Глава 5

Кром Меченый

Вторая ночь в тюрьме тянулась бесконечно долго. Я таращил глаза в темноту, прислушивался к происходящему в коридоре и холодел от любого звука, доносившегося через смотровое окошко.

Нет, криков пытаемых до шестого этажа не доносилось. Однако для того, чтобы покрыться холодным потом, мне хватало скрипа открывающихся решеток, голоса какого-нибудь тюремщика и даже чьего-нибудь приглушенного кашля.

«За мной…» – обреченно думал я и невесть в который раз с момента окончания допроса вспоминал Роланда Кручу и его рассказ о королевских палачах и способах, которые они используют для того, чтобы сломать арестанта.

– Знаешь, я не верю в то, что человек, попавший в руки палача, способен что-либо утаить… – глядя в пламя костра невидящим взглядом, глухо пробормотал он. – Эти люди – настоящие мастера своего дела. Они способны заставить тебя признаться даже в том, что ты никогда не делал.

– Что, оговорить себя? – недоверчиво спросил я.

– И себя, и друзей, и родственников, – не глядя на меня, угрюмо буркнул он. – Причем так, как надо ИМ.

Я представил себе, что оговариваю Ларку, и фыркнул: Роланд говорил чушь. Причем редкостную.

Услышав мое фырканье, Круча зябко повел плечами, потом подкинул в костер пару поленьев и посмотрел на меня… с сочувствием:

– Порог тюрьмы – это грань между двумя мирами. Миром живых и миром мертвых. Те, кто ее переступают, в одночасье лишаются всего того, что считали жизнью, и довольно быстро начинают растворяться в безвременье.

Последнее предложение звучало слишком красиво, чтобы в него можно было поверить. И я улыбнулся:

– А вместе с ними, конечно же, растворяются их мужество, умение переносить боль и все остальное.

Роланд… кивнул:

– Да. Именно так! Только смеяться тут я бы не стал. Не над чем: тюрьма – это действительно другой мир. Первое, что ты ощущаешь, оказавшись в камере, это отсутствие времени: минуты тянутся, как часы, а часы превращаются в вечность. И это – не пустые слова: в королевской тюрьме окна есть только на шестом этаже. А те, кто оказывается на первых пяти или в подземельях, не видят ни смены дня и ночи, ни смены времен года… Чем очень неплохо пользуются палачи…

– Каким образом?

– Душа любого человека чем-то похожа на здание. То, что он видит вокруг себя – небо, землю, солнце и даже людей, – это фундамент. Жизненный опыт, навыки, знания и черты характера – это стены. Вера в богов – крыша. Так вот, прежде чем заняться твоим телом, палачи вдребезги разрушают это здание. А потом берутся за обломки…

– Н-не понял?

– Ты привык есть дважды или трижды в день? Там тебя будут кормить один раз в сутки. Или раз в два дня. Причем промежутки между кормлениями будут разными. Чтобы хоть как-то ориентироваться во времени, ты начнешь обращать внимание на смену тюремщиков и… ничего не добьешься: их меняют, как Двуликий на душу положит. Попытка прислушиваться к своим потребностям тоже ничего не даст – в этом мире ты не сможешь нормально двигаться. Поэтому твое тело не будет уставать и требовать сна.

– А что, потерять ощущение времени так страшно?

– Само по себе – нет. Поэтому одновременно с этим тебя заставят забыть об окружающем мире, научат опасаться людей и лишат возможности думать о чем-то, кроме пыток. – Круча поскреб подбородок, вгляделся во тьму между деревьями и сплюнул: – Если ты не совершил ничего из ряда вон выходящего, то между сообщением о том, что тобой займутся палачи, и встречей с ними обычно проходит несколько дней. Все это время ты вслушиваешься в крики пытаемых, вглядываешься в истерзанные тела соседей по камере и примеряешь испытанное ими на себя. Если у твоего соседа по нарам окажутся вырванными ноздри, то ты невольно начнешь прикасаться к своим. И чуть ли не каждую минуту будешь представлять ту боль, которую испытаешь, когда палач возьмет одну из них клещами и рванет на себя. Увидев след от ожога, ты не одну сотню раз представишь себе прикосновение раскаленного прута или клейма. А при каждом взгляде на гноящиеся впадины на месте чьих-то глаз ощутишь дикий, ни с чем не сравнимый ужас и начнешь вглядываться во все, что видишь, чтобы запомнить этот мир…

– То есть я буду думать только о пытках и начну бояться боли еще до того, как ее испытаю?

