Тут она в испуге прикрыла рукой рот, испытующе посмотрела на меня и закончила:

— Да ведь ты уже не ребенок, и наверняка твой отец давно все тебе объяснил. Так вот, я знаю совершенно точно, что Симон иногда околдовывает мужчин и велит им делить ложе с его дочерью. Такой мужчина оказывается в его полной власти, но при этом добивается успеха в жизни. Я должна была бы предупредить тебя заранее, но мне даже в голову не пришло, что она так себя поведет, ведь ты еще очень молод. О намерениях Елены я догадалась лишь тогда, когда она попросила твой волос.

После разговора с Симоном-волшебником мне и вправду перестали сниться страшные сны. Вернее, они мне снились, но я не позволял им пугать меня, ибо, не просыпаясь, слушался мудрого чародея и звал на подмогу своего льва. Лев являлся тот час, грозно порыкивая, ложился передо мной — и страхи мгновенно отступали. Зверь казался мне удивительно живым, так что его хотелось погладить; я протягивал руку, радостно смеясь, и просыпался, осознав вдруг, что вожу ладонью по мягкой поверхности покрывала.

Лев настолько мне нравился, что я старался позвать его сразу, как только закрывал глаза; мало того: бродя по городским улицам и площадям, я воображал, будто лев сопровождает меня и охраняет от неведомых врагов.

Спустя несколько дней после разговора с Симоном-волшебником я вспомнил о пожелании отца и отправился в библиотеку у подножия Палатина, где и спросил у мрачного библиотекаря историю этрусков императора Клавдия. Сначала он презрительно отклонил мою просьбу, ибо на мне была тога мальчика, но я уже успел привыкнуть к заносчивости римлян и хорошо знал, как следует поступать в подобных случаях. Я с негодованием заявил, что напишу самому императору и пожалуюсь ему, что мне не выдали в библиотеке его собственные сочинения. Тогда библиотекарь поспешил подозвать одетого в голубое раба, и тот отвел меня в зал, в котором стояла большая статуя императора Клавдия, и указал нужный ящик.

Однако я не спешил приступать к чтению. Мое внимание привлекла статуя Клавдия, и я никак не мог отвести от нее изумленный взгляд. Император был изображен в виде Аполлона, и скульптор правдиво, без прикрас передал худобу членов и хитрое, обрюзгшее от пьянства лицо цезаря, так что статуя вызывала скорее улыбку, чем благоговение. И мне вдруг подумалось, что император нисколько не тщеславен, иначе бы он не допустил, чтобы такая вот карикатура была выставлена в публичной библиотеке.

Сначала мне показалось, что я в зале один, и я решил, что римляне не очень-то высоко ценят Клавдия как писателя и его творения лежат тут без всякой пользы и покрываются пылью. Но внезапно я заметил, что в глубине помещения возле узкого окна сидит спиной ко мне молодая женщина и читает какой-то свиток. Некоторое время я искал историю этрусков, однако нашел лишь историю Карфагена (тоже, кстати, сочиненную Клавдием) и в конце концов обнаружил, что ящик, в котором должна была храниться нужная мне рукопись, пуст. Я снова посмотрел на читающую женщину и увидел, что перед ней прямо на полу лежит целая груда манускриптов.

Я собирался пробыть в библиотеке до закрытия (а закрывали ее с наступлением темноты, ибо пользоваться лампами во избежание пожара запрещалось), так что мне вовсе не хотелось уходить, не сбросив с плеч груз этой тяжкой и скучной повинности. Я, конечно, боялся заговорить с незнакомкой, однако, собравшись с духом, все же подошел к ней и спросил, не читает ли она случайно историю этрусков, а если да, то нужны ли ей все эти свитки одновременно? Вопрос мой прозвучал нарочито насмешливо, хотя я отлично знал, что многие образованные женщины очень любили читать и подолгу просиживали в библиотеке; правда, интересовали их чаще всего не исторические сочинения, а занимательные вымыслы Овидия, любовные похождения и воспоминания путешественников.

