Глава IX

Наступил вечер 31 декабря.

Накрывать на стол вызвались Леонтий Федорович и Анна Николаевна. Девочки закрылись в комнате Люси, и оттуда то и дело доносились взрывы смеха и шушуканье.

К началу двенадцатого стол был накрыт и из «классной» прозвучал звонок, сзывающий к ужину.

– Сейчас! Сейчас! Мы уже готовы! – раздался из-за двери голос Наташи. – Вы все рассаживайтесь, а тогда мы выйдем.

Леонтий Федорович и обе мамы заняли свои места. Доктор, лукаво улыбаясь, вышел из своей комнаты и тоже сел к столу. Дверь из прихожей отворилась, вошел Вася.

– Ну, все уселись? Мы идем!

– Ждем! Ждем!

Дверь распахнулась настежь, и из нее вышли молча, торжественным шагом, держась под руки, все три девочки, одетые в свои самые нарядные платья. Но головы их были замотаны пестрыми платками и шарфами так, что не было видно волос, а лица завешаны двойным слоем марли. На руках были надеты перчатки. На груди у средней был приколот большой лист бумаги, и на нем крупными синими буквами стояло:

– Что ж тут угадывать! – непосредственно вырвалось у Анны Николаевны. – Вот Люся, а вот Наташа, а вот Катя!

– Пф-ф-ф! – дружно фыркнули все три девочки.

– В том-то и сюрприз, что это не так просто, – заметил Леонтий Федорович.

– Ах, они обменялись платьями, – догадалась Анна Николаевна.

– Да. И вы свое право отгадывать уже использовали, Анна Николаевна, – сказал Вася. – А мы спешить не будем. Гм… Надо присмотреться.

Девочки стояли молча.

– Мне кажется, это Наташа, – неуверенно произнесла Софья Михайловна, указывая пальцем на среднюю девочку.

– Пф-ф-ф! – раздалось в ответ.

– Да нет! Это Катя! – убежденно произнес доктор.

– Пф-ф-ф!

– Не угадал? – удивился доктор.

– Ну, – сказал Леонтий Федорович, – теперь уже не трудно догадаться, что средняя – Люся.

Три головы сделали одновременно утвердительный жест.

– А левая… – начал было Вася.

– Стойте! – перебил его Леонтий Федорович. – Остались мы с вами кандидатами на высокое звание. Но, если вы сейчас угадаете, кто левая, – мне уже нечего будет угадывать. Вы скажите свою догадку на ухо Анне Николаевне, я свою – на ухо жене. А они уже произнесут вслух.

– Идет! – сказал Вася и шепнул что-то на ухо Люсиной маме. Леонтий Федорович наклонился к уху жены и зашептал.

– Можно говорить? – спросила она.

– Теперь можно.

– Папа узнал свою дочку в правой девочке, – сказала Софья Михайловна, указывая пальцем.

– Пф-ф-ф! – фыркнули девочки.

– Ура! Я почетный член «Соленой Католюандо»! – закричал Вася и даже подскочил на стуле.

– Верно! Верно! Вася сказал: правая Катя, левая – Наташа! – воскликнула Анна Николаевна. – Ай да Вася! – И все зааплодировали Васе.

Девочки срывали с лиц куски марли.

– Как ты узнал, Вася? Просто наугад?

– Нет, не просто наугад.

– А как? Как? – Девочки обступили Васю.

– По движению головы, – сказал Вася. – Когда вы утвердительно кивнули головами, – кивок Наташи был твердый, уверенный. Твой кивок. Катя, – какой-то робкий, несмелый… Я узнал каждую по ее характеру.

– Что значит художник, – сказала Софья Михайловна.

– Гм… А мне, как юристу, стыдно, что я на это не обратил внимания. Следователь бы из меня не вышел, – покачал головой Леонтий Федорович.

– Будем переодеваться? – спросила Катя.

Все запротестовали: уже половина двенадцатого.

– За стол! За стол! – весело приглашала Софья Михайловна.

Катя подошла к брату.

– А мы теперь пойдем к дедушке, Вася?

– Погоди, – сказал Вася громко. – Товарищи! Сейчас будет мой сюрприз. Девочки, прошу занять места. – И он вышел из «классной».

