охрана, застучали автоматы.

Бирюков подхватил ручной пулемет, упавший с вышки, бросился на землю и, прижимая раненую руку к груди, открыл огонь по охране. Чтобы дать возможность людям скрыться в лесу.

Егорка упал рядом с ним, прижался к земле.

– Бежи, Егорка! – повернул к нему злое лицо Бирюков. – Шибче до лесу бежи!

– Я с вами, дяденька Бирюков.

Бирюков отбросил пустой пулемет, схватил Егорку за руку, и они тоже побежали к лесу. А сзади все грохотали выстрелы. И вокруг них свистели пули, зарывались в землю под ногами.

Лил дождь, за ноги цеплялась мокрая трава, они спотыкались о кочки, падали – но добежали до леса. Егорка было приостановился, подышать, но Бирюков увлек его дальше.

Потом они долго шли одни ночным лесом, натыкаясь на деревья, продираясь через кусты, проваливаясь в налитые водой ямки. Ночь была тихая, только все время погромыхивало вдали.

– Уходит фронт, Егорка, – тяжело дыша, с горечью проговорил Бирюков. – Но ничего, малой, догоним.

Набрели на крохотной опушке на брошенную копну прошлогоднего сена, зарылись в него, согрелись. Егорка сунул голову Бирюкову под мышку – стало спокойно и уютно. Будто лежал он рядом с батей на сеновале, в деревне у бабушки.

– Ничего, Егорка, не горюй. Доберемся с тобой до Архангельска.

– До Мурманска, – сонно поправил Егорка.

– Ага. Доберемся, значит. Найдем твоего батю, возьмет он тебя на свой корабль…

– На подлодку, – опять поправил Егорка.

– И будешь ты с ним фашистов бить. За мамку твою, за сестренку, за все ихние нам обиды.

Скользнула по Егоркиной щеке недетская слеза. Последняя слеза в его жизни. Никогда он больше не плакал. Ни в беде, ни в горе. Ни от боли, ни от бессильной ненависти. Только сильно сжимал зубы. А надо – и кулаки…

Лето было в самом разгаре. Но оно не радовало. Свежий запах листвы едва пробивался через гарь пожаров и сражений. Земля, по которой они шли, была разорена и исковеркана войной. Разбитая техника, свежие черные воронки от бомб и снарядов, сожженные деревни, срубленные и посеченные осколками деревья, заброшенные поля. И всюду – убитые войной люди.

Бирюков по дороге вооружился: подобрал автомат, повесил на пояс плоский штык. Сапоги где-то нашел.

Его сильно беспокоила раненая рука, особенно когда они ложились отдохнуть. Он плохо спал, стонал во сне, вскрикивал.

И идти ему было все труднее. А фронт уходил все дальше. И только глубокой ночью, в окружавшей тишине они еще слышали его далекое грозное ворчание. Которое все удалялось и удалялось от них.

А они все шли и шли. Шли по дороге, прислушиваясь. И едва вдали возникал рокот моторов, ныряли в лес, затаивались. Мимо них проходили колонны грузовиков, в кузове которых ровными рядами сидели чужие солдаты в рогатых касках и громко ржали и пели чужие песни. Тянулись, лязгая и грохоча, стальные громады танков с крестами на броне. Проносились открытые штабные машины с офицерами в сопровождении мотоциклистов. Из колясок мотоциклов торчали пулеметы с дырчатыми кожухами. Иногда неспешно шли конные обозы. Иногда брели колонны пленных.

Егорке становилось страшно – такая громадная неумолимая жестокая сила ползла и захватывала страну. Она, эта сила, казалась неодолимой.

– Ничего, Егорка, – жарко шептал ему в ухо красноармеец Бирюков, поглаживая здоровой рукой ствол автомата. – Ничего… Осилим. Не враз, конечно, но свернем фашистскую шею. Вместе с рогами.

– А зачем у них рога на касках? Для страха?

– Трубочки такие, для вентиляции. Чтоб голова под каской не прела, – объяснял Бирюков. – Хорошо они, гады, подготовились. А мы вот запоздали…

Проходила колонна – и они выбирались на шоссе и шли дальше.

К вечеру, когда устраивали ночлег возле разбитого танка, Бирюков сказал:

– Надо бы, Егорий, в село наведаться, кушать-то нам с тобой больше нечего. Как стемнеет, так я пойду, а ты меня тут обожди. Стрельбу услышишь – удирай в лес подальше.

– Я с вами.

