– Это граница идет по горизонту, кое-где ниже горизонта…

Граница с Западной Германией.

Тишина. За заборчиком ходят, взявшись за руки, ребятишки. Это материнская школа – так здесь называется детский сад. (Открытия добился депутат Франтишек Врбецкий.) Рядом рестоврация – «последний трактир республики», в сотне шагов погранзастава (называется: рота), а напротив трактира живет брат Пижма, и Йозеф тормозит у дверей. И тут же выбегает молодая радостная женщина, а за нею мальчик и девочка.

– Марушка! – гремит Ян. – Красавица Марушка! Знакомьтесь с Марушкой Врбецкой, товарищи. А товарищи – из Москвы, наши дорогие гости. Красавица Марушка!

Марушка чуть-чуть конфузится, смеется, подавая руку.

– Брат Пижма очень тосковал по красавицу Марушку!

– А! Марушка что-то говорит и грозит пальцем.

– Она говорит, – переводит Ян, – что вы, наверное, с братом Пижмом гуляете там в Праге по пивным, по трактирам.

Сияющий Пижма бегло целует жену и входит в дом, неся повисших на нем детей. Марушка приглашает нас.

У них двухэтажный немецкий дом со всеми удобствами, городская мебель, телевизор, холодильник. Жена Марушка – хозяйка, все свое: куры, овощи, клубника. Она беспокоится: как безо всего этого она будет в Праге, там все купи, да и шум, гам городской жизни ее пугает. Она была там два раза, не помнит, как выбралась.

Пьем кофе и, чуть-чуть закусив, идем вчетвером в «последний трактир республики» – «реставрироваться». Врбецкие подойдут позже.

Уже смеркается. Над кряжем на светлой холодной полоске неба резко выделяются острые черные ели… Шумава!

И не только Москва, но и Прага – где-то далеко-далеко!

За стойкой старик Коблер. Ян представляет нас. Коблер раньше владел этим трактиром, теперь заведует государственным. Но он доволен: во-первых, никаких хлопот и конкуренции, а главное, две его дочери немые («Потому что на родственнице он поженился, – объясняет Ян, – знаеге, как раньше было: поле выходило за поле, стадо за стадо»), немые, но обе замужем – за пограничником и лесником – потому что здесь закрытая зона, и женщин мало, а иначе разве бы они вышли, хотя девушки хорошие. Муж одной из них, лесник, выпив, обычно хвалится, как хорошо, когда жена всегда молчит, остальных мужей он жалеет.

Сейчас народу в трактире мало. Наверное, еще рано, Йозеф останавливается около играющих в карты, а мы с Яном проходим дальше, в маленький пустой зал. Ян оставляет нас, но тут же возвращается с человеком в форменной блузе. Человек красив – шелковистые вьющиеся волосы, смуглое от непогоды лицо, глаза веселые, чуть насмешливые.

– Это старший лесничий Кантор.

Ах, это тот самый Кантор, который давно, во время заносов, ходил на лыжах под пулями диверсантов в Сушицы за хлебом, тот самый Кантор, который и пустил всем известное здесь словечко – Пижма.

Он уже немного выпил, смеется, ворот распахнут. По-русски он не говорит совсем, так же как и мы по-чешски, и когда Ян снова выходит, он, чтобы развлечь нас, показывает нам снимки киноактрис, среди них мелькают знакомые лица.

Народу прибавляется. Ян приводит еще лесничего – крупного плечистого парня.

– Он называется Ярослав Махалька.

Приходит майор-пограничник с женой, еще люди. Старик Коблер приносит всем пиво.

– А где Йозеф?

– Пепичек уже играет в карты.

Мы тесно сидим за длинным непокрытым столом. Ян говорит что-то Коблеру, старик приносит всем по рюмке водки-сливовицы, и провозглашается тост в нашу честь.

Потом они начинают петь. Это старинные, народные песни Шумавы, объясняет Ян, песни о лесах, о зиме в горах, о верной любви, песни удивительные и прекрасные, и поют они здорово. Кантор начинает, имитируя звук охотничьего рога, раздающегося где-то в горах и лесах то ближе, то дальше, второй лесничий, вступая, ведет самый мотив, самый рассказ, и тогда Кантор, с безразличным видом, будто это не он, дает фон – голос кукушки. Мастера!

