Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Евангелие палача

ModernLib.Net / Детективы / Вайнеры Братья / Евангелие палача - Чтение (стр. 21)
Автор: Вайнеры Братья
Жанр: Детективы

 

 


.. На церковной паперти начальник Тбилисского управления МГБ полковник Начкебия стал перед старухой на колени и умоляя вернуться в дом не позорить своего великого сына и не сиротить детей самого Начкебии -- за этот жуткий спектакль, который смотрел весь город... Лишь после долгой покаянной молитвы удалось загнать бабку в дом, и с тех пор раскаяние Лаврентиевой мамы стало действительно интимным делом, поскольку больше ее никто и никогда не видел... Магнуст отпил еще немного своей дезинфицированной минералочки, задумчиво переспросил: -- Не виноваты? Вы не виноваты?.. Покачал головой и эпически констатировал: -- Тогда вас будут судить без вашего раскаяния... -- Не дамся! -- заверил я твердо. -- Кишка у вас тонка! Я свою жизнь так просто не отдам. Он усмехнулся и сказал: -- Давно замечено, что субъекты, подобные вам, ценят свою жизнь тем сильнее, чем больше убивают сами. -- А вы как думали? Наш замечательный пролетарский три- бун Максим Горький недаром сказал: лЕсли я не за себя, то кто же за меня? " -- Позвольте вас разочаровать: незадолго до Горького -- при- мерно два тысячелетия назад -это сказал наш великий законо- учитель Гиллель: лИм эйн ани ли, ми ли? ". И сказал он это совсем по другому поводу. Не то чтобы я обиделся за пролетарского гуманиста-плагиа- тора, но уж как-то невыносимо противно стало мне зловещее еврейское всезнайство Магнуста, и сказал я ему: -- Мне на вашего Гиллеля плевать. И на Горького -- тем более. Я сам по себе. ЯЧза себя! Смотрел он на меня, падло, щурился, усмехался, головой покачивал. Потом заметил серьезно: -- Я это приветствую. Богиня Иштар заповедовала: каждый грешник пусть сам ответит за свои грехи. Вот народец, едрена корень! Каждый -- и фарисей и книжник одновременно. -- Пожалуйста, я готов ответить на все обвинения и любые претензии, -- сказал я. -- Но не государствам, не общественным организациям, не синагогам и не самозваным представителям! Лично! Пусть пострадавший от меня предъявляет мне иск -- лично! Тогда поговорим... -- Я предъявляю вам личный иск, -- быстро и тихо сказал Магнуст. -- Вы? Вы? -- Я даже засмеялся. Его нахальство было похоже на сумасшествие. -- Вы-то какое к нам имеете отношение? -- Я предъявляю вам иск в заговоре и убийстве моего деда Элиэйзера Аврума Нанноса... Дед. Как говорила моя теща Фира Лурье: лФар вус? " Почему? Почему -- дед? Какой еще дед? Что он плетет? Тоже мне, внучек хренов объявился! -- Это что же выходит, -- поинтересовался я. -- Если ты мне теперь зять, значит, и Наннос мне родней доводится? -- Выходит, что так. Хотя Элиэйзер Нан- нос, к счастью, этого предположить не мог. ЧЧ Да и я, признаться, тоже о такой мэшпохе мечтать не смел... Хороша семейка Ч- в жопу лазейка... Ч- И что, ты теперь пришел мстить? -- Нет, я пришел сделать свое дело, -- твердо сказал Магнуст. -- А в чем оно, твое дело? Вербануть полковника Конторы? -- Нет. В этом смысле вы нас не интересуете. -- Тогда чего ж тебе надо? -- Чтобы никогда более Ч- до конца этого мира -- еврея нельзя было убить только за то, что он еврей. -- А-а... Ну-ну... Впрочем, Элиэйзер-то, во всяком случае, умер не из-за того, что он еврей! -- А из-за чего? -- невинно спросил Магнуст. -- Вы хоть помните, за что посадили Нанноса? За что сидел Наннос? Вообще-то это дурацкий вопрос: за что сидел? Можно спросить: почему? Или: для чего? А за что -- это не вопрос. Там, кажется, речь шла о законспирированном сионистском подполье, о подготовке не то десанта в Литву, не то побега через границу. Ей-богу, не помню подробностей. Да и не имели они никакого значения... -- Не помню, -- честно признался я. -- И слово лбриха" вы тоже не помните? -- Нет. -- Бриха -- значит побег. Это исход из Европы в Палестину остатков