Через минуту он вошел обратно, слегка подталкивая перед собой за плечи одетого по-праздничному Якова Ивановича. Старый слесарь смущенно улыбался и быстрым взглядом окинул все лица, словно ища поддержки.

– Яков Иванович! – в один голос вырвался у всех радостный крик.

– Дедушка!.. – Катя вся залилась краской и просияла.

– Как хорошо, что вы пришли, милый Яков Иванович! – Софья Михайловна бросилась навстречу к старику и, схватив его за обе руки, подвела к столу.

– Вот… Уговорил Вася… «Иначе, – говорит, – ты нам с Катей весь вечер испортишь», – бормотал между тем Яков Иванович.

– Да вы точно оправдываетесь, – засмеялся Леонтий Федорович. – А поглядите, ведь вам и прибор накрыт. Садитесь скорей.

– И приступайте к закуске, а я пойду за пирогом. – И Софья Михайловна вышла на кухню.

Но тут произошел еще один сюрприз, никем не подготовленный и совершенно непредвиденный. Дверь растворилась, и на пороге появился заспанный Тотик, босиком, в длинной ночной рубашке. Щурясь от яркого света, он возмущенно произнес:

– А почему меня не плигласили?

Через минуту он, с закутанными ножками, сидел на коленях у доктора и внимательными глазами изучал стол.

– Сколько вкусностей! – радостно сказал он.

Мать внесла поднос с пирогом и поставила посреди стола. Леонтий Федорович налил всем взрослым по рюмке вина, но вдруг так и застыл.

– Погоди, Соня, – изумленно сказал он, пристально разглядывая селедку. – Что это у тебя селедка такая странная?

– Чем странная? – удивилась жена.

– Да вы посмотрите, все посмотрите! – не унимался Леонтий Федорович.

Десять пар глаз уставились на селедку, красиво гарнированную на селедочном блюде.

– Селедка как селедка, – сказал Яков Иванович.

И вдруг все от неожиданности вздрогнули: селедочное блюдо вместе с селедкой подскочило вверх и снова встало на место.

– Что такое? – Раздался смех, восклицания.

– Я же говорю: странная, – повторил Леонтий Федорович. А селедка вместе с блюдом снова подпрыгнула и быстро-быстро заплясала на месте.

Тотик вдруг закинул головку и тоже захохотал звонко и заливчато.

– Стланная селедка! Плыгает! Плыгает!

– Папа! Это твой сюрприз! – закричала Наташа. – Как ты это устроил?

– Я? При чем тут я? – удивлялся отец.

И вдруг подскочила и начала плясать на столе большая тарелка с ветчиной.

– И ветчина плыгает! – Тотик был в восторге и хохотал, махая ручками. – И ветчина стланная!

– Папа! – закричала Наташа. – Папа, где твои руки?!.

– Вот! – Леонтий Федорович поднял вверх обе руки. Ветчина остановилась, но зато бурно заплясала фарфоровая доска с сыром и не переставая подскакивала селедка.

– И сыл! И сыл стланный! – ликовал Тотик.

Наташа окинула быстрым взглядом всех сидевших за столом.

– Анна Николаевна! Покажите ваши руки! – крикнула она.

Анна Николаевна подняла руки. Сыр и селедка успокоились, но снова запрыгала ветчина.

– Ага! – кричала Наташа. – Ветчиной управляет папа, а сыром и селедкой – Анна Николаевна. Как вы это устроили?

Ей никто не успел ответить, потому что вдруг раздался выстрел и прямо в блюдо с винегретом шлепнулась большая пробка, и пенистая струя обдала голову Леонтия Федоровича. Это Вася, воспользовавшись тем, что все были поглощены пляшущей едой, откупорил еще один сюрприз – бутылку шампанского.

– Бокалы скорей сюда! – кричал он. – Без минуты двенадцать!

В шумной сутолоке тянули к нему руки с бокалами. Леонтий Федорович тряс мокрыми волосами. Тотик так и заливался.

Часы начали бить. Все вскочили с места, чокались, бегали друг к другу вокруг стола, целовались, кричали все сразу.

– С Новым годом! С Новым годом!

– Ура! Ура!

– Улла! Улла! – громче всех кричал Тотик.

Ужин проходил весело. Шутливым тостам, дурачествам, смеху не было конца.