А за окном уже погасло небо, и окошко зашторено, и, темнея, стоят хмурые Шумавские леса, и граница рядом.

Приветствуемые всеми, появляются Врбецкие и садятся с краешка.

Кантор запевает озорную песню, где изредка – видимо, для колорита – встречаются непечатные русские слова, и хотя и Марушке, и жене майора известно это и они машут на Кантора руками, это известно все же чисто теоретически, это другой язык, и поэтому песня не коробит их.

– Ох, баловник ты, Кантор, – говорит Николай Иванович.

Старик Коблер приносит черный кофе.

Вдруг мы вздрагиваем – Кантор звонко заводит: «Командир, герой-герой Чапаев, был всегда он впереди», и второй, плечистый лесничий, который называется Махалька, мощно подхватывает, и все поддерживают запевалу, и мы, конечно, тоже, а сидящий напротив пограничник в сером костюме свистит, заложив четыре пальца в рот. Мне давно уже нравится, как он поет – серьезно, самозабвенно, в полный голос, как поют и у нас за столом – в праздник, на свадьбах, целиком отдаваясь песне.

гремит в трактире.

Ян кричит мне в ухо, что у немцев на границе, наверно, объявлена тревога. Старик Коблер снова приносит пиво и, улыбаясь, слушает песню.

Потом – тоже все – поют «Катюшу». Никто, кроме Яна, здесь не знает русского, но песни эти поют все – слово в слово. Для одних сидящих за столом – это песни их юности, для иных – даже детства. Они ворвались в их жизнь с востока тогда, в сорок пятом, они пришли на броне наших танков, они запомнились навек в хриплом исполнении ротных запевал.

Старик Коблер снова приносит сливовицу. Закуски никакой – не принято. Николай Иванович встает и провозглашает тост за хозяев, за нашу следующую встречу в Москве, за нашу дружбу. Старик Коблер снова приносит кофе.

Ко мне подходит плечистый лесничий Махалька, мы пытаемся объясниться, ничего не получается, пока не приходит на помощь Ян.

Махалька говорит о лесах, о резонансной древесине (хвойное дерево – ель? Кедр? Лиственница? Нет, нет, как это по-русски? Пихта? Во-во, пихта!). Он говорит о том, как он любит лес, нет, нет, Ян, он говорит это не потому, что выпил. Он говорит, что мечтает поехать в Сибирь, пожить там, посмотреть это чудо – сибирскую тайгу, но вряд ли пошлют в командировку, он думает дождаться, пока выйдет на пенсию, и тогда поехать на несколько лет. И я говорю о сибирской тайге, где я бывал в самой глуши, далеко от дорог, на вертолете спускался к кромке лесного пожара.

Старик Коблер приносит сливовицу – это от него, он сам желает угостить всех. Пьют за него, за его дочерей, я вижу, как он оживленно разговаривает с Николаем Ивановичем, и они ничего не понимают, но Ян уже спешит к ним. Занятые друг другом, сидят рядышком Врбецкие. А ко мне подходит тот пограничник в сером костюме и говорит о чем-то, а я говорю ему свое, и тут рядом с нами появляется Йозеф. Он такой же чистый, свежий и трезвый, как был утром, в Праге.

– Капитан Мазанец, – объясняет Йозеф, – говорит, что, когда он маленький был, в сорок пятом, у них в доме жили трое русских: офицер и два солдата. Очень хорошие люди. Его отец, он старый рабочий, он мечтает их найти и писать письма.

Мазанец говорит так же, как поет, серьезно, не отвлекаясь.

Хорошо бы, чтобы нашли друг друга все, кто хотят и еще надеются друг друга найти, и даже те, кто уже потерял надежду.

Старик Коблер приносит кофе, и теперь уже наш степенный Йозеф заказывает сливовицу, теперь он хочет угостить всех.