Женщина, наверное, даже не подозревала о моем присутствии, потому что испуганно вздрогнула и, сверкнув глазами, посмотрела на меня. Она была молода и, как мне показалось, не накрашена. Лицо ее, с неправильными чертами и несколько грубоватое, покрывал, точно у рабыни, коричневый загар, а рот был большой, с пухлыми губами.

— Я учу слова священных ритуалов и сравниваю их в различных книгах, — сказала она сердито. — Что в этом смешного?

Я почувствовал, что, несмотря на всю свою резкость, девушка стесняется меня так же, как и я ее, и еще заметил, что руки у нее были в пятнах от чернил и что она делала выписки на листке папируса толстым круглым пером. По почерку я определил, что девушка хорошо знакома с письмом. Кляксы же на папирусе оставались из-за плохого пера.

— Не обижайся, — торопливо отозвался я и улыбнулся. — Напротив, я уважительно отношусь к твоим ученым занятиям и не осмелился бы помешать тебе, если бы не пообещал отцу прочитать как раз эту книгу. Конечно, я не разбираюсь в этом так глубоко, как ты, но должен сдержать свое обещание.

Я надеялся, что она спросит, кто мой отец, и тогда я смогу поинтересоваться ее именем, но она не оказалась настолько любопытной. Девушка только посмотрела на меня, как смотрят на назойливую муху, порылась в свитках, что лежали на полу у ее ног, и протянула мне первую часть книги.

— Возьми это и не приставай ко мне больше.

Я покраснел так сильно, что лицо мое запылало. Она заблуждается, если думает, что я искал повод познакомиться с ней. Я взял свиток, пошел в противоположный конец зала, сел там лицом к окну и принялся читать.

Я скользил глазами по строкам настолько быстро, насколько это было возможно, даже не стараясь запомнить перечислявшиеся имена. Клавдий считал важным упоминать, от кого и при каких обстоятельствах он узнал о том или другом событии, делал ссылки на сочинения иных авторов и непременно давал всему свою оценку. Короче говоря, никогда прежде мне не приходилось брать в руки более обстоятельный и скучный трактат. К счастью, еще в те времена, когда Тимай принуждал меня к чтению книг, интересных лишь ему самому, я научился читать очень быстро и обращал внимание лишь на то, что меня действительно захватывало. На эти куски я и опирался, когда Тимай заставлял меня пересказывать содержание. Точно так же я намеревался поступить и сейчас.

Но читал я недолго. Девушка то и дело что-то бормотала, шуршала свитками, притопывала ногой и наконец, устав чинить негодное перо, с хрустом переломила его и сердито воскликнула:

— Ты что, глухой или слепой, противный мальчишка? Сейчас же иди и принеси мне хорошее перо. Как же ты дурно воспитан, если тебе и в голову не пришло, что мне нужно помочь!

Кровь снова бросилась мне в лицо, и я вознегодовал: да как смеет эта девица говорить о воспитании, когда сама ведет себя подобным образом?! Однако мне еще предстояло просить у нее следующие свитки, поэтому я решил не вступать в перепалку и сделать то, что она хочет. Я взял себя в руки, глубоко вздохнул, отправился к библиотекарю и попросил его дать мне новое перо. Он ответил, что вообще-то перья и бумага выдаются бесплатно, но ему, мол, еще не встречался римлянин, который и впрямь ничего бы за них не заплатил. Я сердито протянул ему серебряную монету, и он с довольной миной вручил мне связку перьев и свиток самой плохой бумаги. Я вернулся в зал Клавдия, и девушка нетерпеливо выхватила у меня все это, даже не поблагодарив.

Закончив читать первую часть, я вновь подошел к ней и попросил следующий манускрипт.

— Ты так быстро читаешь? — спросила она удивленно. — А может, ты не понимаешь, о чем тут идет речь?

— Мне известно, что этрусские жрецы имели забавную привычку использовать ядовитых змей вместо метательных снарядов, — ответил я. — Так что не удивительно, что ты изучаешь их нравы и обычаи.