– Ну, а где же остальные сюрпризы? – спросил Леонтий Федорович.

– Мой я вынесу, когда присудят, кому получать премию, – сказала Анна Николаевна.

– Мой тоже в заключение, – прибавила Софья Михайловна.

– А ваш, доктор?

– А я могу принести и сейчас, – ответил доктор и, передав Тотика отцу, ушел к себе и сейчас же вернулся с огромной миской, которую торжественно поставил на стол.

– Это настоящий украинский «узвар», – громко объявил он, – традиционное наше рождественское блюдо. Собственноручно варил прошлой ночью.

И он сам с важным видом стал разливать «узвар» – компот из сушеных фруктов с орехами и миндалем.

Первую тарелку получил, разумеется, Тотик и, сразу набрав полную ложку, понес ее в рот. И в тот же момент личико его скривилось в гримасу, и он шумно выплюнул все обратно в тарелку.

– Фу! Как невкусно! – закричал он.

Доктор так и застыл со второй тарелкой в одной и суповой ложкой – в другой руке.

– Невкусно? – озадаченно спросил он.

Леонтий Федорович взял ложку и, зачерпнув из Тотиковой тарелки, пригубил.

– Это на Украине так и полагается, чтобы узвар был соленый? – сдерживая смех, спросил он.

– Соленый?! – Доктор выронил суповую ложку в миску. – Как соленый?!!

У него был такой обескураженный вид, что все невольно засмеялись.

– Так вот в чем дело! – воскликнула Софья Михайловна. – Это ваша фарфоровая банка в кухне стояла рядом с моей? Вы спутали банки!

– А в вашей что? – растерянно спросил доктор.

– Соль, милый доктор! Мелкая столовая соль, – не в силах сдержать смех, отвечала Софья Михайловна.

– Что же я наделал? – пробормотал доктор. Он был так растерян и так искренне огорчен, что все наперебой бросились весело утешать его.

– А сладкое все же будет, – говорила Софья Михайловна, – я несу свой сюрприз.

И под гром аплодисментов она внесла мороженицу. Доктор постепенно приходил в себя от смущения и даже заулыбался.

– Узвар за мной! – решительно заявил он. – Все это вышло потому, что я не догадался попробовать…

Когда удавшееся на славу мороженое было съедено, Софья Михайловна сказала.

– Ну, а теперь объясните секрет «стланных» селедки и сыра.

– Да! Да! Показывайте, как это сделано!.. – закричали все.

– Секрет очень простой, но не думайте, что это мое изобретение. Я эту штуку видел в детстве, – сказал Леонтий Федорович, вытаскивая что-то из-под скатерти.

Секрет действительно оказался совсем простым. Из очень тонкой компрессной клеенки были искусно склеены три пакетика, и в них вставлены и наглухо привязаны длинные и очень тоненькие резиновые трубки с резиновым баллончиком на конце. Стоило сжать баллончик – и воздух из него выдавливался через трубку в пакетик, и тот раздувался, как мяч. Подложенный под скатерть, он мог приподнять любую нетяжелую вещь. Девочки с увлечением делали опыты с новой игрушкой, заставляя плясать то одно, то другое.

– На, а как же с премией? – вспомнила Люся.

– По-моему, – Васе за то, что привел дедушку! – крикнула Наташа.

Споров не было. Премия была присуждена единогласно старому слесарю и Васе. Яков Иванович смущался, но сиял. Анна Николаевна принесла из своей комнаты банку вишневого варенья.

– Вот! – сказала она и подавила банку на стол перед Яковом Ивановичем.

– Это все нам? – растерялся он.

– А как же? Это же премия. Сама летом варила.

Яков Иванович взял банку в руки и поставил ее перед Софьей Михайловной.

– Получите, завхоз. Кушать будем все вместе.

Шел уже второй час ночи. Тотик уснул на руках у доктора, и мать унесла его в кроватку. Девочек отправили спать, но они еще долго шмыгали через «классную» друг к другу.

Ушел и Вася кончать встречу Нового года в своей студенческой компании.

А взрослым не хотелось расходиться. Они сидели за столом, пили чай с вареньем, и беседа приняла тот теплый, интимный характер, какой бывает только тогда, когда у всех участников хорошо на душе.