– Наверно, он выиграл в преферансе, – говорит Ян и кричит нам с Николаем Ивановичем: – Вы теперь настоящие шумавские волки.

Потом старик Коблер уводит Николая Ивановича показать, как он работает за стойкой, а ко мне подходит Кантор, он улыбается, волнистые волосы падают ему на лоб. После нескольких попыток мы убеждаемся, что не сможем поговорить, и, обняв друг друга за плечи, смеемся. Мне удается понять только, что Кантор работает здесь девятнадцать лет и уезжать не хочет. И я видел таких же ребят у нас в тайге, наших лесников и летнабов, и парашютистов-пожарных, далеко к северу от великой магистрали, в приленской тайге. Эти люди живут в глуши, где нет театров и институтов, где нет всей могучей и разнообразной современной цивилизации. Здесь главное для них – работа. И главное развлечение, отдых – это тоже работа, любовь к природе, к хмурым шумавским лесам, к чудесной резонансной древесине, которая звучит потом где-то в концертных залах, далеко отсюда, через много лет. Здесь нельзя не любить своего дела, иначе нельзя жить, потому что нет никакой замены, которая может быть и бывает у людей в городе. Здесь работа – цель и смысл жизни.

Уходим мы в третьем часу. С востока уже светлеет небо и выделяются на его фоне черные, жесткие силуэты елей.

Спим мы с Николаем Ивановичем в гостиной на широком диване, под двумя перинами. Ян и Йозеф – наверху, на сене.

Утро синее, ясное, как тогда в Праге. Мы «реставрируемся» домашним яблочным вином и выходим. Снаружи холодно, изморось лежит на траве, на заборах, на нашей «Татре».

Застава (ее называют – рота) живет своей бессонной, беспрерывной жизнью. Нас встречает замполит – капитан Мазанец, тот вчерашний пограничник в сером костюме (сейчас на нем, разумеется, форма), который пел так серьезно и самозабвенно. Мы осматриваем красный уголок, спальню. Есть телевизор, а вот радио – нет, зачем? – у каждого солдата свой транзистор. Потом проводник показывает нам работу служебной собаки. Она, выпущенная за «нарушителем», нагоняет его, вцепляется в правую руку и не отпускает, пока не подоспеет проводник. Правая рука «нарушителя» замотана ватником. Он старается вырваться, но собака упирается лапами в землю и держит крепко. Остальные собаки поднимают лай в своих загонах.

– Немцы, наверно, смотрят с границы, что случилось, кто приехал, кому собак показывают, – говорит Ян.

У входа строятся пограничники, молоденькие ребята, видно, они не выспались. В руках у них косы, на ремне – автоматы.

В канцелярии капитана – на столе учебники, он заочно кончает школу.

Прощаясь, он крепко жмет нам руки и говорит снова, что хорошо бы найти тех русских солдат, что жили у них в доме. Он пришлет фотографии, может быть, их можно опубликовать. Сейчас часто так делают. Николай Иванович обещает это устроить.

Капитан Мазанец берет под козырек и серьезно смотрит нам вслед.

Возле дома Врбецких прощаемся еще с Марушкой, приглашаем в Москву (она машет руками – куда там!), садимся в машину, давай Пепичек газу, поехали!

Заезжаем в лесное управление. Кантор и Махалька давно на местах. Угощают нас черным кофе. Они были в трактире до утра, потом прошлись по лесу («Лисицы не ругают, не то что жена!») и уже на работе.

На стене их комнаты редкий охотничий трофей – гигантские, необыкновенно ветвистые оленьи рога.

Ян узнает, в каком отеле для нас забронированы номера.

Врбецкий, который мог бы провести этот день дома, едет с нами, собственно, для нашего удобства: нас нигде не останавливают, только козыряют Пижме.

Рассеивается туман над горами, и они под ясным синим небом уже совсем не выглядят мрачными и хмурыми. И Ян то и дело удивляется и повторяет, что это редкость для Шумавы, что здесь всегда дожди, что это специально для нас такая погода.

