- С подачи! С подачи! Вот это класс!
      Репин тоже аплодировал, поглядывая на Руднева. А тот, бледный, но решительный, с нетерпением пережидал овации.
      - Счет: ноль - сорок! - сказал судья (тогда считали, как в теннисе).
      Руднев опять подал в то же самое место, Кленов опять ударил справа, и... мяч над самым столом, не задев его, пошел в аут.
      - Пятнадцать - сорок! - объявил судья.
      Еще два раза подал Руднев, еще два раза ударил мимо Кленов.
      Счет стал ровно. И тут все заметили: что-то переменилось. Кленов потерял уверенность в себе, лучше играть он уже не мог - и он стал играть хуже. Участились мазки, неточности. А Руднев играл все лучше. Он уверенней защищался, хорошо нападал, бил легко и точно слева и справа. Он играл умно, упорно, и теперь было ясно: вначале он просто растерялся, а теперь нашел себя. В борьбе выиграл он вторую партию, в борьбе взял и третью - решающую.
      Победителем встречи был Руднев, это стало ясно всем задолго до конца игры. И вот крепкое рукопожатие противников. Слова судьи: "Встречу выиграл Руднев, Москва!" - были покрыты аплодисментами.
      Но самое удивительное происходило возле меня. Всегда подчеркнуто спокойный, выдержанный Репин, вскочив на стул, бешено хлопал и так громко вопил: "Браво, Руднев!", что московский чемпион обернулся в его сторону и с улыбкой помахал ему рукой. А Король сидел увядший и скучно цедил сквозь зубы:
      - Ничего, играть умеет. Здорово вытянул...
      Руднев сел неподалеку от нас. Я не заметил усталости на его спокойном и веселом лице, по которому мимолетно пробегала улыбка - радость удачи. Как иногда бывает, ощутив устремленные на него взгляды, он обернулся в нашу сторону и, поняв, с каким чувством смотрят на него ребята, снова помахал нам ракеткой.
      Возвращались, как в чаду. Сойдя с поезда, мы сразу попали в гущу своих. И тотчас оба - и Король и Репин, - захлебываясь, стали рассказывать:
      - Ну играет! Ну играет! Выиграл - и руку жмет! А сам так смотрит - эх, ты! Разве у нас это игра? Это так, между прочим!
      Недели три спустя Лучинкин передал нам приглашение участвовать в школьных соревнованиях по пинг-понгу. Нам надо было выставить двоих для парной игры - и вот тут-то мы оказались перед трудной задачей. Наши лучшие игроки - бесспорно Репин и Король, но ведь ни для кого не секрет, что они ненавидят друг друга!
      - Давайте попробуем: мы со Стекловым против вас с Андреем, - сказал Жуков Королю.
      У Короля не было никакой охоты соглашаться, но и возразить было трудно. Он всегда всем своим видом показывал, что он выше личных счетов с Репиным. И теперь ему оставалось только пожать плечами:
      - А мне что?..
      Репин сказал:
      - Я - как Король.
      И Король повторил:
      - А мне не все равно?
      Они стали рядом против Сани и Сергея. Мы пристально следили за этой партией и уже с первых секунд могли предсказать ее исход. Жуков и Стеклов играли гораздо слабее. Но они выиграли: они играли вместе, они были заодно, в то время как их противники играли каждый сам за себя.
      - Так ничего не выйдет, - сказал Жуков, кидая ракетку.
      - Уж неужто вы не можете... - начал Сергей и не договорил.
      - Могут-то они могут... - неопределенно протянул Жуков.
      - А раз могут, значит, должны, - сказал Алексей Саввич. - Я думаю, пускай тренируются теперь только в паре. Пускай поймут, у кого какое слабое место, кто в чем сильнее. Ведь это не шутка - играть от имени нашего дома. Мы все на них полагаемся.
      Я не всегда мог бывать на тренировках, но знал, что весь дом следил за ними не просто с интересом, не просто внимательно. Все понимали, что каждый из этих двоих вступил в поединок со своим характером и с привычной неприязнью к другому.
      - И зачем заставлять людей идти против себя! - сказал как-то Разумов.
