Вследствие этого смотра, «меня грешного, – пишет он, – на мою беду отправили в заморские края». Т. е. в Амстердам. Четыре года спустя, поучившись в Голландии, он поступил в Морскую академию, основанную в Петербурге. Дисциплина там была строгая. Живущие находились под неусыпным надзором. В класс надзиратель приходил с бичом. Днем и ночью воспитанники должны были нести караул. За малейший проступок полагалось наказание батогами или кнутом, смотря по возрасту провинившегося. В случаях вины более важной – прогнание сквозь строй – два, три раза по всему полку, а в полку считалось три тысячи человек. Учение было не замысловатое, но затруднялось схоластическими приемами и новизной официального языка, самим профессорам понятного только в половину. Василий Васильевич заболел от всего этого и получил отпуск на год, женился и затем снова принужден был вернуться в школу еще на пять лет. В 1720 г., благодаря неусыпным хлопотам и влиянию родственников, он получил должность камер-юнкера при Екатерине I. Но, будучи замешан в придворную интригу, он вскоре был арестован, подвергнут пытке и в 1725 г. сослан. Екатерина I, вступив на престол, вернула ему свободу, но в 1736 г. он попал снова в руки Ушакова. Тут он познакомился с дыбой, кнутом, горячими угольями, прикладываемыми к окровавленному телу, и чисткой ногтей раскаленными булавками. «Такого-то числа, – записал он, – мне грешному почистили ногти и искалечили меня». И тут же прибавляет: «Слава Богу, теперь мы спасены». Эго следует понимать так, что за огромную сумму его жене удалось получить для него разрешение уехать в его имение, Новоспасское.
      В этом мирном уголке, где окончилась его жизнь, он представлял любопытную смесь европейской культуры и суеверной набожности, подозрительной трусости и вспышек дикости, граничившей с помешательством. Поднявшись до рассвета, он служил со слугой утреню, затем выслушивал отчеты домоправителя, бурмистра и старосты, о которых старая служанка должна была докладывать по раз установленному церемониалу. – «Во имя Отца, Сына и Святого Духа», – говорила она, отворяя дверь перед пришедшим, на что те должны были отвечать: «Аминь». Она продолжала: «Входите с кротостью, смирением, осторожностью и осмотрительностью, с чистым сердцем и молитвой на устах, чтоб дать отчет и получить приказания господина. Кланяйтесь пониже его милости и смотрите в оба».
      – Слушаем, матушка.
      Они переступали порог, согнувшись в три погибели, желали доброго здоровья барину и каждый день слышали в ответ:
      – Добро пожаловать, други, не знавшие пытки, казни, испытаний и наказаний. Все ли благополучно?
      Доклады начинались в определенных выражениях библейского оборота. Надо было, например, доложить о любимой кошке хозяина, затянувшейся в петле, желая попробовать рыбы, предназначавшейся для барского стола. Сообщали о ее преступлении, но скрывали смерть, и барин, раздумав и снова вспомянув свое тяжелое прошлое, распоряжался сослать виновную. Затем женщина приговаривалась к тому же наказанию за то, что по ее вине произошел пожар. Вследствие этого происшествия Василий Васильевич приказал, чтоб вся дворня готовила себе обед в одной общей кухне. А так как дворни насчитывалось до трехсот человек, то приказание оказывалось невыполнимым, но барину до того не было дела. По окончании докладов подавали чай с новыми, не менее сложными церемониями; затем Василий Васильевич отправлялся к обедне, вернувшись, плотно завтракал, а скоро после того садился за обед. Торжественно благословленная священником, семейная трапеза часто состояла из сорока блюд и продолжалась три с половиной часа. Каждое блюдо готовил отдельный повар, подававший свое произведение сам при бесконечных поклонах. За столом служили лакеи в красных камзолах и пудре. По выходе из-за стола, Василий Васильевич ложился спать до следующего утра. Но укладывание тоже представляло собой целую церемонию. Прежде всего барин приказывал закрыть ставни, и во время этого читались молитвы; те, кто были заняты снаружи, отвечали помогавшим им в комнатах. При слове аминьзанавески спускались с шумом. Тогда появлялись утренние докладчики за новыми приказаниями, но иногда одними и теми же.
      – Слушайтесь барина: сторожите, не спите до зари; обходите дом; прилежно стучите в колотушку, трубите в рог, трещите трещотками, бейте в набат; по углам не зевайте; смотрите, чтоб птицы не летали, чтоб не кричали, маленьких детей не пугали, чтоб барской штукатурки не клевали, на крышах не сидели и по чердакам не летали. Смотрите же, ребята!