– Да… – кивнул Роланд. – Поэтому, услышав звук шагов в коридоре, ты начнешь покрываться холодным потом, вжимать голову в плечи и молить всех известных тебе богов, чтобы тюремщики шли не за тобой. Увы, боги будут смотреть куда угодно, но не на тебя: рано или поздно ты услышишь свое имя и… сделаешь первый шаг к тому, чтобы потерять Веру…

Нарисованная им картина выглядела жутковато, но не более. И я, довольно быстро найдя выход, непонимающе уставился на Кручу:

– Но ведь человек, разуверившийся в милосердии богов, всегда может уйти!

– Может, – криво усмехнулся Голова. – Но желающих лишиться не только жизни, но и Посмертия не так немного…

Перед моими глазами тут же возникло личико Ларки, и я с хрустом сжал кулаки: Роланд был прав – потерять и жизнь, и возможность воссоединиться с родными хотя бы после смерти было бы невыносимо.

– После потери души ты начнешь думать о своем теле. О том, что, потеряв большие пальцы рук или сами руки, ты превратишься в обузу для семьи. Лишившись ног – в обрубок, неспособный самостоятельно передвигаться. Естества – в бесполое существо, не нужное даже самому себе. И… начнешь размышлять о том, что бы такого на себя наговорить, чтобы как можно быстрее прекратить эти мучения и оказаться на эшафоте.

Не знаю, как насчет размышлений о самооговоре, а насчет ожидания тюремщиков Роланд оказался прав – всю ночь до самого рассвета я вслушивался в происходящее за пределами камеры и пытался представить то, что меня ждет.

Когда стена рядом с входной дверью начала сереть, мне стало немного легче, и я попробовал погрузиться в себя. Однако стоило мне начать упражнение на сосредоточение, как у соседа сверху начался горячечный бред. И к его беспрестанным стонам, одышке и хриплому кашлю, к которым я уже худо-бедно привык, добавилось неразборчивое бормотание, изредка перемежаемое вскриками.

Представлять себе горящую свечу и не думать об окружающем мире, слыша эти вопли, оказалось выше моих сил. Поэтому, мысленно обругав себя за то, что сломал Серому грудину, а не позвоночник, я открыл глаза и мрачно уставился в доски над головой.

Через некоторое время сверху донесся захлебывающийся кашель и полухрип-полустон:

– Спаси-хр-р-р и сохрани… кхе-кхе-кхе… Вседержитель…

Я мысленно усмехнулся: Серый вспомнил о Боге! О том самом, которого отринул, выйдя в ночь[35] и взяв чужое добро или первую жизнь[36].

– Кончается, бедняга, – еле слышно выдохнул кто-то слева. И испуганно затих. Видимо, решив не будить лихо.

Лихо подумало, представило себе возможные перспективы[37] в случае смерти соседа сверху, «проснулось» и, вместо того, чтобы наказать того, кто потревожил его сон, распорядилось переложить «беднягу» куда-нибудь поближе к ветке.

Судя по недовольному сопению сокамерников, вставать с нар, чтобы перенести покалеченного товарища в противоположный угол камеры им не очень-то и хотелось. Однако отказываться выполнять мой приказ желающих не оказалось – не прошло и трех десятков ударов сердца, как хрипящее тело оказалось по соседству с седовласым.

Удостоверившись, что «носильщики» вернулись на свои места, а не подкрадываются ко мне с желанием отомстить за ранний подъем или что-нибудь еще, я перевернулся на спину и начал разминать шею.