      - А если для всех это нужно? - ответил Жуков. - По-твоему, лучше нам проиграть?
      Именно в это время пришло письмо из Казани: Плетнев действительно побывал в одном из казанских детских домов, но убежал, и следов его найти пока не удалось.
      Разумов не находил себе места:
      - Какие мы товарищи? Он мыкается, а нам хоть бы что!
      - Почему "хоть бы что"? - страдальчески морщился Король. - Мы его звали сюда? Звали. Он сам не хотел. Ты погоди, мы его отыщем.
      - Нет, он сюда не вернется. Он самолюбивый. Он знает, что мы его забыли.
      - Почему, то-есть, забыли?
      - Ты забыл. Ты уж теперь и меня забыл, ты только и знаешь, что Репина.
      Как ни странно, этот разговор происходил при мне, и я имел удовольствие видеть, что Короля взорвало:
      - Плевать я хотел на его самолюбие! Если хочешь знать, кислое у Плетня самолюбие, вот что! А с Репиным у меня не дружба, у меня с ним дело, понимаешь ты или нет?
      И, словно этот разговор прояснил что-то для него самого в его новых отношениях с Репиным, он вдруг перестал держаться угрюмо и неприступно и начал разговаривать с Андреем почти как со всеми остальными.
      - Когда моя очередь играть, ты стой спокойно, не мельтеши, - говорил он деловито, - а то только и будет, что стукнемся лбами. А если мяч высокий бей, не бойся!
      - Ладно, - отвечал Репин, - а ты не бей со всех мячей подряд, выбирай удобный для удара.
      Время шло, до соревнований оставалось всего два месяца, и мы ждали их с нетерпением.
      54. "И КУДА СМОТРИТ ГОРОНО?"
      Король никогда и ничего не делал вполовину. Если он решил найти Плетнева, то уж все его мысли были поглощены этим безраздельно, и этому не могло помешать ни увлечение пинг-понгом, ни что другое.
      - Семен Афанасьевич, давайте я тоже буду работать в обществе "Друг детей". Я тогда все приемники обегаю, может, где и наткнусь на след Плетня.
      - Не годится: у тебя очень уж много разных дел. И русский язык берет каждый день по два часа, и в пинг-понг приходится играть.
      - Давайте брошу пинг.
      - Нет, брат, это больше от тебя не зависит. Теперь это уже не только твое желание - это твоя обязанность. Ты будешь защищать честь нашего дома на городских соревнованиях, забыл?
      Дмитрий, конечно, не забыл, но и от своего не отступился.
      Нашим обществом "Друг детей" руководил Алексей Саввич. Он сбил очень хорошую группу ребят поменьше. Самыми рьяными "друзьями детей" были Павлуша Стеклов, Петя Кизимов и еще с десяток; из старших Алексей Саввич привлек Коробочкина. А тут как раз и ввязался Король.
      - Я все буду делать, как вы говорите. Возьмите меня, я ведь всех знаю, я вам буду не без пользы, - твердил он.
      И Алексей Саввич сдался.
      Ни один из "друзей" не отлучался в Ленинград понапрасну. Они бывали на базарах, встречали беспризорников и расспрашивали каждого, откуда он. В Ленинграде было два распределительных пункта для бездомных детей. Ребятам полагалось там оставаться не больше двух месяцев, но они застревали и по полугоду.
      - Вот, пожалуйста, - докладывал Коробочкин: - Федька Феоктистов попал в марте, а сбежал в августе. Сам мне сказал. Лешка Переделкин - его еще в прошлом году взяли на пункт, а он до сих пор там, - мне Сухоручко сказал, я его на базаре встретил.
      Мы с Алексеем Саввичем добились в гороно разрешения обследовать оба пункта, и обследование это подтвердило все, что уже было нам известно: беспорядок, текучий состав воспитателей, бессмысленное сидение на пункте по полугоду. Сейчас оба распределителя были набиты до отказа.
      Алексей Саввич написал обширную докладную в гороно, а Король предложил написать заметку в "Ленинские искры". Мы не очень верили в успех этой затеи, но мешать не стали. Все наше общество "Друг детей", в полном составе, пыхтело и корпело над заметкой. В ней было много фактов, попали туда все приятели Коробочкина - и Федька Феоктистов, и Лешка Переделкин, и Сухоручко. Добавил и Король все, что знал, а знал он немало. Заметку долго и усердно переписывали начисто. Кончалась она, помню, так: "И куда смотрит гороно?"