– Доктор, – говорил старый слесарь, – а я часто вспоминаю девятьсот пятый год. Много мы тогда самодержцу – «его императорскому величеству» – крови испортили! Ты что тогда делал?

Доктор слегка опешил от этого неожиданного «ты», с которым Яков Иванович обратился к нему, сам того не замечая.

– Помню и я, – ответил он немного растерянно, но вдруг, увлеченный воспоминаниями, заговорил горячо и живо. Он рассказывал, как подавал первую помощь раненным на демонстрациях рабочим и студентам; как прятал от полиции в этой самой квартире революционеров, живших в Петербурге на нелегальном положении; как его однажды вызывал к себе градоначальник для объяснений и как он перед ним разыгрывал обиженного; как, мол, на него могли подумать, что он помогает «крамольникам»?

Все смеялись, а Софья Михайловна заметила:

– Не представляю себе, доктор, – неужели вы умеете притворяться и что-то разыгрывать?

– Перед вами не сумею, – улыбнулся доктор, – а обмануть полицию – это было делом чести.

И он снова увлекся воспоминаниями. Иногда старый слесарь перебивал его и рассказывал случаи из своей жизни, о том, как участвовал в забастовках и демонстрациях и как после 9 января 1905 года вступил в партию большевиков. Рассказы этих двух, таких разных, стариков – это уже была история, и все сидели молча и с интересом слушали.

– Ну, еще, еще! Расскажите еще! – просила Анна Николаевна, ласково прижимаясь к плечу Софьи Михайловны.

– Нет уж, скоро утро, спать пора, – сказал, наконец, Яков Иванович и встал.

Все поднялись с мест, продолжая разговаривать. Доктор отвел Софью Михайловну в сторону и тихо сказал:

– Я сегодня впервые за много лет смог вспомнить этот период своей жизни без боли. Как мне благодарить вас за это?

Софья Михайловна ничего не ответила, только крепко пожала его руку.

– Чудно встретили сорок первый год! – воскликнула Анна Николаевна. – И вот увидите, он весь пройдет радостно и весело и мы еще лучше встретим следующий.

Все охотно согласились с ней. И никто не подозревал, как жестоко она ошибается.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава X

Наташа пишет ночью письмо и затем его сжигает

Прошел ровно год.

Шла ночь на первое января 1942 года. Наташа вдруг проснулась сразу, как от толчка. Она открыла глаза. В комнате было совершенно темно. Слышалось ровное дыхание спящих людей. Наташа повернулась со спины на бок, протянула руку и пощупала, не раскрылся ли Тотик. Нет, ничего, укутан хорошо. Они все лежали на широкой тахте – Наташа, Тотик, Люся и Катя. Из-за раскрытой двери в соседнюю комнату доносилось тонкое, с присвистом, похрапывание Якова Ивановича, да иногда что-то бормотал во сне доктор.

Наташа порывисто села и обхватила руками коленки. Плечи и спину сразу охватило холодом. Она нащупала в темноте рядом на стуле своп фланелевый халатик, надела его, быстро сунула ноги в валенки и бесшумно подошла к столу. Прислушалась – все спят. Ощупью нашла спички и зажгла коптилочку, стараясь своим телом загородить свет от постели Софьи Михайловны. Фитилек загорелся, потрескивая, слабый свет разлился по комнате. Наташа оглянулась. Ничего, мама лежит лицом к стенке, авось не проснется. На всякий случай Наташа взяла лежавшую на столе книгу в переплете и, раскрыв, поставила ее ребром, чтобы свет не разбудил маму, если она повернется. За девочек она не боялась, – они спят очень крепко.

Однако как холодно! Вечером топили «буржуйку», но она уже успела остыть. Наташа зябко повела плечами, подошла к столу, достала из большой папки несколько исписанных листков бумаги и несколько чистых, уселась в кресло, поджав под себя ноги, и начала писать. Она спешила, но слова ложились на бумагу ровными четкими строчками. Пламя коптилки слегка колебалось от ее дыхания, глазам было больно от напряжения, рука стыла, и ее время от времени приходилось отогревать, сунув под мышку, но Наташа не отрываясь писала и писала. Часы пробили два, потом три; Наташа их не слышала, она с головой ушла в письмо.

