Глава 1

К северу от центра города за Садом расположена больница. Бело-кирпичное здание имело угрюмый казенный вид, через проходную, показывая пропускной билет, спешили на работу сотрудники больницы. Только главный врач и два его заместителя въезжали на черных машинах через главные железные ворота.

Тяжелый день недели – понедельник. Ощутимо это и в больнице. Врачи, не успевшие восстановиться после выходного дня, обыденно смотрели на сложенные стопкой истории болезни. Читали записи дежурных врачей о больных, которые оставались под наблюдением. И наступал момент истины для перехода к мозговой атаки для принятия решений.

Больные, утомленные выходными днями, с нетерпением ждали обходов лечащих врачей и процедур. Прислушивались к своему дыханию и сердцебиению. Конечно, у них все менялось к худшему: горло схватывали спазмы, нельзя нащупать свой пульс, ужасно подскакивало давление, а про анализ крови – страшно подумать! Больным казалось, что их жизнь на волоске, что они за бортом корабля, а окружающим все безразлично. Для окружающих, прежде всего для родственников, если ты не прикован к постели, значит – ты здоров. Только доктор может понять организм больного. Житейская истина такова: человека определяют больным по данным анализов, поэтому больной хочет полного обследования. Только больной верит врачу. Во врачебный диагноз. И чтобы при выписке были данные всех анализов! У закоренелого больного жизнь в дальнейшем складывается из того, чем и когда болел. Он может подолгу припоминать свои болезни, потом болезни своей бабушки – дальше этого воспоминания редко у кого бывают. Больного волнуют, прежде всего, свои болячки. Он становится особенно тревожен при мысли: а вдруг заболеет болезнью, которая у соседа по палате?

Если все зависит от вредных привычек, он давно бы бросил пить, есть, курить. Но доктор не гарантирует, что все болезни прекратятся со строгим ведением образа жизни. Не гарантирует! Так и совету этому в глазах больного – грош цена. Пусть доктор убедит! Только врач никого не убеждает. Потому что он сам пьет, ест, а некоторые даже курят!?

Разумеется, у доктора есть, главный козырь – окончательный диагноз после болезни или вскрытия. Но этот диагноз, может быть, не всегда совпадает с тем, как жил больной, во что верил. И что умер именно от той болезни, от которой он лечился по санаториям и профилакториям.

Самый трудный диагноз – окончательный. В нем ошибаются и астрологи, и хироманты, и даже врачи.

А пока больные – в больнице, они живут надеждой на выздоровление. При выписке они внимательно перечитывают заключение из истории болезни. Пересчитывают принятые процедуры, без которых не мыслят себе жизни в будущем. Особенно популярны у больных ванны: жемчужные, кислородные, радоновые. И барокамеры. Обязательно массаж! Всем нужны только эти процедуры.

Больным становится лучше – к среде, хорошо к субботе и совсем плохо в воскресенье, особенно если к ним не пришли родственники.

Рабочий день доктора Зимина начался уже до утренней конференции. В голове он подсчитывал, обыгрывал непредвидимые ситуации. Больница это не театр, но все-таки в ней тоже игра, опасная, выбор не велик между жизнью и смертью, сцена – это палата, больничная кровать, капельница на стойке, мониторы – это мизансцена. И в палату приходят поиграть с непредсказуемым финалом люди, у которых один выход – выйти из палаты или уйти в небытие. И где доктор не маг, не жрец, а советчик, который прядет клубок с нитью Ариадны, чтобы выйти из лабиринта, где пахнет йодом, лизолом и человеческим потом.

Зимин поглядел на часы. До утренней конференции в запасе у него было десять минут. Он взял историю болезни поступившего больного. Полистал, посмотрел анализы. Один анализ отклеил, так как – это был анализ другого больного. Прочитал запись дежурного врача. Усмехнулся и несколько успокоился. Он сел в кресле в позе «кучера», расслабив мышцы рук и ног, слегка наклонился вперед. И прикрыл глаза.

Через несколько мгновений с шумом открылась дверь. В ординаторскую вошли еще два доктора. Отдежурившая медсестра с красными воспаленными глазами. Зимин приоткрыл глаза и тупо наблюдал за происходящим.

На ходу, одевая, белый халат, прибежал молодой интерн Коля Седов, он глубоко дышал, опрашивая всех молчаливым взглядом, будто ждал подтверждения: опоздал он в очередной раз или нет. Шефа не было. И он мгновенно успокоился и развязно присел около молоденькой медсестры Алечки.

– Аля, запомните: тот, кто держит вас за колено, не всегда ищет опору.

– Влюбляюсь я часто, но щечку подставляю только любящему человеку.

Она кокетливо ему улыбнулась, он благосклонно принял ее улыбку. Вечерский безучастно смотрел в окно.

Вера, дежурная медсестра, пролистывала тетрадь назначений.

– Как больной Парфенов? – тихо спросил ее Зимин.

– Сонливый какой-то. Температура тридцать семь и четыре. Пульс стал реже.

Внезапно распахнулась дверь, по-хозяйски вошел заведующий Горячев. Он, как адмирал Нельсон, осмотрел беглым взглядом, прищурив один глаз, с ног до головы весь персонал, так что сестра Аля спрятала свои коленки под халат, а врач-интерн втянул голову в плечи.

Он сел на свой потертый стул, крепко сделанный из дуба.

– Все на месте! Тогда начинайте сдавать дежурство, – командует он.

Тихая Вера, опустив голову, читает по листу и заканчивает свой монолог.

– За прошедшее дежурство происшествий не было.

– Прекрасно! Замечательно! – тон Горячева ничего приятного не предвещает. – Больной из седьмой палаты к обследованию не подготовлен. Все отлично! Ночью медсестра спит, больные разгуливают, как в ночном парке под луной. Администрация будит дежурную медсестру. Все хорошо, прекрасная маркиза. Гори оно все синим пламенем. А что тогда по-вашему плохо? Отвечайте! Я спрашиваю!

Зимин про себя подумал: лучше бы не спрашивал. Седов отодвинулся от медсестры. Вечерский нахмурил брови.

– Сестра и уколы делает, и полы моет, и всё за коэффициент трудового участия, – произносит в защиту старшая медсестра Марина Павловна, еще не пожилая, старая дева, как принято в дружеской беседе. Заведующий, как принято у администрации, пропускает молчаливой паузой ее реплику.

– Девятая палата не убрана, а сегодня професорский обход.

– Завтра, – уточняет Зимин.

– Все равно палата должна быть прибрана. Сестра-хозяйка решите эту проблему без напоминаний. Вам за это платят тридцать процентов, за расширенную зону обслуживания.

– А это почти тридцать сребреников, – тихим голосом иронизирует Седов. Среди сестер пробегает смешок.

– Доктор Седов, острить будете, когда сдадите зачет по клинике и технике противопожарной безопасности. Вам это все зачтется при аттестации.

Седов покраснел кончиками больших ушей.

– Смешно! Да? – Горячев обратился к сестрам, для которых это не первый и не последний разговор. – А должно быть грустно. Так относятся к своим обязанностям! Не будем дискутировать, тут не собрание. Все по рабочим местам. Доктор Седов, я вас жду в своем кабинете в одиннадцать часов с зачетной тетрадью!

Он вышел. Следом семенили, хихикая, медсестры, подбадриваемые бравым доктором Седовым.

– Ничего, девушки, ничего, вы должны идти на вахту с чувством глубокого удовлетворения, как на демонстрацию, с песнями.

– Николай Егорович, если пригласите на танцы, то с большим удовольствием приму ваше предложение, – подхватила Аля.

– Глупая, Алька, легкомысленная, – тихо произнесла Вера.

– Девушки, устраните то, что вам было сказано заведующим, а потом можете распивать чай и болтать всякую чепуху. Я буду в кабинете заведующего.

Через полчаса в ординаторскую вошел старший врач, Прокопий Александрович Словин, поставил на стол кожаный портфель, тяжело отдышался, не спеша одел белый халат. Со всеми за руку поздоровался. Он врач-мудрец, пенсионного возраста, но на боевом посту, потому что семейный бюджет трещит, а пенсии не хватает, даже если и философ. Он мудр, но больше осторожен. Ходит медленно, спокойно произносит житейские истины, ни с кем не спорит, но истину свою умело отстаивает. Он врач и учитель.

У ординаторской Зимина поджидает жена больного, который поступил вчера.

Она в слезах, но глаза сухи, ее экстравагантность подчеркивает яркий богатый наряд. В руках она держит трудовую книжку и страховки на случай смерти ее супруга.

– Моего мужа переводят в нейрохирургическое отделение и, возможно, будет операция на голове. Это ужасно! Он и так ничего не соображал в последнее время.

– По его жизненным показаниям мы должны сделать все необходимое. Успокойтесь! И главное – не мешайте и не суетитесь около нас.

Словин подошел к Зимину.

– Прокопий Александрович, помогите мне, объясните вы ей ситуацию по больному Парфенову. Я не могу ей ничего втолковать о состоянии больного. Она меня не слышит.

– Доктор, скажите правду. Только правду. Он в безнадежном состоянии? Да?.. – она накидывается на Словина с плачем.