      Король сам отвез заметку в редакцию, заявив, что такой документ нельзя доверить почте.
      Ровно через две недели заметку напечатали- и ликованию не было границ. Пробовали газетную страницу на ощупь, по пять раз перечитывали вслух и про себя всё, начиная с заголовка и кончая подписями (а подписались полностью все наши "друзья". Так и стояло: "Воспитанники детдома № 60" и дюжина имен и фамилий), и с особенным выражением скандировали концовку: "И куда смотрит гороно??!!"
      Сила печатного слова подсказала Королю новую идею:
      - Алексей Саввич, а как вы думаете - если попросить, чтобы в "Ленинских искрах" напечатали объявление: вернись, мол, Плетнев, тебя товарищи ждут?
      - Боюсь, что Плетнев не читает газет, - самым серьезным тоном возразил Алексей Саввич. - Притом, ты сам видишь: в Ленинграде его нет. А в другие места "Ленинские искры" не доходят.
      Но важнее всего было то, что городской отдел народного образования решил в кратчайший срок разгрузить распределительные пункты для беспризорных. Софья Михайловна вернулась из Ленинграда с методического совещания и сообщила:
      - Нам нужно завтра же поехать за детьми - на нашу долю приходится десять человек.
      - Знаете, товарищи, - сказала вдруг Галя: - давайте сделаем, как было в коммуне Дзержинского!
      Как было в коммуне Дзержинского? Однажды мы в течение двух дней приняли в коммуну не десять, а пятьдесят новеньких! Мы сами собрали их - на вокзалах, на улицах, иных извлекали прямо из-под вагонов, других стаскивали с крыш. Что они вытворяли при этом в знак протеста! Как отбивались, как вопили! Ведь дело было летом, а летом они привыкли путешествовать ("единственное, что сближает их с английскими лордами", - как говорил Антон Семенович).
      Но старшие коммунары, которым была поручена вся эта операция, и сами прежде путешествовали под вагонами и хорошо знали нравы и психологию путешественников. Они действовали быстро, решительно, не давая "улову" ни опомниться, ни оглядеться.
      Они быстро построили ребят и вывели их на вокзальную площадь. Там уже столпились тысячи зрителей, а впереди развернулся строй коммунаров - в парадной форме, с великолепным алым знаменем и сверкающими трубами оркестра. Как только новенькие вышли на площадь, наш оркестр грянул марш. Стоило посмотреть на них в ту минуту! Только что они орали и вырывались - и вот, ошеломленные и ослепленные, подхватывают полы "клифтов", наспех приглаживают вихры, стараясь хоть как-то привести себя в порядок. Но где тут! Их тотчас поставили в гущу коммунарского строя и повели через весь город домой. Здесь их немедленно вымыли, остригли, одели в красивую, чистую форму. Потом в саду, среди цветов, сложили в кучу их старую одежду - грязное, изодранное тряпье, зевающие во весь рот башмаки, отдаленное подобие шапок... Получилась огромная черная куча. Ее полили керосином и подожгли. Костер горел недолго, но буйно, пламя пожирало грязные лохмотья - и скоро осталась только кучка пепла. А новенькие смотрели на этот огневой обряд, в изумлении открыв глаза и рты.
      - Давайте и мы так сделаем! - с жаром говорит Николай Иванович. Правда, товарищи! Это будет очень хорошо.
      Николай Иванович похож на Короля: если он чего-нибудь хочет, если какая-то мысль его увлекла, нет такой силы, которая могла бы его остановить. Вот и сейчас я слышу обычное: "Зачем же откладывать в долгий ящик?! Давайте сейчас скажем ребятам!"
      - Что вы, Николай Иванович, - уговаривает Софья Михайловна, - сейчас ребята готовят уроки, не прерывать же! Погодите, успеем.
      Но тут неожиданное происшествие ломает наши планы. В кабинет врывается Суржик:
      - Семен Афанасьевич! Новенькие! Новеньких ведут!!