Мне показалось, будто ей стыдно за свое поведение; во всяком случае, она никак не ответила на мою колкость, а лишь робко протянула мне перо и попросила совсем как маленькая девочка:

— Ты не мог бы очинить его? Я, наверное, делаю это неправильно, потому что мои перья все время сажают кляксы.

— Это из-за плохой бумаги, — сказал я.

Я взял перо, обрезал его и осторожно очинил. Возвращая его девушке, я объяснил:

— Не нажимай на него сильно, а то не избавишься от клякс. Кто владеет собой, хорошо пишет и на плохой бумаге.

На лице ее неожиданно появилась улыбка, промелькнувшая как луч среди грозовых облаков, и грубые черты — большой рот и глубоко посаженные глаза — вдруг чудесно преобразились. Заметив, что я удивленно уставился на нее, она скорчила насмешливую гримасу, показала мне язык и проговорила:

— Забирай свой свиток и иди читать, раз уж ты считаешь историю этрусков такой занимательной.

Но все-таки она продолжала надоедать мне, поминутно подходя и прося очинить перья, так что скоро мои пальцы стали такими же черными, как и ее. В чернильнице у девушки было столько комков, что она постоянно изливала на меня поток жалоб.

В полдень она развязала узелок и принялась жадно есть, отламывая большие куски хлеба и с видимым удовольствием вгрызаясь в сыр.

Заметив мои неодобрительные взгляды, девушка сказала:

— Я знаю, что в библиотеке есть нельзя, но что же делать? Если я выйду на улицу, надо мной начнут насмехаться, а незнакомые мужчины станут приставать ко мне и нашептывать бесстыдные слова, потому что я одна. — Потупив взор, она через некоторое время добавила: — Мой раб придет сюда только вечером, перед закрытием библиотеки.

Я же подумал, что, верно, нет у нее никакого раба. Еда ее была очень простой, и у нее явно не хватило бы денег, чтобы купить перьев и бумаги. Потому-то она так высокомерно и потребовала, чтобы я сделал это за нее. Я не знал, как мне вести себя, потому что очень боялся чем-нибудь оскорбить ее.

Я сглотнул слюну, и она неожиданно сказала дружелюбно:

— Бедный мальчик, ты же голоден.

Девушка щедро отломила кусок хлеба и протянула мне свой круглый сыр, от которого мы с ней откусывали по очереди да так быстро, что он закончился раньше, чем мы успели войти во вкус. Когда ты молод, все вкусно. Я похвалил ее хлеб и сказал:

— Это настоящий деревенский хлеб, и сыр тоже. Их нелегко сыскать в Риме.

Она обрадовалась моей похвале и ответила:

— Я живу за городскими стенами. Ты знаешь, где цирк Гая, и гробницы, и оракул? Вот там, за Ватиканским холмом, я и живу.

Но своего имени она по-прежнему не назвала. Мы снова принялись за чтение. Она выписала два старинных текста, которые Клавдий позаимствовал из священных книг этрусков, и, бормоча вполголоса, заучивала их наизусть. Я же просматривал один свиток за другим и хорошенько запоминал то, что сообщалось в них об армии и флоте города Цере. К вечеру в зале стало сумрачно, тень Палатина заглянула в окна, и небо затянуло облаками.

— Хватит портить глаза, — сказал я наконец. — Завтра наступит новый день, но, по правде говоря, я уже сыт по горло этой старой занудной историей. Слушай, а ведь ты — женщина ученая и могла бы помочь мне. Не хочешь ли ты коротко рассказать, о чем написано в тех книгах, что я не успел прочесть? Упомяни хотя бы несколько главных событий. Понимаешь, у моего отца поместье неподалеку от Цере, поэтому он наверняка станет расспрашивать меня, что именно император Клавдий сообщает о тех местах.

