Глава 12

Вернувшись в гостиную, Рета увидела, что Карр стоит возле стола. Ее мысли занимал разговор с Катериной: что сказала она, что сказала Катерина, что может сделать Джеймс Лесситер. Но как только она увидела лицо Карра, все мысли вылетели у нее из головы. На столе лежала развернутая газета, принесенная Генри Эйнджером. Карр неотрывно смотрел в нее и показывал пальцем, все его тело напряглось, глаза сверкали на покрасневшем лице. Испуганная Фэнси склонилась над газетой, приоткрыв ротик.

Рета подошла, позвала его по имени. Она притронулась к его руке — рука была холодна, как сталь. Рета проследила за ее направлением и увидала фотографию, которой так гордилась миссис Лесситер: это был Джеймс — такой, каким она видела его у Катерины Уэлби.

Почти шепотом Карр спросил:

— Это Джеймс Лесситер?

— Да, — сказала Рета.

Тихим, приводящим в ужас голосом Карр произнес:

— Это тот человек, которого я ищу, который увез Марджори.

— Карр, ради бога!

Он отвел ее руку и большими шагами вышел из комнаты. Хлопнула комнатная дверь, за ней — входная. С тропинки донеслись удаляющиеся шаги, щелкнула калитка.

Фэнси что-то сказала, но Рета не слушала. Она схватила с вешалки плащ, выбежала через дверь черного хода и кинулась к калитке, ведущей на участок Меллинг-хауса. С трудом попадая в рукава, натянула наконец плащ и побежала. Сотни раз Джеймс Лесситер поджидал ее там в тени деревьев!

Не останавливаясь и не дожидаясь, пока закроется за ней калитка, она пробежала через лесистый участок и выскочила на лужайку. Ее ноги помнили каждый фут этой земли. Когда память горит, как свеча, не надо другого света.

Она выбралась через кусты на подъездную дорожку и остановилась, успокаивая дыхание. Если Карр направляется к этому дому, он придет отсюда. Она не могла его упустить, он шел по двум сторонам треугольника, а она — по одной. Рета прислушалась, но услыхала только свое дыхание и гулкое биение сердца, и по мере того как они успокаивались, ей стали слышны звуки, которых не замечаешь днем: под ветром лист шуршит о лист, сучок трется о сучок, возится птица, в траве пробегают какие-то мелкие твари. Шагов не было слышно.

Быстрым шагом, стараясь не бежать, Рета прошла вперед по дороге, уверенная, что Карр не мог ее обогнать. Встретиться с ним, задыхаясь от бега, не поможет задуманной цели, для этого больше подойдет размеренный шаг, когда проясняются мысли и голова снова начинает соображать. С того момента, как Карр хлопнул дверью и выскочил из дома, она действовала инстинктивно — ею владела паника. Теперь она стала приводить мысли в порядок, обдумывать, что скажет Джеймсу Лесситеру. Вспомнила вечер у Катерины: Джеймс не знал фамилию Марджори по мужу, а если бы знал — мало ли на свете Робертсонов! Имя Карр Робертсон для него ничего не значило. Миссис Робертсон была красивой молодой женщиной, которой надоел муж, — никакой связи с Меллингом и Ретой Крей. Но в тот вечер он мог догадаться. Теперь она дословно вспомнила их разговор: «Карр Робертсон. Сколько лет мальчику? — Его уже не назовешь мальчиком. Ему двадцать восемь лет. — Женат? — Был. Она умерла два года назад». — А Катерина наклонилась, ставя чашку, и сказала: — Не бери в голову, Джеймс. В сущности, никто из нас не знал Марджори».

Тогда он должен был понять. Тогда Джеймс Лесситер должен был понять.

Она вышла на дорогу, проходящую перед домом. Позади нее на фоне неба чернело огромное квадратное здание, по открытой площадке гулял ветер. Все окна в доме были темными — ни огонька, ни светящейся щели между шторами.

Рета свернула за ближайший угол на тропу, тянущуюся между узким газоном и забором, окружающим небольшой сад. Закончился газон, начались кусты, растущие вплоть до стеклянной двери — входа в кабинет. Пройдя их, Рета вздохнула с облегчением: в окнах кабинета светились красные шторы, значит, в комнате горит свет. Перед дверью было две ступеньки. Встав на нижнюю, Рета постучала в стекло, прислушалась и услышала, как отодвинулось кресло, раздались шаги. Штора приподнялась. Она увидела ярко освещенную комнату, письменный стол, руку, придерживавшую штору.