– Боишься оставаться? Оно так-то, но там опаснее. На немцев можно нарваться. Тут-то тебе спокойней будет.

– Я с вами, – упрямо повторил Егорка. – У вас рука раненая, плохо одному идти.

Небо стало совсем черным, засияли на нем летние звезды. Все затихло в лесу. Они вышли на край оврага и крадучись направились к селу, которое робко светило в черноте ночи дрожащими огоньками.

Было росно. Ноги у Егорки сразу промокли. Бирюков время от времени останавливался, прислушивался, вглядывался в темноту.

Они вышли на край поля. Деревня – рядом, рукой подать.

– Хальт! – вдруг разорвал тишину не то испуганный, не то злобный возглас. И вспыхнул во тьме яркий свет.

Бирюков столкнул Егорку в овраг: «Затаись!» – и, вскинув автомат, ответил на окрик короткой очередью.

Егорка скатился на дно оврага, забился в кустарник. Над ним вспыхивало, гремели выстрелы, слышались крики. Постепенно выстрелы стали удаляться. Залаяли собаки. Ударили еще выстрелы, и все стихло.

Егорка понял, что Бирюков нарочно побежал, отстреливаясь, в другую сторону – отвел от него немецких солдат.

Он вернулся к разбитому танку, свернулся в клубочек на лапнике, который они настелили, готовясь к ночлегу, и всю ночь пролежал без сна.

Он остался один… Совсем один. Раздетый, голодный, уставший. Среди врагов.

Так и шел Егорка в далекий город Мурманск. Прошел всю захваченную врагом Белоруссию, часть России. Перешел линию фронта.

Наши бойцы встретили его радостно, жалели Егорку, уговаривали остаться в части сыном полка.

– Мы тебе обмундировку сошьем, – басил усатый и толстый старшина, – сапожки подберем.

– Я тебе карабин свой подарю, – обещал молоденький сержант.

Но ни участие и забота, ни шинелька, ни даже карабин не соблазнили Егорку.

– Я к бате пойду. Он у меня один остался.

Его вымыли в походной бане, накормили, подлатали одежонку, собрали мешочек продуктов на дорогу.

Командир полка даже выдал ему на всякий случай странную справку-сопроводиловку: «Сим удостоверяется, что рядовой Курочкин Е.И. направляется в распоряжение капитана Северного флота Курочкина И.А. Прошу не препятствовать и оказывать всяческое содействие. Полковник Ершов».

И пошел Егорка дальше, до самого синего моря…

Где-то его брали попутные машины, обозники, но чаще всего он шел пешком, бесконечными дорогами – шоссе, проселками, тропами.

Заходил в села и деревни. Его кормили, устраивали на ночлег, давали одежонку взамен износившейся. Несколько раз предлагали остаться в семье, сыночком. Но он упорно шел к своему отцу. Туда, где громил он врага на далеком море.

Несколько раз его задерживали, отправляли в детский дом. Егорка не противился. Отсыпался, подкреплялся, копил сухари на дорогу. И, отдохнув, окрепнув, снова уходил в свой путь.

Перезимовал в артиллерийском полку. А попал в него снова переходя линию фронта (опять догнала война). Осенью это было. Подошел Егорка осторожно, как зверек, к речке, за которой уже были наши. А на этой стороне концентрировались немецкие части, готовили наступление.

Егорка высмотрел, где у них орудия, где пулеметные гнезда, где, в рощице, затаились танки, как идут траншеи, и все это срисовал на кусочки бересты огрызком химического карандаша.

И темной ночью, в ледяной осенней воде, прихватив бревнышко, переправился к своим.

Встретили Егорку, как родного, обсушили, переодели, накормили. А когда он свои «кроки» командиру полка представил, тот разве что со своей груди орден ему не снял. Очень ценные сведения добыл пацан. Наутро по его картинкам ударила полковая артиллерия, наступление немцев было сорвано. Комполка в самом деле направил представление на Егорку. А он в полку прижился, пользовался там любовью и уважением не только как ребенок, но и как отважный разведчик.

Дважды уходил, в рваненьком пальтишке, в тыл к немцам. Бесстрашно уходил. У кого в сердце ненависть, там страха нет.

Да и шустрый был парнишка, сообразительный не по годкам, видно, быстро его война повзрослила. Разведчик из него получился внимательный. Детский глаз, он вообще зоркий.