      – Слушаем, батюшка!
      Особенные распоряжения существовали относительно кошек Василия Васильевича. Их было семь; на ночь их привязывали к стаду с семью ножками, и к каждой из кошек была приставлена особая женщина. Приказав этим нянькам, чтобы вверенные им животные не нарушали барского покоя, Василий Васильевич закрывал глаза. Минуты, когда он задремал, ждали, и тотчас на дворе поднимался страшный шум трещоток и колотушек, обыкновенно будивший его. Часто он уже не засыпал более и проводил ночь в чтении жизнеописания Александра Великого, или его катали по комнате в кресле на колесах, и он повторяли громко, переходя от фортиссимо к пианиссимо: «Брат Сатаны, отыди от мене; удались в места пустынные, в леса дремучие, в пучины, куда свет Божий не достигает!» В то же время он отмахивался от злых духов гусиным крылом.
      Так продолжалось больше сорока лет. Василий Васильевич дожил до 1781 г., никогда не прибегая к очкам при чтении и разгрызая орехи зубами, пока в один прекрасный день его не поразил удар. После него осталось восемь сыновей и десять дочерей.
      Подобные личности были явлением обыкновенным в этой среде. Они встречаются и в позднейшее время, воплощая в себе кастовые черты. Демидов, или как запросто называл его Петр Великий, Демидыч,знаменитый тульский фабрикант оружия, разбогатевший и получивший дворянство в царствование преобразователя, был человек уравновешенный и без претензий. Внук его уже ставший в ряды аристократии, принял от нее тотчас склонность к чудачествам. Однажды он пригласил к обеду одно высокопоставленное лицо, случившееся проездом в Москве. Лицо это в последнюю минуту прислало извинение, что не может быть. Демидов приказал посадить на предназначенное для гостя место свинью и сам с поклонами прислуживал ей. Это не помешало повысить портрет Демидова в одном из учреждений Императрицы Екатерины II, как благотворителя, а Московский университет имел в нем одного из своих ревностных покровителей. Подобное явление отчасти объясняется нарушением нравственного равновесия, вызванным слишком быстрым поглощением плохо согласованных между собой цивилизующих элементов; но есть причины более отдаленные и глубокие: во-первых, деспотизм, выносимый с одной стороны, а затем проявляемый в свою очередь одним и тем же классом; и во-вторых, вековое отчуждение от прочего народа, в котором этот класс жил. Что бы ни говорили, не одни только преобразования были причиной этого отчуждения между высшими и низшими слоями общества, так резко бросающегося в глаза теперь. Оно без сомнения, усилилось в ту эпоху под влиянием поверхностной, быстро нахватанной культурности, наложившей отпечаток западноевропейских взглядов и нравов только на верхние слои общества; но в сущности это отчуждение всегда существовало. Еще задолго до преобразования, внутренний строй этого общества создал пропасть между бариноми мужиком. Существование первого, разделенное между церковью, где он проводил половину дня, и пирами и охотой, которым посвящал остальное время, было совершенно чуждо второму. Своеобразные общественные и экономические условия исключали всякое посредничество между владельцем земли, являвшейся единственным источником дохода, и обрабатывающим эту землю. Барин с одной стороны, раб – с другой. Свободных профессий не существовало. Не было третьего сословия, которое имело свои корни в народных массах, а верхушками касаясь высших слоев общества, служило бы связующим звеном с рабами. Привязанному к земле, впряженному в соху, приравненному к рабочей скотине, мужику некогда было ходить к обедням и вечерням что составляло одну из привилегий барина, внося таким образом даже в храм это разделение и придавая ему еще больше резкости.
      Заметьте притом, что до XVII века, среди постоянной политической и социальной анархии, такое разделение классов строго определялось правом сильнейшего. С IX века уже «Русская правда» (собрание законов) допускала, чтобы неоплатный должник делался рабом заимодавца, чтобы человека неспособного самого зарабатывать себе пропитание постигала та же участь: на него надевали ключ, как знак слуги. Когда в XVII веке укрепившаяся на прочных основаниях центральная власть справилась с анархией, закон о податях зиждился на тех же основаниях или скорее подкрепил их. Чтобы владелец земли мог платить следуемый с него налог государству, надо было, чтобы эта земля была обработана – и явилось крепостное право, прикрепление к земле со всеми его последствиями.