Эдак к середине тренировки, когда я перевернулся на живот, зацепился пальцами ног за край нар и прогнулся в спине, лязгнула заслонка над смотровым окошком, и заглянувший в камеру тюремщик угрюмо приказал всем оставаться на своих местах.

Серые не возражали. Я – тем более. И успокоенный нашим послушанием вояка загромыхал замком.

Распахнув двери и вглядевшись в полумрак, царивший в камере, Жмых – тот самый жирняга, которого я обещал проклясть, – поднял факел повыше, уткнулся взглядом в мое лицо и… виновато вздохнул:

– Я, это… за тобой! Ну… ты давай… Вставай, и… к стене… И руки того-сь… ну-у-у… назад… Ладно?

В голосе тюремщика так явственно звучало нежелание меня куда-то вести, что я не смог над ним не подшутить:

– Лениво… Видишь, я отдыхаю.

Жирняга вытаращил глаза, сглотнул, смахнул со лба капельки пота и… уставился в пол:

– Ты… эта-а-а… не дури! Мэтр Марек и так зол на весь Горгот.

– А чего зол-то? – лениво потянувшись, спросил я.

– Дык подняли его ни свет ни заря. Вот и бесится.

– Прям как меня… – усмехнулся я и почесал щетину на подбородке. – Взбеситься, что ли? А кто поднял-то?

– Его милость господин Шайгер, – громким шепотом сообщил тюремщик. И… побагровел, сообразив, что отвечает на вопросы заключенного, вместо того чтобы вести его туда, куда приказали!

– Ладно, Жмых, не дергайся, – миролюбиво улыбнулся я. – Пойду я к твоему Мареку. Но сначала отолью.

Пока я справлял естественные потребности, жирняга хмурил брови и пристально вглядывался в лица моих сокамерников – видимо, искал причину, чтобы сорвать злость. А когда я закончил, тут же забыл про их существование и виновато уставился на меня:

– Руки… эта-а-а, подставь…

Подставил. Дал ему защелкнуть кандалы и неспешно вышел в коридор. Стараясь ничем не выдать своего страха перед будущим.

Попросив меня подождать, Жмых торопливо закрыл дверь, задвинул засов, вдел на место замок и дважды повернул в нем ключ. Потом захлопнул задвижку на смотровом окошке и глухо проворчал:

– Слышь, Меченый, ты… эта-а-а, не держи на меня зла, ладно? Я человек служивый. Делаю, что прикажут.

– Ладно, – кивнул я. И, не дожидаясь приказа, двинулся в сторону лестницы.

Обрадованный моей покладистостью, жирняга ощутимо расслабился и громким шепотом сообщил:

– Ты, эта-а-а, когда пытать начнут, лучше терпи. Мэтр Марек не любит трусов. А тех, кто ведет себя как мужчина, мучает не так сильно.

По спине потекли капельки холодного пота: «дятел» решил поторопиться и обойтись без разрушения души.

– Так Марек – палач? – стараясь, чтобы мой голос звучал как можно более равнодушно, поинтересовался я.

– Угу… Да ты о нем слышал – его обычно называют Душегубцем.

Слышал. И даже видел – на Лобной площади Аверона во время казни шайки Волчары Старза. Правда, в тот день мэтр Марек скрывал лицо под алым капюшоном, поэтому я запомнил не черты его лица, а особенности фигуры. И, конечно же, продемонстрированную им филигранную технику владения ломиком, клещами и топором.

Пока я вспоминал кажущуюся легкость движений королевского палача и чудовищную силу его ударов, мы спустились в подвал, углубились в темный, освещенный единственным факелом, коридор и вскоре оказались перед широченной двустворчатой дверью, из-за которой тянуло о-о-очень неприятными запахами.

– Спаси и сохрани тебя… э-э-э… Двуликий! – шепотом «благословил» меня тюремщик. И, толкнув одну из створок, молодцевато гаркнул: – Заключенный Кром по прозвищу Меченый доставлен!!!

– Давай его сюда, – ухнуло ему в ответ, и я, не дожидаясь уговоров, вошел в пыточную.