недобитых в гитлеровской бойне евреев. Не припоминаете? -- Припоминаю, -- кивнул я. Припоминаю. Теперь, конечно, припоминаю. Лютостанский потому и доказывал, что лучше Нанноса нам не сыскать фигуры. Этих людей называли эмиссарами Эрец-Исроэл. По всей разоренной, распавшейся Европе рыскали боевые парни, сколачивали отряды, колонны, группы из сирот, вдов, стариков, инвалидов -- всех выживших евреев -- и вели их нелегально, без документов, без разрешений, вопреки запретам к их будущему жидовскому отечеству, к их придуманному национальному очагу. И вялые послевоенные правительства -- от английского до румынского, от французского до польского, -- будто предчувствуя, какую кашу из дерьма заварит мироиая жидова на этом очаге, и тайно соглашаясь с покойным фюрером Адольфом в том, что лучший национальный очаг для евреев -- это крематорий, всячески запрещали деятельность палестинских эмиссаров, ловили их, штрафовали, интернировали, на год-два сажали в тюрьмы. А те не унимались: бегали из тюрем, давали взятки, контрабандно вывозили евреев из всех южных портов в свою обетованную Палестину, дундя неустанно, что, только собравшись в земле отцов -- все вместе! -- они не отдадут себя больше на смерть и поругание. И так эти жидюки боевые раздухарились, что забросили группу эмиссаров и к нам -- в Бессарабию и Прибалтику. Мол, это не советская земля, а оккупированные территории, и местные евреи вправе выбрать себе местожительство. Сейчас это даже представить трудно -- при современной-то границе дружбы с братскими социалистическими странами, запертой на тройной замок. Но тогда, в послевоенном брожении и неустроенности, вывели эти прохвосты из Бессарабии -- через Румынию и Болгарию -- несколько тысяч человек. А в Литве накололись... -- Теперь вы вспомнили, из-за чего сидел в концлагере Элиэйзер Наннос? -- терпеливо спрашивал Магнуст. Я вспомнил. И подумал, что в этом бесконечно долгом разговоре с Магнустом я превратился в странный инструмент -- вроде механического пианино, в котором он медленно прокручивает свой мнемонический валик злопамятности и жажды мести, и с каждым оборотом крошечные штырьки и вмятинки этого валика насиль- но извлекают из меня визгливую мелодию ужасных воспоминаний о прошлой, навсегда ушедшей жизни. Оказывается, не навсегда. И не ушедшей. Длящейся. Он доказывает, что я -- тот прошлый, далекий, молодой Кромешник, и я сегодняшний -- усталый либерал, интеллигент, всем отпустивший все грехи и забывший все, -- это, мол, один и тот же человек. Идея немилосердная, ненаучная, недиалектическая. Требующая достойной отповеди. Поэтому я мягко заметил: -- Разговор, в котором один из собеседников только спрашивает, а другой только отвечает, называется не беседой, а допросом. Обращаю твое внимание, сынок, на это обстоятельство, поскольку и у меня тоже есть вопросы.,. Ч- Пожалуйста! -- Он широко развел руками и любезно заулыбался: -- Как угодно много! Но разрешите напомнить о вашем горячем желании обращаться ко мне исключительно на лвы"... Ч- Ну, конечно, мне ведь без разницы -- лтыкать" или лвыкать"... Да, так что меня интересует: только у нас, в Союзе, вашу родню обидели? У вас там, в Германии, все в порядке? К ним претензий не имеется? И виноват один товарищ Сталин? -- Почему же один товарищ Сталин? -- пожал плечами Магнуст. -- Партайгеноссе Гитлер разыграл с ним мою семью, как в регби: счет 18: 13 в пользу фюрера. -Точнее? -- Не может быть точнее! Гитлеровцы убили восемнадцать моих родственников, а вы с вашими коллегами -- тринадцать. -- И вы равняете нас, освободителей Европы от коричневой чумы, с фашистской нечистью? Магнуст оскалился: -- Бог с вами! Я ведь сразу отметил, что нацизм, как более радикальное и искреннее учение, выиграл это соревнование... -- Практически получается -- из-за вашей родни, в сущности, и началась Вторая мировая война! -- ухмыльнулся я. Во всяком случае, с моей родни началась война, -невозмутимо