– Быстро вы потеряли веру, – задумчиво произнес он.

– В него? В медицину? – усмехнувшись, произнесла она.

– Прежде всего – в себя, потом в него и в нас. Успокойтесь! Документы спрячьте в сумочку, пока они вам не понадобятся.

– Но добрые люди посоветовали, что нужно позаботиться обо всем. Я останусь сиротой со своим ребенком, а ему только двадцать лет. Мой муж помощник капитана, человек с положением. Мы все скромно жили на его зарплату. Теперь как в мои годы жить дальше?

– Успокойтесь! Его лечащий доктор Зимин сделает все, даже невозможное. Не теряйте надежду!

Она повернулась и ушла, опустив голову.

– Что у больного предположительно? – переспросил Словин у Зимина.

– По анамнезу, по объективным данным, и томограммы головного мозга, считаю, что это последствие черепно-мозговой травмы десятилетней давности, рецидив гематомы, – последние слова Зимин выдохнул с горечью.

– Пойдемте, посмотрим еще раз больного, – с участием произнес Словин.

Через час Зимина вызывали в приемный покой проконсультировать другого поступившего больного. Потом он побывал в лаборатории. В три часа зашел в кабинет функциональной диагностики. Просмотрел заключение электроэнцефалограммы. Вернулся в ординаторскую в пять часов. Торопливо стал записывать дневники истории болезней больных.

Если не запишешь, то потом не докажешь. Его состояние было на пределе возможного срыва. Он обещался жене, что приедет сегодня пораньше. В его движениях появилась усталость и скованность, но внутренняя тревога за больного Парфенова не давала ему покоя.

Он зашел еще раз в палату.

– Все будет в порядке. Все взвесим, за и против. Завтра мы с вами увидимся, – он вышел из палаты и направился к сестринскому посту, где Аля с красным маникюром раскладывала таблетки.

– Загляни вечером в десятую палату, если больному станет хуже – позвони ко мне домой.

– Жена ко мне вас не приревнует, Виктор Григорьевич? – кокетливо произнесла Аля.

– Если мяукать в трубку не будете, то не приревнует, Аля, посерьезней отнеситесь к моей просьбе.

– Ну конечно! Я всегда девушка была серьезная, – чуть обиженно произнесла она.

– Я не отрицаю, – улыбнулся ей Зимин. – До завтра. Спокойного дежурства!

– Стучу по борту, – произнесла она.

Через полчаса он вышел к остановке троллейбуса. Был вечерний час пик. Зимин догонял упущенное время, но попытки были тщетны из-за транспортных пробок. Он подумал о прозаичных вещах, что у него светлого в жизни: работа – дорога – дом. Работа – стресс. Дорога – стресс. И дома – чехарда. Зимин так разволновался, что начал размахивать руками, и рассуждения стали вырываться наружу. Тут он спохватился, проговорил считалку и успокоился.

Ночью Зимин проснулся, что снилось – он не помнил. Он посмотрел на часы: половина второго. Интуиция подсказывала, что поступивший больной – это неординарный случай.

Болезнь больного в течение последних десяти лет после незначительной черепной травмы дала о себе знать во время проведения заседания акционеров, где решался вопрос о продаже корабля другим за долги. Зимин посмотрел на часы и подумал: и что мне-то не спится? Не спится.

Он позвонил в лабораторию. Дежурный лаборант так и не смог найти листок с ответом анализа.

Сна не было. Тревога нарастала. Ждать до утра в бездействии ему стало невыносимо. Он позвонил медсестре – на том конце провода долго не снимали телефонную трубку. Сестра Аля спросонья отвечала ему что-то невразумительное, по ее словам было все в порядке. Виктору спокойствие после такого ответа не пришло. До обычного утреннего подъема оставалось еще три часа. И эти бессонные часы он пролежал с открытыми глазами.

Постепенно стали вырисовываться силуэты комнаты в предутреннем рассвете. Он встал, не включая свет, оделся и, не завтракая, вышел из дома.

Моросил холодный дождь. Теперь он попал в утренний час пик. Зимин раскрыл зонт, дошел, перескакивая лужи, до станции метро; сложив мокрый зонт, доехал до третьей станции, потом поднялся по эскалатору наверх, вдохнул холодного воздуха и, не раскрывая зонта, протиснулся в переполненный троллейбус. И только выйдя через три остановки, с вырванной пуговицей на плаще, пошел ускоренным шагом по набережной реки к больнице, а при подходе к проходной, обрызгивая его осенний плащ, промчалась служебная черная машина.

Зимин понимал, что опаздывать – нельзя и спешить – тоже плохой тон.

Он вошел на отделение, накинул на себя белый халат и пошел в палату. Зимин осмотрел больного. Общее состояние не было угрожающим, но пульс стал реже, головные боли усилились. Он понял, что его опасения подтвердились, и больной, несомненно, подлежал переводу в нейрохирургическое отделение.

– Вы не возражаете, если мы вас переведем в нейрохирургическое отделение? – спросил Зимин пациента.

– Не рассосется, доктор, – тот указал на свою голову.

– К сожалению, самопроизвольно не рассосется. Необходима операция.

В этот момент в палату вошла, благоухая французскими духами, жена больного. Она была демонстративно одета в черное бархатное платье.

– Доктор, что с ним, ему хуже стало? Да? – моложавая женщина теребила в своих руках косметичку.

– Принимаем решение, – Зимин хлопнул ладонью по истории болезни.

– Мне страшно, – она стояла перед ним и ждала объяснений.

– Что есть в наших силах, мы все сделаем, – не глядя ей в глаза, произнес он. – А сейчас побудьте в коридоре. Нужно сделать больному дополнительное исследование.

Зимин торопливо сделал запись в истории болезни. Он подумал, что формально сделал все и посмотрел на часы. Минутная стрелка отсчитывала время как секундная. Он нервно перечитал свою запись. Историю болезни отдал старшей медсестре и попросил подготовить больного к переводу в нейрохирургическое отделение. Зимин всегда знал, что иногда наступает такой момент истины и важного сосредоточения, и особенно когда промедление опасно для больного. И тут всегда, может это интуитивно, но почему-то всегда срабатывает механизм самосохранения, и, отбрасывая, сомнения прочь, принимается решение, и потом оказывается, что это был самый правильный диагноз. А вот какой силой воли обуздываются сомнения, Зимин так и не смог себе объяснить.

Больной был переведен на нейрохирургическое отделение, где через три часа был прооперирован.

Зимина позвали в ординаторскую к телефону. Звонил главный врач.

– Главный тебя спрашивал по поводу больного Парфенова, у него жена больного, – шепчет Седов, передавая трубку.

– Да. Да, – отвечает по субординации на вопросы Зимин, – он прооперирован, все в порядке. Благополучный исход. Для больного благо, что ухудшение случилось не на море. Теперь все зависит, как пройдет послеоперационный период. Нейрохирурги обещали перевести к нам через две недели на восстановительное лечение.

Зимин положил трубку, оттер пот. Седов улыбнулся.

– Хоть бы бутылку коньяка поставили, для восстановления сил, – заметил Николай. – Нет, не поставят и спасибо не скажут. Меня вчера наш шеф жутко распинал по техбезопасности, ему все мерещится какой-то пожар после очередного служебного расследования. И ни одного вопроса по клинике болезни. У меня интернатура заканчивается, пойду семейным доктором работать один на один с больными целой семьи, меня просто ужас охватывает. Шесть лет обучения, седьмой год интернатуры, а я еще молодой специалист.

– Не горюй, наше образование гарантирует, что ты будешь специалистом широкого профиля, и твои годы в альма-матер не прошли даром.

– Пора перекусить, – произнес Седов, доставая термос и бутерброды. – О себе не позаботишься, никто не позаботится. Памятника нам тоже не поставят. Или, может быть, пора жениться?

Они разлили по чашечкам кофе и стали есть домашние бутерброды.

Глава 2

В десять часов начинается обход профессора Лебедева. В ординаторской в кофейных чашках дымится ароматом растворимого кофе.

Утренний кофе, как правило, без бутербродов. Профессорский обход – в окружении всех врачей отделения.

– Так, что сейчас с тем больным, которому мы поставили диагноз – объемный процесс? – перед дверью в палату спрашивает профессор, и Зимин понимает, что всегда последнее слово за профессором.

– Это больной Парфенов, – как бы вспоминая, как бы отвечая, произносит заведующий. – Как вы рекомендовали, его пропунктировали. При эхоскопии ничего не обнаружено. Только при исследовании на магнитно-резонансном томографе был подтвержден наш диагноз. Потом стала нарастать симптоматика в виде патологических знаков, появилась анизокория.

– Этого больного перевели в нейрохирургическое отделение? – пытливо посмотрел из-под стекол очков профессор.

– Да, Александр Сергеевич. Наш – Ваш диагноз подтвердился – у больного была удалена субдуральная гематома, которая после травмы в течение нескольких лет безмолвствовала. Послеоперационное состояние больного удовлетворительное.

– Коллеги, диагноз – это половина лечения. После поставленного диагноза неврологическим молоточком не машут, – шутливо произнес Лебедев.