Она согласно кивнула и принялась быстро рассказывать, а когда закончила, я нерешительно предложил:

— Не посчитай мои слова за дерзость, но мне страшно захотелось поджаренной колбасы, и я знаю место, где ее подают. Я с удовольствием пригласил бы тебя.

Она нахмурила лоб, встала, подошла ко мне так близко, что я ощутил на своем лице ее теплое дыхание, и пристально посмотрела мне в глаза.

— Ты и в самом деле не знаешь, кто я? — спросила она недоверчиво и тут же быстро добавила: — Нет-нет, ты и вправду ничего не слышал обо мне и, конечно же, не задумал ничего дурного. Ведь ты еще мальчик.

— Я вот-вот получу тогу мужчины, — обиженно возразил я. — У меня ее нет лишь потому, что нам с отцом нужно уладить некоторые семейные дела. Ты не намного старше меня, и я тебя выше.

— Дорогое мое дитя, — сказала девушка, поддразнивая меня. — Мне уже двадцать лет, и по сравнению с тобой я пожилая матрона. Вдобавок я гораздо сильнее тебя. И вообще — ты не боишься пройтись по Риму с незнакомой женщиной?

Тем не менее она быстро побросала свитки в ящик, поправила одежду и поспешно согласилась на мое предложение, будто опасаясь, что я передумаю. Когда мы двинулись к выходу, она, к моему глубочайшему изумлению, остановилась перед статуей императора Клавдия и, не успел я и глазом моргнуть, плюнула на нее. Увидев мой ужас, она громко засмеялась и плюнула еще раз. Да уж, она и впрямь была весьма дурно воспитана.

Затем она без всякого смущения подхватила меня под руку и с такой силой потянула за собой, что я понял: она не просто хвасталась, она действительно была сильнее меня. Девушка очень высокомерно попрощалась с библиотекарем, который внимательно оглядел нас, дабы убедиться, что мы не спрятали рукописи под одеждой. Хорошо еще, что он не ощупывал нас, как это делали некоторые его чересчур подозрительные коллеги.

О своем рабе девушка уже больше не упоминала. Форум к вечеру наполнился людьми, и она пожелала немного прогуляться между храмами, не отпуская моей руки и как бы демонстрируя окружающим свою добычу. Иногда тот или иной прохожий что-то кричал ей, как если бы был с ней знаком, а она смеялась в ответ и разговаривала с ним, нисколько не смущаясь. Нам навстречу шагали сенатор и несколько всадников со своими спутниками. Все они торопливо отвернулись, едва завидев девушку, но та лишь засмеялась.

— Как ты мог заметить, я не из добродетельных девушек, — сказала она, обращаясь ко мне. — Но я не совсем пропащая, так что ты можешь не бояться.

Наконец мы вошли в харчевню на скотном рынке, и я отважно, как взрослый, заказал кровяную колбасу, свинину в глиняных горшочках и вино. Девушка ела жадно, с волчьим аппетитом, и вытирала засаленные пальцы о край накидки. Вино она пила, не разбавляя его водой, и я тоже последовал ее примеру, но поскольку не привык к неразбавленному вину, то оно скоро ударило мне в голову. Во время еды она что-то невнятно бормотала, трепала меня по щеке, переругивалась с хозяином, как если бы была рыночной торговкой, и вдруг злобно ударила меня по руке, случайно задевшей ее колено. Я уж начал было подумывать, что у нее не все в порядке с головой.

Харчевня вдруг наполнилась людьми. Сюда с шумом ввалились лицедеи, певцы и жонглеры, которые принялись развлекать посетителей и собирать в кружку медные монеты. Один из певцов остановился перед нами, ударил по струнам своей цитры и запел:

Продолжить ему не удалось. Девушка вскочила, дала ему пощечину и прокричала:

— Уж лучше иметь в жилах волчью кровь, чем мочу, как у тебя!

Хозяин подбежал к певцу и оттащил его в сторону. Затем он собственноручно разлил нам вино, сказав:

— Уважаемая, твое посещение делает мне честь, но мальчик несовершеннолетний, а уже поздно. Я сердечно прошу вас, осушайте свои кубки и уходите, иначе у меня будут неприятности с эдилами[14].