Свет упал на ее лицо, и Джеймс Лесситер вышел из-за шторы, повернул ключ и открыл дверь. Она вошла и захлопнула за собой дверь. Шторы упали, заняв привычное положение. Снаружи кто-то подошел, поднялся на две ступени и прильнул к стеклу — все беззвучно.

Джеймс с изумлением и с некоторой долей восхищения воскликнул:

— Моя дорогая Рета!

Она раскраснелась и дышала прерывисто. В комнате было тепло, и Рета сбросила плащ на стул.

— Что у тебя с рукой?! — вскрикнул Джеймс.

Она испуганно посмотрела на руку — из глубокой царапины текла кровь.

— Наверное, оцарапалась в лесу, не заметила…

Он подал ей платок.

— Пустяки, не знаю, как это получилось. Нужно бы иметь при себе платок, но у меня нет карманов.

На ней было то же красное платье, что и вчера, но сейчас подол был порван.

— Наверное, попался колючий куст куманики, а я не заметила.

Он засмеялся.

— Так спешила?

— Да.

Она обошла стол и остановилась перед камином. Он жег в нем какие-то бумаги. Камин был забит битком, от него поднималось тепло, но огня уже не было. Странно было находиться в одной комнате с Джеймсом. Здесь все ей знакомо. Здесь они целовались, обмирали, ссорились, прощались… И здесь они встретились опять… В комнате почти ничто не изменилось: массивный стол, старомодный ковер, обои с темными металлическими прожилками, семейные портреты, вид которых несколько отталкивал. Над камином — красивый поясной портрет миссис Лесситер в шляпе со страусовым пером, под ним на полке из черного мрамора стояли бронзовые часы с позолотой, по обе стороны от них — золоченые флорентийские статуэтки, которые она очень любила. Они изображали четыре времени года. Весна — по гибкому телу вьется гирлянда, Лето — обнаженная, Осень — в короне из винных листьев, с гроздью винограда в руке, и Зима, придерживающая покрывало. Даже сейчас они вызвали в ней теплое чувство. Какие-то вещи погибли, какие-то сохранились. Было жарко, но Рету трясло, как от холода. Она посмотрела на Джеймса.

— Карр все узнал.

Джеймс прислонился к столу — красивый, уверенный в себе, он не улыбался, он явно забавлялся.

— Звучит интригующе. Что Карр узнал?

— Что ты сбежал с его женой.

— Разве он не знал?

— Нет, конечно. Ты тоже не знал до вчерашнего вечера у Катерины.

Он достал из кармана золотой портсигар, вынул сигарету, потом, спохватившись, предложил ей.

— Дорогая Рета, прости.

— Я не курю.

— Ну разумеется! — Портсигар отправился обратно в карман. — Это бы не вписывалось в образ, — он затянулся, выпустил клуб дыма и закончил: — Афина Паллада!

Внезапно она разозлилась. Лицо вспыхнуло, голос окреп.

— Я пришла тебя предупредить. Для него это был ужасный шок, и я не знаю, что он может сделать.

— Вот как? Могу спросить, почему?

— Что тут спрашивать!? Я не слишком любила Марджори, но она была молода, она умерла в двадцать четыре года. Ты увез ее от мужа и бросил без гроша во Франции. Чтобы вернуться домой, ей пришлось продать все, что у нее было. В жуткий холод она ехала без пальто и через два дня умерла от пневмонии. Карр не знал имени мужчины, с которым сбежала Марджори, но он нашел твою фотографию на дне пудреницы. Сегодня вечером он увидел такую же фотографию в газете, и под ней подпись. Он считает тебя убийцей Марджори. Я не знаю, на что он может решиться.

Джеймс изящно держал сигарету между пальцами. Он насмешливо отсалютовал ею.

— И ты примчалась меня спасать! Как трогательно!

Она нахмурилась.

— Перестань!

— Что перестать?

— Перестань так со мной разговаривать. Карр выскочил из дома. Я не знаю, где он, и что может сделать. Он думает, что ты убил Марджори.

— Тогда ему нужно обратиться в полицию.

Рета топнула ногой. Забыв более чем двадцатилетнюю разлуку, она свирепо крикнула:

— Прекрати, Джеймс!