Мы кружим по Шумаве, по серпантину горных шоссе, наши хозяева уже наметили маршрут, они хотят показать нам все, а во мне опять начинает что-то протестовать, я уже переполнен впечатлениями, я хочу, чтобы все это хоть слегка устоялось, и мне снова хочется в Прагу.

– Сейчас заедем в профсоюзный дом отдыха.

– Зачем? Поехали!

– Это хороший дом отдыха. Посмотрим и выпьем по одному пиву. Здесь директор бывший пограничник, капитан Щетка («е», а не «ё»), он уволился по болезни.

– Ну, давайте.

Директора нет, но на месте – его жена, товарищ Щеткова, она заведующая столовой.

– О, Пижма! – радостно кричит она Врбецкому.

Бар тоже в ее распоряжении, и она, зайдя за стойку, наливает нам по кружке пива. Сидя в пустынной столовой, мы пьем пиво и смотрим за окно, где поднимаются поросшие елями горы, где по шоссе проносятся машины, но монотонный шум горной речки заглушает их рев.

На нас напяливают халаты, и мы осматриваем сияющую белизной и никелем кухню, потом – двухместные и одноместные современные комнаты для отдыхающих (такая погода – редкость, и никого нет дома, все в лесу), пишем отзыв в книге посетителей и покидаем дом отдыха профсоюзов «Быстржина», уверенные, что больше никогда не увидим его, как бегло покидаем мы в жизни множество мест с тем, чтобы уже не вернуться.

– Товарищ Щеткова («е», а не «ё») приглашает нас сегодня на вечер, будет бал, знаете, по случаю конца заезда…

Мы благодарим, у нас очень плотная программа.

Пригнув голову, сидит за рулем Йозеф. Встречные машины минуют нас с мгновенным ревом. Йозеф внимателен и точен, движения его мягки и неторопливы, «Татра» будто сама безошибочно и плавно вписывается в поворот. Лишь только открывается просматриваемый отрезок дороги, Йозеф резко увеличивает скорость, легко обходя других. Здорово водит машину наш Пепичек! Я всегда радуюсь и порою даже волнуюсь, когда вижу настоящего мастера, будь то поэт, плотник или спортсмен. Но чувствуешь это особенно остро, если от их мастерства в какой-то степени зависит и твоя жизнь, если это хирург, летчик или шофер на горной дороге.

В городках и деревушках, где мы останавливаемся, Йозеф, солидный, степенный, обязательно заходит в магазины и лавочки, интересуется ценами, смотрит, что бы такое купить своим двум сыновьям (двух лет и девяти месяцев), жене и даже теще. И покупает что-то. Утром он не успел побриться, и белая рубашка уже не имеет того вида, но все же выглядит он довольно браво, наш Йозеф, наш Пепичек.

Чего только не видели мы за этот синий день, кружась по Шумаве, чего только не осматривали. Скотные дворы с автоматическим кормлением крупных чистых коров. Лесопильный завод. Новые современные дома для сельскохозяйственных рабочих: для семьи из двух человек – двухкомнатная квартира со всеми удобствами, для троих – трехкомнатная. В отдаленные, глухие, холодные районы привлекают именно этим, чтобы люди закрепились надолго, навсегда, чтобы не тянулись непрестанно к старым теплым гнездам. Новые – лучше!

В другом месте видели дом – эдакий комбинат, в нем, в одном – всё: для семейных отдельные комнаты, для холостых общежитие, для детей – школа, там и клуб, и магазины, и столовая. Все – в одном доме! Возле дома прямо на земле стоит телевизионная антенна, метров полутора от земли, – оказывается, это место достаточно высоко, и нет смысла поднимать антенну на крышу.

Сразу видно, где кончается пограничная закрытая зона – появляется множество туристов. В разноцветных машинах или в разноцветных же палаточках где-нибудь возле реки.

Среди темной хвои изящные, комфортабельные отели с особым горным шиком и колоритом: некрашеная – под старую – мебель, грубые, как бы домотканые, с народной вышивкой скатерти и занавески. В одном из таких отелей – в «Интернациональном», – где мы обедали, среди самых различных иностранных нашлись и наши газеты. Ничего особенного за минувший день не случилось, но вот моя команда проиграла в Минске. Порадовали, спасибо!