      Здесь не было никакого принципа смягчающего эти последствия способного ослабить созданный ими антагонизм. На Западе, церковь, в течение веков имела по меньшей мере, умеряющее влияние. В древней Москве, так же, как и в современной России, церковь до последнего времени была только собранием священников и монахов, крупных земельных собственников, а следовательно владельцев многих крепостных. Она никогда не представляла собой ни интеллектуально смягчающего начала, ни возвышающего принципа. Поп Сильвестр, самый просвещенный из духовных лиц своего времени, сводил религию к исполнению богослужебных обрядов. Загляните в Домострой; прочтите в романе Лескова описание сильно идеализированного современного священника Туберозова: вы не увидите ни единого порыва к добрым делам.
      Другие источники нравственности, ума, свободы, развившиеся за поздний период в Западной Европе, отсутствовали в России до самого начала XIX века. Не было школ, не было литературных течений – всюду молчание и мрак.
      Конечно, реформа Петра Великого внесла в так сложившееся общество сверху фермент экономического, умственного и социального переворота; но только через полтора века, в 1861 г., созрели плоды освобождения: процесс шел чрезвычайно медленно. Уже с этого времени, в общем определилась эволюция, которая должна была привести к освобождению сословия; но одно только дворянство сначала воспользовалось этой эволюцией, а положение крестьянина только ухудшилось. Возложив на земельных собственников сбор подушной подати, указ 1731 г. шел в разрез с освободительной тенденцией, благодаря которой пять лет спустя дворянство избавилось от вечной военной службы. Помещики могли оставаться в своих имениях; но, будучи ответственными за уплату подушной подати, они требовали, как необходимого противовеса более полного подчинения тех, кто, работая, позволял им выполнять их новые обязанности. И последовательные указы доставили им победу, все более и более ставя крестьянина в зависимость от земли, превращая его во внешний знак богатства, в ходячую монету. Стали считать число крепостных душами;душами платили взятки. Но и это с некоторой точки зрения было уже успехом: создался движимый капитал. До тех пор самое государство платило своим слугам землями, за неимением свободных денег, а владельцы в свою очередь, раздавали земли монастырям, чтобы получить царствие небесное. Но скоро на путь этого прогресса стала сознанная необходимость прикрепить вид богатства, подвижность, которая грозила отнять у земли ценность, получаемую ею только от этого подвижного капитала. И таким образом, крепостное право приняло, благодаря новым законодательным мерам, тот отвратительный облик, который мы видели в детстве, а Радищев так красноречиво отметил в своем разговоре с крестьянином, встретившимся ему на петербургской дороге:
      – Да как же вы живете, когда обязаны ходить на барщину каждый день, даже в воскресенье работать на барина?
      – А ночи на что?..
      Картина получается очень похожая на ту, в которой один современник рисует – положение дел Франции во времена Лиги, в XVI в.:
      «Недалеко от городов и укрепленных мест, крестьяне, которым посчастливилось раздобыть несколько мер ржи, собирались по трое и по четверо, как совы, впрягались в соху и в темноте, молча, точно тати, сеяли этот скудный посев».
      Но тогда страна была на военном положении. Перенося в нормальную жизнь происходившие от этого условия существования и распространяя их на самый многочисленный класс населения, между тем как привилегированное меньшинство приняло преждевременно все наиболее утонченные формы современной жизни, мы увидим, что Россия XVIII и XIX века представляла зрелище возмутительное в другом отношении.
      Общенародная поговорка: «Нет худа без добра», по-видимому, получила в этом случае совершенно неожиданное подтверждение. Ставя крестьянина еще в более обособленное положение, чем положение занимаемое его барином, – потому что государство и двор заставляли последнего приходить в соприкосновение с внешними влияниями – этот режим способствовал созданию в народной среде привычки к самоуправлению и сравнительной независимости, подобных которым не встречается нигде и никогда ни в одном европейском государстве. Кроме барщины, военной службы и подати, в сфере своих личных интересов крепостной был вполне предоставлен самому себе; он мог устраивать эту сторону своей жизни по своему усмотрению, и демократический строй сельских обществ, представляющий одно из любопытных явлений современной России, есть следствие этой исторической особенности, точно так же, как развитие в этих маленьких республиках некоторых добродетелей, духа здоровой инициативы и оригинальности национального характера, которым высшие классы, по-видимому, не одарены в той же степени.