Первой мыслью, посетившей меня, стала мысль о том, что владения Душегубца мало чем отличаются от владений Бразза-кузнеца – что у одного, что у другого нельзя было ступить и шага, чтобы не наткнуться на какой-нибудь стол, столик или поддон с инструментами, не смахнуть со стены какую-нибудь железяку и не напороться на жаровню или подвешенные к потолку меха. Хозяева кузницы и пыточной тоже смотрелись одинаково – как и мастер Бразз, мэтр Марек предпочитал работать в кожаном фартуке на голое тело, в кожаных шоссах и войлочных сапогах. А еще и тот и другой коротко стригли волосы, брили бороды и усы и постоянно что-то вертели в руках – Борода предпочитал молоток, а Душегубец, видимо, клещи. Впрочем, стоило мне принюхаться, как это ощущение похожести тут же пропало – в отличие от кузницы, в пыточной пахло не углем и железной окалиной, а кровью и нечистотами.

Дав мне время оглядеться, ее хозяин щелкнул пальцами, и ко мне метнулись два высоченных здоровяка, до этого расслабленно стоявших по обе стороны от входной двери. Споро освободив меня от кандалов и заломив мне руки, они в мгновение ока доволокли меня до кресла с высокой спинкой, стоящего перед очагом, и ткнули меня носом в покрытое шипами сиденье…

– Знаешь, что это такое? – раздалось справа-сзади.

– Трон короля Якуна, – ответил я.

– Пра-а-авильно, – довольно протянул Душегубец. – А посидеть на нем хочешь?

– Нет.

– А придется!!! – тоненько проверещало слева, и я, повернув голову, увидел до безобразия довольное лицо «дятла», сидящего за низеньким столиком рядом с вертикальной дыбой.

– С чего это вдруг? – постаравшись, чтобы в моем голосе не было страха, «удивленно» спросил я. – О том, что я – Бездушный, вы знаете не хуже меня. Значит, вместо того, чтобы выбивать из меня признания, вы должны провести полноценное расследование, допросить с пристрастием всех имеющихся у вас свидетелей и доложить о результатах одному из членов Внутреннего Круга короля Неддара Латирдана…

Дознаватель опешил. Видимо, не ожидал, что слуга Двуликого способен связно изложить принципы особого судопроизводства. А я тем временем продолжил. В том же духе:

– Поэтому, если вы не горите желанием оказаться на этом же троне сразу после меня, то прикажите своим помощникам найти кресло поудобнее…

Чтобы прийти в себя и подобрать отвалившуюся челюсть, «дятлу» потребовалось не так много времени – не успел я договорить последнюю фразу, как он изобразил восхищенную улыбку и приказал громилам дать мне выпрямиться.

Те повиновались. И даже повернули меня так, чтобы я оказался лицом к столу.

Тем временем дознаватель изобразил в воздухе еще один жест, и за моей спиной неприятно лязгнуло.

Оглянуться мне не дали – один из громил сомкнул пальцы у меня на затылке и легонечко тряхнул:

– Сма-а-ари вперед!!!

Я пожал плечами и усмехнулся:

– Хорошо…

Лязгнуло еще раз. Потом я услышал звук шагов, увидел, как на лице «дятла» расплывается довольная усмешка, и изо всех сил стиснул зубы – дознаватель знал, как обойти закон! И явно собирался этим воспользоваться!

Глава 6

Баронесса Мэйнария д’Атерн

– А вот и ваши покои… – с явным трудом отворив массивную дверь, которую было бы затруднительно вынести даже тараном, чопорно произнес мажордом. – Прошу, ваша милость…

«Небось, еще одна темница. Просто расположенная не в подвале, а на четвертом этаже…» – угрюмо подумала я, вплыла в комнату и… на несколько мгновений отвлеклась от мыслей о Кроме.