Ей-богу, это испортило мне настроение. Удивительно, может быть, даже глупо, но это так. Я «болею» за свою команду очень давно. Ее поражения, неустойчивый класс, неумение и еще более нежелание играть, как играют в футбол, всегда больно задевали меня. Ее удачи, ее взлеты, ее мастерство и даже просто везение до сих пор наполняют меня радостью. Проснешься утром – что это было вчера приятное? Ах да, наши выиграли! Или – наоборот. Говорят, что замечено: когда выигрывает донецкий «Шахтер», на следующий день поднимается производительность труда в шахтах Донбасса. И опять же – наоборот. Что это такое? Какое мне дело до мальчишек в красных майках и синих трусах, гоняющих мяч по яркому зеленому газону! Что у меня с ними общего? Почему их поражения и победы трогают меня не меньше, а может, и больше, чем их самих?

Мы на знаменитом Черном озере, где недавно на дне были найдены утопленные гестаповцами секретные архивы. Об этом много писали. Озеро мрачное, отвесные поросшие лесом берега. (И опять: «граница – по горизонту, и чуть ниже горизонта».) Существует поверье: озеро нельзя пересечь на лодке, обязательно утонешь. Вероятно, немцы при выборе места учли и страх местных жителей перед озером. Поблизости, в лесу – застава (рота). Пижму знают и здесь. Слушаем рассказы о задержании нарушителей.

Служебные собаки живут здесь не в конурах, а в бочках из-под пива.

Сейчас, когда я пишу это, у нас в Москве зима. Морозы до тридцати градусов. Но держатся такие морозы недолго – выносливости не хватает. Падает снег. Начинается потепление, и даже дождь недавно ночью стучал по карнизам. А потом снова мороз до двадцати пяти. Вот как бьет нас зима по нашим бедным кровеносным сосудам.

Сейчас – мороз. Я подхожу к окну и смотрю на окостеневшие тополя, на бегущих прохожих. Сквозь морозный туман слабым круглым пятном пробивается солнце. Я вспоминаю строки Заболоцкого:

Это совсем о другом времени, но что-то есть в этих картинах общее, и строки вспоминаются. Как по-разному складываются судьбы поэтов! Одни уже смолоду приобретают устойчивое положение классиков и так и проносят его через всю жизнь, сами почти не заботясь об этом. О других шуму еще больше – и вдруг – неожиданно, необъяснимо – стоп! Что случилось? Кончилась мода. Извините, это теперь не носят! И если к узким брюкам и коротким юбкам возвращаются снова, то вышедшие из моды стихи обычно уже не возрождаются. И есть поэты, которых при жизни знают и по-настоящему понимают их величину относительно немногие. Но – странное дело – когда они умирают, их поэзия получает огромную известность и распространяется все шире и шире. Их судьба чем-то напоминает мне судьбу С. П. Королева – как будто они тоже были засекречены при жизни, и только смерть открыла ворота их славе. Такова судьба и Николая Заболоцкого.

Уже стало слегка смеркаться, когда мы завезли Пижму домой, в Прашилы, и, не выходя из машины, круто развернувшись, покатили обратно по пустынной дороге. До отеля, как сказал Ян, было километров пятнадцать («О, это отличный отель!»), но мы не сразу нашли его. Неожиданно резко похолодало и пошел дождь. Сквозь сумерки Пепичек напряженно смотрел на мокрую извилистую дорогу. Наконец мы остановились. Кажется, здесь. Совсем стемнело, черные хмурые леса выделялись на едва светлевшем небе. Шел мелкий холодный дождь. Ага, это здесь, это тот самый отель, пойдемте.

Мы поднялись по крутым ступеням к отелю, у входа белело какое-то объявление. Ян сказал нерешительно:

– Здесь написано: карантин!

Мимо прошли в темноте парень с девушкой и что-то крикнули нам.

– Они говорят: «Здесь, здесь, заходите».