Он встал, обошел вокруг нее и бросил сигарету в камин.

— Ладно. Пора тебе узнать факты… Ты дожила до сорока трех лет, и если так и не поняла, что такое Марджори, считай, что эти годы потрачены впустую. Я не большой моралист, но все же не собирался тратить свою жизнь на даму, которой никаких денег не хватит. Марджори крепко надоела ее жизнь, надоел муж, она была сыта по горло ролью соломенной вдовы, она хотела развлекаться. Я увез ее во Францию, где она оторвалась на всю катушку. Когда мне пришлось уехать в Штаты по делам, ей уже опять все надоело. Она перебралась из квартиры, в которой я ее оставил, к господину, который вокруг нее увивался, — богатому международному финансисту. Я не успел его предупредить, что это не самое лучшее помещение капитала. Думаю, она сделала что-то такое, что ему не понравилось, и он выставил ее на улицу. Он на это вполне способен. Так что не я ее бросил. Я бы по крайней мере купил ей билет в третий класс до Лондона.

— Это правда… насчет того, что она оставила тебя и ушла к другому?

— Как на духу.

— Когда ты так говоришь, у тебя все выглядит ложью, — произнесла она с горечью.

Джеймс рассудительно ответил:

— Тем не менее это правда, — рассудительно ответил Джеймс и, стоя к ней вполоборота, стал перебирать бумаги на столе. Наконец нашел то, что искал, захохотал и повернулся к Рете: — Твой молодой корсиканец все еще не появился. Как я представляю себе, он прогуливается, чтобы утихомирить бурю чувств. Когда он вернется, изложи, пожалуйста, ему факты, пусть остынет. Не мог он за три года жизни с Марджори не понять, что она собой представляет. Думаю, ты сумеешь его убедить. У меня сейчас на руках такой хороший бизнес, что жалко умирать! — Он опять засмеялся. — Забавно, что ты пришла именно сейчас, Рета. Я только что сжег твои письма.

— Мои письма?

— Любовь-мечта из моей юности! Поучительная картина: от нее осталась только горстка пепла в камине, но в них было столько огня, что в комнате и сейчас тепло.

Она посмотрела на груду пепла, под которой задыхался огонь. Кое-где пепел еще сохранял форму сложенных листков бумаги. Загнутые края тянулись к вытяжной трубе, по ним иногда пробегали искры, но тут же исчезали. Она хмуро смотрела на них, побледневшая, напряженная.

Джеймс продолжал говорить.

— Мне пришлось все переворошить, пока я искал бумагу, которую мне оставила мать — очень интересный текст. Кое-кому придется хорошенько с ним ознакомиться, прежде чем мы двинемся дальше. — В его глазах вспыхнула злоба. — Вот он, на столе. Кое-кто, думаю, был бы рад, если бы этого документа не было. Этих людей очень бы утешило, если бы он обратился в пепел, как и твои письма. Знаешь, я их нашел в запертом ящике, куда и положил, уезжая. Там же лежало вот это.

Он потряс бумагой, которую держал в руке, — пожелтевший лист завещания. Рета следила за ним сначала с непониманием, а потом с удивлением и недовольством.

— Джеймс, что за нелепость!

Он засмеялся.

— Да? «Завещаю все Генриетте Крей, проживающей в Меллинге, Белый коттедж». Моя мать имела пожизненную ренту с правом передачи, так что в момент написания завещания я оставлял тебе несколько школьных призов, коллекцию рекламных плакатов футбольных команд и свой не слишком ценный гардероб. Комизм ситуации в том, что с тех пор я не сделал другого завещания, и если твой Карр меня сегодня убьет, тебе достанется изрядное состояние.

— Мне не нравится этот разговор. В любом случае… — И бумага скользнула с ее руки в камин на груду пепла. Но прежде чем она опустилась, Джеймс Лесситер подхватил ее и прижал к себе.

— Нет, моя дорогая! Это мое имущество. Разве тебе не известно, что уничтожать завещание — это преступление?

Не знаю, сколько лет каторги за это полагается, ты в следующий раз спроси у Хоулдернесса.

Она недовольно сказала:

— Джеймс, это же смешно. Сожги его. Пожалуйста.

Он веселился, держа бумагу над головой, как будто они были мальчик и девочка, и она могла ее отнять. Через мгновенье его настроение изменилось, он подошел к столу и положил бумагу под пресс-папье.