сообщил Магнуст. -- Гитлер захватил Польшу, а Сталин -- Литву. В Варшаве оказалась вся семья моего отца, а в Вильно -- вся семъя матери. А как же, уважаемый зятек, удалось уцелеть вам? Я родился во время восстания в Варшавском гетто. Мою мать со мной на руках вывели из города через канализационный люк. А отец вместе с Мордехаем Анилевичем бился до последнего дня в гетто. И погиб. А я выжил. И пришел к вам. Но почему ко мне? Разве я убил твоего отца? Вы убили моего деда. Элиэйзера Нанноса. В феврале 1953-го... Да, конечно, это было в феврале. В конце месяца. Числа двадцатого -- двадцатьпятого Лютостанский, мудрец, удумал. Он нашел евреям нового Моисея, современного, настоящего. Который даст им новый закон, принесет новые скрижали и поведет в новую страну обетования -- за полярный круг, в Арктику, на полуостров Таймыр, в солнечную страну Коми. И не надо им будет бродить по тундровой пустыне сорок лет -- за сорок дней будет завершена вся операция. На должность Моисея предложил Лютостанский Элиэйзера Наноса -- зека из лагпункта лПерша" лагерной системы Усольлаг ГУЛАГа МГБ СССР. Зека Наннос, 76 лет, образование низшее, профессии не имеет без определенных занятий, источники доходов сомнительные, до первого ареста в июне сорокового года подвизался в несуществующей должности Виленского гаона, что по их тарабарским представлениям означает -- духовный вождь, мудрец и учитель. До момента изоляции от общества в качестве социально вредного элемента Элиэйзер Наннос в течение тридцати лет занимался сознательным одурманиванием трудящихся литовских евреев, внедряя в их умы вздорные сионистские представления. И, арестовав, его спасли. Потому что через год все его родственники, оказавшиеся на территории, временно оккупированной немецкими захватчиками, были расстреляны или отравлены в газовых камерах. Это, конечно, те, кого мы оставили на воле после ареста Нанноса. А с теми, кого прибрали вместе с дедом, -- с ними по-разному получилось. Конечно, кое-кто пострадал, не без этого в военной неразберихе. Вон, Магнуст утверждает, что тридцать душ преставилось. Вполне может быть, кто их знает, кто их в те боевые времена считал... Сам же Наннос отбухал пятерку на Печоре, открутился от войны, отсиделся в лагере в час кровопролитной битвы сил прогресса и демократии с фашистской чумой и вернулся в Вильнюс, на старые развалины. Естественно, предупредили его под расписку, чтобы он сдуру не возобновил свое еврейское мракобесие, эту пропаганду раввинских бредней. Он и жил тихо. Пользовался нашей хоть и законной, однако недопустимо широкой свободой совести: коли ты такой дурень, что хочешь верить, -- верь, но только втихую, молчком, под подушечкой; а другим не задуривай и без того серое вещество. И через год старика Нанноса пришлось снова брать на цугундер -- влупили ему двадцать пять лет, потому что дед, неправильно поняв наш гуманизм, вместо одинокой законной меланхолии продолжал законоучительствовать и тем самым докатился до измены Родине. Его -- как особо опасного рецидивиста -- безусловно, подвели бы под вышку, но в это время у нас вовсю развернулся мягкотелый послевоенный альтруизм, поскольку на пару лет отменили смертную казнь и карательные органы оказались перед лицом врагов народа как без рук. И укатил дед Наннос отбывать последнюю четверть своего долгого века в Усольлаг. Не думал, не гадал, что еще с детства помнил о нем нынешний майор госбезопасности Владислав Ипполитович Лютостанский. Лютостанский, гнойный пидор, бледно припудренный, извивался перед моим столом спирохетой, прижимал влажные ладошки к впалой груди, ярко пылал своими глазами возбужденной саранчи, и все уверял, и убеждал, и доказывал: -- Павел Егорович, не отказывайся, поверь мне -- это будет изумительно!.. О, как потеплели, как упростились наши отношения за последнее время, как сблизились мы! Он не называл меня уставным лтоварищ полковник". И имел на это