      Вот везет человеку - всегда он оказывается дежурным в те дни, когда у нас случается что-нибудь из ряда вон выходящее.
      Это значит: Софья Михайловна была в гороно утром. Ей предложили явиться за ребятами на другой день, а послали их почти следом за ней. Уж не знаю, что за спешка была, но только не сможем мы сделать, как задумали.
      Во дворе - двое милиционеров и кучка ребят лет по двенадцати-тринадцати. Мне сразу бросается в глаза один - настоящий вороненок: волосы черны до синевы, глазищи как уголья, очень смуглая кожа, Антон Семенович говаривал, что у меня цыганская физиономия, но куда мне было до этого парнишки! Ко всему, он был невероятно тощ - длинная шея, торчащие ключицы, острые локти. Такого не скоро откормишь.
      - Баню топить! Ключи от кладовой! Белье! Башмаки! - слышу я.
      Все уже завертелось: пока я принимаю список ребят, личные дела, пока наспех разглядываю их и прощаюсь с сопровождающими, где-то там все, кому положено и не положено, развивают бешеную деятельность - и вот в дверях кабинета является взмокший от спешки и сознания ответственности Суржик:
      - Новенькие, мыться!
      У вороненка звучная фамилия - его зовут Анатолий Лира. Кто он такой, почему попал в приемник, я еще не знаю. Другого паренька, тоже очень худого, но белобрысого и бледного, зовут Ремешков.
      Самому старшему - четырнадцать лет; он широкоплеч, угрюм, на нем самая грязная одежда, самая рваная обувь.
      - Как тебя звать? - спрашиваю.
      - В баню охота, - следует неожиданный ответ.
      - Это хорошо. Баня сейчас будет. А зовут тебя как?
      - Малявкин. Спиридон Малявкин.
      Удивительно не подходит ему эта фамилия.
      Лира слушает, весело скаля зубы, то и дело переводя взгляд с меня на Малявкина.
      - Мыться! - повторяет Суржик.
      Новички помялись у двери, потолкались, пока Суржик не догадался открыть ее пошире; тогда двинулись сразу все и снова застряли.
      - Эй! - сказал Лира, навалился и вытолкнул остальных, а на пороге обернулся и подмигнул мне.
      Я вышел следом. Во дворе - движение, суета. Ведь в том, что произошло, и нашего меду капля есть - ведь это мы затевали, писали и в гороно и в газету. Значит, не зря старались - вышло по-нашему!
      Навстречу мне попался Петька с охапкой сучьев.
      - Костер! - сообщил он на ходу.
      Ага, стало быть, Николай Иванович не терял времени, пока я принимал ребят: костер готовится!
      На той самой площадке, где мы сидели вокруг костра вместе с ленинградцами, когда кончилась наша летняя игра, теперь орудовали Король, Колышкин, Жуков. Уже целая гора хворосту высилась здесь, а ребята несли еще и еще.
      Новенькие мылись, а эти пропадали от нетерпенья: поскорее бы поджечь!
      - Ну, чего, они там? Возятся, как неживые!
      - А ты видал, грязи на них - пуд, -замечает Сергей. - Пока отмоешь... да еще пока оденутся. Там есть один, так на него и башмаков не подберешь сороковой, что ли, номер.
      Становится все темней и темней. Новенькие прибыли в пятом часу, а теперь уже около семи.
      - Эх, и видно-то ничего не будет!
      - Как это - не видно? А костер на что? Наконец новенькие выходят из бани -распаренные, во всем чистом и с узелками в руках.
      - Сюда! Сюда! - кричим мы.
      Они идут неуверенно, толкаясь, замедляя шаг, озираясь по сторонам.
      - Сюда! Сюда!
      Жуков хватает за руку Ремешкова, самого маленького, и тащит к костру:
      - Король, погоди, пускай он зажжет.
      - А чего? Зачем? - лепечет Ремешков.
