Кромов не обращал на него внимания. Сбросил промокшее пальто, шляпу, пиджак. Надел сухую куртку.

Вынул из кармана пальто бутылку арманьяка. Поставил на стол рюмку. Посмотрел на пса. Пес лег и положил морду на лапы. Кромов достал вторую рюмку и поставил на стол.

Прошел мимо пса, закрыл дверь.

Пес только ухом повел слегка.

Кромов вернулся к столу, отрезал кусок сыра, поманил собаку:

– Иди сюда.

Пес завилял хвостом и подошел.

– Садись. – Алексей Алексеевич похлопал по старому креслу.

Пес подумал и прыгнул в кресло. Кромов дал ему сыр. Пес мгновенно проглотил и облизнулся.

Алексей Алексеевич разделил сыр пополам и положил на стол перед псом, рядом с рюмкой. Пес деликатно взял, стал есть. Кромов наполнил рюмки.

– Будь здоров, – чокнулся с рюмкой на столе.

Пес смотрел на него, склонив голову набок.

– Не понимаешь. Извини. А вотр санте! – И выпил рюмку.

Протянул руку к фотографии, которую положил на стол, когда пришел поручик. Из рамки на него смотрела Наталья Владимировна Тарханова.

– Извините, – сказал ей Кромов, – я пьян. – И поставил фотографию на стол.

– Как тебя зовут? – спросил он.

Пес заерзал в кресле.

– У нас бы тебя назвали Полкан. Нет, для Полкана ты мелковат, а потом мы не можем быть с тобой в одном чине. А для Шарика ты тощий больно. Я тебя буду звать Дружок. Хорошо?

Кромов закурил и тяжело задумался.

– Полагаешь, я нейтрал? – с пьяной серьезностью Алексей Алексеевич спросил пса. – Ни богу свечка ни черту кочерга? Ошибаешься… Я всю жизнь презирал нейтралов! Так-то вот, Дружок мой лопоухий…

Лампа горела, хотя за окном уже было утро. Дождь кончился. Кромов спал, укрытый курткой. Пес пристроился в ногах кровати. Наталья Владимировна смотрела на них из рамки портрета.

Наталья Владимировна держала в опущенных руках свой портрет и смотрела на спящего Кромова, в ногах которого пристроился вислоухий пес. Пес давно следил за ней одним глазом. Он видел, как она вошла, как взяла со стола портрет. Судя по ее уверенным, спокойным движениям, она имела на все это право, и пес на всякий случай слабо повиливал хвостом.

Алексей Алексеевич застонал, повернулся на спину и открыл глаза. Некоторое время он смотрел на Наталью Владимировну, потом закрыл глаза и отвернулся к стене. Пес спрыгнул с кровати.

Наталья Владимировна не знала, что подумать.

– Алексей Алексеевич, – страдальчески вздохнула она.

Кромов стремительно вскочил с кровати, словно его подбросило пружиной. Пес схоронился под стол и оттуда залаял.

Теперь Кромов смотрел на свою гостью, не понимая, снится это ему или нет.

Наталья Владимировна только сейчас подумала, что, возможно, поступила поспешно, появившись здесь. Она растерялась, но старалась совладать с собой, и голос ее потому прозвучал излишне сухо.

– Алексей Алексеевич, – сказала она. – Я съехала с квартиры и распродала все свои вещи. Оставила только самое необходимое.

Она пошла к выходу. Кромов, как лунатик, двинулся за ней.

Она распахнула дверь.

У калитки, занимая всю ширину улочки, возвышаясь чуть ли не вровень с его домиком, вытянувшись до участка папаши Ланглуа, стоял огромный фургон.

Рабочие вытаскивали из него белый рояль.

Приступ безудержного смеха бросил Кромова на перила крыльца. Слезы выступили на глазах.

Пес бешено лаял, прыгая вокруг них.

Кромов едва сладил с этим приступом, когда она спросила:

– Вы не прогоните меня?