Ленинград, ночь на 1 января 1942 года

"Здравствуй, дорогой мой папочка. Пишу тебе в новогоднюю ночь. Вчера пришел к нам твой товарищ с фронта, и как мы обрадовались твоему письму! Ведь так долго не было вестей от тебя, и чего-чего мы с мамой не передумали!

Папочка! Вот я проснулась, все спят, и мне захотелось сейчас же писать тебе. Все равно не засну, а завтра придет твой товарищ за письмом. Днем писать некогда, а сказать хочется так много! Ведь ты просишь написать тебе подробно, как мы сейчас живем. Помнишь, когда ты уезжал, ты просил меня все записывать. Я один раз начала, а потом стало некогда. Посылаю тебе то, что тогда записала.

Помнишь, как весело мы встречали прошлый Новый год? Помнишь сюрприз? И вот вчера был настоящий новогодний сюрприз – письмо от тебя! Ты просишь, чтобы я честно и откровенно написала тебе, очень ли нам трудно. Да. папочка, трудно. Мне кажется, что я за эти месяцы стала совсем взрослой. Ну вот, как раз листок кончается. Теперь читан то, что я тогда написала, а что дальше, я напишу сейчас".

Наташа аккуратно присоединила к начатому письму исписанные листки, отложила их в сторону, взяла новый лист и продолжала писать. Вот что было написано в листках:

"Как только папа улетел на фронт, я вступила в пожарное звено нашего дома. Сейчас все ребята, оставшиеся тут, как умеют, помогают защищать город. Нас научили всему, что нужно. Мы собрали по всему дому очень много старых чулок, набили их песком, зашили и сложили в кучу на чердаке. Мы перетаскали на чердак целые горы песку, чтобы тушить зажигательные бомбы. А Катя и Люся – в санитарном звене. У них в нашем подвале, где бомбоубежище, медпункт. Они не верили, что чулками с песком можно потушить бомбу. А я сама как раз ими и потушила целых две бомбы.

Мы вечером собирались ложиться спать, когда началась воздушная тревога. Мама сразу завернула Тотика в одеяло и побежала в бомбоубежище, а я на чердак. Я научилась различать по звуку, летит ли это наш самолет или вражеский. У наших – ровное и четкое гудение, а фашистский как-то .ужасно противно и назойливо завывает. Я стояла у кадки с водой, а рядом со мной Коля Борисов. И вдруг слышим: летит! Коля говорит: «Это наш!» А я говорю: «Нет, ихний!» А тут где-то около самого нашего дома начали палить зенитки. Я только успела сказать: «Вот видишь!» – как раздался ужасный грохот, и весь наш дом качнуло так, что я еле удержалась на ногах и схватилась руками за стенку, а вода из кадки выплеснулась и прямо мне на ноги. Я кричу: «Коля! Ты где?» – А он молчит. Я ужасно перепугалась, кричу: «Коля! Коля!» – и вдруг слышу, он стонет где-то на полу. Я присела на корточки, шарю руками где он, а на крыше над нами бегают, что-то кричат. Я думаю: это в наш дом попало, и сейчас все обрушится. Вскочила было – бежать! Но сейчас же спохватилась: а Коля? Не бросать же его. Я стала звать на помощь, а сама знаю: на крыше такой шум, не услышат. А тут Коля и говорит, голос слабый: «Ничего, я жив, я только ударился спиной об железную балку. Помоги мне встать». Я ощупью добралась до него, поднимаю, а его ноги не держат. А по крыше все бегают и что-то кричат. Говорю: «Коля, ты постарайся идти; я помогу; кажется, в наш дом бомба попала». – «Не могу идти», – отвечает Коля. И в это время, слышим, опять самолет летит. И опять близко зенитки запалили. И вдруг слышим – свист. Пронзительный такой. Мы в потемках прижались друг к другу; я Колю поддерживаю, не дышим. Тут как стукнет что-то над нами! Раз и два, и вдруг нас ослепил яркий белый свет, – точно вот когда при магнии снимают. Стало светло, как днем. Смотрим, это две зажигательные бомбы нашу крышу пробили.

