15

Про выставку динозавров тебе рассказывали много раз. Знакомая девочка Елочка рассказывала про динозавров, журналист Тополь писал про динозавров заметку. А ты ведь очень любила динозавров, особенно таких, у которых открывается рот, видны зубы и можно положить им в рот кусок яблока и играть, будто динозавр жует яблоко.

Одним словом, мы пошли в Музей истории Земли на динозавров. Я довольно далеко запарковал машину, мы шли пешком, ты ехала у меня на плечах и говорила про динозавров. У двери в музей я поставил тебя на землю и спросил:

– Не боишься? Они большие и рычат.

– Я, – ты изобразила на лице презрительную улыбку, – динозавров не боюсь, я их люблю, особенно с зубами, особенно когда рычат.

И мы вошли внутрь. В первом зале были огромные дельфин и акула. У акулы был прекрасный рот с тремя рядами зубов, и я подумал, что тебе, наверное, понравится мысль о том, как здорово было бы засовывать в этакий-то рот яблоко. Я обернулся:

– Варя, а вот смотри…

Но ты не смотрела. Ты стояла, зажмурившись, все крепче сжимая мою руку и все крепче прижимаясь ко мне. Не открывая глаз, ты сказала:

– Пойдем, пойдем дальше, где нет акул.

В следующем зале акул не было, зато был этот вот огромный хищный динозавр с зубами, не помню, как называется. Ты, одной рукой держась за меня, второй рукой стала закрывать и без того зажмуренные глаза. Шла с закрытыми глазами. Иногда спотыкалась, споткнувшись, открывала глаза на мгновение, видела очередное какое-нибудь чудовищное чудовище, еще сильнее пугалась и еще сильнее зажмуривалась. Это было необычно для тебя. Ты действительно любила динозавров, бесстрашно брала в руки лягушек, червей, гусениц и ящериц. Ты была постоянной посетительницей серпентария. В цирке держала на плечах живого удава и гладила удава по голове. Но эти динозавры…

В одном из залов ты в очередной раз споткнулась, в очередной раз приоткрыла глаза и увидела трицератопса.

– Ой, – сказала ты, – трицератопс. Ее у меня в мультике зовут Сэра, а вот ее папа, и я хочу их погладить.

– Тебе нравится трицератопс? – обрадовался я. – Ну слава богу.

– Нет. – Ты задумчиво подошла к трицератопсу и задумчиво гладила его по резиновой рычащей морде. – Трицератопс мне не нравится. И я его тоже боюсь. Я всех боюсь, но не могу же я прийти на выставку, всех бояться и никого не гладить.

Ты и правда всех боялась. Даже на выходе из музея в лавке с игрушечными динозаврами ты боялась игрушечных динозавриков и полуразобранный макет большого динозавра, нарочно демонстрирующий внутреннее свое устройство, чтоб дети узнали в динозавре робота и не боялись.

Ты, кажется, сама была шокирована своим испугом, и когда мы вышли на улицу и пошли через двор психфака на Никитскую, ты говорила:

– Ну вот же кошка бежит, я же не боюсь кошку. – Или: – Ну вот же веточка лежит, я же не боюсь веточку.

Тут маме в голову пришла блестящая мысль. Она сказала:

– А хочешь, Варя, пойдем в Зоологический музей? Он тут за углом?

– А там нет динозавров?

– Нет.

– А там нет кого-нибудь, кого я боюсь?

– А кого ты боишься?

– Никого.

– Значит, его там нет.

Билет в Зоологический музей стоил ровно в двадцать раз дешевле, чем на выставку динозавров. В Музее пахло нафталином, мы поднялись по лестнице. Я ждал увидеть на твоем лице разочарование, но увидел восторг.

– Ух ты! – кричала ты. – Смотри, какие черепахи! Какие ящерицы! Ух ты! Смотри, а это кто?

Ты бегала от стенда к стенду. Тебе дико нравились все: черви, змеи, бабочки, мурены какие-то, и, честно говоря, мне тоже было довольно интересно.