Я не знал, как мне следует относиться к необузданному поведению девушки. Вдруг она действительно была маленькой порочной волчицей, и хозяин кабачка лишь в насмешку называл ее «уважаемая» и даже «благороднорожденная»? К моей вящей радости, она без лишних слов поднялась и пошла к выходу. Когда же мы оказались на улице, она взяла меня под руку и попросила:

— Проводи меня еще немного до моста через Тибр.

Мы вышли к берегу реки и увидели низко мчащиеся над водой облака, отливавшие в свете факелов кроваво-красным. Полноводная по осеннему времени река шипела у наших ног, вокруг пахло тиной и гниющим тростником. Девушка повела меня по мосту к острову, на котором стоял храм Эскулапа. Безжалостные хозяева отсылали сюда своих смертельно больных и не могущих больше трудиться рабов. С другой стороны острова был второй мост, ведший в иудейский квартал Рима. В вечерних сумерках эти места выглядели не особенно приветливо. Там, где небо на мгновение очищалось от туч, выглядывали влажные осенние звезды, река несла мимо нас свои блестящие черные воды, и ветер доносил стоны страждущих, звучащие, словно жалобы из Тартара.

Моя спутница перегнулась через перила моста и плюнула в Тибр в знак своего презрения.

— Плюнь и ты, — призвала она меня. — Или ты боишься речного бога?

Я не хотел оскорблять Тибр, но после того, как девушка стала, меня поддразнивать, я тоже плюнул — ведь я, в сущности, был еще ребенком. И в то же мгновение звезда сверкающей дугой перелетела через реку. Мне кажется, я не забуду этого до конца моих дней: бормотание воды, стремительно летящие кровавые облака, пьяный дурман в голове и яркая вспышка падающей в Тибр звезды.

Девушка прильнула ко мне, и я почувствовал ее крепкое, плотно сбитое тело.

— Твоя звезда пролетела с Востока на Запад, — прошептала она. — Я суеверна. На твоих ладонях есть линии счастья, я тайком разглядела их. Может, ты принесешь мне удачу.

— Скажи мне в конце концов, как тебя зовут! — потребовал я нетерпеливо. — Я ведь назвал свое имя и даже рассказал об отце. Он, кстати, точно выбранит меня, потому что я вернусь домой очень поздно.

— Да-да, ты же еще совсем ребенок, — вздохнула она и сняла сандалии. — Я пойду босиком. Сандалии натерли ноги, и мне пришлось опереться на тебя, чтобы не спотыкаться. Но теперь я не нуждаюсь в твоей поддержке. Беги же скорее домой, чтобы тебя не отругали из-за меня.

И все-таки я хотел узнать ее имя. Девушка глубоко вздохнула, помолчала и наконец спросила:

— А ты обещаешь поцеловать меня в губы — невинно, по-детски — и не испугаться, когда я назову свое имя?

Я ответил, что не имею права, не смею прикоснуться ни к одной девушке, пока не сдержу свой обет оракулу в Дафниях. Это возбудило ее любопытство, и она предложила:

— Что ж, давай тогда хотя бы проверим, не испугаешься ли ты. Ну так вот: меня зовут Клавдия Плавция Ургуланилла.

— Клавдия? — повторил я. — Значит, ты из рода Клавдиев!

Она страшно удивилась, что ее имя ничего мне не говорит.

— Неужели ты и вправду никогда прежде не слышал обо мне? — рассерженно спросила она, но тут же успокоилась и продолжала: — Впрочем, это понятно — ты ведь только что приехал из Сирии. Видишь ли, мой отец развелся с моей матерью, а через пять месяцев после развода родилась я. Отец не принял меня на руки, а оставил лежать голой на пороге дома. Он с большим удовольствием вообще выбросил бы меня в сточную канаву. По закону я имею право зваться Клавдией, но ни один честный человек не может и не хочет взять меня замуж, потому что мой отец своим поведением дал понять, что считает меня рожденной вне брака. Теперь тебе понятно, почему я читаю его книги? Я хочу еще раз убедиться в том, что он действительно сумасшедший. А уж с каким удовольствием я плюю на его статую!