Опасное дело, конечно. У солдат сердца за него тревогой сжимались. Но обходилось. Так, получал Егорка иной раз пинка под зад, шелобан в лоб… А иной раз – и кусочек хлеба со шпиком. Который он брал с «благодарностью», но, едва отходил в сторонку, тут же его брезгливо выбрасывал.

Но вот как весна в силу вошла, снова Егорка двинулся на север. И орден его не застал, и комполка усыновить его, как собирался, не успел.

Пошел дальше Егорка…

И пришел. У ворот военно-морской базы его остановил краснофлотец с винтовкой, с красной повязкой на рукаве и в каске с красной звездой.

– А ну стой! Кто таков? Хода нет!

Егорка все объяснил. Часовой удивился, не поверил, но вызвал вахтенного офицера.

– Товарищ лейтенант, вот малец образовался, до капитана Курочкина. Говорит, вроде, сынок его.

Лейтенант как-то странно взглянул на Егорку, потрепал ему отросшие кудри:

– Откуда ж ты взялся?

– Из-под Гродно.

– Будет врать-то! – рассердился часовой. – Полстраны он прошел! Как же!

А лейтенант поверил.

– Лодка капитана Курочкина, – сказал он, – в настоящее время выполняет боевое задание. Вернется через две недели. А ты пока на моем корабле побудешь. – И привел Егорку на свой торпедный катер. Вызвал боцмана:

– Это сын капитана Курочкина. – Боцман тоже как-то странно, растерянно кивнул. – Баня! Ужин! Отдых!

– Есть!

Боцман – громадный моряк в брезентовой робе – сам отмыл Егорку от дорожной грязи, постриг, поставил перед ним громадную миску, из которой, как из трубы парохода, валил густой ароматный пар.

– Флотский борщ, Егорка! – похвалился боцман. – Едал такой? То-то. Держи ложку в одну руку, а в другую хлеб. Наворачивай, Егор Иванович.

Борщ был алый, жгучий, пламенно горячий – аж слезы вышибал.

– То-то! – гордился боцман. – А ты чесночком закуси – полезный витамин. Флотский борщ без чеснока все равно что винтовка без патронов. А, знаешь, Иваныч, почему он флотский называется?

– Знаю, – Егорка положил ложку на край миски, отдохнуть. – Потому что он на морской воде сварен. И из морской капусты.

Боцман захохотал.

– Бычок ты в томате, Егорка! Флотский он потому, что наваристый. После него не спать хочется, а работать, службу на корабле править. Ты ешь, кушай, еще подолью.

Пока Егорка справлялся с наваристым борщом, боцман посвятил его во все дела славного катера, на котором они находились.

– Только что из рейда пришли. Ремонтироваться. Потрепал нас немец. – Егорка и сам заметил круглые дырки в корпусе от пуль и зазубренные пробоины от осколков снарядов. – Команда наша боевая сейчас на берегу, учебу проходит. Капитан подлечивается, зацепило его. А завтра ремонтники придут. Отладят все, заштопают. Боезапас пополним – и в море, на охоту за фашистским зверем. Пойдешь с нами?

– Не, – Егорка снова отложил ложку. – Я с батей пойду, на его подлодке.

Боцман почему-то отвел глаза, стал суетливо нарезать хлеб. Хотя нарезал его уже на весь экипаж.

– Ты вот что. – Боцман призадумался. – Ты сейчас пей компот из сухофруктов и ложись отдыхать. Я тебя утром побужу. А то ты уже в миску носом клюешь… Курочкин…

Боцман уложил Егорку в кубрике на узком диванчике, укрыл бушлатом, от которого пахло соленой морской водой. И Егорка уснул крепко и спокойно. И снился ему сначала огненный борщ из морской воды, из морской рыбы, из морской капусты. А потом ничего ему не снилось – так глубоко навалился на него добрый сон.

Разбудил Егорку рев сирены и частый колокольный бой.

Егорка выскочил на палубу, и его оглушил жуткий вой самолета. Тот будто бы падал с неба на маленький катер и тянулся к нему острыми злобными строчками огоньков.

Боцман, широко расставив ноги, ловил в паутинку пулеметного прицела распластанную крестом тень самолета с короткими хищными крыльями.

Прогремела очередь, запрыгали по палубе горячие гильзы.

Самолет круто, прямо над катером, взмыл, истошно завывая, от его брюха отделились две черные капли и понеслись вниз, вырастая в размерах.

Одна бомба упала в стороне, с грохотом подняв столб зеленой воды с белой курчавой пеной на макушке – катер даже закачало волной, а другая бомба упала на палубу и завертелась, шипя и далеко разбрасывая огненные искры.