– А вот, – кричала ты, – посмотри, какие ракушки!

Ты стояла перед стендом с ракушками, а я тянул тебя за руку, потому что приметил уже, что за углом красуется на отдельном постаменте раковина величиной с тебя.

– Варя, смотри!

– Вот это ракушка!

Особенно тебе понравился тот зал, где животные и птицы. Незнакомых птиц ты подолгу рассматривала, переспрашивала, как они называются и где они живут. Знакомых птиц ты узнавала как родных, умилялась наличию у них птенчиков и совершенно не заботилась как-то, что и птицы, и птенчики – чучела. Я давно знал, что ты в те времена запросто могла одушевлять неодушевленные предметы, с легкостью своеволия решая, например, который плюшевый мишка будет живым, а который – просто куском тряпки.

Ты заставила нас пройти по Зоологическому музею трижды. Трижды по всем залам, и до самого вечера только и разговоров было, что про Зоологический музей. А с выставки динозавров ты принесла пластмассовые яйца, которые, если бросить их в воду, раскрываются, и вылупляются динозаврики. Вылупляющиеся динозаврики были куплены в лавке вопреки страху. За то, что вылупляются.

16

А однажды ты вбежала в комнату к бабушке и дедушке вся в слезах. Ты так плакала на бегу, что слезы разлетались по сторонам. Ты обнимала бабушку, обнимала дедушку, брала их за руки и сажала рядышком на диван, чтобы обнять обоих вместе. Обнимала и говорила сквозь слезы:

– Бабушка, дедушка, вы что же? Умрете?

Психологи предупреждали, что нормальное развитие примерно к трем-четырем годам приводит ребенка к осознанию смертности. Сначала ребенок должен осознать смертность самого старого члена семьи, потом – всеобщую смертность, потом – собственную. И надо же как-то отвечать ребенку на вопросы о смерти.

– Ну умрем, конечно, – сказала бабушка. – Но, во-первых, не прямо сейчас.

– Да? – Ты, кажется, удовлетворилась ответом. – Это хорошо. Тогда будем играть в «кваку».

«Квака» – помнишь? – это была такая игра, по правилам которой дедушка должен был лечь на диван, а ты, разбежавшись из дальнего угла комнаты, прыгала дедушке на живот, причем твоя коленка приходилась в аккурат деду на солнечное сплетение. В момент прыжка ты победно выкрикивала слово «квака», а в момент твоего приземления на дедушку коленкой под дых подобный же какой-то звук исторгался из дедушки сам собой.

Через несколько дней безо всяких уже слез, а вполне философически ты спросила, словно бы просто продолжая разговор, прерванный игрой в «кваку»:

– Так что же? Получается, все умрут?

– Получается, так, – отвечала бабушка. – Но, во-первых, не все сразу, а во-вторых, еще не скоро. И знаешь еще что? Люди к старости так-то уже устают жить, что умирают без сожалений.

Я не уверен, что бабушка отвечала правильно, но тебя ответ удовлетворил. Еще на несколько дней тема смертности была закрыта. Вернее, так: ты не спрашивала о смерти, но если подойти тихонечко, когда ты играла одна, и послушать, что ты там бормочешь себе под нос, то становилось понятно, что в рыжей твоей голове, похожей на одуванчик, шла серьезная работа.

Ты лепила пластилиновых змеек. Змейка побольше – это папа. Змейка поменьше – это мама. И у них еще был маленький пластилиновый змееныш. Я стоял за твоей спиной и слушал. Ты тихонько бормотала:

– Жили-были мама-змея, папа-змея и маленький змееныш. Потом папа умер. – Ты безжалостно скатала папу-змею в цветной пластилиновый шар. – И тогда папу съел динозавр, потому что мертвых съедают, – с этими словами ты запихнула пластилиновые останки папы-змеи в пластмассовый рот игрушечного динозавра и продолжала: – Но это ничего, мама-змея и маленький змееныш стали жить сами, без папы. К ним приходили гости, и гости были вместо папы.