Врачи вновь входят чинно в палату. Лица у больных перепуганы от многочисленного консилиума. Вечерский докладывает о больном.

Профессор не спеша осматривает больного. Он диктует под запись врачу свой академический осмотр. Пациент млеет от такого внимания. Только врач Вечерский поспешно записывает данные осмотра в историю болезни. Для больного обсуждение между врачами слышится уже не как родная речь, а как непонятная латынь. Больному кажется, что ему опять поменяли диагноз и лечили до этого не так, и он уже раздражается на лечащего врача, да и на себя тоже, почему он не сразу попал на прием к профессору? И только, когда профессор пожимает руку больному и, наконец, его успокаивает, что он, профессор Лебедев, подтверждает диагноз, и этот жест руки, рукопожатие, с этой минуты действует положительнее всех лекарств.

– Мы вам непременно поможем, – внушает он больному.

– Мы всегда поможем, потому что нам все ясно, – шепчет сзади всех врачей интерн Седов.

Из палаты первый выходит профессор, потом заведующий, последним замыкает всезнающий врач интерн.

Профессор задает риторический вопрос Вечерскому:

– Какое лечение проводите больному?

Врач монотонно перечисляет лекарства.

– Думаю, что этого достаточно. Можно добавить что-нибудь из транквилизаторов.

– Мне тоже показалось, что больной нервный, – авторитетно произнес Седов, – ему непременно надо дать на ночь что-то успокоительное, а то я сегодня дежурю и меня его вопросы уже достали.

За такие слова получил Седов толчок в бок и шепот заведующего, что якобы ему еще одно дежурство светит за разговорчики при профессорском обходе. Эта воспитательная процедура деонтологией называется. Седов трет бок и смотрит в затылок заведующему с одной жестокой мыслью: когда-нибудь и я буду строгим и рассудительным.

В следующей палате находятся две женщины. Они на мгновение забывают, что больны, торопливо смотрятся в зеркало и подкрашивают помадой губы, разглаживая морщинки на лице.

– Так много мужчин! – восклицает одна из них, кокетливо закатывая глаза вверх.

– Вы не пугайтесь, они ведь врачи, и все в белых халатах, – парирует иронично Лебедев.

– Женщина есть женщина, даже если она находится на больничной койке, – произносит себе под нос Вечерский.

– Тут она не на смертном одре, так что ей все козыри в руки, – потирая ладони, шепчет Седов Зимину, подмигивая медсестре.

– Профессор я устала от всего в этой жизни, – указывая рукой на лекарства на больничной тумбочке, говорит одна из них.

– Вам только пятьдесят лет, а надо сказать многое вашим близким: люблю, надеюсь и верю.

Профессор сделал рукой пас над ее головой, после чего она смолкла и следила за его рукой, за его плавными движениями рук. Начался сеанс гипноза.

Она раскидывает руки, как чайка крылья.

– А силу вы чувствуете, которая вас подняла вверх? – уточняет профессор.

– Мне так хорошо! Мне ничего не надо. Я чувствую, что я от вас далека, и вижу вас, маленьких и незаметных людей.

– Вот ваша главная проблема невроза, вы живете без обратной связи; вас подняла волна на такую высоту, а вы не чувствуете. И ваши близкие платят той же монетой. Вы хотите, чтобы вас ценили за вашу заботу и любили вас не за большой кошелек или недвижимость, а любили истинно. Вот что странно: любовь не может существовать без обратной связи, я имею в виду, настоящая любовь, разочарование и усталость в жизни мы принимаем за астению и закачиваем тело лекарствами. И астения не проходит, и страсть, и любовь не возникает.

И больше ничего не чувствуете? – профессор обрисовал вокруг себя людей.

– Нет! Ничего, – горделиво произнесла она. – И никого!

В этот момент ее покинуло гипнотическое оцепенение, взгляд стал ясным, и на ресницах заблестели капельки слез.

– Я поняла, – и она закрыла глаза. – У меня невротическая болезнь.

Доктора вышли из палаты.

– Что произошло? – недоуменно спросил Седов.

– Инсайт! – глубокомысленно заметил Горячев. – Это по-дзеньбудистски означает получить удар бамбуковой палкой по голове, – в этот момент он посмотрел на интерна Седова, тот съежился, – ей этот прием пойдет на пользу, может быть, она и излечится от невроза навязчивого состояния – преследования, не доводя до бреда.

– Она не больная, а женщина с климактерической женской логикой, – подхватил Зимин, посчитав, что дискуссия уместна в любом выражении мысли.

– На ночных дежурствах всегда меня вызывает к себе давление измерить, – пробубнил Седов. – Теперь я проведу инсайт. Спать будет крепким сном.

– Если нет вопросов, то на этом обход закончим. Через неделю мы снова с вами встретимся, – заверил профессор.

Врачи поспешно удаляются в ординаторскую.

– Любопытно, каков гонорар профессора за такую консультацию? – вслух произносит Седов.

– Вырастешь – узнаешь! – замечает едко Вечерский.

– Я вот на машину коплю, а то, что я сказал, то ничего личного, – стушевался Седов. – Вкусная еда – это потребность молодости. Хорошая выпивка – это потребность среднего возраста. Я не циник. Я разумный эгоист.

– Это здоровый интерес иметь и дачу, и машину. Но наша зарплата, как температура по больнице, средняя.

Седов удивленно взглянул на Вечерского.

– Вот я ничего не могу настучать себе, в цейтноте, даже на прожиточный минимум не хватает. До зарплаты неделя, а моя потребительская корзинка пуста, – поглаживая пухлый живот, произнес интерн.

– Шутит наш коллега, – сказал Словин.

– Так что, интерн, повышай квалификацию, остепеняйся и стриги купоны на машину, на поездку к морю, – подначивает Николая Вечерский.

– Почему я не пошел в стоматологи? – показав в зеркало свои зубы, ощерил рот.

– Лучше в диетологи!

– Уважаемые коллеги, вас любят и ценят ваши пациенты! – произнес укоризненным тоном Словин.

– Мы это знаем, – откликаются все.

– По этому случаю по чашечке кофе и по сигарете, – задает тон Седов, – этот блок мне презентовал капитан, как узнал у меня, что курить – здоровью вредить.

Никто из врачей так и не притронулся к пачке сигарет.

Когда попили кофе, то Вечерский посмотрел график дежурств и заметил:

– Зимин, ты сегодня заступаешь на ночное дежурство, что-то часто начальство тебя ставит в неурочный день. Не в службу, а в дружбу, тогда я могу пораньше уйти, если что – подстрахуешь, так у меня все в порядке: больным назначения я все сделал.

– Принято, не впервой, – усмехнулся Зимин.

Зазвонил телефон. Вечерский поднял трубку. Через минуту он закончил разговор.

– Тут спрашивали из терапевтического отделения по поводу подготовки у нас к КВ Ну, а именно к состязанию веселых и находчивых.

– Сказал бы, что у нас репетиция «капустника» идет полным ходом, – весело произнес вездесущий Седов, – могу с уверенностью сказать, что по домашней заготовке мы их обставим в пять-ноль.

– Не говори гоп пока не сыграли.

– Для меня это единственная отдушина, – произнес Седов. – Я свою роль выучил наизусть. Заведующему будет приятный сюрприз.

– Там не только ему будет сюрприз, – заметил Вечерский, но так тихо, что никто не расслышал. – Я пошел. Еще, Виктор, если будут звонить из дома, то я только что вышел или в лаборатории. Я тебе позвоню, пока, коллеги.

После пяти часов вечера остается один врач на всю больницу. Ответственность порождает чувство тревоги. Но не страха! Все-таки профессионал. Но стартовые механизмы запущены на длинную дистанцию, то есть на всю ночь.

Зимин сидел один в ординаторской. Он пролистал истории болезни с пометкой “осмотр дежурного врача”, в некоторых не было дневниковой записи, одна история болезни была под патронажем интерна Седова, другая – Вечерского. Он внес нужные пометки и отложил в сторону. Потом взял последнюю новинку профессора – толстую монографию в хорошем переплете с красочной рекламой на первой и последней страницах. Выборочно прочитал пятьдесят страниц и составил свое научное умозаключение.

Выпил еще чашку кофе. Прикрыл глаза, поудобней сел в кресле и решил погрузиться в аутотренинг. И на счете два, три все хорошо… приятно и тепло… он услышал голос медсестры:

– Доктор, вас просит зайти в палату больная.

– Что с ней случилось?

– Ей плохо!

– И все? Это доклад профессиональной медсестры! Вы меня удивляете. И давление не измеряли, и пульс не посчитали? Сразу к дежурному доктору.

– Я все делаю правильно, по инструкции.

– Ну, если по инструкции, то тогда я не прав.

– Прав, но вы сказали в такой резкой форме, разве лучше было бы, если бы я вас разбудила в два часа ночи?

– Убедительно сказано. Вот это анамнез, теперь мне все понятно – пациентка интерна Седова. Скажите ей, что сейчас я подойду.

Он сполоснул лицо, посмотрел в зеркало и увидел осунувшееся угрюмое лицо. Психологи говорят, что после десяти лет работы в режиме старта происходит психологическое и физическое выгорание. Защита в важности настоящей деятельности ее положительных и позитивных эмоций.

