Павел вытаращил глаза, потом многозначительно постучал пальцем по лбу.
      -- Думай, что ты говоришь, Папуля. Разве он похож на тронувшегося умом? Он просто остался со своей девочкой-недодевочкой.
      -- Но он уверял, что сегодня никого из этих рутов не останется. Всех убьют какие-то парши.
      -- Я так понимаю, что парши -- это вроде колонизаторов.
      -- Именно. И руты падут от их руки. Не останется никого из маленького народа. Для чего же ему оставаться с ними, если их не будет, если не для того, чтобы тоже погибнуть? Только вот что: они-то не умирают, говорил Кадола. Я так понимаю, что их Бог принимает.
      -- Опять ты за свои штучки.
      -- Их Бог принимает. Но ведь Кадола не сочинил себя в этом мире. Получается, что он просто погибнет, умрёт, как обыкновенный человек. Возьмёт в руки нож (ты же видел, сколько всяких ножей у коротышек) и пойдёт прямо на паршей. А кто знает, какие они? Может, это черти, может обезьяны или обыкновенные фашисты... Всё-таки мы с тобой свиньи порядочные, Павел. Не читали никогда Кадолу нашего. Сейчас, быть может, смогли бы что-нибудь предпринять. А так...
      Они брели по рассыпанным камням и отмахивались от наседавшей мошкары.
      -- Заткнись, что ты душу травишь? В этой психованной стране все наизнанку. Как тут знать, что делать? -- Павел резко остановился и прислушался. -- Стреляют? Или гром? Ох, чует моё сердце, Папа, что нам с тобой отстрелял яйца в ближайшее время. Давай, работай ногами, -- Павел побежал.
      Они кинулись прочь. Но прочь от чего? Они не представляли, где они и куда им надо. Они бежали быстро, сочно потея под мышками, на спине и на лице.
      Вскоре Рудик упал. Трава исколола ему лицо, и он заплакал. Мир окончательно растерял свою прелесть. Потерялся и ужас. Осталась одна усталость.
      -- Ну и влипли мы с тобой, Папа. Уж влипли так влипли. Детская сказка, а посреди нее два взрослых дяди торчат и разводят руками. Проклятье! Эту кашу не расхлебать. Это тебе не любовный треугольник разламывать...
      До их ушей долетел слабый голос.
      -- Приплыли, -- заключил Павел. -- Теперь накроют нас. Табак дело. Пора завещание составлять.
      С минуту они лежали неподвижно в траве, затем Павел решил всё же посмотреть, что поджидало их за холмом. Он разгреб густую траву и почти перед собой увидел маленького старичка. Дряхлый рут стоял на коленях и упирался руками в землю.
      -- Руки мои омертвели. Сила ушла, покинув меня, оставила, сделала ненужным, лишним. Сгубила. Нынче я никто. Я стал трупом и не смог с моим народом паршей встретить. Это страшит меня. Я не умер, но стал безжизненным. Для чего столько жизни дано было мне?
      Старик уткнулся лицом в траву. Множество букашек сию же секунду поползло по его белой бороде на лицо ему, в нос, в рот, в глаза.
      -- Прими меня! Успокой, приласкай, от тяжести освободи! -- пропел старик.
      Букашки стремительно вырастали числом и быстро покрыли всё тело рута. Они копошились на нём, шелестели тоненькими ножками, и вскоре не стало видно старика. Живая куча насекомых копошилась в траве.
      -- Вот это фокус! -- воскликнул подползший Рудик.
      -- Давай-ка мотать отсюда. Не ровён час и нас обглодают. Я на такое внимание не напрашиваюсь.
      Куча букашек в этот момент загудела и вдруг взметнулась с места, будто кто-то сильно подул на неё. Чёрными песчинками поднялись насекомые в небо и рассыпались в его голубизне. Ровно колыхалась трава. Старика не было.
      -- Ушёл, -- прошептал Рудик, -- в Бога ушёл.
      -- Иди ты... Мошкара, что ли, эта -- Бог? Хоть бы косточка осталась, а то просто исчез Ну, Кадола, ну, сочинитель...
      -- А что там? -- показал Рудик куда-то в сторону, и Павел увидел странные чёрные глыбы, похожие на плиты заброшенного строительства. Приятели осторожно направились туда.
      -- Тоннель. Это не то, о чём говорил Кадола?
      -- У него бы спросить, -- злобно оскалился Павел, -- пошли. Рискнём. По сей момент удача была с нами.
      Они углубились в проход. Маленькие тусклые лампочки освещали сырые стены. Тут и там виднелись толстенные ржавые цепи, опускающиеся со стен на пол. Вдоль коридора прорисовывалось множество громадных дверей. Где-то слышался тяжёлый скрип открытой двери.
      -- Средневековье какое-то.
      -- Давай войдём в эту, раз отперта. Терять уж нечего, -- сказал Павел и согнулся слегка, чтобы не удариться о мощный косяк. Рудик поспешил не отстать от приятеля. Пройдя в дверь, он потянул за собой железную ручку, дверь охнула, и что-то с грохотом обрушилось с обратной стороны. Рудик толкнул дверь назад, но она не поддалась.