– Зажигалка! – крикнул боцман, обернувшись. – Гаси!

Егорка подхватил с палубы швабру и, зажмурясь, столкнул злобно шипящую бомбу за борт.

– Молодец! – крикнул боцман и снова приник к пулемету.

Самолет опять пошел в атаку, вырастал, ревел, стучал двойным пулеметным огнем. И вдруг словно сломался. Лег на крыло, косо пошел к воде и вонзился в нее, подняв тучу брызг и волн.

– Вот так вот! – Боцман выпустил рукоятки пулемета, сдернул бескозырку и вытер ею мокрый лоб. – Бычок в томате! Привет там своим передавай. От боцмана Вани.

Он осмотрел катер, покачал головой:

– Еще дырок наделал, фашистская морда. Давай-ка, Егорка, приберемся.

Протерли мокрой шваброй то место на палубе, где горела зажигалка и завилась колечками краска, собрали гильзы в ящик, смели за борт щепки. Боцман зачехлил пулемет.

С соседнего тральщика матрос на мачте что-то просигналил флажками.

– «Поздравляю победой», – перевел боцман. И отзвенел колоколом азбукой Морзе: «Чего и вам желаем».

– А ты молодец, Иваныч, – опять похвалил он Егорку. – Не забоялся. Быть тебе моряком!

– Подводником, – упрямо поправил довольный похвалой Егорка.

– А подводник разве не моряк? – удивился боцман. – Еще какой моряк-то. Особенно батя твой. Он этим летом два транспорта на дно пустил, крейсер потопил и береговой склад боеприпасов взорвал.

И опять у Боцмана застряли в горле горькие слова.

Через три дня на катер вернулся из госпиталя его капитан Кочетов, молодой и веселый. Ему представили Егорку.

– Ну вот, – рассмеялся капитан. – Не боевое судно, а птичий двор получается, курятник. Капитан – Кочетов, моторист – Уткин, радист – Лебедев. Теперь и юнга – Курочкин.

Капитан Кочетов пошел доложить главкому о Егорке и хлопотать о его зачислении в экипаж.

Командующий категорически отказал.

– Мальчик на боевом корабле! Думайте, что предлагаете. Отправьте его на рембазу, там много ребятишек делом заняты.

– Это сын Героя Советского Союза Курочкина, – напомнил капитан.

– Тем более!

– Он, товарищ командующий, просится в экипаж отцовской «Щуки». У него, товарищ командующий, вся семья немцем побита. Мать и сестренка – на его глазах…

Короче, уговорил капитан адмирала.

Егорке подогнали форму, выдали личное оружие. По боевому расписанию он стал вторым номером у пулемета.

Когда подошел день выхода в рейд, Егорка спросил капитана:

– А можно я еще немножко на берегу побуду?

– Ты что, боишься? – удивился капитан.

Егорка покраснел.

– Что вы, товарищ капитан. Я их не боюсь – я их ненавижу. Но я думаю: вдруг папа вернется.

Капитан обнял его за плечи и сурово сказал:

– Не жди, Егорка. Не вернется. Твой отец геройски погиб. Ты прости – мы никак не могли тебе об этом сказать. На лодке теперь другой командир.

Опустил Егорка голову. Совсем сиротой стал. Никого у него теперь нет на свете.

А капитан угадал его тяжелые мысли:

– А мы, Егорка? Мы теперь твоя семья. Тут тебе и отцы, и деды найдутся, и братьев сколько хочешь. Вот и будем мы всей семьей за твою семью фашистам мстить, победу делать. Есть?

– Есть! – Егорка даже не всхлипнул.

Такой была судьба у сотен тысяч детей этой страшной войны. Они разучились плакать. Они научились ненавидеть…

В тот день Егорка погостил на нашей «Щучке», облазил ее всю, застыл в кают-компании перед фотографией отца.

Кок Мемеля угостил его какао и пончиками. А к вечеру вернулся сын командира на свой катер, продолжать свою войну.

Катер капитана Кочетова воевал отчаянно. Своей семьей за все семьи. Счет потопленных им вражеских кораблей рос с каждым выходом в море.

– Как на рынок за капустой ходит, – иногда завистливо говорили про него другие капитаны.

И почти все фашистские суда катер Кочетова топил торпедной атакой. А она самая сложная и опасная.