Мне совершенно не нравилась эта сказка. Хотелось бы, чтоб мама и папа жили долго и счастливо, вырастили детей, побаловали внуков, увидели правнуков и умерли в один день, а не вот этот пластилиновый ужас. Особенно гости расстраивали. Эти чертовы гости, с легкостью заменившие съеденного динозавром папу.

Еще через несколько дней ты задала самый трудный вопрос. Мы, конечно, готовились, но вопрос все равно был трудный. Бабушка, психиатр и доктор медицинских наук, нарочно инструктировала всех взрослых членов семьи вечером за чаем, как отвечать на этот вопрос, имеющий быть заданным со дня на день. Но вопрос все равно оказался трудный, и хорошо, что задала ты его сначала бабушке. Ты спросила спокойно:

– Я тоже умру?

Тихий вопрос был похож на удар молнии. Бабушка отвечала:

– Да, но это еще очень не скоро. Через сто лет. И у тебя будет очень интересная и счастливая жизнь. Ты будешь учиться и узнавать много интересного. У тебя будут друзья, и с ними будет очень весело. Ты встретишь хорошего человека и очень полюбишь его, а этот человек полюбит тебя. У вас будут дети. И у ваших детей тоже будут дети.

А ты уже умела считать. Ты очень уверенно считала до тридцати. После тридцати начинала сбиваться, но все же добиралась до шестидесяти. Ты знала, что есть число сто, но число это представлялось тебе невероятно огромным. Ты сказала:

– Сто лет? – Раскинула руки в стороны, как будто держа над головой что-то огромное, и сказала: – У меня есть сто лет! Это очень много.

Дело только в том, что уже тогда ты любила лазать по деревьям. И вопрос ты задавала бабушке, забравшись на дерево, стоя в кроне дерева, а бабушка и дедушка стояли внизу, а я сидел поодаль на лавочке.

И для того чтоб раскинуть руки над головой и показать руками, какой это огромный срок – сто лет, тебе пришлось отпустить ветки, за которые ты держалась, стоя в кроне дерева. Ты раскинула руки над головой, секунду еще постояла в кроне дерева, ни за что не держась, а потом упала, буквально рухнула с дерева вниз. Дед поймал тебя у самой земли. Поймал и сказал, что сто лет – это если ты будешь хорошенько держаться за ветки, когда лазаешь по деревьям.

17

Иногда мы ходили в магазин «Икеа». Ну, например, купить что-нибудь ненужное, встретить знакомых, посоветовать что-нибудь ненужное знакомым, просто укрепить семью, потому что, выходя из магазина, нагруженные бессмысленными пакетами люди как-то сближаются, ибо вот вместе и наглядно натворили глупостей.

Ради всего вышесказанного мы и пошли в магазин «Икеа» с тобой. И я знал. Я знал, что надо проскользнуть как-то мимо детского загона при входе, потому что мне не нравится сама идея камеры хранения для детей. Я подумал, что лучше мы пройдем по этажам с тобой вместе, купим тебе в отделе игрушек маленьких куколок, надевающихся на пальцы, а потом я стану управлять автомобилем и слушать, как на заднем сиденье вы с мамой играете в ролевые игры надетыми на пальцы куколками. Но не тут-то было. Ты вошла в вестибюль «Икеи», увидела за стеклом бассейн этот чертов, где вместо воды шарики, а в шариках резвятся дети, и веселье у них столь же сомнительное, сколь сомнительным заменителем воды могут быть пластмассовые шарики.

– Я хочу туда, – заявила ты.

Я пытался возражать. Я рассказывал, что наверху можно валяться на диванах, пролезать в дырку, ведущую в отдел игрушек, покупать игрушки, наконец, сшибать прилавок с бокалами. Ничего не помогло. Ты настаивала на том, что обязательно пойдешь в камеру хранения для детей, потому что все дети туда идут и можно там купаться в бассейне из шариков.

Пришлось покориться. На тебя надели синюю майку с номером один. С тебя сняли ботинки, заставили меня подписать квитанцию или, может быть, акт сдачи-приемки ребенка, после чего ты оказалась в вожделенной игровой комнате, а мы стали смотреть на тебя снаружи через стекло.