      Трудно было бы приписать Анне Иоанновне этот косвенный, отдаленный результат. С общественной и экономической точки зрения царствованию Анны Иоанновны можно скорее подвести следующий итог: по ревизии 1722 г. из шести миллионов жителей Великороссии, 172 тысячи, т. е. 2,9 % принадлежали к промышленному и торговому сословию. Переписи же 1742 и 1747 годов указывали всего 195 тысяч этой категории на шесть миллионов четыреста тысяч всех жителей – следовательно 3 %. Т. е. развитие почти не шло вперед.
      Как я уже сказал, это царствование вследствие причин, которые я пытался выяснить – было временем «топтания на месте».

III

      Анна слегла 5 октября 1740 г. и уже не вставала. Вопрос о престолонаследии после ее смерти в принципе был решен уже в 1731 г. высочайшим манифестом, назначавшим наследником престола будущего сына племянницы императрицы, имевшей всего тринадцать лет и еще не выданной замуж. Все подданные должны были присягать этому, еще не существовавшему наследнику. Мать его перешла в православие только через два года после этого, и стала называться уже не Елизаветой – Екатериной – Христиной, но Анной Леопольдовной. В то же время шталмейстер Карл Левенвольд, которому было поручено отыскать жениха для нее, объезжал германские дворы и вернувшись, предложил маркграфа Карла прусского или принца Антона-Ульриха Бевернского из Брауншвейгского дома, зятя наследного принца Прусского. Лично, Левенвольд отдавал предпочтение второму, и его мнение взяло верх, несмотря на протест Остермана, стоявшего за прусского принца.
      Россия, как известно, породнилась с Брауншвейгской семьей – тогда разделявшейся на четыре ветви: Бевернскую, Бланкенбургскую, Вольфенбюттельскую и Люксенбургскую – через замужество Алексея Петровича (в 1709 г.) с принцессой Вольфенбюттельской. С этих пор Петр I, Петр II и сама Анна давали пособия некоторым членам этой семьи, очень нуждавшейся. В Антоне-Ульрихе не было ничего привлекательного – ни ума, ни внешности. Он так не понравился увидавшей его Анне, что она, по-видимому, вовсе не стала спешить осуществлением плана, привлекшего неудачника – Антона-Ульриха в Россию. Однако она удержала его при своем дворе, назначила его командиром кирасирского полка, с которым он отправился в турецкую кампанию и отличился под Очаковым; но о замужестве с ним племянницы императрица не заговаривала, а после смерти Левенвольда проект, по-видимому, был совершенно оставлен. Бирон относился к Антону явно враждебно, что способствовало возникновению слухов о соперничестве, о которых я уже упоминал. Дело приняло еще худший оборот, когда австрийский двор, желая положить конец ходившим слухам и приобрести Антону-Ульриху поддержку фаворита, выступил с проектом женитьбы молодого Бирона на одной из Вольфенбюттельских принцесс. Бирон отказался: очевидно он метил выше!
      Впоследствии, в своей автобиографии он отрицал, чтобы домогался для сына руки Анны Леопольдовны, и когда в 1739 г. Анна Иоанновна почувствовала первые приступы недуга – болезни почек, осложнившейся критическим возрастом – от которого больше не оправилась, он, по-видимому, уже не препятствовал так долго откладываемому счастью принца Брауншвейгского. Отношения между фаворитом и молодой четой были холодные; но так как императрица желала этого союза – вероятно за неимением лучшего – то Бирон не препятствовал, скрывая про себя истинные мотивы, руководившие им.