      - Увидишь! Держи спички. Зажигай! Ремешков несмело чиркает - спичка ломается. Тогда коробок выхватывает Лира, зажигает спичку - она гаснет на ветру. Он берет сразу несколько штук, чиркает, сложив ладони ковшиком, чтоб заслонить хрупкий огонек. Руки его просвечивают розовым. Он садится на корточки и осторожно подносит горящие спички к сушняку. Он еще не знает, что к чему, но видно - все это ему очень нравится. Огонь ползет по тонким, сухим веткам, сучья трещат, вспыхивают сосновые иглы, и рыжие искры взлетают высоко вверх.
      - А теперь - кидай свое тряпье! Ну-ка! Развяжи, так не загорится.
      Лира быстро развязывает узелок. В огонь летит черная, вся в клочьях рубаха, драные штаны, кацавейка, из которой торчат клочья грязной ваты. Они не сразу поддаются огню, но вот вспыхнуло в одном месте, в другом...
      - Теперь ты! По очереди, ну-ка!
      Ремешков, неуверенно размахнувшись, бросает свое имущество в огонь, за ним кто-то еще. Пламя вскидывается, словно радуясь новой добыче, тьма расступается - мы стоим вокруг костра, и красноватые отсветы пляшут на смеющихся лицах ребят. Больше никто не соблюдает очереди. Неповоротливый Спиридон Малявкин, лопоухий, скуластый Гриша Кузьменко, мой земляк, еще кто-то разом кидают свое тряпье в костер - и пламя, теперь уже сильное, веселое и злое, жадно пожирает всю кучу.
      - Ура! - кричит Петька.
      - Ура! - подхватываем мы со смехом.
      На глаза мне попадается мальчишески азартное лицо Николая Ивановича. Он тоже кричит, сразу видно - забыл все на свете!
      - А теперь ужинать! - провозглашает Суржик.
      Он уже охрип, волосы в беспорядке прилипли ко лбу. Новенькие, баня, костер - подумать только, что может выпасть на долю человека за одно дежурство!
      - Семен Афанасьевич, - шепчет он мне по дороге в столовую, - а башмаки у них почти у всех целые, в распределителе дали. Зачем губить добро? Я сказал Алексей Саввичу, он поглядел и говорит - можно оставить старые. Только этому сменили, Кузьменке, потом еще этому... Малявкину, детина такой, у него совсем были худые, и еще одному, черному...
      Кто-то дергает меня за рукав. Оборачиваюсь - а, вот он и есть - черный!
      - Ну, ничего не скажешь - здорово! - говорит Лира, захлебываясь от полноты чувств. Весь расплывается в улыбке и, не в силах найти другие слова, повторяет: - Здорово, ничего не скажешь!
      55. БИОГРАФИЯ АНАТОЛИЯ ЛИРЫ
      У Анатолия Лиры оказалась занятная биография. Впервые он попал в детский дом на восьмом году жизни и с тех пор - за четыре года - побывал в десяти домах: в Архангельске, Красноярске, Минске, Свердловске, Пскове, Тюмени, еще где-то...
      - Что это тебя так носило по свету? - спросил я.
      И тут я услышал поучительную историю о влиянии художественной литературы на детские умы. Когда Анатолию было восемь лет, воспитательница Тюменского детдома ("Елена Андреевна, хорошая была", - мечтательно произнес Лира) прочитала ребятам повесть Неверова "Ташкент - город хлебный". Книга так понравилась Лире, что он убежал из детского дома в Ташкент. Его поймали на полпути и отправили в Тамбов. Он снова удрал, снова был пойман и направлен в детский дом, на этот раз в Красноярск. Но в хилом теле Лиры жил неукротимый дух. Однажды решив - во что бы то ни стало попасть в Ташкент! он убегал снова и снова. Его всякий раз ловили и, как назло, определяли в детский дом, который находился еще дальше от Ташкента, чем предыдущий. Полгода назад Лира попал в ленинградский приемник, а оттуда - к нам.
      У нас он сразу обратил на себя всеобщее внимание.
      Как-то после мастерской, поплевав на руки и обтерев их о штаны, он побежал в столовую. На пороге его остановил Подсолнушкин:
      - Кру-гом!
      - Чего?
      - Пойди переоденься и вымой руки.
      - Руки? Они у меня чистые. Это просто пыль.
      - Вот и поди смой пыль.
      - Да ну тебя!