— Клянусь Олимпийскими богами! — воскликнул я ошеломленно. — Ты сама безумна! Даже и не пытайся убедить меня, будто ты дочь императора Клавдия!

— В Риме об этом известно любому младенцу! — гневно фыркнула она. — Потому давеча сенатор и всадники и побоялись приветствовать меня. Потому меня и прячут за городскими стенами, за Ватиканским холмом. Однако теперь, когда я сказала тебе мое имя, чего бы мне лучше было не делать, ты обязан выполнить свое обещание.

Она бросила сандалии наземь и обняла меня за шею. Сначала я хотел отстраниться, но ее история так тронула меня, что вместо этого я крепко прижал девушку к себе и поцеловал в темноте в мягкие губы. И ничего, ровным счетом ничего не случилось, хотя я и нарушил мой обет. А может, богиня не сочла себя оскорбленной, потому что, целуя Клавдию, я не чувствовал никакого трепета. А возможно, как раз из-за этого обета я ничего и не должен был чувствовать. Я не знаю.

Клавдия, по-прежнему обнимая меня, спросила, горячо дыша мне в лицо:

— Ты обещаешь, Минуций, прийти ко мне, как только наденешь тогу мужчины?

Я пробормотал, что должен повиноваться отцу, но Клавдия решительно сказала:

— После того как ты поцеловал меня, ты связан со мной.

Она нагнулась, нашарила под ногами свою обувь, затем выпрямилась, провела ладонью по моей холодной щеке и поспешила прочь. Я, конечно, крикнул ей вдогонку, что вовсе не чувствую себя связанным с ней и что поцеловала она меня насильно, но Клавдия уже растворилась в ночи. Только ветер доносил с острова стоны больных, да зловеще клокотала вода. Я вздохнул и со всех ног пустился домой. Барб, который долго и тщетно искал меня в библиотеке и на Форуме, был очень сердит. По счастью, он пока еще не решился сообщить тетушке Лелии о моем исчезновении, а отца по обыкновению не было дома.

Днем спустя я как бы между прочим спросил тетушку Лелию о Клавдии. Я рассказал ей, что встретил эту девушку в библиотеке и подарил ей перо для письма. Тетушка до смерти перепугалась и принялась заклинать меня:

— Ни в коем случае не разговаривай с этой бесстыдной девицей и лучше убеги прочь, если тебе доведется еще раз повстречать ее. Император Клавдий раскаивается, что не приказал утопить ее сразу после рождения, но в то время он еще не мог отважиться на такое. Да и мать ее была женщина могучая и раздражительная, так что Клавдий даже опасался за собственную жизнь, когда решил бросить девочку на произвол судьбы. Император Гай охотно звал ее своей двоюродной сестренкой, желая позлить Клавдия, и я думаю, что она бывала на его жутких оргиях. Впрочем, бедняжка Гай спал даже со своими родными сестрами, поскольку все считали его богом. Клавдию не принимают ни в одном порядочном доме, а ее мать была по ошибке зарублена одним знаменитым гладиатором, и того не осудили, потому что он смог доказать, что защищал свою добродетель. Весь Рим знал, что с годами Ургуланилла становилась все более бесстыдной, а про ее страсть к разнообразным любовным утехам ходили легенды.

… Вскоре я забыл о Клавдии, так как отец взял меня в Цере, и мы провели там один зимний месяц, занимаясь нашим поместьем. Бесчисленные огромные могильные курганы этрусских царей и знати, которые возвышались по обеим сторонам священной дороги, потрясли меня. Когда римляне несколько столетий назад завоевали Цере, они разграбили древние могилы и унесли с собой все, что представляло какую-нибудь ценность; но на дороге остались более поздние, еще не тронутые, захоронения. Именно в тех местах во мне проснулось уважение к нашим предкам: прежде, несмотря на любопытнейшие рассказы отца, я все же не верил, что этруски были когда-то очень и очень могущественным народом. Тот, кто читал лишь историю императора Клавдия, не сумеет представить себе, как варварски поступили римские солдаты с Церским курганом. Я же собственными глазами видел следы ограбления.