Он подумал, что дежурство началось, теперь будут его вызывать по надобности или по капризу. Вот такая стезя дежурного врача. Как они живут вообще без врача вне больницы, для него всегда было загадкой.

– Виктор Григорьевич, вы свидетель, что со мной происходило во время профессорского обхода. Вы помните, что сказал профессор.

– Он много что говорил, как-никак наше отделение психосоматическое.

– Я безнадежно больна.

– Он этого точно не говорил, он даже этого умирающему никогда не скажет.

– Так что я умираю.

– Да не путайте меня. Все идет нормально, только не нужно быть в одиночестве.

– А я что пытаюсь делать, я ко всем тянусь, если я была бы врачом, то приходила бы в палату на высоких каблуках и с маленькими сережками в ушах.

– Какое у вас романтическое представление о нашей монотонной врачебной работе.

– Вы пессимист, вам нужен тоже психотерапевт.

Зимин поморщился от мысли, что попался на психоанализе. Она продолжала его грузить мнимыми проблемам своей жизни.

– Только не говорите, что вы всю жизнь одна.

– Но если действительно я одна.

– Не верю. Обаятельная и обворожительная. Вы вспомните свою жизнь, даже в мелочах. Свои отношения к близким, да и ко всем, кто вас окружает. Ваш муж пьяница, так вы его спасительница, как когда-то были его ангелом.

У нее блеснули слёзы на ресницах, и черная тушь потекла по лицу.

– Так почему должна всех спасать слабая женщина. Медицина продолжает выдумывать новые болезни, которые не лечатся, а только приводят к инвалидности с жалким социальным пакетом.

– Кто сказал, что вы слабая?

– А на профессорском обходе?

– Ничего подобного не было, вам подсказали, что вы должны взять ответственность не только за себя, но и за близких, а прежде всего за своего мужа, освободите его от пагубной привычки пить от безысходности, от пустоты. Попробуйте подойти к решению своих проблем не так, как обычно.

– Вы меня научите?

– Что мы сейчас и делаем.

– Мы просто разговариваем.

– Это на поверхности нашего общения, но вы при всем этом перекладываете с себя ответственность на меня. Вы сами должны найти ответ на свой вопрос, потому что кроме вас никто не решит ваши проблемы. Нет такого учебника для жизни с готовыми ответами. Мы сами каждодневно пишем книгу жизни. Я только помогаю перелистывать страницы вашего ежедневника. Но решение должно быть ваше, пусть даже, если оно будет нестандартное. И пусть это будет первый шаг из вашего кризиса без транквилизаторов и антидепрессантов из вашего кризиса.

Она опять всхлипнула. Зимин подумал: катарсис после профессорского обхода продолжается, хорошо, если эта ночь пройдет без вазоактивных и седативных препаратов и без вызова реаниматолога в ее палату.

– Спасибо, доктор, за совет, вы почти помогли мне. А укол вы мне назначьте, доктор Седов этого не сделал, обещал, но забыл, а еще обещал после обхода зайти, я его ждала два часа, а он не пришел, такой молодой, а забывчивый. Я страдаю бессонницей.

– Могу вас заверить, что он тоже этим страдает, – в тон заметил ей Зимин.

– Вы шутите!

– Иногда, особенно когда меня понимают.

Зимин вышел из палаты с мыслью, что ему тоже скоро будет необходим психотерапевт. Он подошел к сестринскому посту и сделал запись в листе назначений.

Он не мог смириться с мыслью, что снотворное лекарство более благотворно для пациентов, чем слово. Слово врача обесценивается до нуля в нашем обиходе, чаще всего из-за шаговой доступности врача. Тут есть и другая оборотная сторона увлечения снотворными лекарствами. У таких больных, особенно одиноких, остается риск к наркомании или лекарственной зависимости.

Как ей помочь, чтобы она не ушла в свою невротическую болезнь, в поиски пилюль и чудодейственных таблеток и не свела счеты с жизнью. От одиночества до самоубийства один миг. И поэтому врачи идут на поводу таких пациентов и вливают им лекарства, поддерживая право на жизнь. Без слов утешения, без молитв.

Он сделал запись в истории болезни: «Больная нуждается в динамическом наблюдении и консультации психиатра».

Зимин ушёл в ординаторскую. Заварил крепкий чай и медленными глотками стал пить, прогоняя ночную усталость.

Скрипнула дверь, вошла на цыпочках больная Неверова из девятой палаты и присела на краешек стула.

– Доктор, как я рада, что вы дежурите, вы уделите мне минуточку вашего драгоценного времени?

Зимин сделал попытку к сопротивлению, но она оказалось безуспешной: просящий взгляд его обезоружил. Неверова начала свой монотонный монолог, рассказывая о болезненных ощущениях, которые были сегодня или вчера или будут завтра, всё это уже не имело значения для неё, потому что она клубок болезни.

– Доктор, я всё расскажу о своей жизни. Ничего не утаю. Я ничего не хочу, не желаю и ни о чем не жалею. – Тут она сделала жест рукой вверх. – Я не хочу жить на пятом этаже. Мне нужен третий этаж. И кухонька в пятнадцать метров. Комната – метров в шестнадцать. Балкон. Раздельный санузел с ванной комнатой. Я живу одна. Я одинокая женщина. Больше мне ничего не надо. – Она сделала вдох и продолжила шёпотом. – Жеребцова знаете? Он хороший человек. – Она жалобно посмотрела на Зимина, который сидел напротив и уже не проявлял соучастия, только иногда потирая лоб и поддерживая подбородок то правой, то левой рукой. – Я ничего не ем от волнения. Я – больная женщина. Они, работники власти, говорят мне, что квартиру, мол, мне дали, и аптека рядом, и два магазина. Это всё Жеребцов говорит и в окно смотрит. Вам это, доктор, должно быть интересно. О чем я говорила? О квартире. Знаете, доктор, у меня в квартире коммунальный аврал. Слесарь-сантехник говорит мне: иди, мол, на меня жалуйся даже туда, – она показала пальцем вверх, – а за просто так, мол, делать ничего не будет. Меня высокое начальство всегда уважало, подмести пол и вымыть никто не может как я. Тут вот перед водопроводчиком на колени встала и прошу его починить горшок. Он мне опять говорит, что я блатная, у меня всё схвачено. Глупый он, да я по следам на полу узнаю, кто князь, а кто грязь. Ещё секундочку вашего драгоценного времени, доктор. – Зимин помассировал мочки ушей. – Я дорасскажу вам всё подробно по поводу моих злоключений. Пришла к депутату, он меня и научил, как составить заявление. Мне ордер на эту квартиру и выдали. Пришла к инспектору, а там как увидели подпись Сетко и говорят: идите домой и ждите с вещами на улице, вас перевезут на новую квартиру. Я упала на её огромную грудь и заплакала от счастья. Наконец дали мне квартиру, только в ней жить не хочу. Мне бы третий этаж. Кухоньку! Санузел раздельный. Я женщина одинокая. Я больная женщина. У меня столько болезней. Я прочитала столько руководств, что ваш профессор не прочитал столько, сколько я за всю жизнь. Доктор я ещё не начинала рассказывать самого главного горя в моей жизни. Я уверена, что по моей истории болезни вы напишете диссертацию. Это будет ваш научный подвиг.

– Говорите, – Зимин взял в правую руку шариковую авторучку, – я буду записывать каждое ваше слово и простенографирую вашу яркую болезнь.

– Что вы, доктор, не надо никакого протокола, можно я приду в следующее ваше дежурство, а сейчас я пойду, там по первой программе будут показывать хороший сериал.

Она встала и уверенной походкой пошла к двери.

В холле расположились безутешные пациенты вокруг телевизора на просмотр очередной серии «мыльного» сериала.

Зимин сделал вечерний обход палат и вернулся в ординаторскую. Достал затертую записную книжку и стал звонить по старым телефонным номерам.

В палате номер девять тихо лежали две старушки по бытовым показаниям и по просьбе родственников. Одна, которая плохо слышит, говорит другой, которая плохо видит.

– Приходил начальник. Он на тебя глаз положил. Тебя не было в палате, он все спрашивал, где ты запропастилась, старушка.

– Сегодня Зимин дежурит, а не Седов.

– A-а… Зимин он серьезный доктор. Наверно, я перепутала день с ночью, и всё это было вчера, когда дежурил молодой веселый врач интерн.

– Зимин меня осматривал.

– Когда он тебя мог осмотреть, если тебя в палате не было.

– Может, он и не смотрел на меня, я ведь такая старая для него. Когда-то я играла в Мариинском театре. Вот тогда бы он на меня посмотрел.

– Всё-таки он строгий инспектор. Они утром с комиссией по палатам ходили. Искали, кого из нас отправить в дом для хроников.

– Куда же нам ещё, если мы и детям не нужны.

– У нас что заслуг нет перед родиной, перед партией?

– У тебя совсем глубокий склероз. Теперь другая власть! Другие времена.

В палату заглянула дежурная медсестра.

– Тихо! Бабушки дорогие, укладывайтесь крепко спать.

– Доченька, мне, пожалуйста, сделай поляризующую смесь для сна!