Хохоча как сумасшедший, он опустился перед ней на колени.

Строгий православный крест, облицованный белым мрамором. Внизу, на табличке, выбита надпись: «Софья Сергеевна Кромова» – и даты рождения и смерти.

Алексей Алексеевич, положив цветы на перекладину креста, постоял, задумавшись. Потом медленно побрел по дорожкам кладбища, вглядываясь в надписи на надгробиях.

В сквозящих весенних ветках насаженного рядами кустарника на низком цоколе мелькнула фамилия: «Горчаков».

Сердце будто оборвалось. Глотая прохладный майский воздух, Кромов раздвинул ветви и шагнул к могиле.

«Горчаков Федор Федорович, профессор архитектуры». Буквы написаны славянской вязью.

Выйдя из ворот, Кромов надел шляпу и долго прикуривал, ломая спички и загораживая огонек от налетавшего ветра.

Сбоку от ворот, на дощатом прилавке под низким навесом, цветы. Продавец – плотный мужчина с красным обветренным лицом – неторопливо вяжет букетики. Рядом, прислоненные к стене, стоят венки.

Безлюдно.

Только вблизи прилавка, прямо на тротуаре, рядком расположились нищие. Шесть-семь жалких фигур, одетых в разноцветное тряпье.

Когда Кромов проходил мимо, продавец окликнул его:

– Мосье, позвольте прикурить…

Краснолицый раскурил обломок сигары, поворачивая в пальцах протянутую ему сигарету, и спросил:

– Мосье русский?

Алексей Алексеевич утвердительно кивнул.

– Только русские дают прикуривать вот так. – И для наглядности повторил движение Кромова. – Среди этих, – мотнул головой в сторону нищих, – тоже есть русские. Двое. Один, вон тот, скрюченный, если его разговорить, бывает презабавный. – И покрутил пальцем у виска.

Кромов остановился против указанного нищего. Тот, видно, дремал, опустив голову на грудь. Спина его угодливо сгорбилась, загорелая лысина с грязно-бурыми кудельками на висках блестела на солнце.

Алексей Алексеевич опустил несколько монет в стоящую перед калекой картонную коробочку. Сидевший рядом со спящим человек, кисти рук которого были обмотаны на удивление чистыми бинтами, стрельнув в Кромова круглыми, обезьяньими глазками, толкнул соседа локтем.

– Проснись, полковник, – наверное, это было прозвище калеки, – поблагодари мосье за щедрость.

Спящий помотал головой, нехотя поднял лицо.

В этот миг Алексей Алексеевич готов был поклясться, что с ним уже так было, что он много раз видел все это – серый прилавок с яркими пятнами цветов, залепленную солнечными бликами стену, ветви деревьев над ней и это лицо с напряженно-внимательными, пугающе бессмысленными глазами, с незнакомым розовым шрамом, стекающим через переносицу в седоватую отросшую щетину бороды. Но где он мог это видеть? Как? Нет, нет, никогда…

– Вадим, – позвал Алексей Алексеевич и не услышал своего голоса.

Обезьяньи глазки соседа-нищего впились в Кромова со звериным любопытством.

– Мосье зовет тебя, – он снова толкнул Горчакова локтем, – ты знаешь этого господина, эй, полковник?

Горчаков отвел взгляд и нахмурился. Казалось, он что-то мучительно припоминает.

Алексей Алексеевич склонился, обхватив плечи друга, пытаясь поймать его взгляд.

– Вадим… Ты узнаешь меня? Это я, Алексей… Алексей Кромов… Ты видишь меня, Вадим?.. Это я… Алеша…

Кривая усмешка тронула губы Горчакова. Он глянул Алексею прямо в глаза:

– Зачем вы так говорите?.. Вы Нестеров? Я не знаю никакого Нестерова… Я хочу пообедать в Ростове. – И хрипло рассмеялся.

– Что он говорит, мосье? Что он говорит? – спросил человек с обезьяньими глазками.