Мы поднялись на второй этаж, и на нас пахнуло теплом и уютом. В большом зале сидели за общими столами люди, ужинали, пили пиво. В камине горел огонь, было тепло, оживленно, – это все было как из какого-то фильма: непогода, ночь, отель в горах.

К Яну подошел метрдотель.

– Что он говорит? Ян несколько смущен:

– Он говорит, да, комнаты приготовлены, но здесь утром заболела девочка, подозревают, знаете, вот эту болезнь заразную, воспаление печенки. И пока карантин.

– Инфекционная желтуха?

– Да, да. И карантин. Комнаты заказали вчера, а это сегодня.

– Но нас выпустят?

– Конечно.

Минуты не прошло, как мы были уже внизу, у машины.

– Вот бы застряли, а? – ужаснулся Николай Иванович. – Недели две, наверно, карантин. Вот это был бы номер.

Дрожа от сырости, мы сели в машину. Дождь тоненько стучал по крыше.

– Что будем делать?

Пепичек включил радио, и джазовая мелодия – с визгом, с криком – заполнила «Татру». Мы рассмеялись.

Ехать снова к Врбецким? Нет, неудобно, уже попрощались с Марушкой, всё! Попробовать найти номера в одном из отелей? Безнадежное дело, номеров нет. Остается одно: Прага. Там сейчас наш дом. Поедем потихоньку, ночью или к утру приедем. Надо ехать в Прагу. А как же Пижма? Ведь его надо захватить утром, он будет ждать, ведь мы договорились.

– О! – говорит Ян. – Мы поедем в профсоюзный дом отдыха «Быстржина». Нас пригласили на бал. Завтра отъезд, а кто-то уехал сегодня, и капитан Щетка («е», а не «ё») даст нам комнаты. А если нет, мы будем решать…

Уже совсем темно. Свет фар дрожит на блестящем асфальте, а на поворотах упирается в обрывистые склоны, выхватывает из мрака шершавые камни, нависшую хвою, намокшие стволы. Потом мы останавливаемся, и дождь стучит по крыше «Татры». Ян выходит, мы сидим и ждем. Пепичек включает приемник, и чуть слышно звучит задумчивая музыка. И еще – ровный монотонный шум – это горная речка. Далеко нас с тобой занесло, Николай Иванович! Согнувшись, бежит к машине Ян, а следом под дождиком директор дома отдыха, бывший пограничный капитан Щетка.

– Познакомьтесь, товарищи. Товарищ Щетка даст нам комнаты.

Мы сидим в светлом и теплом зале – это столовая дома отдыха. Мы уже поужинали и теперь медленно тянем пиво. Пепичек ушел привести себя в порядок. Зал постепенно заполняется, входят группами, компаниями, садятся за накрытые белыми скатертями столики, заказывают вино и пиво. Здесь не только отъезжающие, но и местные жители из деревушки, расположенной рядом, для них такие вечера – главное развлечение. Внешне они нисколько не отличаются от отдыхающих, приехавших из разных мест страны. Стучит дождь за окном, и, заглушая его, монотонно гудит горная речка.

Народу набирается все больше, появляются оркестранты в красных фраках – их пятеро, – и начинаются танцы.

– Ах, – стонет Ян, – если бы знал Пижма, что мы здесь, он пешком пришел бы, брат Пижма.

Среди музыкантов я не сразу узнаю директора – капитана Щетку, он руководитель оркестра, а сам играет на кларнете, и здорово играет. Мы вместе с залом хлопаем ему, и он улыбается и кивает.

А в другом конце зала – его жена Щеткова стоит за стойкой бара и наливает пиво (и разносить тоже успевает), а самым отчаянным – рюмку водки.