– Вы днем опять отоспались, а теперь всю ночь напролет прошепчетесь. Хорошо, так и быть, я вам сделаю инъекцию. А поляризующую смесь делаем только по назначению врача. Вы не из-за капельниц тут лежите, а для динамического наблюдения.

Она ушла в процедурный кабинет заправлять шприцы.

– Добрая наша сестричка Аля, – со вздохом благодарности произнесли они, засыпая. – Добрые слова – это потребность старости.

В полночь на отделении стало тихо.

Зимин позвонил домой. В ответ неслись заунывные протяжные безответные гудки. К телефону никто не подходил.

«Это был ответ близких родных на его эмоциональное выгорание. Что-то надо менять в своей жизни и отношение к работе или совсем спалюсь», – пронеслась у Зимина мысль, так что заныло в затылке. Он принял таблетку транквилизатора, не запивая водой.

Глава 3

Зимину нравился Словин, как доктор и как человек. У Словина были большие уши, прямой нос и серые глаза. Его лицо было несколько бледнее, и походка потеряла упругость. Он ежедневно приходил на работу. Ему разрешили по выходе на пенсию работать на четверть ставки, хотя он работал на полторы. Словин делал работу с каким-то философским пониманием жизни, делал то же самое, но оно несло в его действиях законченный смысл, касаясь обследования больного или лечения.

Словин шел по коридору посмотреть совместно с Зиминым больных в палате. Это был единственный человек, которого Зимин допускал до совместного ведения пациентов.

Ученик шел рядом с учителем. Ученик хотел понять, что в нем больше: мудрости или осторожности? Он знал, что старые люди осторожны, оттого порою и кажутся мудрыми. Они поравнялись в пути: один шёл к вершине мудрости, другой осторожно спускался с неё.

Ученик жаждал поскорее познать мудрость, чтобы остановить счёт времени, Учитель, отягощенный мудростью, избавлялся от знаний, будто хотел стать учеником. Как старый капитан отдавал гардемарину старую карту с указанием местонахождения сокровища.

Они шли по полутемному коридору отделения. Ученик порывисто шел впереди.

Они остановились у палаты. Словин посмотрел на Зимина.

– Главное что? – спросил Словин. – Подход!

– И отход, – продолжил мысль Зимин.

Они вошли в палату интенсивной терапии. Им наперерез подскочила моложавая женщина, одетая в белый халат для посетителей.

– Доктор, вы выпишите нам справку о смертельной болезни моего родственника? – слёзно произнесла она.

Зимин подошел, взял руку, нащупал пульс, больной хрипло дышал, посмотрел на работающий кардиомонитор.

– Он ещё жив, – спокойно ответил доктор.

– Доктор, но разве это жизнь: третий день без сознания?

– Это кома, но ещё не смерть.

– Вот так всегда, нужно сидеть и ждать, когда справку выпишут, – пуще прежнего заплакала женщина. – Ко мне родственники приехали с соболезнованиями.

Зимин попросил дежурный медперсонал принести успокоительное средство.

– Совсем люди очерствели к чужому горю, – произнес Зимин.

Они пошли в палату. Перед входом приостановились.

– Подход – отход. Это тоже учитывать надо. Это тоже лечит человека. И без суеты. Будешь спешить – больной никогда в тебя не поверит, – заметил Словин.

– Тут у больной ситуация такая: была психическая травма на почве ревности, а дальше следует семейный разлад. Она не понимает его, он, с её слов, – не понимает её, или не хочет понимать слабую женщину. Обычная семейная психомелодрама, как в кино. Она бурно переживает все перипетии жизни: измена, предательство, приход и уход и вновь возвращение блудного мужа. Довела себя до глубокого невроза.

– Что мы ещё знаем? Перечисленное – это уже последствия. Она нам доверяет? Сейчас наша задача состоит в том, как ей помочь разрешить внутреннюю проблему. Ей самой в себе не разобраться, для неё доктор вроде психотерапевтического зеркала, в котором она может увидеть себя.

– Если она, конечно, не перенесёт свои чувства на доктора, как на отца, в лучшем случае, или на доктора, как на мужа, в худшем варианте.

– В том и другом случае нельзя поддаваться на провокационное поведение и переводить в плоскость конфронтации и агрессии между врачом и больным. Тут нам должно помочь наше искусство врачевания. Мы её проводники и обязаны вывести из трясины житейского болота. Так далеко завели её нерешенные психологические проблемы.

Они вошли в палату.

– Ирина Павловна, как вы себя чувствуете? – спросил Зимин.

– Скверно!

– Но выглядите вы прекрасно.

– Да что вы доктор, шутите. У меня тут болит, здесь давит.

– Десять лет болит, то в одном, то в другом, а в каком месте, найти не могу, пословица такая есть.

– Но она не про меня, – она привстала в постели, обнажила левую грудь и указала рукой на нее. У меня там так ноет, так зажимает, что я думаю: не инфаркт ли миокарда у меня? Сердце рвется на клочки.

– Кто хочет сердце ваше разодрать?

– Конечно, не мужчины. Болезнь моя такая, никто разобраться не хочет, ни хирург, ни терапевт.

– Может, вам психоневрологи помогут? – заметил Словин.

Он присел рядом у кровати на стул. Словно и не собирался уходить совсем из палаты. Зимин присел на другой стул, сжав пальцы в кулак.

– Я не сплю всю ночь. Почему? Вы хотите об этом у меня спросить? Из-за мужа! Я с ним развожусь, я приняла решение, – она стала жестикулировать. – Он предал меня, ушел к другой. – У нее покатилась скупая капелька слезы по желтоватой щеке. – Я понимаю – ей тридцать лет, он для неё человек с высоким финансовым достатком. Теперь деньги дают всё в обществе: и власть, и наглость. Только кто его сделал таким респектабельным чиновником? Он пришел на первое свидание в шинели. И вот благодарность за совместно прожитые годы. Конечно, у неё хрустальная посуда и обильная пища. А ему жареное ни в коем случае нельзя. У него был расписан каждый день с соблюдением строгой диеты. Она пичкает его цыпленком табака. Он предатель. Я прогнала его от себя. Я не искала с ним встреч. И встреча произошла. Это была случайная встреча…

Она прикрыла рукой глаза.

– Что вы, думаете, мы сказали при встрече? Вы не поверите! Мы друг другу при встрече не сказали ничего. Вы мне верите? Он молчал, как будто он был мне чужой.

По мелким морщинкам лица обильно потекли слёзы. Они смывали косметику.

Словин участливо вздохнул и взял ее ладонь.

– Слёзы – хорошо. Это уже лучше. Слезы – это сейчас хотя и горькое лекарство, но все-таки лекарство. Этот случай в вашей жизни показывает, что вы заблуждались и оказались в тупике, но выход всегда можно найти. Только не стоит отчаиваться, – она посмотрела на него с мольбой. – Нужно поберечь себя. У вас дочь, скоро появятся внуки, и вам надо взять ответственность и за них.

– Что вы, доктор, моей дочери только двадцать лет, она ещё ребенок.

– Вы посмотрите на неё внимательнее, она уже не ребенок, а взрослая девушка и нуждается не в помощи, а в материнском совете. Отношения с мужем тоже требуют реконструкции. Не хлебом единым жив человек.

– Мне бы такое лекарство, чтобы от всех моих болезней. Проведите надо мной сеанс гипноза. Чтобы забыться.

– Когда проснетесь, что дальше?

– Когда проснусь? – переспросила она.

– Да, представьте, что вы проснулись и делаете первый шаг.

– Я боюсь.

– Не бойтесь, сделайте то, что хотели сделать.

– Я хотела поехать в деревню к родственникам.

– Хотели – поезжайте, только не топчитесь на месте. Химические препараты только сушат душу, а не лечат.

В этот момент ее лицо просветлело, будто с неё сняли оковы больничного режима: таблетки, уколы, процедуры. И всё таинство её лечения состояло в словах утешения мудрого врача Словина.

– Что вы сейчас почувствовали?

– Легкость, уверенность… Веселее стало…

– Вам будет ещё лучше. Для укрепления сил непременно поезжайте к морю, к солнцу!

За окном была хмурая дождливая осень.

– До свидания! Спасибо вам, мои дорогие врачи.

Коллеги вышли в коридор. Зимин выглядел утомленнее Словина.

– Какова больная? – высказался тихо Зимин, – и так каждый раз! Доходит до косогора, а потом скатывается опять вниз.

– Несчастная женщина вдвойне, когда не видит себя.

– Когда увидит, еще неизвестно – очистится она от всего или уйдет в свою болезнь, в таблетки, уколы, процедуры. Шеф ворчит: койко-день у ней с перерасходом. Он истеричных женщин на дух не переносит, говорит, что они для него на одно лицо – похожи на его тещу. Неприятные ассоциации, а мне как поступить с данной пациенткой? Заведующий требует, чтобы ей поставили диагноз: истерия.

– Не очень востребованный у обывателя диагноз, это точно. Женская любовь просыпается у женщин после пятидесяти лет как в двадцать пять, но с большой нежностью.