Я растерялась – стою и смотрю, а белое пятно брызжет во все стороны. А Коля кричит: «Чулки! Скорей!» – сам снова падает, потому что я его из рук выпустила. Я бросилась к куче чулок, схватила, сколько могла, подбежала к одной бомбе и давай забрасывать ее этими мешками. Чулки вспыхнули и сразу обгорели, а песок рассыпался и потушил бомбу. Тогда я бросилась к другой и тоже забросала ее чулками с песком. А в это время уже несколько человек вбежало в дверь с лестницы, кричат: «Кто здесь есть?» – Коля говорит: «Не наступите на меня, я тут лежу». – А я смотрю, – что такое? Сразу, как бомбы потухли, показалось совсем темно, а потом вижу – на потолке точно два пятна светятся. Я поняла, что это дыры, пробитые бомбами. И на чердаке от них почти все видно. Подошла снова к Коле, а около него уже ребята возятся, поднимают. Снесли мы его вниз, в медпункт. Там уже несколько человек раненых и обожженных. Ребята-санитары первую помощь оказывают вместе с сестрой и врачом. Какая Люся была шалунья и лентяйка, а теперь как работает!.."

На этом запись кончилась.

"Расскажу тебе все по порядку, – писала сейчас Наташа. – Сразу после тебя ушел добровольцем и Вася. От него тоже нет писем, и мы все очень беспокоимся за него. Анну Николаевну мобилизовали, но она в Ленинграде в госпитале, на казарменном положении, домой забегает редко, на минутку.

Очень многих детей эвакуировали. Мы как раз в июле все четверо были больны корью и уехать не могли. Когда поправились, было поздно. Ленинград был уже окружен врагами. Вот так мы и остались в городе. Вскоре мама ушла дружинницей в тот госпиталь, где Анна Николаевна работает. Домой мама приходит очень поздно.

Папа! Нашу школу разбомбило. Хорошо, что ночью, не во время занятий. Мы не учимся, хотя в городе работают многие школы. Говорят, занимаются даже в бомбоубежищах. Но близко от нас такой школы нет, а далеко ходить мы не в силах. Ни трамваи, ни троллейбусы не ходят, ведь электричества-то нет. Мы все живем сейчас в двух комнатах доктора, потому что между ними дверь и их можно отопить одной «буржуйкой», а то ведь дров нет. Книги доктор все продал еще осенью, чтобы были деньги на продукты, но их хватило ненадолго. Книжные полки мы распилили на дрова. Где была библиотека, живем мы: мама, Тотик, Катя, Люся и я. Мы перенесли сюда нашу большую тахту. В спальне доктора – он и Яков Иванович. И дверь всегда открыта.

Сейчас бомбежек нет. Яков Иванович говорит, что немецкие самолеты не выдерживают морозов. Зато немцы обстреливают нас из дальнобойных орудий. Они ведь окружили нас со всех сторон. Мы знаем: если идешь по улице, а снаряды свистят над головой, – значит, они пролетают куда-то дальше и можно не прятаться. Но, конечно, можно попасть и в самый обстрел".

Проснулся и громко заплакал Тотик. Наташа бросилась к нему.

Через полчаса она снова сидела за столом и писала. Но слова уже не ложились на бумагу ровными четкими строчками. Перо прыгало в Наташиной руке, а рука не поспевала за взбудораженной, скачущей мыслью. И буквы отрывались друг от друга, становились все крупнее и размашистее, и казалось, что им тесно на большом гладком листе бумаги.

"…Папа! Помнишь, в прошлом году ты говорил мне, что я – счастливая, что дожила до двенадцати лет и ни разу не видела ни одной смерти. Ой, папа, сколько я ее вижу теперь! Я не могу забыть одного ребеночка, который погиб на пожаре. И на улице часто видишь, как человек падает и умирает.

Да, папа, трудно нам, очень-очень трудно. Очень голодно, – ведь подвоза продуктов нет. Нет света, нет воды. Получаем 125 граммов хлеба в сутки на человека. Тотик в садик не ходит, очень ослабел. Мы приносим ему из садика его паёк – немножко супу и каши без масла. Но это так мало!

По вечерам на улицах совсем темно, все окна завешены. А после десяти часов выходить запрещено. Мама купила нам всем большие плоские значки, вроде брошек. Они покрыты каким-то составом, который светится в темноте. Теперь все ленинградцы носят такие значки, чтобы в темноте не натыкаться друг на друга.