Увлекательное занятие – рассматривать танцующих. Вон высокий блондинистый парень с длинным носом – самый неутомимый танцор, он танцует со всеми подряд: с молоденькими девушками и с зардевшимися седовласыми матронами. Сохраняя, как принято, самый невозмутимый вид, он как заведенный вращает своих немножко испуганных партнерш, и видно, что это доставляет ему истинное удовольствие. Вообще танцуют все – и люди солидные и пожилые – пары большей частью неизменны, – это или семейные, или близко познакомившиеся за время отпуска, или – тоже со своими причинами – молодежь. Пожалуй, современней всех танцует тонкий чернявый парень, не только не обращающий внимания на партнершу, но даже словно презирающий ее и занятый только собой, только своими па и коленцами. И еще солдат – вид его говорит, что вот он приехал на побывку домой, в горную деревушку, из далеких больших городов и видел там такое, чего вы все не видели. Держится он несколько вольно, и, поворачивая молодую партнершу, у которой такое же, как у него, безразличное выражение лица, он иногда, мимоходом, касается пальцами ее груди. А большинство танцует весело, смеясь, переговариваясь, они хорошо знают друг друга. Многие выпили, а некоторые даже изрядно, и это заметно, но никакого хамства, хулиганства и скандала нет и в помине, просто, например, один парень нарочно садится все время мимо стула и сидит потом на полу и требует, чтобы пиво ему дали туда, и ему дают туда пиво, и все смеются.

Гремит бал. Супруги Щетковы трудятся в поте лица. А руководит всем пожилой затейник или клоун с раскрашенным лицом и в пестром костюме. Он распоряжается, командует и, расхаживая по залу, раздает не всем, но многим какие-то бирочки или талончики. На талончике у Николая Ивановича написано: «Фауст», у меня: «Пьеро», у Яна: «Тристан». Мы, разумеется, догадываемся, в чем дело. В это время появляется наш Пепичек. Он в высшей степени элегантен, гладко брит, на нем новая белоснежная рубашка, а сверху шерстяной свитер-жилет. Мы с Николаем Ивановичем пытаемся всучить свои талончики Йозефу, но безуспешно.

– Йозеф, давай, ты же молодой, – уговаривает его Николай Иванович.

– Нет, это вам дали, – улыбается Пепичек, потягивая пиво.

Ян танцует с высокой молодой женщиной – себе под рост, – оживленно с ней разговаривая. До этого ее приглашал серьезный лысоватый дядя, ростом ей до плеча, она, танцуя, смешно возвышалась над ним. Появление нашего громадного Яна явно улучшило ее настроение.

– Это хорошая женщина, – говорит Ян, проводив ее на место и садясь, – вдова шахтера. Муж погиб уже два года…

Капитан Щетка встает и играет сигнал: «Слушайте все». Затейник выходит на середину.

– Товарищи, – говорит он (Ян переводит), – дамы и кавалеры, происходит странная вещь, – он разводит руками, – хотя наша граница хорошо охраняется, стало известно, что на наш вечер проникли лица из Западной Германии и из других стран, и самое удивительное – из других веков. Что делать? Надо собрать их вместе.

Зал тихо жужжит.

– Принц Гамлет! – выкликивает затейник, и под общий хохот невозмутимо выступает вперед тот носатый блондин, самый завзятый танцор этого бала.

– Офелия!

Снова ликование – и одна из седовласых зардевшихся дам подходит к Гамлету и берет его за руку.

– Изольда!

Ну что же, это та девушка, что танцевала с солдатом. А следом встает Ян.

– Ромео!

– Джульетта!

– Фауст! – и мой Николай Иванович смущенно выходит из-за стола, а Маргарита уже тут как тут и, подбадривая его, что-то говорит, беря за руку. Йозеф смеется и машет Николаю Ивановичу/ А вот и меня выкликают. Где же Коломбина? Ага, вот она. Молодая, худенькая, она сидела поблизости от нас, с мужем, и муж сейчас, обернувшись к соседям, всячески показывает, что ему все это неинтересно.

Оркестр играет вальс, кружатся пары, подбадриваемые залом, и мы с Николаем Ивановичем изо всех сил стараемся не уронить свой престиж, а это не просто, потому что танцоры мы не ахти какие. Окончился танец, и я уже хотел отвести Коломбину к мужу, но она и не думала убирать руку с моего плеча. Снова заиграла музыка, снова закружились пары – здесь, не садясь, танцуют по три танца.