– Она у нас больше четырех недель, а это уже перебор по пребыванию в стационаре. Представитель из ее страховой компании нас навещал, перепроверяя каждое назначение по истории болезни. Её неврастения не прикроватная болезнь, как шизофрения. В выписке из истории болезни не напишешь климактерический синдром.

– Для нас разница, а для обывателя? Представь её ситуацию. Она считает себя тяжелой больной. Она скрывает свои семейные неурядицы от коллег на работе. Имидж семьи для неё что-то значит. И муж, и дочь в то же время не то что не замечают, а игнорируют, они вычеркнули её из своей жизни. Она хочет быть выше всего, выше своих неудач. За пренебрежение к своему состоянию организм мстит болезнью. И жалобы она предъявляет на шейный и грудной отдел позвоночника, которые проявляются стойкой болью и приводят к снижению трудоспособности.

– Только чтобы скрыть за этими признаками страдания другого характера и свои проблемы.

– Что и требовалось доказать, но она в нас ищет поддержку и помощь, – продолжает вести тему разговора Словин. – Её беспокоят боли в сердце сжимающего характера.

– Кроме того, она слышит, как падает лист во время дождя?

– Допустим, что это не медицинский факт, а признак ее пылкого поэтического воображения.

– Хорошо, что она не поведала это психиатру, – заметил Зимин.

– И так она контролирует свои действия и знает кому что говорить. Мы должны ей помочь на этом этапе, она наша пациентка, она доверилась нам, врачам. Наука от этого не пострадает и медицинская статистика также.

– Так что поставим основной диагноз – остеохондроз позвоночника.

– Тем более к её пятидесяти годам у нее все данные за клинические проявления остеохондроза. Что даст диагноз – неврастения? Узнают на работе, дома об этом. Как отнесутся к ней? Думаю, предвзято, – в этом месте Словин сделал паузу и рукой прикоснулся к правой области тела. – Каждому в отдельности человеческая боль непонятна. Такова обывательская сущность, чужая боль им не нужна. Вот почему я настаиваю на более точном диагнозе, тем более данный диагноз подтверждается инструментальными и лабораторными исследованиями, а также рентгенологическими и томографическими снимками, как у всякого прямоходящего человека, изношенного на работе и утомленного в семейных неурядицах. Пока в наших возможностях лечить не просто болезнь, не просто организм больного, а проводить реабилитационные мероприятия для избавления мнимых болезней личности.

– Я с вами соглашусь, но административные нормы: койко-день и так далее.

– Это административный рычаг для исполнения субординации. Никто из нас не застрахован от предвзятого отношения, но работа есть работа, и субординацию никто не отменял. Наша задача – защищать интересы своих пациентов. Тут спешить недопустимо, коллега.

Они вошли в ординаторскую. Там находился Вечерский, который небрежно пролистывал академический журнал.

– Прокопий Александрович, как вы относитесь к устаревшему учению Павлова о возбуждении и торможении коры головного мозга? Или все-таки рефлексология Бехтерева более доказательнее, чем другие доктрины в нашей практике?

Словина раздражали псевдонаучные представления доктора Вечерского, но вопрос без ответа решил не оставлять.

– Вы читали Павловские Среды?

– А как же, читал, слишком обстоятельны эти профессорские рассуждения о проблеме сна. Неубедительно и скучно чтение этих «сред» в выходные дни.

– Может быть, но в них есть суть или даже соль учения. Учение выдержало проверку временем.

– Учение было одно, а учеников подвязалось к этому тьма, – с иронией заметил Вечерский, – особенно диссертантов.

– Но это нисколько не принизило имя великого ученого, бунтаря в науке. Он если и заблуждался, то это было искренно, если он был по-человечески не прав, то глубоко раскаивался.

– Что же он не замечал своекорыстных людей вокруг себя, которые прикрывались его же павловской фразеологией, сметали с научной стези генетиков, тех, кто имел предвидение будущей медицины в кибернетике. Это не просто заблуждение, не просто профанация, это научная диверсия в отношении прогресса человечества.

– Время было такое, – горько заметил Словин, – но благоразумие восторжествовало.

– Теперь догоняем!

– Догоним и перегоним, наш ученый – он по всему миру востребован. Павлов остается для всех нас духовным отцом, который отдавал себя служению науки и вымостил дорогу через эксперимент, предвосхищая открытия новых законов природы. Мы должны быть не просто эклектиками и брать то, что удобно для нас в практическом обиходе, а скорее толерантными, терпимыми друг к другу. Прежде всего, не предавать учителя.

Разговор на этом оборвался. Зимин взял историю болезни и записал развернутый клинический диагноз, готовя пациентку на выписку. Теперь оставалось тактично подготовить её к выписке из больницы. Выписка для пациента – это почти прощальный школьный звонок, когда вот бы ещё задержаться на один день, и тогда окончательно разрешатся все проблемы. Но… Пациентка не может подать апелляцию в высшую инстанцию, потому что лечащий врач для неё и есть последняя инстанция, где он выступает уже не как адвокат, а как судья. И все-таки выписка – это минута свободы от стереотипа больного, в образ которого погружаешься против своей воли и наконец телом и душой освобождаешься от сомнений и болезненных тревог.

– Виктор, ты не забыл – сегодня репетиция нашего праздничного «капустника», – сказал Вечерский.

– Помню, не забыл, – не поднимая головы, произнес Виктор.

После трех часов пополудни в ординаторскую вернулись с обходов врачи. Теперь они просматривали истории болезни и торопясь дописывали дневники наблюдений. Отработанные истории болезни забирала дежурная служба медсестер для снятия назначений на следующий день. Это конвейерная работа отслеживалась по системному компьютеру.

В первые и последние годы врачебной практики раздражают типовые и сухие записи, а на академическую запись катастрофически не хватает времени. У Зимина через три года практики и внешнего совместительства в других лечебных учреждениях выработалась виртуозность по описанию сути болезни. Пришло чувство меры, что и определяло, когда и как необходимо подробнейшим образом описывать нюансы болезни.

Виктор подошел к окну. Березовая аллея стояла перед его взором. Начинало по-осеннему рано смеркаться. Он сунул руку в карман, вытащил сигаретную пачку, открыл и закрыл. Виктор бросил курить, но дежурную пачку держал в больничном халате.

Это был след его студенческой привычки.

Глава 4

В ординаторской собрались врачи. Предстоял административный обход.

Врачи еще раз просматривали истории болезней. Обход администрации отличался от профессорского обхода тем, что профессор рекомендовал, вносил поправки в лечение, а административный обход вносил коррективы по ведению историй болезни и обязательно подводил итоги с оргвыводами. Без оргвыводов, вроде, как и порядка не бывает. И всегда маленькие начальники указывали пальцем вверх, произнося магические заклинания, что там могут и не понять либеральных отношений к подчиненным.

– Лучше бы наша администрация исправляла наш быт, – подтрунивал Вечерский.

– Больного перевезти на консультацию – от нашего завгара машины не добьешься, – поддержал Седов. – То бензина нет, то на ремонте. Протянуть бы их всех в нашем капустнике!

– Говорить против ветра, как и плевать, осторожность иметь надо, – проговорил увещательным голосом Словин.

– Мокрый, дождя не боится, – заметил Вечерский.

Словин достал термос, налил себе чаю на один глоток, предложил коллегам. Все вежливо отказались. Вошла старшая медсестра. Её наманикюренные пальчики свидетельствовали об определенном, несколько привилегированном положении в отделении.

– Господа, получите квитанцию на зарплату! – она протянула ведомость докторам, – и ещё: сегодня обход отменяется, прибыла комиссия из городского управления.

– Это что – аванс? – спросил Седов.

– Пособие, – бросил реплику Вечерский. – Ретивому врачу работы вдвое, а зарплата на заплаты в семейном бюджете.

– Вот я молодой специалист, шесть лет жил на стипендию, подрабатывал санитаром на «скорой помощи» и был тогда заметно побогаче, – Коля Седов повертел перед собой лист платежной ведомости.

– Надо было оставаться вечным студентом, – иронично заметил Вечерский.

– В институте на второй год не оставляют, к сожалению. Для меня нет разницы, что аванс, а что получка, от перестановки сумма не меняется, я весь в профессии, если даже платить не будут, то буду просто служить врачом моему Отечеству, – отчеканил Николай, чем вызвал смешок у коллег.

– Подальше положить, чтобы случайно не растратить на кино и рестораны, – острил Вечерский, – и главное не отдать заначку!

Старшая медсестра ушла с чувством удовлетворенного любопытства. Словин подошел к Зимину.

– Я видел Веригину, она сегодня в какой-то тревоге, обратите на неё внимание, – посоветовал ему Словин. Зимин не хотел повторно заходить к этой пациентке. Но он верил авторитетному врачу, особенно в его знания, помноженные на интуицию.

…Он пересилил себя, осознавая, что может и заблуждаться, но как у врача у него нет права на ошибку.

В палате Веригина сидела на кровати, свесив худые ноги, зябко поеживалась, так что и махровый халат её не согревал. Обострение хронического процесса щитовидной железы давало о себе знать даже внешними симптомами: глаза навыкате, с лихорадочным блеском, в голосе раздражение и мелкая дрожь в кончиках пальцев.