Но только ты, пожалуйста, не подумай, что мы унываем, падаем духом. Нет, ты знай: мы выдержим! Все выдержим, – ведь мы знаем: вы не отдадите наш город этим проклятым фашистам.

Знаешь, вчера вечером мы шли через Неву – я, Люся и доктор. Остановились на мосту, оглядываемся – в какую сторону ни посмотрим, всюду зарево: одно – ближе, другое дальше, и все время слышим пушечные выстрелы. А доктор и говорит: «Вот, девочки, запомните на всю жизнь, как мы своими глазами видели это огненное кольцо вокруг своего города!»

Конечно, мы все запомним. Разве возможно это забыть?! Ну, вот видишь, – я хотела написать все по порядку, а не получилось. Ну ничего, ты только знай: выдержим!

До свиданья, папа! До счастливого свиданья после победы! Я знаю, мой папа вернется героем!..

Целую тебя крепко-крепко.

Твоя дочка Наташа".

Наташа, не перечитывая, сложила письмо вчетверо, сунула в ящик своего столика, сбросила шубку, дунула на коптилку и в темноте юркнула под одеяло. И только тут почувствовала, как устала и как иззябла. Ее всю трясло мелкой дрожью. Она свернулась клубочком и старалась всюду подоткнуть одеяло, но все время то тут, то там проникали холодные струйки.

Часы пробили пять. Сна не было, хотя мало-помалу Наташа и начала согреваться. Мысли, обгоняя одна другую, проносились в голове: в ушах стоял звон, и сердце громко стучало, – казалось, оно не в груди у Наташи, а под самым ухом, в подушке. Она слышала, как пробило шесть и как сразу после этого зашевелился в соседней комнате Яков Иванович. Он долго кашлял хриплым, стариковским кашлем, потом чиркнул спичкой, и по слабой полоске света, проникшей в раскрытую дверь, Наташа поняла, что он зажег коптилку. Потом он, кряхтя, одевался, вошел в их комнату, присел на корточки перед «буржуйкой» и начал ее растапливать, стараясь делать это бесшумно. Сухие дрова (это была расколотая на мелкие чурочки массивная дверка дубового буфета) занялись сразу и весело затрещали. Никто не проснулся. Яков Иванович поставил на «буржуйку» маленький чайничек и ушел к себе.

Наташа лежала, все так же сжавшись в комочек, и не отрываясь, смотрела в раскрытую дверцу печки. Пламя бушевало в ней, изредка выкидывая в комнату темные струйки дыма. Пляшущий свет озарял комнату; запахло дымком, стало заметно теплее. Тоненько запел чайник.

Наташа смотрела в огонь и думала об отце. Как она стосковалась по нем! Она вдруг так ярко представила себе его милые, живые глаза, его улыбку… «Папочка… папа…» – прошептала она. Вот он получит ее письмо… Наташа закрыла глаза и постаралась представить себе, как он распечатывает его… быстро… нетерпеливо… Ему хочется скорее узнать, как они там… вот он распечатал… читает… читает…

И Наташа вдруг так и замерла на несколько мгновений.

– Нет! Нельзя, чтобы он получил такое письмо! Ему и без того нелегко там, на фронте… Он, конечно, так волнуется за них… А она… вместо того, чтобы успокоить, подбодрить… Нет, нет! Нельзя!..

Снова в комнату вошел Яков Иванович, уже одетый, в полушубке и шапке с большой эмалированной кружкой в одной руке и крошечным кусочком хлеба в другой. Он присел на корточки перед печкой, налил кружку кипятку из чайника, сунул хлеб в рот и начал медленно жевать его. Кружку с кипятком он обхватил обеими руками, видимо, желая их согреть. Потом понемножку, не спеша, все так же держа кружку двумя руками, выпил кипяток, поднялся, отнес кружку на место и вышел в «классную». Часы пробили семь. Хлопнула дверь в прихожей. Яков Иванович ушел на работу.

Сейчас начнут просыпаться остальные. Наташа поспешно выскочила из-под одеяла, надела валенки, достала из ящика свое письмо и, не разворачивая, сунула его в «буржуйку». Дрова догорели, печурка была полна крупных красных углей. Кончики бумаги закрутились, задымились, и вдруг все письмо вспыхнуло ярким пламенем.