право: первым поздравил меня с папахой, сообщив, что новый министр Игнатьев уже подписал приказ. Я об этом не знал. А Лютостанский знал -- ему Мишка Рюмин шепнул доверительно. Он не называл меня официально лтоварищ Хваткин", поскольку мы были действительно близкими товарищами, делавшими одно большое дело. И не называл меня на лвы", а говорил лты" -даже не от фамильярности, а скорее от нетерпения, потому что в своих сумасшедших грезах видел Миньку завтрашним министром, а себя -- его первым минестрелем, главным советчиком, подсказчиком, научным руководителем, шефом всей контрразведывательной системы, началь- ником внутренней политической полиции -- то есть, в частности, и моим непосредственным хозяином. А начальник говорить подчиненному лвы" не может. И ему не терпелось хоть с этой стороны приблизить час торжества. Я его не одергивал, ни разу не поставил на место. Это было бы так же нелепо, как подвесить на стрелку барометра гирьку, чтобы вела себя послушнее. Я наблюдал. И степень его развязности подсказывала мне ситуацию. И, честно говоря, я никогда не сердился по-настоящему -- возможно, потому, что смотрел на него, как на покойника. Я ведь дал Лютостанскому роль не возвращающегося кочегара...... А он напирал на меня: Павел Егорович, ты хоть дело его, этого Нанноса, почитай! -- Зачем? -- Конфета! На чистом сахаре! Там липой и не пахнет! Натуральное дело, чистенькое! Нам он для чего, Наннос?.. Как -- для чего? Одно дело, если жидов при депортации возглавят комисары, начальники. А коли вместе с евреями-комисарами позовет за собой всю жидову ихний религиозный командир и наставник это совсем другой коленкор! Это настоящий Исход! Ч Лютостанский злорадно заухмылялся: -- Исход на Таймыр!.. ~ А кто он
      -- этот Наннос? -- У-у, это вражина! Отпетый! Он у себя месяц укрывал двух эмиссаров Брихи -- Садлера и Каца. Те уже сбили в Вильнюсе этап на двести человек -- через польскую границу просочиться в Европу, потом к себе, в Палестину. А Наннос их благословлял... -- И что? -- Жену синагогального кантора взяли на черном рынке ~ она харчи на дорогу скупала. Думали, что спекулирует. Вот ее следователь из милиции, еврей, между прочим, и разговорил. А как она раскололась, следователь сам испугался и перекинул ее к нам. Ну, тут уж все остальное -- детали. Этап на Палестину -- в Сибирь, а Нанносу и эмиссарам -- по двадцать пять лагерей... -- Почему же ты думаешь, что Наннос согласится возглавить этот еврейский Исход? -- Обижаешь, Павел Егорович! -- развел руками Лютостанский. -- Пусть он только вякнет что-нибудь, я из него сам кровь по капельке выцежу. Да и не станет он ерепениться, к барской жизни привык, ему ведь и в лагерях каждый еврей готов свою пайку отдать... -- Чего так? -- От дикости, наверное: они ведь его вроде святого считают. лЦадик велел", лцадик сказал", лцадик направил". И что смешно -- даже интеллигенция, умники ихние пархатые, тоже его почитают. Я ведь это с детства, по Вильнюсу еще помню... Таинственная пирамида жизни. Незримая иерархия человеческих воль, из которых незаметно складывается судьба мира. Кого-то где-то в глубоких рудных толщах жизни направил Элиэйзер Наннос. Его самого сейчас накалывал, как жука в кляссере, Лютостанский. Цветистая мозаика под названием лДобровольный Исход евреев на север в связи с гневом советских народов, вызванным их попыткой убить Великого Пахана". А я решил, что пришла пора посадить на булавку самого Лютостанского, поскольку Мерзон давно выполнил задание... Может быть, я бы еще повременил и не стал бы всаживать в него острую сталь компромата, если бы Лютостанский не сказал: -- И Михаил Кузьмич наверняка эту идею одобрит... Минька Рюмин, значит, одобрит наши идеи. А если я не соглашусь, то он меня наверняка поправит. Но чего же меня поправлять, когда я и сам вижу, что идея хорошая! Плодотворная идея. В случае если Наннос согласится. Незачем мне Миньке лишнюю булавку на себя