Потом повернулся и трезво сказал:

— Я не знаю никого другого, кому хотел бы все завещать, Рета.

— Но это же полная чушь.

— Разве? Я так не думаю. У меня нет родственников, кроме очень дальних, вроде Катерины, и тебя. Они меня не интересуют. Я не собираюсь жениться, у меня нет качеств, нужных для семейного очага, и нет желания ввязываться в такое назойливое мероприятие, как семья. — Его голос снова повеселел. — Что ты будешь делать, когда тебе все достанется? Это солидный куш.

Она выпрямилась и нахмурилась.

— Я не хочу об этом говорить. Пожалуйста, брось эту бумагу в камин.

— Тебе в жизни не часто приходилось забавляться, да? — Джеймс продолжал веселиться. — Расслабься, давай обсудим этот вариант — чисто гипотетически, потому что я собираюсь жить сто лет, а такая совестливость, как у тебя, сведет тебя в могилу гораздо раньше. Но мне было бы очень интересно узнать, как бы ты отнеслась… ну, к получению крупного куша.

Все равно им нужно было о чем-то говорить — Рета хотела оттянуть время, чтобы Карр нагулялся и разрядил страсти. Она позволила себе расслабиться и сказала:

— Смотря по обстоятельствам.

— До чего ты осторожна! Смотря по тому, каков куш? Ну, скажем, его хватит на то, чтобы содержать Меллинг-хаус самым расточительным образом. Ты хотела бы здесь жить?

— Да я об этом и думать не буду. Я люблю свой коттедж.

— Хорошо. А нет желания куда-то поехать, сорить деньгами?

— Мой дорогой Джеймс!

Он опять прислонился к столу, глаза его сверкали, губы улыбались.

— Тогда что же ты будешь делать? Надо же что-то делать с деньгами — в моем гипотетическом случае.

Она сказала, как бы размышляя:

— У очень многих людей нет жилья. До них никому нет дела. Они кочуют по дешевым ночлежкам, чахнут. Я думаю, можно было бы приспособить какой-нибудь большой загородный дом, где много комфортабельных отдельных комнат и большие общие комнаты для отдыха и обеда…

Он кивнул, потом засмеялся.

— Оригинальная идея… Курятник! Я тебе не завидую, если ты все это осуществишь. Они же сразу глаза друг дружке повыцарапают!

— С чего бы это? К тому же там будут жить не только женщины, но и мужчины. Мужчинам дом нужен еще больше, они не могут устроить его сами. — Она протянула к нему руку. — А теперь, Джеймс, пожалуйста, сожги эту бумагу.

Он покачал головой и улыбнулся.

— Это мое завещание, и это совершенно не твое дело. Если б мне захотелось, я уничтожил бы его много лет назад. Но я не побеспокоился об этом. А если когда и побеспокоюсь, у меня есть подозрение, что я сделаю то же самое.

Джеймс посмотрел на нее в упор.

— Почему?

— Сейчас скажу. Верность мечте. Как я сказал, в юности у меня была любовь-мечта, и, веришь или нет, за всю жизнь я не испытал ничего подобного. Я любил многих очаровательных женщин, наслаждался, но эти, если позволишь так выразиться, контакты были совсем другого рода. Прочие дамы не выдерживают сравнения с Афиной Палладой. Я не имею ни малейшего желания возвращаться к тревожной поре юности, но в ретроспективе она представляет определенный шарм. Ты — олицетворение этого шарма.

— Ты прекрасно знаешь, что во мне никогда не было ни капли шарма.

— Ars est celare artem. Знаешь, когда ты так сказала, я снова почувствовал себя юношей.

— Ты всегда мне говорил, что я прямая, как кочерга, — Рета улыбнулась. — Такой и осталась. Я всегда была бестактной, так что принимай какая есть. Я хочу тебе кое-что сказать. Это насчет Катерины.

Приникшая к стеклу Катерина Уэлби расслышала свое имя. Над дверью, над самой ее головой, было отверстие для вентиляции, устроенное году так в восьмидесятом, когда было сделано великое открытие, что свежий воздух не обязательно приводит к летальному исходу. Сейчас это отверстие было открыто, и из кабинета доносились отчетливые голоса — ей многое удалось разобрать. Она услышана, как Джеймс Лесситер сказал:

— Что насчет Катерины?