      Он попробовал оттереть Подсолнушкина плечом, но тот спокойно повторил:
      - Поди умойся.
      И тут мы услышали фразу, которой, как выяснилось потом, Лира пользовался во всех трудных случаях жизни:
      - Как дам раза, вспотеешь кувыркамшись!
      Кругом зафыркали. Картина была тем забавнее, что Подсолнушкин, в прошлом - единственный авторитет для грозного Тимофея, хоть с виду и не богатырь, был куда основательнее щуплого Лиры.
      - Лира! - окликнул я, подходя ближе, словно и не слышал предыдущего. Постой, ты забыл переодеться. Тебя разве твой командир не предупредил, что в столовую у нас не ходят в рабочих костюмах? Надо будет сделать Суржику замечание, раз он не объяснил тебе.
      Но к Суржику Лира относился до некоторой степени почтительно: впечатления первого дня, баня, костер - все было связано с ним.
      - А, верно! Он мне объяснял. Я сейчас! - И, словно ничего не случилось, так и не дав Подсолнушкину "раза", Лира побежал умываться.
      Но это было далеко не все.
      - А, и ты тут? - сказал Лира в первый же день, увидев Нарышкина. - Ну, здорово! Теперь посчитаемся.
      Слышавшие это предупреждение растолковали ему, что у нас старые счеты не сводятся. Он спокойно выслушал, даже головой мотнул - понял, дескать. Однако не тут-то было.
      Нарышкин был куда крепче и сильнее его. Но характер у Лиры оказался железный, и слову своему он изменять не собирался. Он не вступал с Нарышкиным в драку, не нападал на него открыто, но очень скоро Нарышкин убедился в том, что его спокойствию и безопасности пришел конец. То его сверху обливали ледяной водой, то, когда он входил в комнату, дверь распахивалась и хлопала его по лбу или, напротив, плотно затворялась перед самым его носом. Он нажимал плечом - дверь не поддавалась, он пытался открыть ее с разбегу - она внезапно уступала, и он летел на пол... Уличить Лиру было невозможно: черные быстрые глаза - не улика, лукавая усмешка тоже может быть у всякого.
      Нарышкин ни с кем не смел поделиться своими огорчениями. Он все еще чувствовал себя виноватым и потому не рассчитывал, что за него вступятся. Он молча терпел, горестно помаргивал припухшими веками - рыхлый, большой, куда выше и больше Лиры.
      Раз я слышал, как он крикнул вдогонку убегавшему Лире:
      - Я тебе дам!
      - А я тебе уже дал! - последовал веселый ответ.
      В другой раз я увидел Нарышкина во дворе. Он был весь мокрый и чертыхался сквозь зубы, задрав голову и беспомощно озираясь - из которой форточки окатили его водой?
      - Что с тобой случилось, почему ты мокрый? - спросил я.
      - Не знаю... дождик... - ответил он, пожимая плечами.
      - Да ты что, бредишь? Какой дождик зимой?
      - Не знаю, - повторил он вздыхая.
      Но всевидящий Сергей Стеклов не мог, разумеется, мириться с такими "стихийными бедствиями". На общем собрании он сказал:
      - Предлагаю объявить выговор Суржику за то, что не объяснил новенькому наших порядков. Лира не дает Нарышкину проходу, замучил парня.
      - А ты докажи! - задорно крикнул Лира.
      - Суржик, объясни, в чем дело, потребовал Жуков, даже не взглянув на Лиру.
      - А чего Суржик? Суржик тут ни к чему! - вскинулся Лира.
      - Суржик, отвечай! - повторил Жуков.
      Суржик поднялся, тяжело вздохнул:
      - Ну что с ним делать? Ему было сказано: перестань. Он в одно ухо впустит, в другое выпустит. Говорит, его Нарышкин прошлый год исколотил в приемнике. Я ему объяснял, что это у нас не считается.
      - Значит, плохо объяснял, - сказал Стеклов.
      - Хорошо! Он хорошо объяснял! - с возмущением закричал Лира.