вручать! У него и так руки трясутся от желания поскорее насадить меня на картон, невтерпеж ему дело закончить и меня проколоть, как раздувшийся шарик. Только мы еще посмотрим, кто скорее управится. За Минькиной-то спиной Крутованов сидит, из руки в руку перекладывает булавку величиной с хороший лом. За Крутовановым -- Игнатьев... Ладно, ежели поживем -- то увидим. И сказал я Лютостанскому: -- Хорошо, я согласен. Но имею один частный вопросик. Ты Нанноса к этой игре подключать не боишься? Он выпучил на меня свои и без того надутые саранчиные глаза: ЧЧ Нанноса? А чего мне бояться? -Как -- чего? Знаешь, какая память у этих еврейских колдунов? Вдруг не только ты его, но и он тебя помнит? -- Меня? -- тихо спросил Лютостанский. -- Ну не меня же! Конечно, тебя. Даже не так тебя, как твоего замечательного папашку. Отца Ипполита... Бледнеть Лютостанский не умел, не мог. Он и так был всегда синюшно-белый. Но в этот миг мне показалось, что огромный гнойный нарыв, заменявший ему сердце, лопнул. Желто-зеленым цветом старого мрамора затекал неукротимый боец, друг и советник моего начальника Миньки. Беззвучно и бессильно разевал он рот, дышал со всхлипом и таращил на меня громадные стеклянные глаза летучего всепрожора. С хрустом проколол мой вопрос хитиновый панцирь майора- саранчи. Бог ты мой, ведь саранча размером с человека страшнее летающего тигра! Только панцирь тонкий. Я встал из-за стола, не спеша отпер сейф и достал папку, довольно увесистую, -- Мерзон поработал на совесть. -- Слушай, друг ситный, а может быть, это ошибка? -спросил я. -- Может, однофамилец? Может, это вовсе и не твой папашка требовал отдать немецкого шпиона Ульянова-Ленина на суд и растерзание честных православных? А-а? Обреченно и затравленно молчал Лютостанский, глядя с отчаянием на толстую пачку бумаги в моих руках. Господи, какой небывалой ценности букет он мог бы вырезать из этого досье! Неповторимые цветы из пожелтевших газет, агентурных донесений 111 отделения департамента полиции, страничек машинописи и торопливых строчек пояснений Мерзона. Букет этот был бы достаточно прекрасен для возложения Лютостанскому во гроб. -Смотри, какой, оказывается, живчик был твой папахен, -- заметил я, листая подшивку. -- Сообщение в лЕпархиальных ведомостях" о докладе священника Лютостанского в Русском собрании: лОб употреблении евреями христианской крови"... Заявление ректора Духовной академии архимандрита Троицкого, что-де Ипполит Лютостанский -- самозванец и никогда не рукополагался в священнический сан... Правда, занятно? Лютостанский бессильно кивнул. -- А вот смотри -- еще интересней... Протест присяжного поверенного Маклакова, защитника киевского обывателя Бейлиса, обвиненного в убийстве подростка Ющинского с ритуальными целями... Утверждает адвокат-нахалюга, что не может быть твой папанька экспертом по этому делу... Ты об этом не слышал? Лютостанский так мотнул головой, что чудом не слетела она с плеч. -- Тогда послушай. Маклаков огласил ответ из Варшавской католической консистории, что Лютостанский хоть и был много пет назад ксендзом, но за аморальное поведение, блуд и присвое- ние приходских средств запрещен в служении и извергнут из сана. И суд присяжных, дурачье эдакое, вышиб твоего папаньку, а экспертом утвердил ксендза Пранайтиса. Видишь, какие пироги, друг мой Владислав Ипполитович... Чего ж ты говорил, будто отец твой учитель в гимназии? Смертная тоска лежала на лице Лютостанского. Он открыл рот, но говорить не мог, я видел, как тошнота перекатывается у него под горлом. Пьяно, неразборчиво пробормотал: -- Он и преподавал... греческий и латынь... в последние годы... в Вильно... -- Ага, ага, понимаю... Это когда он опубликовал призыв, что, мол, большевизм -- это пархатость духа, которой заразили жиды Россию. И, мол, всех их до единого надо выжечь каленым железом. Большевиков то есть. Это тогда? -- Может быть, -- сдался окончательно Лютостанский. Мы