Жители давно обнищавшего Цере остерегались появляться в темное время поблизости от мертвого города и уверяли, что там бродят духи умерших. Днем же по нему ходило много путешественников, осматривающих древние холмы, а также скульптуры и барельефы в разоренных склепах. Отец воспользовался случаем и стал собирать бронзовые фигурки и священные черные кувшины, которые местные крестьяне находили во время пахоты или при рытье погребов. Лучшую бронзу, правда, собиратели увезли отсюда еще во времена Августа, когда в Риме возникла мода на всяческие этрусские вещицы; впрочем, множество позеленевших статуэток безвозвратно погибло под крышками погребальных урн.

Сельское хозяйство меня совершенно не интересовало, но я, томясь от скуки, все же сопровождал отца в его походах по полям, оливковым рощам и виноградникам. Поэты любят воспевать простую деревенскую жизнь, однако, подобно мне, не имеют ни малейшего желания навсегда поселиться в глуши. Вдобавок ко всему в окрестностях Цере можно было охотиться только лишь на лис, зайцев да птиц, и меня отвращала такая охота, ибо она требовала ловушек, петель и силков и совсем не нуждалась в отваге.

Когда же я увидел, как ласково отец обходится с рабами и вольноотпущенниками, что обрабатывали землю в его имении, я вообще пришел к заключению, что сельское хозяйство — слишком дорогое удовольствие для горожан, ибо это всепожирающее чудовище способно разорить кого угодно. Лишь очень большие поместья со множеством живущих впроголодь и с утра до ночи гнущих спины рабов могут принести хоть какую-то прибыль, но отец и слышать не хотел ни о каких жестокостях.

— Уж лучше я буду владеть счастливыми людьми, которые станут размножаться и благодарить богов за то, что они попали к такому хозяину, как я, — говорил отец. — Скорее я позволю им богатеть за мой счет и буду знать, что на земле есть уголок, куда можно вернуться, если удача изменит мне.

Но я заметил, что крестьяне никогда не были довольны, а беспрестанно жаловались. То выпадало мало дождей, то их было слишком много; то на виноградники нападал червь, а то они принимались уверять, что урожай оливок так высок, что цены на масло все время падают. И, похоже, крестьяне совсем не уважали отца. Они вели себя нахально и бессовестно и откровенно пользовались его добротой. Негодовали они также и из-за того, что жилища их якобы выглядели убого, плуги часто ломались, а волы то и дело болели.

Иногда отец все-таки выходил из себя и ругался с ними. Тогда они прекращали свое нытье, поспешно готовили хорошее угощение и потчевали его холодным белым вином. Дети надевали на голову отцу венок и танцевали вокруг него до тех пор, пока он не сменял гнев на милость и шел на новые уступки своим арендаторам и вольноотпущенникам. Отец в Цере пил так много вина, что я не упомню дня, когда бы он бывал трезв.

В городе мы водили знакомство с разжиревшими жрецами и степенными торговцами. У них был своеобразный разрез глаз и еще горбинка на носу, и они принадлежали к очень древней нации. Эти люди помогли отцу узнать имена наших предков вплоть до тех времен, когда Ликург разрушил гавань и сжег военный флот Цере, и отец даже купил себе место для погребения на Священной улице.

Однажды гонец из Рима принес весть о том, что дела наши идут хорошо. Цензор поддержал прошение отца о восстановлении его в звании всадника, и на днях все будет доложено императору Клавдию. Итак, нам следовало вернуться в Рим и никуда из него не отлучаться, ибо в любую минуту мы можем быть призваны к императору. Его секретарь Нарцисс обещал непременно исхлопотать для нас аудиенцию.