Как только Зимин вошел, она начала свой шекспировский монолог – быть или не быть.

– Вот я и схлопотала старость в одиночестве, – она сделала жадный вдох. – У меня было двое мужиков, официально, так может быть и больше. Про первого ничего не скажу, тот роман у меня был по молодости. Второй был любовник, но он был мне в последние десять лет как муж. У него жена – кувалда. Конечно, у него в жизни всё было швах – по всем швам. Видный такой мужчина, поедет в дом отдыха или санаторий, крутанет рулем, и всё у него с колес. – Зимин начал раздражаться на пациентку, которая смешала медицинские, социальные проблемы, теперь решила обсудить сексуальные, но она продолжала изливать свои переживания. – Но он, как человек, я скажу, не тонкой организации чувств. Я ему как любовница тоже не подарок. Это представьте себе, доктор, жена его стерва, а я неврастеничка. Он со своей женой годами не спит. Его кровать дома переместилась ближе к коридору. Затюкали его как мужика. Молод месяц, но не всю ночь светит.

Она встала, прошла к тумбочке, достала сигареты.

– Я не буду курить. Мне так легче. Вы, говорят, хороший психоаналитик, так я ваш психотерапевтический материал. – Она посмотрела на него с вызовом, как на компаньона, то есть на равных, чтобы обсудить именно эти проблемы, а не результаты анализов или инструментальных исследований, которые провели по обязательному медицинскому страхованию. – Много хороших людей, да милого нет. Жить не хочется. Я бы ещё могла встряхнуться, но это всё в прошлом. Надо теперь по-настоящему лечиться. У меня мечта – провести оставшуюся жизнь в комфорте.

Веригина встала, потом присела на кровать, её больничный халат распахнулся, оголив бедра.

– У меня дочь пыталась покончить жизнь самоубийством. Ей семнадцать лет, и она влюбилась в моего любовника. Доходило до того, что она схватит нож и демонстративно режет себе вены. Я в крик, она смеётся. Однажды ей говорю: не хочешь – не живи, и вышла из кухни. Она побыла там, вышла на лестницу и встала перед распахнутым окном четвертого этажа. Она специально так вызывающе проделывала эти фокусы, показывая, что вся вина за её жизнь будет на мне. Я выхожу и говорю: иди, посмотри за кашей, а сама пошла в магазин. Она слезла с окна и пошла на кухню. Вот такая у меня дочь – самоубийца.

Её лицо побледнело, углы рта опустились, и глаза потускнели.

– Мне ничего не остается, как предложить для вас и всех ваших близких услуги семейного психотерапевта.

– Доктор, как я устала, – она ещё монотоннее и безнадежнее продолжала шепотом ронять слова, – я так надеялась, у меня болит каждая клеточка тела, а вы меня выписываете, и я понимаю, что вы подневольный человек и у вас такой сердитый заведующий отделением. Вы уже мне, конечно, помогли – уколы, таблетки.

Виктор вышел из палаты перегруженный словесным хламом пациентки, но теперь все её слова надо было систематизировать, дать правильную диагностическую оценку и решить вопрос о своевременном медикаментозном или все-таки психотерапевтическом лечении её тревог и навязчивых мыслей. У Зимина в голове вертелись мысли, как назойливые мухи вокруг крошек хлеба.

Было время обеда. Из палат суетливо выходили пациенты и шли по коридору в столовую, громко обсуждая между собой целесообразность диет.

Каждый пациент имеет желание, чтобы именно его увидел или заметил врач. Его переживания, его болезнь. И чтобы врач чудодейственно сделал что-нибудь для него в этой жизни. Пациенты непременно хотят, чтобы именно доктор спросил, что они съели, сколько раз днем и ночью. Сколько раз они пользовались туалетом, какой диурез, беспокоят ли их запоры. Да, больные боятся запоров больше, чем поноса, а медицинский персонал наоборот. Пациенты живут по больничному распорядку, но всегда ненароком делают погрешности в еде. Во время больничного пребывания мало удовольствий получаешь, поэтому остаётся один путь к чувственному удовлетворению через еду.

У Виктора засосало под ложечкой, но он продолжал вежливо раскланиваться с пациентами, подумав: «И никто не ведает, что и как доктор обедает, и большая часть его жизни в больнице проходит на бутербродах».

Он вошел в ординаторскую.

– Ты что так долго задержался у больной, будто реанимацию Веригиной оказывал, – иронично заметил Вечерский. – Ей, конечно, полезней было бы грудь помассировать.

– Это пациентка, которая боится умереть ночью и потому у неё бессонница, – бестактно влез в разговор Седов.

– Грубо и нетактично, коллеги. Ваши рассуждения в плоскости коммунальной квартиры. У неё депрессия, – проговорил жестко Словин, – её внутреннее состояние критическое, частично это от нашей действительности. От социальных и психологических проблем никуда не уйдешь, их необходимо своевременно решать, используя психотерапию, конечно, через это можно раскачать её упрятанные глубинные страхи, но опасность тут заключается в том, что её нельзя выпускать из поля зрения, а самой ей не справиться со своими навязчивыми идеями ущерба, – он помолчал, рука снова прижалась к правому боку, на лице мелькнула болевая гримаса. – Попробуйте провести сеанс гипноза. Гипноз – это сноподобное состояние. Попробуйте в этом состоянии внушить ей уверенность в себя и настроить на позитивные мысли. Наяву при пробуждении обсудить все мелочи её переживаний, и разъясните ей, где симптом болезненного состояния, а где нерешенные бытовые проблемы.

– У неё откровения чаще скатываются на сексуальную почву, – отпустил реплику Вечерский.

– И на них надо найти ответ, привести всё в гармоничное состояние, избегая смакования сексуальных проблем, с пациенткой надо работать, – закончил Словин.

Зимин в ответ благодарно кивнул головой. Он взял историю болезни и стал делать в ней записи.

Без стука в дверь ворвалась родственница больного, которого наблюдал доктор Вечерский. Она бегло говорила, стрекоча, особенно о лечении и о внимании и особенной заботе.

– Все, что в наших силах, будем делать, – улыбнулся он в ответ женщине.

– Может быть, какие-нибудь заграничные лекарства нужны для больного?

– Пока необходимости нет, несмотря на нашу скудость муниципального лечебного учреждения, но для вашего родственника на данный момент все есть в полном ассортименте, так что не волнуйтесь. Передавайте привет Сергею Павловичу от меня! Он замечательный человек, мы с ним соседи по дачам. Так что встретимся еще на пикнике. В добрый час.

Она ушла с чувством выполненного гражданского долга. Вечерский воткнул букет из роз в вазу, коньяк положил в дорожную сумку.

– Мелочь, а приятно. Как расценить этот дар? Когда у человека самое дорогое – это здоровье.

– За здоровье надо платить – это лозунг перестройки с человеческим лицом, – подначил Седов.

– Вы ещё молодой, коллега, а за моей спиной практика трехгодичная в захолустном городке. Потом работа в поликлинике. Пешком по участку с сумкой через плечо. Насмотрелся я за пять лет на наши коммуналки и грязные подъезды. И, конечно, на несчастных больных. Потом я попал в эту больницу, тут и микроклимат другой, и оплата врача другая.

– Приходит пора платить долги, – твердо сказал Седов. – Я считаю, что своевременно надо напоминать человеку о его вредных привычках: когда он хочет есть сладкое, то это может привести к диабету, от распития виски возможны последствия в виде язвенной болезни, секс на стороне – это потом приведет к венерологу. Такая жизнь без последствий для здоровья до старости не для многих оптимистов. Так что врач всегда будет иметь пациентов.

– В вашей шутке мало правды, – заметил устало Словин, но интерн был глух к его словам.

– Цветы я бы отнес женщине, – мечтательно произнес Николай.

– Бери и неси! Если женщине, то не жалко, – Вечерский сделал широкий жест и поставил вазу на стол Седову.

– Что вы, это ведь вам преподнесено, – промямлил слабо Седов. – У нас труд корпоративный, на примере Веригиной, которой мы все занимаемся, кто на дежурстве, кто по вызову дежурной медсестры.

– Что вы, Вечерский, от нее кроме пролетарского спасибо ничего не услышишь, извиняйте за шутку, как говорят на Брайтоне. От цветов я не отказываюсь.

– Бери! Если было бы посущественнее и покрепче на градус, не отдал бы, а так – бери.

Седов обратился к Словину:

– Интересно, как вы относитесь к подаркам наших клиентов, то есть наших пациентов?

Словин не хотел отвечать, но все, кто находился в ординаторской, ждали ответа.

– Мой совет – не превращать это в систему. Совесть должна быть чиста и спокойна. Каждый должен уважать чужой труд. Большой благодарности не следует ждать по принуждению, в болезни человек несчастен вдвойне.

– Мудрено! – вяло заметил Вечерский. – О своем здоровье должен заботиться каждый гражданин, а не уповать по-иждивенчески, что по ноль три госпитализируют в палату люкс, не имея при себе настоящей медицинской страховки.

– Разве у нас возможен капитализм? – спросил Седов. – Если это произойдет, предприимчивость станет в особом почете. Это будет здорово!