Конечно, на катере были пулеметы, появилась даже малокалиберная пушчонка, но что с ними сделаешь против окованных тяжелой броней крейсеров и эсминцев? А вот торпеда – сильное и грозное оружие.

Только вот система наводки на цель у нее… отчаянная. Катер самим собой наводит торпеду. Как и подлодка. Только мы это делаем скрытно, под водой, а катер – на глазах противника.

Такая картина. Идет караван немецких судов. Все громадины, с крупнокалиберными орудиями на борту. Окружены катерами-сторожевиками. Иногда такой караван даже истребители сопровождают. А в центре каравана, положим, находится самый главный транспорт – корабль с грузом многих тысяч тонн боеприпасов.

Как его потопить маленькому катерку? Только торпедой. И капитан дает команду:

– К торпедной атаке товсь!

Весь экипаж занимает свои места. Егорка – вторым номером у пулемета. Его задача – чтобы пулеметная лента бесперебойно бежала в пулемет, не скручивалась на бегу и не застревала.

– Лево руля! – командует капитан, наводя нос катера на борт вражеского транспорта. – Еще лево! Так держать! Полный вперед!

И катер мчится, поднимая форштевнем зеленые буруны, прямо в стаю противника, вооруженного против него в тысячи раз сильнее. И защищенного от него толстенной броней.

Немецкие сигнальщики и наблюдатели замечают противника. Оглушительно, до рези в ушах, взвывают сирены. Оглушительно открывается заградительный огонь из всех орудий и пулеметов. С неба с оглушительным воем обрушиваются истребители прикрытия.

Когда катер мчится, не меняя курса, по строгой прямой, он становится легкой мишенью. А менять курс, вилять в стороны нельзя – иначе не пошлешь торпеду точно в цель.

Напряженный, смертельно опасный момент боя.

Катер, как стрела из лука, летит вперед. Все ближе цель. Уже видны полоски ржавчины на бортах транспорта, уже различаются панически суетящиеся фигурки матросов на палубе.

Вокруг катера густым лесом стоят разрывы снарядов, справа и слева круто ударяют в борта поднятые взрывами волны. Палубу прошивает пулеметная строчка с самолета. Кто-то из экипажа ахает и падает, заливая палубу кровью. Кто-то бросается ему на помощь.

А катер все летит и летит, как смертоносная стрела.

«Пора – не пора», – закусив губу, волнуется, решает на мостике капитан.

Раньше свернешь – торпеда может не достичь цели, позже свернешь – сам пораженной целью станешь. А это не только катер – красивый и быстроходный, – это еще и люди – молодые веселые моряки.

– Пора!

– Первая – пошла! – звенит команда.

Катер вздрагивает и чуть кренится. Тяжелая сигара, начиненная взрывчаткой, грузно плюхается за борт, вздымает тучу брызг и мчится на врага, оставляя за собой ровный, в ниточку, барашковый след.

– Вторая – пошла! – сквозь зубы дает команду капитан. Снова вздрагивает катер.

– Пошли, родимые! – машет им вслед каской боцман Ваня.

Катер круто ложится на борт, делает вираж и удирает в сторону от разрывов. Сбавляет ход. Весь экипаж не отрывает глаз от каравана.

Еще гремят взрывы, проносятся низко над морем истребители, волнуется вздыбленная и опавшая вода. Но все замерло в страшном ожидании.

И вдруг огромный стальной ржавый корабль будто подпрыгивает серединой корпуса. У его борта встает толстый ствол воды. Корпус ломается, как деревянный, и его обломки устремляются вверх. А нос и корма оседают, круто уходят в воду.

Вспучивается зеленая поверхность, выбрасываются на нее обломки, все кипит, перемешивается. Пляшут рваные волны над местом гибели корабля. Крики, глухие взрывы, лопающиеся на воде громадные пузыри.

С ближайших кораблей спускают шлюпки. Взлетают ракеты. Ревут сирены.

Задание выполнено…

В одном из боев Егорка по-настоящему отличился. Заменив раненого пулеметчика, срезал трассирующей очередью вражеский истребитель.

– Отлично! – похвалил его капитан Кочетов. – И кто же тебя, Егорка, так стрелять научил?

– Фашисты, – не задумываясь, ответил матрос Егорка Курочкин.

Капитан странно взглянул на него – не сразу такой ответ понял. А потом дошло: самый лучший прицел у любого оружия – ненависть к врагу…

Да, фашисты нас многому научили…

И, как ни странно звучит, они научили нас воевать.