      Таким образом Анна Леопольдовна вышла замуж за человека, не пользовавшегося ее симпатией и не имевшего определенного положения. Один Остерман стоял за то, чтобы Антону дан был титул великого герцога, но его не послушались. Входя в возраст, сама Анна Леопольдовна очень много теряла в глазах императрицы, не находившей в ней ни красоты, ни ума. Это была толстая немка, довольно ограниченная, чувственная и апатичная, но не злая. В сущности, Анна Иоанновна остановила свой выбор на ней, чтобы устранить Елизавету, которую терпеть не могла; и этой причины было достаточно, чтобы она не изменила ни в чем своего первоначального решения. Она только не торопилась привести его в исполнение. В 1740 г. у Анны Леопольдовны родился сын, окрещенный Иваном Антоновичем, которому, по-видимому, суждено было со временем сделаться царем русским. Императрица очень радовалась его рождению и привяла его на свои руки. Русские имели бы право спросить, почему этот чистокровный немец, брауншвейгец по отцу, мекленбуржец по матери, родственный Романовым по бабке, был призван управлять ими, и по какому праву Анна Иоанновна сама царствовавшая по милости Голицына и четырех Долгоруких, могла назначить себе преемника. Но кто бы мог оспаривать это право! Итак, Ивану Антоновичу суждено было стать императором. Но кто будет управлять вместо него? Ему было всего девять месяцев. Анну Иоанновну, по-видимому, это не озабочивало ни прежде, ни теперь. Она боялась смерти и избегала всего, что могло напомнить ей о мрачной развязке. Но вокруг нее вопрос о регентстве волновал всех. Можно себе представить всеобщий страх, когда болезнь императрицы приняла внезапно серьезный оборот. Бирон поспешно отправил ездового к обер-гофмаршалу Левенвольду. Оба немца спрашивали друг у друга: «Что делать?» Не зная, чтя предпринять, они решили собрать наскоро Кабинет. Но Остерман по обыкновению, сказался больным. Левенвольд бросился к «оракулу» и привез совет, который не мог удовлетворить фаворита. По своей привычке вице-канцлер говорил много, но решительно невозможно было догадаться, что собственно он желал сказать, и наконец закончил: «Если быть наследником Ивану Антоновичу, так матери его, Анне Леопольдовне, надо быть правительницей, а при ней быть Совету, в котором может присутствовать и герцог». После того приехал Черкасский, а за ним новый член Совета, заменивший Волынского. То был креатура фаворита, Алексей Бестужев-Рюмин, уже прежде награжденный за донос в деле Милашевича, местом министра в Копенгагене. Между тем фаворит говорил с императрицей, но дела не подвинул. Государыня и слышать не хотела о назначении Анны Леопольдовны не только преемницей своей, но даже регентшей. Об Антоне-Ульрихе не могло быть и речи. Императрица считала его человеком глупым. Между тем назначить правителя было необходимо. На ком же мог остановиться выбор?
      Снова сочли нужным обратиться к Остерману за советом, и на этот раз к нему отправился Черкасский с Бестужевым. Дорогой они рассуждали о том, почему фаворит высказывается так нерешительно. Уж не желает ли он, чтобы выбор пал на него самого?
      – Отчего бы и не так? – сказал Черкасский.
      – Так в чем же дело? – ответил Бестужев.
      Однако Остерман взглянул на это иначе. Назначение малолетнего Иоанна было делом решенным, так как об этом объявлено манифестом, которого императрица очевидно не желала уничтожать. Оставалось, следовательно, только сделать путем документа, решение официальным, и вице-канцлер брал на себя его составить. Вопрос же о регентстве надо было предоставить решению государыни. Подданным, а особенно немцам, мешаться в это не следовало.
      Дальнейший ход этой путаницы передается разноречиво. Вот, по-видимому, наиболее достоверный рассказ. Вернувшись из дворца, Черкасский и Бестужев нашли у Бирона Левенвольда и Миниха. Черкасский тотчас же передал, на чем они сошлись с Бестужевым по дороге к Остерману. Тут же Бестужев подтвердил тоже; но только что он произнес роковые слова: «Кроме вашей светлости, некому быть регентом», как ему стало страшно, и он начал путаться и заговорил по-немецки: «Разумеется, не без ненависти будет в других государствах, ежели обойти мать и отца». «Разумеется», – подтвердил фаворит и ждал. Но никто не смел произнести ни слова. Видя затруднение Бирона и боясь, что скомпрометировал себя, Черкасский начал шептать на ухо Левенвольду. «Что вы шепчетесь, говорите громко!» – сказал тот, и Черкасский начал вслух представлять о необходимости избрания Бирона в регенты. Миниху оставалось только одобрить. И так дело было решено тремя немцами и двумя русскими иностранного происхождения; они распоряжались будущностью страны, как будто последняя была их собственностью, и притом все пятеро говорили на языке иностранном – единственном понятном будущему регенту.
      Решено было собраться на следующий день, чтобы составить новый манифест о назначении наследника; но сочли нужным призвать к совету и других знатнейших людей. Бестужев привез, Ушакова, Трубецкого и Куракина. Но за ночь передумали. Сам Бирон полагал, что следует приготовить императрицу к мысли о подобном регентстве. Он чувствовал со стороны Миниха глухую враждебность, что делало его еще более опасным. А «оракул» все молчал. Так что, наконец, вовсе и не стали говорить об этой части вопроса и составили только манифест о назначении наследником Иоанна Антоновича.