Ты вышла на середину комнаты ровно на полпути между закутком, где дети смотрели мультики, и закутком, где дети купались в пластмассовых шариках. Вышла и стала. И стояла долго, опустив свои тоненькие руки. Словно бы ждала чего-то.

– Пойдем, – сказала мама. – Варя разберется.

А я смотрел, как ты стоишь столбом посреди игровой комнаты, и никак не мог вспомнить, где я видел это или читал про это.

Мы так и ушли, оставив тебя стоять посреди игровой комнаты. Накупили чего-то ненужного, накупили куколок, надевающихся на пальцы, и вернулись. Теперь ты сидела перед телевизором и смотрела почти наизусть знакомый тебе мультик про Шрека. Я предъявил квитанцию на ребенка, и женщина с рупором пошла по игровой комнате, выкликая:

– Кто тут у нас Варя?

Ты не отзывалась. Ты смотрела на потешного тролля в телевизоре и совсем не слышала ничего вокруг. На каком-то этапе женщина с рупором подошла к тебе и, держа рупор прямо у тебя над ухом, стала выкликать:

– Кто тут у нас Варя?

Пришлось мне подозвать эту женщину и объяснить ей, что Варя – это та самая рыжая девочка, у которой над ухом она только что орала в рупор.

Наконец ты вышла. Я спросил, купалась ли ты в пластмассовых шариках.

– Нет, – ты пожала плечами, – меня никто не позвал купаться.

– А что ж ты не пошла купаться в шариках сама?

– Потому что меня должен был кто-то позвать.

– Почему ты так решила?

– Потому что со мной так нельзя, чтобы никто меня не позвал.

Весь этот разговор и вся твоя логика были невероятно как-то знакомы мне. Я где-то слышал подобные слова или читал их. Я спросил:

– Так, значит, тебя никто не позвал, и ты пошла смотреть мультик?

– Да, про Шрека. – Ты отвечала с некоторой даже небрежностью. – Потому что Шрек знакомый, он махнул рукой, и я пошла его смотреть.

И тут я вспомнил:

«Она стояла, опустив свои тоненькие руки, и… сдерживая дыхание, блестящими испуганными глазами глядела перед собой, с выражением готовности на величайшую радость и величайшее горе. У ней была одна мысль: неужели так никто не подойдет ко мне? Они должны же знать, как мне хочется танцевать, как я отлично танцую и как им весело будет танцевать со мною».

Лев Толстой. Первый бал Наташи Ростовой.

Мы сели в машину. Я глядел в зеркальце. На заднем сиденье вы с мамой достали маленьких куколок из пакета, надели куколок на пальцы и принялись играть в ролевые игры. Мама играла за короля, принцессу, шута, ведьму и пирата. А ты играла за одного только дракона. Ты сказала:

– Давай, мама, играть, что дракона никто не знает и никто не хочет с ним играть.

– Давай, – сказала мама и, дергая пальцем, увенчанным куколкой принцессы, продолжала тонким голосом:

– Ты кто? Я тебя не знаю.

– Я дракон, – отвечала ты, дергая одетым в дракона пальцем. – Вы меня не знаете и поэтому думаете, что я злой.

– А ты злой? – спросила принцесса.

– Нет, я добрый.

18

Довольно долго, почти месяц бабушка рассказывала тебе про дом сказок. А ты ходила и повторяла, что есть, дескать, в Москве сказочный дом и надо обязательно туда поехать, как только мама и папа окажутся дома одновременно, каковое событие в то время случалось реже, чем в пустыне дождь. Я не вылезал из командировок, шесть поездок по четыре-пять дней за полтора месяца, мама меняла работу. От этого ты вынуждена была сидеть дома, превращая от скуки деда в батут.