      - Суржик, объяснишь ему еще одну вещь: если хочет говорить на собрании, пускай поднимает руку. Я согласен со Стекловым. Предлагаю объявить Суржику выговор. Пускай хорошенько объяснит Лире, что у нас такой порядок: какие у тебя с кем были счеты прежде - пришел к нам, и думать про то забудь. Понял, Суржик?
      - Я-то понял, - отвечает Суржик. Он весь побагровел и шумно дышит носом, но - молодец! - приучился уже с честью выносить град шишек, которые валятся на командира, когда у него в отряде неладно.
      Зато на лице у Лиры такое негодование и возмущение, что непонятно, как это он не взорвется.
      - Да вы что? В уме?! - вопит он. - Чего вы к нему прицепились? Он, что ли, трогал вашего Нарышкина?!
      Но невозмутимый председатель так и не удостаивает Лиру взглядом.
      - Теперь давайте поговорим про библиотеку, - продолжает он как ни в чем не бывало. - Книг у нас стало много, Екатерине Ивановне одной не справиться. Надо ей дать помощника. Кого выберем?
      Отыскиваю глазами Нарышкина. Он - воплощенная оторопь. Чудно: он не жаловался, не просил защиты. Сами заметили и вступились. И не попрекают. Чудно...
      56. "ЭЙ! ТЫ ЖИВОЙ?"
      Но приключения Лиры на этом не кончились. Он оказался человеком крайне впечатлительным, а перед произведениями искусства просто беззащитным. И это едва не стоило ему жизни.
      В декабре мы повезли ребят в театр.
      Мы вышли к раннему утреннему поезду. Густыми, крупными хлопьями валил снег. Зимние пальто у ребят были не новые, но крепкие и теплые, мороз был не страшен, шагалось споро и дружно - и хотелось еще ускорить шаг, поскорей сесть в вагон, поскорей добраться до Ленинграда.
      В одиннадцатом часу мы уже шагали по бесшумным торцам Моховой. Был выходной день, спектакль начинался в двенадцать, но у ТЮЗа уже загодя толпились и гомонили ребята.
      Сколько раз, наверно, мои мальчишки околачивались тут, задирали школьников, пугали девочек своим залихватским видом! Я ревниво оглядываю их сейчас - нет ли чего-нибудь "приютского" в их внешности? И не отдает ли непозабытой беепризорщиной? Но нет, ребята как ребята, не отличишь - все такое же: и любопытные глаза, и морозный румянец во всю щеку, и улыбки.
      - Какая школа? - спрашивают нас.
      А вот и друзья.
      - Здравствуйте! Здравствуйте! Вот хорошо, что вы приехали!
      К нам бегут Таня и Женя в белых пушистых шапках с длинными ушами, Полосухин в коричневом башлыке.
      - Вот и вы у нас в гостях!
      Пожалуй, что и так. Во всяком случае, ведут они себя по-хозяйски:
      - Не там, не там! Вот сюда, сюда! Здесь раздевалка. С этой стороны удобней. А выставку вы не видели? Сейчас покажем. Раздевайтесь скорее!
      У командиров - озабоченные, напряженные лица. Они пуще всего боятся, как бы их ребята не осрамились, не ударили в грязь лицом, не совершили бы какой-нибудь неловкости. Суржика, пожалуй, больше всего тревожит Лира этот, как всегда, непринужден и весел, но кому, как не Суржику, знать, что Лирино веселье может обернуться самой неожиданной стороной!
      Видно, неуемное стремление в Ташкент - город хлебный, которое то и дело кидало Лиру из края в край, мешало ему повышать свой культурный уровень: в театре он, должно быть, никогда не бывал и теперь наверстывает упущенное. Он как-то успел раздеться среди первых, с отрядом Стеклова, который мы пропустили вперед, и вот глазеет по сторонам, то туда сунется, то сюда, то совсем исчезнет и вынырнет вдруг оттуда, откуда его не ждешь.
      - Стой! Стой на месте, пока наши не разденутся! - шипит на него Суржик.
      - Я хочу, куда Стеклов пошел с ребятами!
      - Погоди, мы не разделись еще. - Суржик старается сохранить спокойствие, но Лира и не смотрит на него, он снова порывается куда-то бежать. - Погоди, говорят, горе мое! - уже с отчаянием добавляет Суржик, удерживая его за плечо.