Стояла суровая зима. Римские каменные полы сделались холодными как лед, а во многих доходных домах люди угорали от дыма очагов, если за ними плохо следили. Правда, из-за туч все чаще выглядывало бледное солнце, возвещая о приходе весны, но пока сенаторам еще приносили на заседания в курии жаровни и ставили их под ножные скамеечки из слоновой кости. Тетушка Лелия ворчала, что в прежние времена римляне были куда выносливее. При Августе, например, старики-сенаторы были готовы скорее подхватить воспаление легких или ревматизм, чем нежить свое тело таким вот неподобающим образом.

Тетушка Лелия хотела обязательно пойти посмотреть, как будут отмечаться Луперкалии, а главное — поглазеть на процессию в честь Фавна. Она объяснила, что на время этого праздника верховным жрецом становится сам император, а потом на Луперкалии нас вряд ли вызовут на Палатин.

Ранним утром февральских ид мы с тетушкой пробрались сквозь толпу как можно ближе к древнему фиговому дереву. Внутри грота жрецы как раз закололи барана — жертву богу Фавну. Обагренным кровью ножом виктимарий провел по лбу многочисленных луперков[15], которые тотчас стерли кровавые полосы священными холстами, смоченными в молоке, и разразились громовым хохотом. Этот ритуальный хохот, доносившийся из пещеры, звучал так оглушительно и страшно, что толпа замерла в благоговении, а некоторые женщины, пришедшие в экстаз, выскочили на тропу, которую стража только что освободила от толпы, разогнав ее священными фасциями[16]. В гроте жрецы разрезали руно овна жертвенными ножами на полосы и, танцуя, вышли на тропу. Они были обнажены, весело смеялись и хлестали ремнями из овечьей шкуры стоявших у них на пути женщин, так что сквозь одежду последних начала вскоре проступать кровь. Непрерывно танцуя, луперки обогнули весь Палатин.

Тетушка Лелия была страшно довольна и сказала, что священный смех ни разу еще на ее памяти не звучал так празднично, как сегодня. А еще она объяснила, что женщина, получившая удар обагренным кровью ремнем жреца Фавна, смеет надеяться, что забеременеет в течение года. Это было истинное средство от бесплодия, и тетушка Лелия посетовала, что ныне все больше знатных римлянок вовсе не желают иметь детей и лишь жены простых горожан позволяют луперкам бичевать себя. Она, например, не заметила на тропе ни одной сенаторши.

Иные из пробравшихся поближе зрителей утверждали, будто у входа в грот бесновался, пляша и прыгая обнаженным, сам император Клавдий, который громко призывал луперков не жалеть бичей, однако мы с тетушкой его не видели.

После того, как процессия обогнула холм и жрецы вернулись в пещеру, чтобы принести в жертву Фавну щенную волчицу, мы отправились домой, желая поскорее усесться за предписанную праздничную трапезу, состоявшую из жареного бараньего мяса и хлебов, испеченных в форме фаллоса. Тетушка Лелия попивала вино и радовалась, что после мрачной зимы наконец-то наступает солнечная римская весна.

Как раз в тот момент, когда отец стал уговаривать тетю пойти отдохнуть после еды (поскольку матрона начала болтать вещи, не предназначавшиеся для моих детских ушей), в залу вбежал запыхавшийся гонец-раб императорского секретаря Нарцисса и сказал, что мы должны без промедления прибыть на Палатин. Мы отправились туда пешком, прихватив с собой одного только Барба, чем очень удивили раба. К счастью, по случаю праздника мы были одеты так, как того требовал указ Клавдия.

Разряженный в белое с золотом гонец сообщил нам по дороге, что все сегодняшние предзнаменования оказались благоприятными и ритуал прошел без сучка и задоринки. Император Клавдий находился по этому случаю в добром расположении духа и был настроен милостиво. Он пригласил жрецов Фавна в собственный триклиний[17] и все еще не снял знаки верховного жреца.