Я приезжал из командировок своих поздно вечером, почему-то получалось всякий раз именно поздно вечером. Ты уже спала, я заходил в детскую поцеловать тебя, и ты говорила сквозь сон:

– Папа? – Ты не открывала глаз и, только что научившись произносить «р», даже спросонья произносила этот звук раскатисто. – Ну во-перррвых, побрррейся, а во-вторррых, ты пррривез мне какой-нибудь подарррок?

– Нет, Варенька, не привез.

– Ну ты же был в командиррровке. Ты же ррраньше пррривозил мне подарррки из командиррровок.

– Знаешь, что-то в последнее время командировки получаются в такие какие-то места, где детям плохо и нет для детей подарков.

– Так не бывает. Не бывает таких мест. И ты не можешь так ко мне относиться, чтобы не пррривозить мне подарррки. Хорррошо! Завтррра пойдем в сказочный дом.

Я обещал в сказочный дом, понятия не имея, о чем ты говоришь, зато зная уже, что вставать мне назавтра в семь утра, ехать на чертову работу и ни в какой сказочный дом мы не пойдем, чем бы он ни был, этот сказочный дом. Почему-то ты ни разу не призвала меня к ответу, ни разу не назвала обманщиком, а просто говорила всякий раз, что пойдем, дескать, завтра в сказочный дом, и засыпала, обняв плюшевого дракона из мультика про Шрека, каковой дракон добыт был подругой моей в Америке. Приехал в Москву и получил твой комментарий: «Я так долго его ждала, что, пока ждала, разлюбила, теперь его жалко, и от жалости я люблю его еще больше». Наконец в какие-то выходные утром ты вошла в нашу спальню и в кои-то веки застала в спальне обоих родителей вместе. Ты забралась к нам под одеяло и констатировала:

– Все собрались. Сегодня пойдем в сказочный дом.

– Про какой сказочный дом она говорит все время? – спросил я маму.

– Понятия не имею, – отвечала мама.

– Про какой сказочный дом ты говоришь, Варя?

– Понятия не имею, – отвечала ты.

Мы стали пытать бабушку, про какой такой сказочный дом она говорила девочке. Бабушка не могла вспомнить. Бабушка пыталась расспросить тебя, какой именно из ее рассказов так сильно запал тебе в душу. Ты говорила:

– Как же ты не помнишь, бабушка. Ты же рассказывала мне про сказочный дом, где все шкафы даже сделаны как в сказке про трех богатырей, где живет серый волк, а на волке ездит Иван Царевич. Ну дом такой, как же ты не помнишь, где сестрица Аленушка плачет. Ну там еще всякие богатыри. А еще там всем дают такие большие войлочные тапки.

Замечание про войлочные тапки оказалось ключевым. Мы догадались, что сказочный дом – это музей художника Васнецова, про который между делом рассказывала бабушка внучке, вероятно, чтоб заморочить голову и заставить есть неудачный шпинатный суп. Мы вышли из дома, сели в машину и поехали в Музей Васнецова. Мы знали, что тебя ждет разочарование. Шел дождь. Ты старательно обходила лужи, понимая, что если намокнут ботинки, то сказочный дом может опять отмениться.

– Видишь, Варя, какой терем, – с деланым энтузиазмом сказала тебе мама, когда мы подходили к деревянному особнячку в сухаревских переулках.

Ты ничего не ответила. Просто вошла внутрь. Сначала тебя разочаровали войлочные музейные тапки. Тапки лежали в большом ящике в углу, все разного размера и цвета, они не имели завязок и были грязные. Потом тебя разочаровала экскурсия. То есть мы не имели к экскурсии никакого отношения, просто в то же самое время, когда мы пришли в Музей Васнецова, туда привезли группу школьников, и дама-экскурсовод держала детей по двадцать минут у каждой картины, завывая и пытаясь научить детей методом завывания понимать всю красоту и неповторимость живописи Васнецова. Живопись, прямо надо сказать, средняя. Но больше всего разочаровало тебя то, что все эти волки и Иваны Царевичи, Аленушки и богатыри – все это нарисованное. Неподдельный твой интерес вызвали только картины на втором этаже в мастерской художника – они изображали драконов. Ты ведь любила драконов, помнишь? Смотрительница этого музейного зала не стала завывать, а доброжелательно принялась объяснять тебе, чем дракон отличается от Змея Горыныча. Развернулась небольшая дискуссия. Пожилая смотрительница и маленькая девочка, кажется, остались довольны друг другом. Когда мы вышли из музея, ты потянула меня за руку вниз и сказала:

– Это дом сказок, только сказки нарисованные. Можно мы теперь поедем в такое место, где есть настоящий большой волк, который стоит или сидит и не нарисован.