Гостиная – а, судя по отсутствию кровати, это была именно она – выглядела роскошнее, чем иные залы королевского дворца! Потрясающей красоты ковер, устилающий пол от стены и до стены. Полированные стены из серого мрамора и красной яшмы, увешанные огромными картинами в позолоченных рамках. Высоченный потолок, покрытый лепниной и украшенный потрясающе красивыми фресками. Камин, в котором, при желании, можно зажарить кабана. Изысканная мебель, подсвечники, шторы…

– Это – зал для приемов, – гордо сообщил мажордом. – За дверью слева – кабинет. Справа – гардеробная, а слева – комната для омовений и опочивальня…

«А у Меченого всего этого нет. Только голые стены, покрытые плесенью и бурыми потеками, холодный каменный пол и дверь, запирающаяся снаружи…» – горько подумала я и несколько раз моргнула, чтобы удержать наворачивающиеся слезы.

В этот момент портьера, занавешивающая дверь по правую руку от меня, шевельнулась, и передо мной предстала на редкость неприятная тетка лиственей эдак сорока – сорока пяти.

Присев в изысканном реверансе, она почтительно склонила голову… и зыркнула на меня исподлобья взглядом, за который у нас в замке получила бы плетей.

– Магда… – представил ее мажордом. – Ваша служанка…

Настроение у меня было не очень. Поэтому, окинув взглядом ее замысловатую прическу, костистое лицо, крючковатый нос, белые, презрительно поджатые губы и раздвоенный подбородок, «увенчанный» парой здоровенных черных родинок с торчащими из них седыми волосками, я пришла к выводу, что она похожа не на служанку, а на тюремщика. На такого же, как те, которые охраняют Крома…

– Бочку наполнили, ваша милость… – процедила «тюремщица». – Позвольте вас проводить…

Я сделала шаг к двери и остановилась, засомневавшись, должна ли я, как гард’эйт Крома, нежиться в горячей воде, если он, находящийся в тюрьме, не имеет такой возможности…

Увидев выражение моего лица, Магда презрительно фыркнула – видимо, решив, что я – деревенщина, моющаяся раз в год или того реже!!!

Я застонала. Мысленно. Представив себе, какие слухи поползут по столице в ближайшие дни:

«Порченная Бездушным, сумасшедшая, да еще и не моется!!!»

Тем временем служанка изобразила сочувствие и «понимающе» вздохнула:

– Я понимаю, вам пока не до мытья… Что ж, тогда я прикажу вылить воду и…

Не удостоив ее ответом, я медленно повернулась к мажордому и высокомерно поинтересовалась:

– А что, в вашем доме у каждой дворовой девки – свое собственное мнение?

Тот на миг утратил невозмутимость, волком посмотрел на Магду и начал что-то объяснять. А я смотрела поверх его головы и старательно сдерживала улыбку: до меня, наконец, дошло, как получить возможность хоть изредка выбираться в город!!!

Когда мажордом закончил извиняться за поведение Магды и сложился в куртуазном поклоне, я скучающе посмотрела в окно и лениво произнесла:

– Завтрак подайте в кабинет… эдак к часу горлицы… К полудню пригласите ко мне куафера… А к часу оленя[38] заложите карету – мне надо съездить в лавку к мэтру Лауну, чтобы примерить и забрать заказанное платье.

Первые два требования мажордом воспринял, как полагается. А третье заставило его напрячься:

– Я могу послать за ним кого-нибудь из слуг…

Я изумленно изогнула бровь и поинтересовалась:

– По-вашему, они смогут его примерить?

– Н-нет, но…

– Тогда заложите карету и обеспечьте мне достойную охрану.

В бочку с водой я все-таки полезла. И не потому, что перестала считать себя гард’эйтом Крома. Просто в какой-то момент я вдруг поняла, что думаю совсем не о том: человек, отдавший сердце, – не овца, бездумно следующая навстречу смерти, а воин, обязанный защищать своего майягарда от невзгод! Значит, вместо того, чтобы отказывать себе в бытовых мелочах, я должна сосредоточиться на решении единственно важного вопроса: на вызволении Крома из тюрьмы. А для этого надо выглядеть безупречно.