      Когда Анна Иоанновна подписала поднесенный ей манифест, она знаком отпустила всех и удержала при себе одного Бирона. Но тут, выходя из спальни и держась за ручку двери, Миних остановился и решился сказать: «Милостивая императрица, мы согласились, чтоб герцогу быть нашим регентом: мы просим о том всеподданнейше».
      Один из врачей императрицы, португалец Рибейра, только что перед тем уверил Анну, что ей гораздо лучше и что она может выздороветь. Миних, как ловкий дипломат, придумал эту демонстрацию, чтобы выйти из двусмысленного положения и подладиться к фавориту, не обязывая себя ни к чему.
      Анна Иоанновна молчала, но когда фельдмаршал вышел, она спросила:
      – Что он сказал?
      – Я не слыхал, – отвечал Бирон.
      Он видел, что плод еще не созрел, но не стал терять времени, и в тот же день один из его доверенных, барон Менгден, отправился к Бестужеву и заявил ему: «Если герцог регентом не будет, то мы все пропадем! А ведь герцогу самому о себе просить нельзя – так нельзя ли об этом как-нибудь стороной просить ее величество».
      Бестужев целую ночь просидел над сочинением указа о регентстве Бирона, а так как диагноз Рибейры, по-видимому, подтверждался, то сам Остерман отправился во дворец и горячо поддерживал проект. Однако Анна Иоанновна не спешила дать своей подписи. Она положила бумагу под подушку, отослала вице-канцлера и прочих, не проронив ни слова о своих намерениях, а затем, оставшись с глазу на глаз с Бироном, спросила его, как накануне.
      – Тебе это нужно?
      Он молчал, и она не прибавила ничего. Прошло несколько дней, и императрица не возвращалась к этому вопросу. Между тем временное улучшение ее здоровья прекратилось. По просьбе фаворита, Бестужев сочинил позитивную декларацию,от имени Сената и Генералитета якобы просящих государыню «обеспечить мир стране, поручив регентство Бирону». Его заботами высшие чины приглашались небольшими группами, и Миних подписался первый, между тем как главный заинтересованный делал вид, что ничего не знает.
      – Что им всем надо? – спрашивал он.
      Но и эта бумага скрылась под подушкой императрицы, как первая. Анна Иоанновна не сознавала приближения смерти. Племяннице, спросившей ее, не желает ли она пособороваться, она отвечала сердито: «Не пугай меня!» Напрасно Менгден пытался выдвинуть самого Антона-Ульриха или его жену, чтоб они поддержали это, якобы «желание всей нации». И тот и другой отказались, говоря, что никогда не вмешивались в государственные дела. Самые невероятные известия и предположения ходили по городу. Мардефельд доносил своему правительству, что в регентстве примут участие по крайней мере двенадцать человек; что фаворит не будет в числе их, но удалится в Курляндию, и Россия, к великой выгоде своих соседей, не будет иметь возможности вмешиваться в европейские дела. Ему уже мерещилась новая Польша на берегах Невы, и наследник Фридриха-Вильгельма разделял его радость.
      Таким образом настало 16 октября, когда Рибейра и его товарищи объявили, что положение императрицы безнадежно. Она послала за Остерманом, долго совещалась с ним, затем позвала Бирона и показала ему столь давно ожидаемую подпись. Говорят, будто она не скрыла от него своего мнения, что подписала его погибель. Другие же утверждают, будто она, напротив, сказала ему, «не бойся!» Обыкновенно слова, которыми обмениваются любящие, ускользают от историка, и я не ручаюсь за безусловную достоверность приведенного на основании свидетельства одного из действующих лиц. Если Бирон в своих записках не привел слов «не бойся», то это, может быть от того, что он не знал по-русски; но это обстоятельство могло быть также причиной, что таких слов вовсе не было сказано.
      Отдав наследие Петра Великого после своей смерти в руки иностранцев, как отдавала его уже в течение своего царствования, Анна Иоанновна, однако, доказала в последние минуты, что в ее жилах текла русская кровь. Она сумела умереть лучше, чем жила. На другой день после беседы с фаворитом, она призвала духовенство и просила читать отходную. Высокая фигура Миниха привлекла между присутствующими внимание уже затуманивавшегося взора. Как будто желая примирить с будущим регентом этого опасного врага, она обратилась к нему в последний раз со словами: «Прощай, фельдмаршал! Простите все!» – повторила она еще и испустила дух.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ДВА ЦАРСТВОВАНИЯ