долго молчали, потом я сложил листы, завязал тесемки на папке и взвесил ее на ладони. -- Ого! -- сказал я. -- Знаешь, сколько весит? Он пожал плечами. -- Девять граммов. Иди застрелись. Бескостно, тягучей студенистой массой он перетек со стула на пол, замер на коленях, протянул ко мне свои наманцкюренные пальцы: -- За что? Павел Егорович,.. За что? -- Ты обманул партию. Органы. Родину. Ты и меня пытался обмануть. Придется тебе умереть. Лютостанский заплакал. Я и не видел раньше, чтобы слезы могли бить из глаз струйками. Он плакал и полз на коленях к моему столу. Цирк! Виктор Семеныч Абакумов от хохота животики бы надорвал. Ни один из наших лучших клоунов -- ни Карандаш, ни Константин Берман -- не смог бы изобразить фигуры уморительнее: разваливающийся на куски, растекающийся от ужаса человек в майорской форме ползет на коленях и брызжет бесцветными струйками из глаз. Обхохочешься! Только у меня в кабинете некому было веселиться, поскольку это не спектакль шел, а прогон, генеральная репетиция, на которую публику не пускают. Будни творчества, муки поисков, труд- ности режиссера, вводящего актера в роль. А Виктор Семеныч уже сидел во Внутренней тюрьме. -- Я хорошо отношусь к тебе, Лютостанский. Потому и даю такой легкий выход. -- Павел Егорович, помилосердствуйте!.. Я не хочу... умирать... И еще и не жил как следует... Только последний год... Помилуйте... За что?.. Я ведь не виноват... везде написано -- сын за отца не отвечает... -- Не виноват, говоришь? Может быть. Вот бойцы из Особой инспекции Свинилупова тебя и помилуют... -- Я засмеялся, а Лютостанский ударил головой о пол, видимо, представив, что с ним сделают костоломы из Особой инспекции. Эти мясники разомкнут его на отдельные суставы, ибо скандал с ним не замнешь потихому, дело докатится до министра, и тот очень порадуется старшему офицеру МГБ СССР, отец которого называл руководство РКП(б) дьявольской шайкой еврейских аферистов и кавказских бандитов-налетчиков. Я не пугал Лютостанского. И не утешал. Просто прикидывал вслух какие у него есть шансы на спасение. И как бы я ни выкручивал, какие ни придумынал объяснения -- все равно выходила ему страшная погибель. А он ползал по полу, умоляя не выдавать его головой ужасному замминистра Свинилупову, выпрашивал пощаду и кусочек такой манкой, такой прекрасной жизни под крылом Миньки Рю- мина, пусть хоть и под моим строгим оком. И рыдал, и просил до тех пор -- лПавел Егорович... простите... пожалейте... век вам буду верен... как собака стану служить... только вам... вам лично... ", -- и так убивался, что жизнелюбивый дух его полностью прервал контроль над слабой плотью, и майор Лютостанский, оперуполномоченный 2-го Главного управления МГБ СССР с тихим застенчивым журчанием обоссался. Я смотрел на растекающуюся по паркету желтоватую лужу и испытывал к Лютостанскому нечто вроде симпатии. Конечно, я не винил его в слабости: смертный приговор -- ~ новость довольно яркая, очень рассеивает внимание, сфинктер ослаб, хлоп -- и упустил мочу. А теплое чувство к Лютостанскому было вызвано творческим удовлетворением художника, полностью реализовавшего свой замысел. Ну какой еще там к хренам Станиславский мог заставить сыграть статиста такую трудную роль! Истины ради надо заметить, что если бы Станиславский взял себе в помощники не Рабиновича-Дамочкина, а Мерзона, то и у него бы кое-что могло получиться. Затравленный, обоссанный Лютостанский и не подозревал, что ему еще предстоит довести в третьем действии свою роль до апофеоза. Персонаж, возникший из ничего, из ниоткуда -- из Бюро пропусков, -- становится к финалу главным героем. Великая роль Невозвращающегося Кочегара. Господи, как глупо устроен мир! Этот скверный, недалекий человечишко, в своем кабинете мигом превращавший умнейших людей в безмозглых недоумков, сейчас искренне верил, что я эксгумировал его вонючего папашу только для того, чтобы облегчить жизнь