– Пойдем отсюда, Вадим. Пойдем со мной.

Алексей Алексеевич подхватил Горчакова под мышки и пытался приподнять.

– Напрасно, напрасно стараетесь, – пробормотал Вадим и вдруг страшно, надрывно закричал: – Мне больно! Больно!

– Куда вы его тащите, мосье? – испуганно взвизгнул сосед-нищий.

Еще двое поспешно поднялись и подошли поближе.

– Эй, ты! Оставь его! Что он тебе сделал? – заорал краснолицый, выходя из-за прилавка.

– Пошел ты к черту! – крикнул Кромов краснолицему. – Это мой друг…

Горчаков, до этого расслабленный, тяжело повисший на руках, вдруг напрягся всем телом и, извернувшись, вцепился зубами в руку Кромова.

Алексей Алексеевич успел увидеть, как краснолицый, схватив обломок доски, выскочил из-за прилавка.

И тут жестокий удар обрушился сзади. Кромов устоял на ногах, но после второго удара в голову он упал и потерял сознание.

Алексей Алексеевич пришел в себя в полицейском участке. Старший из полицейских, без мундира, в рубахе, перекрещенной помочами, заканчивал перебинтовывать Кромову голову.

– Еще немного терпения, мосье. – Он, ловко разорвав бинт, затягивал аккуратный узелок. – И что вам за фантазия пришла связываться с этим дерьмом? Это уже не люди.

Полицейские переглянулись.

Старший выразительно пожал плечами.

– …Ибо не станет вопрошать кощунственно: почему живу, Господи? – Старец закашлялся и, прижимая платок к губам, скользнул сердитым взглядом по лицу Кромова.

Алексей Алексеевич живо припомнил, с каким испугом всего час назад настоятель смотрел на безумные гримасы Вадима, и усмехнулся горько.

Они шли по монастырскому парку втроем: старый настоятель русского православного мужского монастыря, затерянного на юге Франции, Кромов и Наталья Владимировна.

Шли по узкой аллее между высокими старыми тополями, осыпающими их снежным пухом цветения.

– Блаженны нищие духом, ибо их есть Царствие Небесное, – продолжал старец, отдышавшись и уже не так сердито взглядывая на своих спутников. – Призреть убогого калеку есть не только святой долг наш, но и благо для монастыря.

Кромов теперь мучился сознанием, что не испытывает ни любви, ни сострадания к этому сумасшедшему калеке, а только жалость, брезгливую жалость. И это жестокое признание, которое он вдруг сделал самому себе, болезненно сжимало сердце стыдом и тоской.

«Это потому, – пытался утешиться Кромов, – что безумец этот не Вадим, которого я знал и любил… Я сделал все, что мог, для несчастного калеки. А Вадима Горчакова не существует, он умер… Нет, его убили. Они убили его, замучили, и я не помешал этому. Но я не мог! Почему? Может быть, я тоже умер? Кто я вообще такой, зачем живу? Кому я нужен? Наташе? Только Наташе? А если ее любовь – это тоже жалость?»

Он похолодел от этой мысли, испуганно взглянул на Наталью Владимировну. Она ответила вопросительным, встревоженным взглядом, взяла его под руку.

«Нет, Наташа понимает меня… У меня никого не осталось, кроме нее… еще Платон… “Союз пажей ее императорского величества”… клёкла и клюкла…»

Откуда-то впереди, из-за поворота аллеи, доносились звук пилы, однообразно сменяющиеся скрежетание и взвизг. Настоятель подставил сухую ладонь, ловя тополиные пушинки.

– В смутные времена, когда люди теряют власть светскую и мирское богатство свое, идут они к нам, и входы наши открыты для них. И постигают, каждый по вере своей, заповедь Господнюю: «…не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут. Но собирайте сокровища на небе, где ни моль, ни ржа не истребляют и где воры не подкапывают и не крадут».

Звук пилы оборвался.

Старец закончил в наступившей тишине:

– «Ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше».