Нет, дело не в том, что мы перехватывали их опыт. Совсем не в том. А в том дело, что, сражаясь с врагом, узнавая его повадки, мы приобретали собственный опыт. Учились и на своих ошибках.

А главным нашим учителем была ненависть к врагу, посягнувшему на нашу землю, на наших детей и матерей, на все наше, советское. У каждого бойца был личный счет к врагу. А еще был счет общий – за поруганную, истерзанную Родину.

Да, ненависть… Но ведь и они нас ненавидели. До старых лет дожил, а все не пойму – они-то нас за что? Это ведь не мы к ним пришли убивать их детей, рушить их города, вешать их мирных жителей…

Вот минер наш Трявога. У него младший братишка был. В доме у них, в деревне, немцы стояли. И не какие-то там гестапо или СС, нормальные фронтовики, про которых теперь говорят… некоторые, что они нашим детишкам конфетки раздавали. А мальчонка приболел и всю ночь нудил: «Мам, попить… Мам, холодно… Мам, жарко…»

Немец терпел-терпел, а потом взял мальчонку за шиворот, вывел его во двор, у сарая застрелил и спать лег. Теперь ему больной мальчонка не мешал. Теперь, правда, его мать рыдала. Но это – во дворе, возле сарая…

Ненавидели они нас. И за людей не считали. И мы их тоже. Мы для них были недочеловеки, они для нас – людоеды фашистские.

Так что мы науку ненависти быстро прошли, на «пятерку» ее сдали…

Великая Отечественная война – это наша боль и горечь. Наша слава и гордость. Это наша святая память. Которую некоторые стараются стереть.

А вообще война – это работа; не только опасная, но и очень трудная.

Тяжелое было время. Особенно в первые месяцы. Трудно воевали. Неумело, если честно сказать.

Предвоенная боевая подготовка… Да нет, плохого не скажу, уровень у нее был довольно высокий, но она уже слабо соответствовала условиям такой войны, новой во всем. К тому же матчасть подводного флота тоже уже не отвечала современным методам ведения боя. Часть подлодок устарела морально, часть – физически.

Наша «Щучка» досталась нам после ремонта, после того героического надводного боя. Ремонт – ничего не скажу – был сделан добротно. Тем более, что весь экипаж к нему свои силы приложил. Чтобы поскорее в море выйти, за командира отомстить. А вот после ремонта…

После ремонта по техническим правилам подлодка должна пройти полный курс «реабилитации» – автономное плавание на весь срок, во всех режимах. Необходимо проверить работу всех механизмов и приборов вплоть до плиты на камбузе, герметичность отсеков, вооружение.

Надо и лодку почувствовать, изучить, понять, сжиться с ней, каждый каприз ее знать и уметь его использовать. Ведь у каждой лодки свой характер, свой на все манер, свой норов. По-разному они ведут себя на волне, по-разному погружаются, по-разному всплывают, идут под перископом, слушаются рулей.

Такой проверки у нас не было. Не нашлось для нее времени. И в первом же рейде конфуз случился.

Идем надводным ходом. Команда: «Срочное погружение! Глубина 20!» Выполнили погружение четко, а глубину не удержали – проскочили заданную, до предельной нырнули – аж «слеза» на подволоке проявилась. От большого давления.

Справились. Поднялись на заданную. Идем ровно, нужным курсом, устойчиво. Настала пора всплывать под перископ, оглядеться. И опять опозорились. Вылетела наша «Щучка» из-под воды ровно мячик, вся на поверхности оказалась. А если бы рядом немец крейсировал?

Правда, потом наш Командир такое всплытие в бою, когда надо, применял. На внезапность. С палубы еще волна не скатилась, а мы уже к бою готовы, даже прицел на орудии уже стоит.

Словом, осваивались уже в походах, в боевой обстановке.

Ну и такая же проверка, притирка, подготовка экипажу нужна. Чтобы локоть товарища чувствовать и слаженно действовать. Любой маневр, любая команда такой слаженности требовали, быстроты и четкости исполнения, до автоматизма. Это ведь главное условие не только успеха в бою, но и безопасности плавания во враждебной стихии, под прицелом врага.

Потом что еще важно? Действия в аварийной обстановке. Пробоина под водой – смертельная опасность для лодки. Вода ведь внутрь под страшным давлением прет, под напором. Надо уметь не растеряться, справиться с этой бедой. В каждом отсеке у нас – запас аварийный: войлоки (дыры затыкать), клинья, струбцины. Был у нас случай – даже одеяла в дело пошли.