кровожадным бездельникам из Особой инспекции! И эта недалекость была мне порукой в том, что он сыграет свою роль с блеском до самого занавеса. И я его помиловал. Объявил ему зловеще, что под свою ответственность откла- дываю исполнение приговора. -- Не дай Бог тебе, Лютостанский, когда-нибудь огорчить меня... -- И, не слушая его слюняных благодарностей и сопливых клятв, приказал: -- Подготовь справку по делу Наноса. Через пару дней полетим в Усольлиг. -- И вы тоже? -- счастливо задохнулся Лютостанский. -- И я тоже. И Мерзон. -- Мерзон-то зачем? -возник из своих мокрых руин этот слизень. -- Затем, что хотя ты у нас и умник, а Мерзону Наннос поверит скорее... Вот так возник в моей судьбе Элиэйзер Наннос. Дед моего будущего зятя. Моя, оказывается, родня. Ресторан вокруг нас жил бешеной гормональной жизнью. Отравленная спиртом кровь с ревом била в слабые мозги отдыхающих, избыток расщепленных жиров томил предстательные же- лезы, и оргазм обжорства вспучивал их, как пещеристые тела. Биохимия. Благодать органических процессов. Мистический идиотизм физики: не меняя пространства, мы полетали с Магнустом маленько во времени, и оказалось, что тут все переменилось. Нетронутая еда на столе окаменела, овощи превратились в торф, а мясо стало углем. Мерцающий рудный блеск пустых бутылок. Зеленоватые сталагмиты минеральных вод. Планета с воем крутилась подо мной. Как заводная юла. Шустро накручивал земной шарик годы, десятилетия. Неустойчивый юркий шар. Орбис террарум. О прекрасный наш голубой террариум! Все к худшему в этом худшем из миров! Нет больше терпежу. Хорошо бы все это закончить побыстрее Сказал ему: -- По-твоему, выходит, что я убийца? -- Безусловно, -- с готовностью подтвердил Магнуст. -- Ошибочку даете, господин хороший. Убийца -- тот, кто убивает, нарушая закон. А не тот, кто поступает согласно действующим установлениям. Ч- Тот, кто убивает по закону, называется лпалач". -- Палач? Может быть, и палач. Ты меня этим словом не обидишь. Палач так палач. Нормальный государственный служащий. Я вот только хотел напомнить тебе... -- О чем? -- По законам всего мира палач не может и не должен оценивать правосудность приговора. Это в его компетенцию не входит, милый ты мой друг. И ответственности за исполнение неправосудного приговора он тоже не несет. Вот так-то! Нет такого закона! И обвинять меня поэтому ни в чем нельзя, поскольку это противоречило бы фундаментальной идее юриспруденции: нуллюм кримен, нуллюм пениа сине леге -нет преступления, нет и ответственности, если нет закона. Все понятно? -Понятно. Боюсь, господин полковник, вы недооцениваете серьезность моих намерений... -- А именно? -- Трибунал, который судил Адольфа Эйхмана... -Незаконно судил? -- перебил я. -- Ваш трибунал совершил ужасное 6еззаконие, придав обратную силу закону... -- Трибунал, который судил Адольфа Энхмана, Ч невозмутимо повторил Магнуст, -- показал миру, как надо обращаться с политическими бандитами и людоедами. И если вы не будете отвечать на мои вопросы, я с вами поступлю очень жестоко. Но сейчас вы утомлены, пьяны и напуганы, поэтому пользы от вас мало. Так что поезжайте домой, выспитесь, и завтра мы продолжим разговор. -- А вам не приходит в голову, что я могу не захотеть завтра с вими разговаривать? -- Нет, не приходит. Вы захотите. И станете со мной разговаривать. -- Занятно, -- хмыкнул я. -- И не боитесь, что я на вас пожалуюсь нашим властям? -- Нет, не боюсь. -- Почему? -- Потому что вы очень хотите жить. А это теперь зависит от меня. Вы мне мало в чем признались, но и я ведь вам не все рассказал. Самое интересное Ч- впереди, -- пообещал Магнуст и засмеялся мерзко. У меня было острое желание ударить его под столом мыском ботинка в голень, по надкостнице -- резким, крушащим тычком, чтобы покатился он с воем по паркету, визжа от непереносимой боли, прижимая к себе раздробленную ногу. Но не ударил. Потому что был утомлен, пьян и напуган. Не