Они вышли к повороту аллеи.

Двое монахов трудились у высохшего тополя. Двуручная пила уже въелась в толстенный, в полтора обхвата, ствол.

– Не дергай рукой, – наставлял немолодой монах своего напарника, – плавно выводи на себя пилу, плавно…

Напарник повел плечами, разминая натруженную спину в пропотевшем подряснике, стянул с головы черную шапочку и, отирая ею лицо, обернулся.

Рука со скомканной шапочкой остановилась. Какие-то секунды монах, замерев, глядел навстречу подходившим широко раскрытыми глазами. Потом отвернулся и взялся за работу.

И вновь заговорила пила.

В Париж возвращались поездом. Глядя в окно, за которым пробегали ночные огни, Наталья Владимировна сказала:

– Алеша, ты знаешь… Вот странно… Мне показалось, что тот монах… который так внимательно смотрел на нас… тот, с пилой… что вы с ним очень похожи. Правда, странно? Почему ты молчишь, Алеша? О чем ты сейчас думаешь?

– О том монахе. Это Платон. Мой родной брат.

Папаша Ланглуа, облокотясь на изгородь, размахивал газетой:

– Мосье Алекс! В «Пари-суар» любопытная статья!

Кромов подошел.

– Вот: «После разгрома красными крымских армий барона Врангеля в кругах правительственной оппозиции обсуждается вопрос об установлении дипломатических отношений с большевистской Россией». Ну, а дальше сплошная ругань.

– Вы можете оставить мне газету?

– Нет проблем, мосье.

В доме Наталья Владимировна заиграла на рояле.

– Что это за музыка? – спросил папаша Ланглуа.

– Чайковский, Первый концерт.

– Ваша жена прекрасно играет. Моя Мадлен оживает от ее музыки.

Он выбил трубку и заковылял к своему дому. Кромов проводил его взглядом и тоже двинулся домой. Пес бежал перед ним. Рояль гремел.

В улочку выехало такси и медленно покатило вдоль забора.

Кромов был к улице спиной, когда раздался выстрел.

Пес подскочил над дорожкой, завыл, завертелся волчком.

Кромов бросился к Дружку, поднял его на руки. Голова собаки мокла в крови. Кромов обернулся. Такси, выбросив клуб желтого дыма, быстро удалялось.

Наталью Владимировну разбудил стук. Тихое, вкрадчивое постукивание в оконное стекло. Она села на постели и прислушалась. Стук повторился.

– Алеша, – позвала она шепотом, – Алеша, проснись…

– Я не сплю, – тоже шепотом отозвался Кромов.

Они спали во второй, совсем маленькой комнате. Проходную комнату теперь почти целиком занимал рояль. Дверь между комнатами была приоткрыта. Стучали в окно проходной комнаты.

Кромов, стараясь не шуметь, натянул брюки. Выдвинул ящик тумбочки, достал пистолет. Перевел затвор, дослав пулю в ствол.

– Мне страшно, Лешенька, – еле слышно сказала Наталья Владимировна.

– Не бойся, – зашептал ей в самое ухо, – пока запугивают, не станут убивать. Ведь покойники банковских чеков не подписывают.

Кромов неслышно протиснулся в дверь. Прижимаясь спиной к стенке, пошел к окну.

«Бдом!» – гулко ударили привезенные Натальей Владимировной «необходимые» часы. «Бдом!»

Два часа ночи.

Чей-то темный силуэт в окне. Голова в кепи, широкие плечи. Человек что-то держит в руках. Внезапно огонек спички осветил лицо ночного пришельца. Полбышев!

– Наташа! Это Полбышев, старый мой товарищ, – в голос сказал Кромов и сам постучал в стекло.

Силуэт под окном пропал, послышались шаги на крыльце.

– Георгий Иванович?

– Так точно.

Кромов впустил Полбышева в дом. Зажег лампу. Полбышев мало изменился. Посуровел весь как-то. В щегольском парижском кепи выглядел особенно русским.