И мы поехали в Дарвиновский музей.

19

А помнишь театр «Тень»? Интересно, существует ли еще театр «Тень»? Вы ходили туда с братом Васей смотреть лиликанскую трагедию «Два дерева», и потом целую неделю я выслушивал подробные рассказы.

Пятнадцатилетний Вася рассказывал, что это такой специальный театр, где спектакль играют для шестерых зрителей, так что представление надо заказать, надо собрать компанию из шестерых приятелей, а через некоторое время из театра перезвонят и спросят, удобно ли вам, например, в четверг в шесть вечера. Нам было удобно, и вы с Васей пошли. Вася рассказывает, что неподалеку от метро Новослободская надо было зайти в обычный дом, подняться по лестнице и позвонить в обычную квартиру. В квартире этой расположена была страна, где жили крохотные человечки – куклы, разумеется, уточнял Вася. Человечки эти, рассказывал Вася, почти не едят, питаются исключительно духовной пищей, основным продуктом питания у них является театр. Некогда они были захвачены злобными огромными лилипутами, посажены в стеклянные аквариумы, и лилипуты развлекались, глядя на лиликанскую жизнь в аквариуме, как на шоу «За стеклом». Потом злобные лилипуты погибли во время наводнения, а маленькие лиликанские человечки спаслись в своих аквариумах и, когда вода схлынула, стали жить свободно. Вася говорил, что зрителей, пришедших смотреть этот кукольный спектакль, сначала угощают чаем с крохотными лиликанскими пирожными, потом ведут на экскурсию по лиликанской столице и, наконец, подводят к главному в столице зданию – лиликанскому театру, в окна которого можно заглядывать снаружи и смотреть, как идет внутри в театре представление. В зале сидят кукольные зрители, в оркестровой яме играет кукольный оркестр, на сцене кукольные актеры разыгрывают пьесу о любви прекрасной принцессы и прекрасного принца. А ты смотришь на это все через окно театра, и в ухе у тебя наушник, а в наушнике – синхронный перевод с лиликанского на русский, причем переводчик делает потешные ошибки, называя, например, меч-кладенец «шпагой, которая поможет совершить всякий подвиг». Спектакль, по словам Васи, заканчивается тем, что все герои гибнут, после чего кукольные актеры поднимаются со сцены крохотного театра и кланяются кукольным зрителям. Особо Вася отмечал, что по ходу пьесы принц смотрит спектакль, то есть на маленькой кукольной сцене появляется совсем уж крохотная кукольная сцена, то есть получается театр в театре. И Васе интересно было думать, что, может быть, кто-то огромный присел на корточки неподалеку у метро Новослободская и, заглядывая в окна театра «Тень», наблюдает, как Вася смотрит спектакль, в котором принц смотрит спектакль.

А четырехлетняя ты рассказывала про спектакль театра «Тень» совсем иначе. Тебя не интересовали театральные условности, и ты не признавала театральных условностей. Я спрашивал тебя:

– Варенька, а эти лиликанские крохотные человечки – они игрушечные или настоящие?

– Настоящие, конечно. – Ты, кажется, не очень понимала вопрос.

– Настоящие, как кто? Как ты?

– Как я или как собака Тяфа.

Ты помнишь, что Тяфа – это была игрушечная собака. Я спрашивал:

– А что там произошло в театре?

Ты рассказывала:

– Там была прекрасная принцесса. Она была прекрасная потому, что у нее рыжие волосы, как у меня. Только у нее волосы длинные и гладкие, а у меня короткие и с кудряшками. Поэтому они все погибли.