Рета сделала к нему шаг.

— Джеймс, не разоряй ее.

— Дорогая моя девочка, она — воровка.

Катерина куталась в длинный черный плащ на меху. Он был очень теплый, Милдред Лесситер отдала ей его много лет назад, но мех все еще был хороший, теплый. Под этим мехом Катерина сжалась от холода.

— Она воровка.

— Ты не имеешь права так говорить!

— Думаю, имею. Вот завещание моей матери, можешь сама прочесть. Она здесь все расписала. Катерина врала, когда утверждала, что мать дарила ей вещи. Если она не сможет или не захочет их вернуть, я буду вынужден возбудить судебное дело.

— Ты не можешь этого делать!

— Могу и буду.

— Почему?!

— Потому что она воровка.

Рета покачала головой.

— Нет, дело не в этом. Ты что-то против нее имеешь. Что?

— Тебе ли спрашивать? Она разбила нашу помолвку, сочиняла тебе про меня небылицы.

— Джеймс, это не небылицы.

— Она лгала о нас обоих моей матери.

Рета подошла к нему вплотную и встала, опершись правой рукой о стол.

— Джеймс, не это разбило нашу помолвку. Ее разбила я… когда ты убил собаку.

Вспышка гнева исказила его лицо, исчезла шутливая манера говорить.

— Ты хотела, чтобы я держал у себя зверя, который на меня набросился?

— Ты сам напугал собаку, и она тебя цапнула. И ты ее жестоко убил.

— Полагаю, тебе об этом рассказала Катерина.

— Нет, один из садовников, он видел. Катерина не знала. Я никому не сказала.

— Сколько шума из-за собаки… — бросил он мрачно и вернулся к прежней легкой манере. — Я как-то сказал тебе, что плачу по счетам. Думаю, мне доставит удовольствие разобраться с Катериной.

— Джеймс, пожалуйста…

Встретившись с ним взглядом, она поняла, что просить бесполезно. Он опять смеялся.

— С большим удовольствием увижу Катерину на скамье подсудимых.

Этими словами он словно ударил ее. Он ворошил прошлое, играл на ее чувствах, на какой-то момент даже растрогал ее своим прежним обаянием. И вот теперь… Даже если бы он ударил ее по лицу, потрясение не было бы сильнее. Рета рассвирепела. Позже она не могла вспомнить, что говорила. Слова появлялись сами, и она швыряла их ему в лицо. Если бы что-то подвернулось под руку, она бы запустила этим предметом в Джеймса.

Неожиданно она испугалась своего гнева — гнева, который вырвался из прошлого… Сдавленным голосом она сказала:

— Я пойду.

После этих слов Катерина отошла от стеклянной двери и скрылась в кустах. Она увидела, как взлетела штора, с силой распахнулась дверь, и Рета в красном платье, с непокрытой головой сбежала по ступенькам.

Глава 13

Рета открыла дверь и вошла в свой дом. По дороге она никого не видела, ничего не слышала. Гнев так кипел в ней, что она даже не чувствовала холода, хотя и была без плаща, который так и остался в кабинете Меллинг-хауса там, куда его бросили. Она о нем и не вспомнила. Она думала о Карре, о Катерине, о собственной внезапной злости, которая ее ошеломила.

Рета отрыла дверь, вошла. Фэнси подняла на нее глаза и зевнула.

— Вы пропустили девятичасовые новости.

Рета невольно глянула на часы — старые круглые часы, висевшие над камином. Двадцать минут десятого. Джаз-оркестр наяривал последний хит. Она выключила радио.

— Карр вернулся?

Фэнси снова зевнула. У нее были прелестные зубки: белые, как молоко, и ровные, как жемчужины.

— Нет еще. Что с ним такое, мисс Крей?

Рета подошла к ней и остановилась, высокая и грозная.

— Я хочу знать, что здесь было, когда я выходила из комнаты.

Фэнси заморгала большими голубыми глазами. Она явно старалась сдержать зевок. Рета с раздражением подумала, что это создание похоже на сонное дитя. Ее не за что обвинять, но в теперешней ситуации от сонного ребенка мало пользы.

— Я хочу, чтобы ты рассказала мне, что случилось, пока я разговаривала по телефону.

— Ну… — глаза ее все еще были широко раскрыты и несколько расфокусированы, — вообще-то я не знаю, что случилось. Только самый конец.