– Простите, Алексей Алексеевич, за ночное вторжение. Нужда привела.

– Вам денег надо? Сколько? Все, чем могу…

Полбышев засмеялся:

– Вот ваши бывшие дружки кричат, что у вас зимой снега не допросишься. Знаете, как они вас прозвали? Красный Граф. Они «острят»: собака на реке Сене – сам не ест и другим не дает. А мне – пожалуйста.

– Нет, я из своих, личных…

Наталья Владимировна выглянула из-за двери, щурясь на свет:

– Вы тот самый Полбышев?

– Тот самый.

– Мне Алеша… Алексей Алексеевич о вас все рассказал.

– Так уж и все!

Дверь закрылась.

– Голоден? – спросил Кромов и, не дожидаясь ответа, стал снимать с полки тарелки со снедью и ставить на рояль.

– Сколько нужно денег?

– Не нужны деньги. В другом нужда.

Полбышев покосился на дверь, за которой скрылась Наталья Владимировна.

– При ней можно говорить?

Кромов кивнул.

– Я в Россию подаюсь, Алексей Алексеевич. С двумя товарищами.

– В Россию? Ты ж унтер-офицер, старослужащий.

– Боитесь, к стенке поставят? Ну ладно, от вас мне таиться нечего. Сам пришел с просьбой. Большевик я. В партии с девятьсот четвертого года.

Алексей Алексеевич опустился на стул:

– Так. Значит, когда ты меня из огня на себе тащил, ты…

Полбышев развел руками: ничего, мол, не поделаешь.

– Значит, я большевику жизнью обязан? Это… это… не фунт шоколада. – Лучшего выражения почему-то не нашлось.

– Себе вы обязаны. Таких офицеров, как вы, в царской армии, может, всего на один полк наберется.

Вошла Наталья Владимировна. Тихонько пристроилась у рояля, рядом с Кромовым.

Полбышев заметно нервничал, молча поглядывал на хозяйку исподлобья. Кромову это не понравилось. Он потребовал строго:

– Говори, что нужно.

Полбышев, видимо, решился:

– Из Франции нас так, за здорово живешь, не выпустят. Вы ведь должность свою военного атташе за собой сохранили?

– Пока сохранил. Формально. Но вам – большевикам – это ведь все равно. Что, не так?

– Не так. Здесь, в Европе, нас пока не признают. А ваши подписи и печать здесь действительны. Вот и командируйте нас, скажем, в Финляндию. Вытащите меня на себе, Алексей Алексеевич, – и квиты.

Кромов размышлял не более минуты.

– Хорошо. Завтра в Париже в четырнадцать ноль-ноль на Итальянском бульваре, в кафе…

– Так точно.

– Что сейчас творится в России? – спросил Алексей Алексеевич. – Ты, наверное, знаешь…

Полбышев достал из кармана вчетверо сложенный листок, протянул Кромову.

Алексей Алексеевич развернул, стал читать. Наталья Владимировна тоже читала, заглядывая из-за его плеча.

«Декрет о бывших офицерах, – побежали перед глазами строчки. – Все те бывшие офицеры, которые в той или иной форме окажут содействие скорейшей ликвидации остающихся еще в Крыму, на Кавказе и в Сибири белогвардейских отрядов и тем облегчат и ускорят победу рабоче-крестьянской России… будут освобождены от ответственности за те деяния, которые они совершили в составе белогвардейских армий Врангеля, Деникина, Колчака, Семенова и проч… Председатель Совета народных комиссаров В. Ульянов (Ленин). 2 июня 1920 года».

Кромов сложил листок, отдал Полбышеву:

– Агитируешь, приглашаешь поехать?

Лицо Полбышева еще больше помрачнело.

– Вы спрашиваете, что в России, – я отвечаю. А агитировать, приглашать… Если вы это так понимаете, то напрасно… Здесь, – он помахал листком, – в который уже раз русским людям напоминают, что они – русские. Оказывают доверие.