– Они все погибли, потому что у принцессы длинные и гладкие волосы?

– Нет, они погибли, потому что злобный колдун вылез из яблока и застрелил принца из пальца.

– Колдун умеет стрелять из пальца?

– Конечно, умеет. Я же говорю, он даже умеет вылезать из яблока.

Я спрашивал:

– А они погибли по-настоящему? Как зимой погибла наша кошка?

– Конечно, они погибли по-настоящему. Как зимой погибла кошка, только кошка потом не ожила, а они ожили.

– Почему они ожили?

– Потому что, – ты переходила на шепот и делала таинственное лицо, – потому что там была огромная черная лапа с красными когтями, и все они ожили.

– Может быть, они не погибали, а просто играли, как будто погибают?

– Нет, они погибли по-настоящему, а потом там была черная огромная лапа с красными когтями, и все они ожили. А я пошла пить чай.

Еще ты рассказывала, что в театре «Тень» чай был очень вкусный, потому что сахар в него клали серебряными щипчиками, щипчики были очень красивыми, и дома у нас таких щипчиков нет.

20

Когда речь шла о театре, ты не отличала реальность от игры, но это тебе не мешало играть. И ты играла в зверей. Ну то есть ты постоянно в них играла, превращаясь, как правило, в кошку или реже в дракона и комментируя повадки кошки, что называется, в прямом эфире, то бишь непосредственно эти повадки проявляя.

Большую часть суток ты передвигалась на четвереньках, сообщая при этом:

– Кошки ходят на четырех лапах, на лапах у них подушечки, поэтому они ходят бесшумно. – Потом твой голос становится таинственным и грозным шепотом: – В подушечках у кошек когти, и они могут… – пауза, – царапаться!

Последнее слово произносилось с некоторым даже ликованием, и лучше было в этот момент спрятать как-нибудь от тебя открытые части тела, потому что поцарапать девочка-кошка могла всерьез.

Любимым развлечением у девочки-кошки был цирк зверей. Цирком этим, разумеется, могло быть любое человеческое действие, которое в исполнении кошки становилось представлением, достойным продолжительных аплодисментов. Например, вот ты умывалась утром и чистила зубы.

– Посмотрите, – кричала ты, выдавливая пасту на щетку. – Кошка выдавливает пасту! Это цирк зверей! Кошка чистит зубы! Держит щетку в лапе и чистит зубы! Это же цирк зверей!

Комментарии у тебя получались такие эмоциональные, что пена от зубной пасты летела во все стороны, каковое обстоятельство следовало считать естественной платой за представление. Желательно было, конечно, чтобы, когда девочка-кошка чистит зубы, в ванную набилась вся семья в качестве зрителей и вся семья аплодировала бы.

Разговорами про зверей тебя можно было отвлечь от конфет, от мультиков, от обид. Если пообещать тебе, что всю дорогу мы будем играть в девочку-кошку, можно было вытащить тебя на занятия или на улицу, когда ты не хотела учиться или гулять. И наоборот, когда тебе хотелось идти на танцы, но нельзя было, потому что плохая погода и сопли, то, пообещав тебе игру в зверей, легко было уговорить тебя остаться дома.

Ты довольно плохо ела, и бабушка регулярно использовала разговоры про животных, чтобы запихивать в тебя суп. Как-то раз бабушка кормила тебя супом и разговаривала с тобой про зверей.

– Вот ты кошка, – сказала бабушка, понимая, что морочить тебе голову придется долго, потому что супа в тарелке много. – А раньше ты кем была?

– Раньше я была котенком, – отвечала ты. – А до котенка я была девочкой.

– А кем раньше была курица? – продолжала бабушка, явно задумав вырулить на вопрос о том, что было раньше, курица или яйцо. В этот момент на кухню заглянул брат Вася, которому тогда было пятнадцать лет и который в силу возраста любил неразрешимые задачи.

– Курица раньше была цыпленком, – отвечала ты, заглатывая суп и не ожидая подвоха.