– Молодцы! – кричит, пролетая, наш голубоглазый Ян. – Шумавские волки!

Продолжаются танцы. Опять блондин невозмутимо кружит всех подряд, опять с безразличным видом поворачивает свою девушку солдат, и его пальцы касаются ее груди, опять тонкий чернявый парень, занятый своими сложными движениями, не замечает партнерш, опять проносится Ян с высокой шахтерской вдовой.

Йозеф тоже танцует. Он долго сидел на месте, пил пиво, поглядывая по сторонам, и высмотрел-таки себе девушку-толстушку, которая была одна, и сейчас она очень рада.

Мы встаем немножко размяться и бродим по залу. Капитан Щетка в своем красном фраке, не отнимая трубы от губ, кивает и подмигивает нам. Жена его кричит нам из-за стойки, что мы хотим выпить. У раскрытых наружных дверей курят ребята, вышедшие сюда освежиться, громко разговаривают. Из дверей несет сыростью, в свете фонаря поблескивают дождевые струи, явственней шумит речка.

Возвращаемся. Тонкий чернявый парень, стоя возле бара, изо всех сил старается убедить в чем-то нашего Яна, но тот непреклонен. Парень огорчается, всплескивает руками, упрашивает, но Ян неумолим. В чем дело?

– Этот парень говорит, что ему нужно до утра приехать в город Писек. Он просит, чтобы я ему дал машину до станции. Но я не могу: дождь, ночь и у шофера четыре пива…

Парень уговаривает. Ему нужно быть в Писеке, – Нет, нет, у шофера четыре пива.

Потом Ян показывает на меня и говорит, что я в войну был в Писеке. Ну! Парень что-то говорит. Что он сказал?

– Он сказал, что недавно приезжал советский генерал, который в войну был в Писеке.

– Спросите – кто.

Парень неуверенно назвал фамилию, я никогда такой не слышал.

– Нет, он ошибается, у нас не было такого генерала. Я знаю своих генералов. Я знаю Виндушева, Утвенко, Глаголева…

И тут Николай Иванович положил мне руку на плечо и сказал:

– Чудак, он же говорит о каком-нибудь новом генерале. Тогда он здесь, может быть, капитаном был.

– Верно, Николай Иванович, Так оно и есть, это точно.

А между тем нам готовилось еще одно испытание. Капитан Щетка, стоя, один, сыграл какое-то замысловатое вступление. Затейник объявил: в честь наших дорогих гостей – танцы соло.

Что еще такое? Все, кто были в зале, стали в круг, взявшись за руки, а мы с Николаем Ивановичем сиротливо оказались в середине.

– Это самый высший почет! – крикнул нам Ян. Оркестр заиграл – для нас – «Подмосковные вечечера», и не успели мы уяснить, что же от нас требуется, как к нам буквально наперегонки кинулись женщины. Коломбина хотела быть первой, но не успела, ее опередила какая-то старушка, и вот мы уже закружились, но тут же старушку сменила вдова шахтера, а ее – Коломбина, а ту – подруга солдата. Так по очереди мы протанцевали со всеми дамами бала – таковы правила, такова традиция этих танцев в честь гостей – танцев соло. Кружатся столики, улыбающиеся лица, мелькают красные фраки музыкантов, смеющийся Пепичек, громадный Ян.

– Молодцы, – кричит он, – шумавские волки! Ах, как жалко, что нет брата Пижмы.

Потом мы стоим в кругу, и все хлопают нам, а мы – им. Танцоры мы неважные, но сделали все, что могли. Да разве в танцах дело! Правильно, Николай Иванович?

Потом был перерыв в танцах, и капитан Щетка угощал нас сливовицей, потом танцы продолжались снова, потом народ потихоньку стал расходиться, оста лась только молодежь.

Мы улеглись наверху, в отведенной нам комнате. Звякал по карнизу дождь, усыпляюще шумела река. Йозеф пришел позже. Утром Ян разбудил нас. За окном стоял мутный свет, мокрые леса чернели под дождем, проносились по шоссе машины, но речка заглушала их шум.