– По-твоему, быть русским – значит быть большевиком?

Полбышев вдруг рассмеялся:

– Может, с некоторых пор и так, если в корень смотреть. Однако офицеры, что откликнутся, не в большевики пойдут, и вряд ли из них большевики получатся. Но они будут со своим народом, а значит – с нами. Вот я – большевик, а вы мне доверяете. Вы доверяете мне?

– Тебе доверяю. Но ведь не все…

– Нет, не все. Люди ожесточились сердцем… На то она и гражданская война, классовая. Три года Республика в кольце фронтов. В стране разруха, голод… Но там – Ленин.

– А какой он, Ленин? – Это Наталья Владимировна спросила.

– Ленин? Как вам рассказать?

Полбышев задумался. Видно, он впервые отвечал на такой вопрос, и не только им, а себе тоже. Потом он медленно произнес:

– Вот я в бедной крестьянской семье рос. Жизнь вокруг надрывная, каторжная, бесправная… А я маленький был, надеялся, что никогда не умру. Вечно буду жить и все вокруг исправлю, сделаю справедливым, радостным. Жил этой надеждой. А вот теперь точно знаю, что я, Георгий Иванович Полбышев, – бессмертный человек!..

Полбышев улыбнулся, потом вдруг смутился, опустил голову и, смешно насупившись, поглядел настороженно.

Гулко пробили часы.

Полбышев подобрался, сказал:

– Мне пора.

– Я провожу. – Кромов накинул куртку.

– Прощайте, будьте счастливы…

– Рады, что едете домой? – спросила Наталья Владимировна, когда Полбышев уже переступал порог.

Он обернулся:

– Птица и та из теплых краев тянется на родное гнездовье. Тысячи верст летит через реки, моря, через пустыню какую-нибудь африканскую…

– Да вы, оказывается, поэт! – И Наталья Владимировна с улыбкой взглянула на мужа.

– Поэт, поэт… – Алексей Алексеевич усмехнулся. – Прилетит птица домой, и там ее охотник – бац!

– Охотники – они повсюду есть. И в Африке, и где хотите… – Полбышев нахлобучил кепи. – Но человек-то не птица. Так что вы меня, Алексей Алексеевич, на слове не ловите.

Простились на плотине.

– Доберешься, Георгий Победоносец?

– Нельзя не добраться, Алексей Алексеевич.

– Да, я и забыл: ты же бессмертный…

Дела по аннулированию договоров с французскими фирмами закончились. После отказа Советского правительства выплатить царские долги фирмы сами себя освободили от каких-либо договорных обязательств. Но до этого Кромов не терял времени зря.

Теперь Алексей Алексеевич привел в порядок всю документацию и хранил архив вместе с денежными суммами в личном сейфе в Банк-де-Франс.

Дни его проходили размеренно и монотонно. Огород, оранжерея, поездки в Париж на рынок и ежедневное чтение газет. Газеты он накупал пачками и внимательно просматривал. Всю информацию о Советской России вырезал и аккуратно подклеивал в тетрадку. Таких тетрадок накопилась внушительная стопка.

Но информация в основном была крикливая, противоречивая и – Кромов чувствовал это сердцем – ложная. И поэтому даже к редким статьям, написанным с симпатией к его Родине, он относился с недоверием.

Папаша Ланглуа и его жена были единственными людьми, с кем Кромовы еще поддерживали общение. Раза два в неделю устраивались совместные обеды, всегда у Ланглуа: безнадежно больная Мадлен почти не покидала дома. Папаша Ланглуа, видя, что русский полковник не идет на разговоры о своих делах, давно оставил пустое любопытство.

Во время этих семейных обедов майор ударялся в армейские воспоминания или в обсуждение перспектив овощной торговли или с наслаждением поносил правительство, громко хохоча над своими остротами.