пьян -- похмелен. Магнуст вынул бумажник, и, когда он раскрывал его, я заметил толстый зеленый пресс полсотенных. Незаконных. У иностранца не может быть такой пачки пятидесятирублевых ассигнаций. В банке им разменивают деньги только на красненькие десятки. А у этого змея -- пресс полсотенных. Где-то здесь есть у него база. Не у Майки же, голодранки, он взял эту пачку. Магнуст положил на стол купюру -- неплохая плата за бутылку боржоми и разговор со мной, -- встал и, не прощаясь, ушел. Я смотрел ему вслед -- как он легко и гибко шел через зал к выходу, в вестибюль, где его должен был рассмотреть и запом- нить навсегда Ковшук, и решимость сегодня убивать Магнуста быстро таяла во мне. Я был не в форме. И удача сегодня жила от меня отдельно. Весь фарт от меня перетек к Магнусту. Да и все преимущества первой атаки были у него. Мне сейчас бежать за ним вприпрыжку глупо. Окапываться надо глубже. Дальше запускать в свои окопы. Удар нанесем из обороны. Как учил наш придурковатый Первый маршал Ворошилов: малой кровью на чужой территории. Провал памяти. Рында со счетом в руких. Грохот и визг оркестра. Пляшущие, скачущие, орущие люди. Мечущиеся вокруг морды. Жующие мокрые губы. Чья-то борода в объедках. Отсвечивающие багрянцем лысины. Трясущиеся сиськи. Подмигивание цветомузыки. Кастратское завывание певца. Мягкое пихание наливными жопами. Сиреневый сумрак вестибюля. Белые брыла щек швейцарского адмирала. -- До завтра, Степан... Даст Бог, завтра все и заделаем... -- Как скажешь... Дождь на дворе. Хорошо бы лечь лицом в талый снег. Компресс из лужи. Хочется пить. Пить. Холодной воды. Или поесть снегу. Хочется солоноватой снежной каши во рту, остудить пере- гревшийся загнанный мотор. А снег вокруг -- пополам с грязью. Такого снега принесли Моисею Когану. Прямо с тротуара наскребли в фаянсовую плевательницу. АУДИ, ВИДЕ, СИЛЕ. Он сказал, что если дадут снега -- подпишет все протоколы. Минька уже три дня мудохал его по-страшному. И главное -- не давал спать. Пытка бессонницей -- штука посильнее всякого битья. А вместе с битьем -беспроигрышная. В этом вопросе все рассчитано, опробовано, проверено. Допрос заканчивают на рассвете. Конвой доставляет подследственного в камеру без пятнадцати минут шесть, и он падает в койку, как в омут. И ровно в шесть -побудка. Подъем! Сидеть нельзя, опираться о стену нельзя, стоять с закрытыми глазами нельзя. Вертухай цепко сторожит порученного ему лбессонника" и, чуть тот опустит ресницы, распахивает лволчок". Эй ты, на "К"! Не спать! Открой глаза! Под веками лбессонника" -- толченое стекло, перец, угли. Подследственных во лвнутрянке" зовут не по фамилиям. По первой букве фамилии -- на лА", на лБ", на лВ". Это чтоб в соседней камере подельщика не опознали. На все буквы идет перекличка, только на ============== ГЛАВА 17. КАИНОВ КРУГ
      ... Поехал. Грязь, дождь, дымный туман рванули по бокам машины плотными струями. Загребущие лапки дворников сброси- ли с лобового стекла черные пригоршни мокрого снега. Шипела под колесами мокрая жижа -- атмосферные осадки вместе с солью и песком. ОбоссанныЙ ад. Наверное, потому, что я настоящий патриот, мне никогда раньше не приходило в голову, какой все-таки здесь скверный климат! Черт бы его побрал. Живут же где-то люди. Под пальмами. В бунгалах. А мы -- в дерьме. Точнее -- компатриоты в дерьме, а я в лмерседесе^. Почти новом, с фирменной шипованной резиной. И здесь, в теплой капсуле его кабины, под сладостный педрильный стон магнитофона, полупьяный, я чувствовал себя, как пионер-первооткрыватель в рубке планетохода, пробирающегося по неведомой прекрасной планете, слепленной целиком из дерьма. На кровяном замесе. Нежно-голубой Орбис, всегда в багровом мареве террарум. И уличные фонари выбивали из черного асфальтового грунта желто-коричневые гейзеры йодистого света, слепого, пронзительного, травящего.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33