– У нас всё возможно. И за все будет платить человек. По мне лучше платить деньги, чем расплачиваться своим здоровьем, бессребренностью оказываемой помощи и донорской кровью, когда не хватает до следующей получки, как в студенческие годы до стипендии, – мрачно заметил Вечерский. – Вы извините за подобные размышления вслух, но голодные студенческие годы бесследно не проходят.

Телефонный звонок из приемного покоя прервал разговор. По телефону заведующий Горячев дал команду принять больного.

– Седов, распоряжение шефа – принять больного с черепно-мозговой травмой, – тот побледнел, втянул шею и растерянным взглядом посмотрел на Зимина, потом на Словина, – не бойся, тебя Прокопий Александрович подстрахует.

Седов и Словин ушли в приемный покой. Они спускались по лестнице с третьего этажа. Словин пустился в рассуждения, продолжая будто забытую мысль. Седов восхищенно смотрел на Словина, так и не осознавая, откуда у этого утомленного старца к концу рабочего дня столько сил и энергии.

– Правильно лечит – кто правильно ставит диагноз. Перед осмотром больного нужно собраться со всеми силами, сосредоточиться на нем. Забыть обо всем на свете. Вы и больной, и тут ничего не должно быть выпущено из вашего поля зрения!

Беседа – это сбор анамнеза. Осмотр – это ключ к постановке диагноза. Предварительный диагноз вы должны поставить в течение пятнадцати-двадцати минут, клинический – в течение трех суток. Заключительный диагноз: полный, развернутый, глубинный, где основная болезнь и что сопутствует патологии, что может дать в дальнейшем рецидив – на все это должно уйти не больше трех недель.

Седов покорно шел рядом, кивал в знак согласия своей курчавой головой и уныло протянул: «Дистанция огромного размера».

– Медицина – это и искусство. Немаловажна вера человека, и больного, и здорового, во врача. Есть определенные болезни, при которых не может наступить благоприятный исход.

– Даже гипноз бессилен без веры? – усомнился интерн.

– И гипноз не панацея, если человек потерял веру в выздоровление. Человек погибает, я имею виду не физическую смерть, тогда, когда теряет веру любой здравомыслящий человек, а когда больной приковывает себя к больничной койке, несмотря на то, что сердце бьется без перебоев. Не лишайте веры даже тогда, когда её нет.

Они вошли в приемный покой больницы, где сновал медицинский персонал, родственники ходили взад-вперед, заламывая руки, сами больные безучастно ожидали осмотра врачей. За столом делал торопливую запись врач «скорой помощи», заведующий приемным покоем бодряческим тоном над всеми подтрунивал, снимая паническое напряжение, которое всегда присутствует. После того, как больного увозили на отделение, на короткий момент становилось тихо и весь персонал погружался в кресла и дремал беспокойным сном. Суточные или ночные дежурства по больнице мало доставляли удовольствия, тем более что день постоянно насыщен нестандартными случаями, где доктор выбрасывает адреналина столько, что потом год за годом, десятилетие за десятилетием, если не перейдет на административную работу или вообще уйдет из медицины, трудно восстановиться. Или врач пройдет через эмоциональное и психологическое выгорание, оставив за собой право только на выполнение профессионального долга.

И тогда этот врач, умудренный опытом, обязательно посмотрит, поставит диагноз, запишет длинно и подробно свой осмотр и пойдет на перекур или выпить чашечку кофе для бодрости. Но и этот ординарный случай он будет помнить, а утром на конференции монотонно доложит в сухой сводке: поступил во столько-то, доставлен так-то, поставлен диагноз такой-то. И закончит дежурной фразой: замечаний к работе медперсонала нет.

Опыт показывает, что если даже и есть замечания, то говорить на утренней конференции нет смысла. Это вызывает раздражение у администрации, которая сама прекрасно знает, что штат медицинского персонала не укомплектован: ни врачами, ни медсестрами, ни санитарками. Для администрации отдежурил доктор, отчитался, и заступит на вахту следующий по графику врач. Кто будет крайним и на кого, как говорится, карта ляжет, тот и понесёт организационные выводы. Для служебного взыскания кадровая служба больницы отыщет событие и состав нарушения служебных инструкций и предписаний. Заканчивается долгий рабочий день, а еще нужно каждому иметь в запасе силы и хорошее настроение.

Осень за окном отяжелялась черными тучами и дождем. На газонах, разметенные ветром, валялись сброшенные с деревьев желтые и красные листья. Темновато-сыровато – это осень.

В ординаторскую торопливо вошла черноволосая худенькая врач-рентгенолог. Её кокетливые глаза в этот раз не выдавали игривого женского обаяния. Вечерский порывисто встал и хотел направиться к ней, чтобы взять её за руку или за талию, но передумал и спросил:

– Ниночка, что случилось? У вас такой озабоченный вид!

– Где Прокопий Александрович? Он мне нужен.

– Ушел с интерном в приемный покой.

– Ему обязательно завтра будет проведена фиброгастроскопия.

– Он что-то не говорил об этом, все скрывает о себе наш мудрец, – заметил с легкой иронией Вечерский.

– Что-то серьезное? – спросил Зимин.

Зимин знал, что есть такая категория врачей, профессия которых обязывает быть провидцем и предотвращать чужую беду, может быть, и не вселенского характера, но человеческого свойства, в то же время, забывая о себе, о своем здоровье. Во врачебном коллективе всегда находишься настороже со специалистами, которым всё ясно, к этой кагорте относятся рентгенологи и, конечно, скептики, патологоанатомы.

– Рентгенологически у него выявлено образование, а вот какого характера опухоль, я не берусь судить без биопсии. Поэтому я посылаю его на исследование, чтобы взять «отщип» ткани на определение атипических клеток.

– Не может быть!? – хором произнесли Зимин и Вечерский.

– У Словина рак желудка?

– А если метастазы?

– Тут время или уже упущено, или все-таки есть шанс. Это будет известно после полного обследования, – подчеркнула врач рентгенолог.

Зимин и Вечерский переглянулись многозначительно и несколько растерянно. У Вечерского отпало желание говорить Нине Николаевне комплименты профессионального характера. Не тот случай.

Она оставила записку на столе для Словина и вышла из ординаторской.

Вечерский взял папку, на которой было написано «Журнал по техбезопасности», и вложил туда сценарий «капустника» – комедии положений и нравов «Счастье и безумие одного дня». Он отложил папку в сторону.

Тягостная тишина повисла в ординаторской. Зимин и Вечерский закурили по сигарете.

– Мудрец действительно в последнее время стал сдавать физически. Осунулся. Кожные покровы лица у него бледно-серые, анемичные. Постфактум, конечно, судить легче.

– Что опухоль – это плохо, но если она окажется злокачественной – это приговор.

– Не будем забегать далеко вперед, посмотрим, что биопсия покажет, – начал успокаивать Вечерский. – Вроде в клинике работает, а пройти нужное обследование и у него никогда не хватало времени. Он все спешил свое мастерство, свой опыт как дело всей его жизни передать нам, только жизнь не перегонишь. – Вечерский и сам не заметил, что о Словине он говорил в прошедшем времени, потом спохватился. – Нет, он нам нужен сейчас. – Он решил сменить несколько мрачную тему и обобщающими словами высказался. – Здоровье врачей в зоне высокого риска. Мы облучены всепроникающим радиационным действием болезней на нас. Быть заложником у болезни – это страшнее, чем быть в руках террористов, хотя во многом ситуации схожи – там и тут исход непредсказуем.

Они выкурили по сигарете и вышли из ординаторской.

В ординаторскую вошли главная и старшая медицинская сестра отделения и еще один из заместителей главного врача по технике безопасности.

– Как тут накурено, – поморщилась главная медсестра.

Заместитель главного врача Птицин, не церемонясь, с военной выправкой, прошелся по ординаторской и увидел папку по техбезопасности.

– Возьму-ка на проверку, почитаю на досуге, как выполняются инструкции врачами отделения, а то газетки читать наскучило, вы передайте ответственному Горячеву, что я сегодня верну, – попросил вежливо Птицин.

– Неужели у вас есть время читать эту белиберду? – главная медсестра нечаянно прижалась своим пышным бюстом к Птицину.

– Положение обязывает, а инструкция предписывает о контроле документов нашего учреждения, – отрапортовал Птицин.

Через полчаса Вечерский обнаружил пропажу папки. Потер потный лоб. Открыл ящик стола – там было пусто. Подошел Зимин, за ним следом Седов.

– У меня пропала папка с черновым сценарием нашего «капустника», – произнес глухо Вечерский.

– Не расстраивайся, вернут папку, да и так все помнят свои роли.

– Смотря в чьи руки попадется эта папка. Для некоторых это покажется компроматом.

– Так кто взять может без разрешения? – возмутился Зимин.

– У нас могу-у-т не взять, а изъять, – растягивая слова, произнес интерн.

– Теперь надо узнать, в чьих она руках, – проговорил тяжело Вечерский.

– Не иголка, отыщется.

– Или рванет как мина замедленного действия!

– Тогда не замедлит себя ждать, рванет, все равно капустник завтра, так что соперники опоздали, лавры наши, аплодисменты ваши, ну а девушки потом, – смеясь, произнес Седов.