— Что же?

— Ну, мы просматривали газеты — те, которые принес мистер Эйнджер, и я увидела шляпку, которая мне понравилась. Я раздумывала, как бы сделать такую же, и поэтому ничего не замечала — как бывает, когда о чем-то задумаешься. И вдруг Карр вскрикнул. Я даже подумала, что он укололся. Он выглядел ужасно, просто ужасно. И сказал: «Вот он, негодяй!» — а я спросила: «Где?» — потому что не знала, что он имел в виду, откуда мне было знать, а тут вы вошли, и он сказал про человека на той картинке, что он увез Марджори, и еще спросил вас, правда ли это Джеймс Лесситер. Марджори была его жена, да? Я хочу сказать, жена Карра, а Джеймс Лесситер ее увез, да? Карр не сделает никакой глупости, как вы думаете?

Рета решительно сказала «нет», и Фэнси, кажется, удивилась. Она заморгала.

— Все равно убежавшее молоко не подобрать, правда?

Услышав «да», Фэнси зевнула.

— Насколько я знаю, невелика потеря. — Она опять заморгала. — Кажется, мне не следует так говорить. Вы ее любили, да?

— Нет, я ее не любила.

— Выходит, никто ее не любил. По-моему, Карр получил сильную встряску. Он… он очень милый, правда? Когда я рассказала про него маме, она заметила, что он оскорблен в лучших чувствах, и велела мне относиться к нему бережно. «Бери его, детка, если хочешь, или не бери, если не хочешь, но не играй с ним». Вот что мама сказала.

— И что же ты выбрала?

В какой-нибудь другой момент этот вопрос прозвучал бы саркастически, на сейчас он прозвучал из уст Реты совсем просто, и Фэнси так же просто ответила:

— Он меня не хочет. Он сказал, мы не подходим друг другу. Мне кажется, ему нравится девушка, у которой мы пили чай, — Элизабет Мур. Он был в нее влюблен, да?

— Давным-давно.

— А почему не женился?

— Он встретил Марджори.

Фэнси понимающе кивнула.

— Да, она из тех, кто не упускает добычу. Я ее всего один раз видела, но по ней понятно, кто она такая. Ой, мисс Крей, что у вас с рукой? Она вся в крови!

Рета посмотрела на правую руку. Удивительно, сколько крови натекло из небольшой царапины. В Меллинг-хаусе она обернула ее платком Джеймса Лесситера, но, видимо, во время разговора повязка свалилась, и снова пошла кровь. Рета отправилась в ванную и держала руку под струей холодной воды, пока не смыла запекшуюся кровь.

Глава 14

Элизабет Мур сидела с книгой, но не читала. Она выключила радио, прослушав заголовки девятичасовых новостей. Ум отказывался скакать за Атлантику, за пролив, бороздить просторы Европы и Азии и внимать всем глупостям, которые затевают мужчины за сотни и тысячи километров от нее. Бывают моменты, когда весь мир сжимается до пределов того, что происходит с одним-единственным человеком. Так сжался мир Элизабет Мур. Единственным, кто присутствовал в нем, был Карр. А сама она сделалась средоточием боли. Образ Фэнси смутно парил над ней, не представляя угрозы, но в этом маленьком, пустом мире обитал один Карр. Ему было плохо, и она не могла ни подойти к нему, ни коснуться его рукой, ни помочь. Вспомнились строчки, заученные в школе:

Да, островки мы — и в море жизни

порознь живет миллион обреченных.

И это правда. Когда доходишь до последней черты, ты должен выбираться один. Ей пришли в голову другие слова, на этот раз из Библии, полные завораживающей, меланхолической красоты: «Человек никак не искупит брата своего и не даст Богу выкупа за него. Дорога цена искупления души их, и не будет того вовек, чтобы остался кто жить навсегда, и не увидел могилы»[1].

Вот тогда она и протянула руку к книжной полке и наугад взяла книгу. Роман лежал раскрытый у нее на коленях — всего лишь белая бумага и черный шрифт, мертвый, как египетский папирус.

Элизабет не знала, сколько так просидела, пока не услышала стук в окно. Комната выходила окнами на задний двор. Она приподняла занавеску и увидала только черную ночь прильнувшую к стеклу, словно другая занавеска. В темноте что-то шевельнулось, появилась рука, чтобы еще раз постучать, и… Карр назвал ее имя…