У Натальи Владимировны были кое-какие сбережения. Она сделала попытку уговорить Алексея Алексеевича бросить огородный участок, переехать на скромную квартиру и жить на ее средства. Кромов категорически отказался. Тогда она стала исподтишка улучшать их быт. В доме вдруг появлялись новые вещи: кофейный сервиз на четыре персоны – «Правда, миленький?» – или комплекты постельного белья, скатертей и занавесок – «Ну, уж в это, пожалуйста, не вмешивайся, Алеша!» – или теплая меховая куртка для Кромова – «Оставь, это необходимо». Он постепенно смирился.

«Ведь это ее дом, – думал Алексей Алексеевич. – Она хозяйка. Что ж, пускай…»

У них подобралась небольшая библиотека русской классики. Долгими зимними вечерами они бесконечно перечитывали любимые с детства страницы. Откладывая в сторону книгу и слушая, как Наташа поет вокализы – она занималась по два-три часа ежедневно, – Кромов ловил себя на мысли, что, несмотря на устоявшийся, размеренный быт, на то, что он любит Наташу и любим, его жизнь здесь представляется ему чем-то временным, почти нереальным.

«Что я хочу, чего я жду, что я должен делать?» – спрашивал себя Алексей Алексеевич. Его стала мучить жестокая бессонница, и он скрывал это от жены.

Совершенно неожиданно приехал старый импресарио Натальи Тархановой. Восхитился огородом, оранжереей, домом и вдруг предложил ей турне на весь сезон.

Наталья Владимировна предложение не приняла. Шутила, сравнивая себя с легендарным римским императором, оставившим трон ради выращивания капусты.

Когда импресарио уехал, Алексей Алексеевич, до этого боявшийся, что Наташа согласится, стал убеждать ее, что она не имеет права зарывать в огороде свой талант.

Наталья Владимировна продолжала отшучиваться, а потом разрыдалась и наговорила Кромову много обидного. Они впервые поссорились. Скоро и бурно примирившись, больше к этой теме договорились никогда не возвращаться.

После выстрела, того, подлого, никаких враждебных действий со стороны русской эмиграции не замечалось. Казалось, Кромова оставили в покое. Но Алексей Алексеевич знал, что это только отсрочка. Глубокая тревога в душе не проходила, и к ней он не мог привыкнуть.

Однажды, просматривая газеты, Кромов наткнулся на список русских фамилий. Это был перечень царских военных атташе в разных странах, которых Советское правительство объявляло врагами Родины. Список был длинный. Алексей Алексеевич перечел его несколько раз. Фамилия Кромов в нем отсутствовала.

Что это – опечатка? Случайный пропуск или…

Ответа спросить было не у кого.

И только когда на другой день его фамилия замелькала на страницах многих газет с эпитетом «тайный агент Москвы», Кромов понял, что ошибки не было.

Тысячи новых вопросов, требующих немедленного ответа, встали перед ним в ясной реальности.

Всем существом своим ощущая, что приближается решающая минута, которая потребует от него всех его сил, всей его воли, всей его любви к Родине, Кромов углубился в себя, затаился, перестал замечать окружающее.

– Все будет хорошо, Алеша. Все будет хорошо, – упорно твердила Наталья Владимировна.

И эта простая ее вера, выраженная простыми словами, укрепляла его.

И вот – падение правительства Пуанкаре, а вскоре во всех газетах: между Францией и Советской Россией устанавливаются нормальные дипломатические отношения на уровне посольств.

Мучительное, слепое ожидание чего-то кончилось. Кромов принял решение.

Алексей Алексеевич вошел в кабинет старшего управляющего Банк-де-Франс.

– Господин старший управляющий…

– Зачем так официально, мосье, ведь вы наш старый и весьма уважаемый клиент.

Они обменялись вежливыми улыбками.

– Я старый ваш клиент, мосье Шолон, но могу повести себя по-новому. Могут возникнуть непредвиденные обстоятельства, при которых мне понадобится весь вклад наличными.

– О-ля-ля, мосье!