      Но вот и отряд Подсолнушкина разделся; он последний - ведь здесь самые старшие. Вхожу в зал вместе с ними. Зал поднимается крутым амфитеатром. Пестро, рябит в глазах, я не сразу различаю наших. А, вот они - машут руками почти на самом верху. Мы должны разместиться за ними, в последнем ряду, но вот сбоку вскакивает Лира, машет обеими руками, многозначительно выставляет торчком палец, указывает на место рядом с собой, кивает, подмигивает. Все эти заклинания должны означать, что около него есть свободное место - и именно для меня. Я подхожу.
      - Садитесь, тут свободно, - говорит он просительно. - Тут Кузьменки место, а он остался дома.
      Но если бы Кузьменко и не остался, не беда: места не разделены ручками, а на сплошной скамье, если потесниться, и не один лишний человек усядется.
      Сажусь между Лирой и Суржиком. Слева за моим плечом - Петька; он тоже доволен, что мы в некотором роде соседи. Хоть мы здесь и впервые, а знакомых у нас много. Вот машет и улыбается Гриша Лучинкин, вот еще и еще веселые, приветливые лица - Таня, Женя, Гена. Смех, шум. На первый взгляд кажется просто собрались ребята, шумят, разговаривают, и только. Но нет. За смехом, за болтовнёй и шутками - ожидание, нетерпеливое предвкушение нового, неизвестного, увлекательного.
      Разглядываем обложку программы. Да, это будет интересно: вон какие громоздятся скалы, и люди, помогая друг другу, упираясь палками в уступы, подтягиваясь на веревке, упрямо идут вверх по крутизне. А на обороте написано:
      "Каждое лето ученые-исследователи и разведчики разъезжаются по всей нашей стране.
      Одни - в пустыню, в страшную жару, в пески.
      Другие - за Полярный круг, туда, где никогда не тает лед, где растут только мхи и лишайники, где все лето день, а всю зиму ночь.
      Третьи поднимаются высоко в горы, выше облаков, на Урал, на Кавказ.
      Четвертые идут по лесам, где еще никогда не бывал человек.
      Что они ищут?
      Клады.
      Мертвым кладом, самой природой запрятанным, лежат под землей огромные богатства: уголь, нефть, медь, железо, золото, серебро, ртуть, фосфориты, соль, сланцы, гипсы, известняки.
      Ты знаешь, что небывалая стройка идет сейчас в нашей стране.
      Найти, освоить, оживить такой мертвый клад - это огромная помощь стройке.
      Поэтому-то и ходят и ищут разведчики без отдыха, напрягая все силы.
      Не хватает рук, не хватает глаз.
      На помощь ученым едут вузовцы. Посылает ударников комсомол. Берут разведочные задания советские туристы.
      В пьесе "Клад" ты увидишь ребят, которые помогают вузовцу в горной разведке..."
      ...И вот гаснет свет. Тишина приходит не сразу - кто-то кого-то окликнул, кто-то отозвался, в углу раздался приглушенный смех, чей-то кашель. И вдруг все замерло. На темную сцену падает луч прожектора - и из глубины по уступам скалистого ущелья спускается старик. Попыхивая трубкой, он разглядывает деревья, растущие по склонам.
      - Ну, здравствуй, - говорит он дереву.- Что, стоишь? Вижу. Ветками шелестишь? Слышу. Две недели у тебя не был. Какие можешь новости рассказать? Так... новости есть, но все известные. Понятно... чесался о тебя медведь. Который? А, вижу... И когти тут почистил. Это Вислоух... Вот... Пятьдесят лет я в лесу. Все мне понятно. Куда птица летит, куда зверь бежит, куда змея ползет. А разговора птичьего, звериного не понимаю. Это обидно. Пятьдесят лет в лесу, однако не понимаю...
      И вдруг мои начинают смеяться, и я поневоле смеюсь вместе с ними. На нас оглядываются, шикают, но удержаться невозможно: ведь точь-в-точь как этот старик, разговаривает с деревьями и травами наш Владимир Михайлович! И, должно быть, от этого ребята вдвойне верят происходящему на сцене. А происходит вот что.