      Павел бросил на друга испепеляющий взгляд.
      -- Для таких как ты, Папа, в музеях пишут, чтобы руками не трогали, -- произнёс он. -- Если мы тут останемся, дружочек, то ты покинешь мир первым, потому что я тебя сожру, когда проголодаюсь.
      Павел зашагал вперёд, но идти пришлось недолго. Дорогу снова преградила дверь.
      -- Если она не откроется, то я вышибу её твоей дурной башкой, -- пригрозил Павел через плечо Рудику и пнул дверь ногой. Она легко распахнулась.
      -- Так, -- проговорил Павел, шагнув через порог.
      -- Что там такое?
      -- Готов спорить с тобой на любые деньги, Папа, что ты никогда не догадаешься в какую дыру мы попали... Это наше "Сидалище". Или это тоже мир Кадолы, который он сочинил? Если "Сидалище" со всему тутошним напитками тоже провалилось в писательское воображение, то я, сказать честно, не очень-то огорчусь, -- Павел медленно прошёл внутрь и зашагал, оглядываясь, через зал ресторанчика. Рудик заторопился следом. Когда они приблизились к стойке, толстощёкий Матрас поднял на них ленивые глаза. Он сидел за прилавком и, бросив ногу на ногу, читал книжечку в мягкой обложке.
      -- Матрас, привет.
      -- Кого я вижу! -- хмыкнул бармен. -- Где это вы с утра отсутствуете?
      Павел и Рудик неуверенно переглянулись. "Сидалище" было привычно полупустым и тихим. За окном шумел знакомый дождь, мутно виднелись вывески, освещенные витрины. На улице купалась в воде вечная ночь.
      Они находились в своем настоящем "Сидалище", в собственном городе. Сомнений быть не могло.
      -- Вывела, стало быть, кривая, -- пробормотал Павел, а Рудик перекрестился.
      -- А вы откуда, мужики? Что с вами? -- не понимал удивлённых взоров Матрас. -- Вы словно в первый раз тут... И как это вы такие сухие под таким ливнем? И без зонтиков.
      -- Уметь надо, -- хмыкнул Павел. -- Налей-ка нам для бодрости.
      Рудик обернулся на дверь, откуда они только что вышли.
      -- А что у тебя за той дверью, Матрас?
      -- Ничего. Пыль. Паутина. Я хотел там склад оборудовать, но очень ненадежное место. Постоянно что-то рушится, осыпается. Дверь там еще одна есть, но она никогда не открывалась. Завалена с обратной стороны... А что это вы вдруг заинтересовались? -- Матрас наполнил две большие рюмки.
      -- Да мы, понимаешь, в клуб юных археологов записались. Слышали, что здесь с древних времён подземные ходы остались...
      -- Вы что, спятили? Какие ходы? -- Матрас надул пухлые губы.
      -- Тогда извини, Матрасик, -- улыбнулся Павел и направился к любимому столику.
      Он сел на стул и вытянул ноги.
      -- А что ты там листал? -- спросил он через весь зал.
      -- Да вот Кадола дал мне новую свою книжечку. "Долина Прощания" называется.
      -- Это про рутов? -- быстро спросил Рудик. Он направлялся к столику и остановился на половине пути.
      -- Да, про них, про маленьких человечков. Вы тоже читали?
      -- Ага, -- протянул Павел, -- только не до конца. Чем там всё завершилось?
      -- Погибают все руты, то есть уходят. Кто в облако превращается, кто в насекомых. Никого не осталось, -- виновато улыбнулся Матрас. -- Я второй раз перечитываю.
      Рудик сел напротив Павла и поднёс рюмку к губам.
      -- А Кадола не придёт сегодня? -- поинтересовался Матрас. -- Я поблагодарить его хотел. Не появится, что ли?
      -- Нет... Теперь я уверен, что не придёт -- негромко сказал Павел и прислонился лбом к стеклу витрины. По стеклу сильно бежала дождевая вода, и на лице Павел шевелились тени капель и букв. Буквы были большие и мокрые. Павел отодвинулся от окна и прочитал:
      -- Е-щи-ла-дис.
      А пробегавший в длинном прозрачном плаще дудон с большой палкой в руке остановился перед витриной и прочитал с улицы:
      -- Сидалище...
      Его голое под целлофановым покрывалом тело изогнулось и подняло палку.
      -- Сидалище. Жопа то есть, -- гоготнул дудон, -- а мы по жопе-то дубинкой вмажем!
      И он размашисто стукнул палкой в плачущее стекло. Витрина лопнула, зазвенела и поперхнулась хлынувшей внутрь водой. Теперь вода была повсюду. Она пузырилась под ногами и хлестала по лицу. Она плескалась и барабанила. Тихое уютное "Сидалище" захлебывалось и шло ко дну посреди бушующего океана. Качались на волнах чашки и тарелки, плавали салфетки и зубочистки. А вода прибывала. И не было от неё спасения.