– Это может произойти внезапно, то есть я не смогу заранее предупредить банк.

Управляющий с пониманием склонил голову.

– В рекламном проспекте вашего банка написано, что вы стремитесь выполнить все просьбы своих клиентов. А если просьба покажется вам странной, вы ее выполните?

– Да, мосье, если это не противоречит закону и не выходит за пределы разумного.

– Я хотел бы взглянуть на свое состояние.

Управляющий секунду задержался с ответом.

– Я сейчас распоряжусь. – И нажал кнопку на столе.

…Хлопнула стальная зарешеченная дверца маленького лифта. Управляющий и его клиент спускались вниз. Мелькали неподвижные охранники на лестничных площадках.

Они вышли из лифта и углубились в узкие бетонированные коридоры, освещенные ровным светом скрытых ламп. Время от времени перед ними возникали обитые стальными листами двери, перекрывающие коридоры. При их приближении буквально из стены выходили молчаливые фигуры и, поворотом рукоятки открыв двери, пропускали дальше.

Наконец они оказались у стальной решетки, которую управляющий открыл своим ключом и запер за Кромовым, пропустив его вперед.

Они были в самом сердце банка. По стенам огромной комнаты тянулись нескончаемые стальные дверцы шкафов с точечными отверстиями для ключей.

Служащий банка, в строгом темном костюме, с лицом стертым, как старая монета, уже ждал их. Он сунул тонкий ключ в замок одной из створок. Несколько раз повернул. Раздался металлический щелчок, дверца распахнулась. За ней была еще одна дверца. Опять несколько поворотов ключа, щелчок – и сейф открылся. Внутренность сейфа была разделена полками. В строгом порядке были уложены продолговатые бруски золотых слитков. Служащий выдвинул стальной ящик, находящийся за дверцей сразу под полками. Ящик был доверху набит запечатанными пачками крупных банкнот. Сверху лежал лист бумаги, испещренный цифрами и подписями. Служащий взял лист, передал управляющему.

– Двести двадцать пять миллионов шестьсот тридцать две тысячи семьсот тридцать франков, – прочел управляющий. – Остальное в кредитных бумагах.

Город еще спит, укрытый плотным сиреневым туманом. Но Чрево Парижа – рынок – уже пробуждается. Около рынка открываются, грохоча железными ставнями, первые кафе. Перед ними на тротуарах красными пятнами загораются жаровни, на которых кипит дешевый бульон.

Бедный люд – сторожа, разгрузчики, носильщики – наполняет кафе. Прислонившись к сверкающей цинковой стойке, эти плохо одетые, плохо спавшие, ожидающие какой-нибудь работы люди спасаются здесь от ночного холода или обманывают свой голод рюмкой крепкой водки, стаканчиком горячего вина.

В этой толчее у стойки Алексей Алексеевич тоже попивает теплое вино, согревая о стакан руки.

Вышел на улицу. Подняв воротник пальто, взялся за рукоятку своей двухколесной тележки, уставленной ящичками и корзинами с зеленью.

Покатил тележку перед собой. Колеса застучали по брусчатке. Навстречу в улицу медленно въехало такси. Тусклый свет фар расплывался в тумане. Кромов со своей тележкой посторонился, пропуская автомобиль на узкой улице. Разминувшись с зеленщиком, такси, взревев мотором, круто развернулось и помчалось прямо на человека с тележкой. Глухой удар. Кромова отбросило к стене дома. Высокое деревянное колесо тележки, вихляя, покатилось вдоль улицы. Корзинки, ящики развалились по мостовой, рассыпав кучки зелени. Такси снова разворачивалось, ревя мотором. Мелькнуло напряженное лицо водителя.

– Поручик Стенбок! – властно крикнул Кромов, шагнув к машине. – Я вас узнал!

Мотор заглох. Такси стояло поперек улицы. Шофер, тот самый, с испитым лицом, который тогда возил Кромова, злобно посмотрел на него. Рядом сидел Стенбок.