1

– Вызывали, Николай Иванович!? – в кабинет главы Управы одного из московских муниципальных районов вошел среднего роста, кряжистый, с зачатками тучности человек лет пятидесяти пяти.

– Да, заходи Игорь Константинович, садись, – глава района, пятидесятилетний, худощавый, лысоватый, указал на стул для посетителей.

Игорь Константинович Рожков, совсем недавно назначенный одним из заместителей главы Управы, бывший военный, полковник в отставке… После увольнения из армии он некоторое время перебивался на малозначительных должностях в префектуре округа и вот, наконец, его назначили на серьезную должность, хоть и в нижестоящую инстанцию, но на настоящее «живое» дело. Но надежды отставного полковника пока что не оправдывались, ибо он уже третий месяц ходил по коридорам районной Управы, а его будто и не замечали местные старожилы. Да, и сам Николай Иванович приглядывался, но пока что даже примерно не очертил круг обязанностей одного из своих многочисленных замов. И вот, судя по всему, шеф, наконец, решил-таки поручить ему что-то. Так, во всяком случае, думал Игорь Константинович.

– Ну что, обжился немного у нас? – шеф ко всем своим подчиненным обращался на «ты», но при этом взаимного панибратства не терпел.

Рожков к этому был готов, и хоть не без усилия принял такую манеру общения, когда ему эдак небрежно «тыкали», а он в ответ вынужден уважительно говорить «вы».

– Да вроде, привыкаю, – бодро ответил на вопрос Рожков.

– Я тебя вот зачем пригласил, – длинное лицо шефа из покровительственно-вальяжного сразу сделалось озабоченным, едва он, пожав руку Рожкова, вновь опустился в свое кресло. – Тут у нас возникла, в некотором роде, нештатная ситуация, в связи с тем, что мне необходимо срочно убыть в загранкомандировку. За меня останется Симонов, а тут как специально накопилась прорва первоочередных дел, и ему одному никак не разгрести, вот потому я заранее и озадачиваю всех замов. Потому, Игорь Константинович, решил я и тебя задействовать, поручить одно довольно щекотливое дело. Видишь ли, нам постоянно приходит много писем со всевозможными жалобами, и среди них немало анонимных. Как сам понимаешь, на анонимки мы не отвечаем, но их читаем. Среди них попадаются такие, что заслуживают самого пристального внимания. Я тут просматривал бегло те, что поступили ко мне из секретариата, и некоторые из них отложил для более детального рассмотрения. А вот три из них… ну как мне кажется, учитывая твой жизненный опыт, ты же бывший военный и бывший спортсмен и даже литературой баловался. Так вот я думаю, с этими тремя изо всего нашего персонала, сподручнее будет тебе разобраться и сделать выводы, что там правда, а что наговоры. Сейчас я тебя в курс введу.

Николай Иванович наклонился к одной из тумб своего большого письменного стола, выдвинул ящик и достал папку, в которой, по всей видимости, и лежали анонимные послания.

– Первая, это жалоба на высокопоставленную сотрудницу нашей управы, небезызвестную Золотницкую Нину Николаевну, моего зама по потребительскому рынку, – шеф не смог сдержать прежнего выражения непристрастного равнодушия на своем лице, при упоминании этого имени. Явно против воли кратковременная гримаса неприязни, выдало его истинное отношение. – Конечно с ней, как со своим непосредственной подчиненной должен бы я сам разбираться. Но мне очень бы хотелось, чтобы по такому непростому делу сначала поговорил бы ты, человек у нас новый, и потому беспристрастный. К тому же ты бывший офицер, полковник, а она жена полковника. Не стану скрывать у нас натянутые отношения, и лучше мне с ней пока не говорить по этому поводу, она все воспримет как необъективность, продиктованную личной неприязнью. Почитай это письмо, поговори с ней, и как она тебе покажется. Ну, а выводы потом мне доложишь. Вот держи письмо, тут про нее такое, что даже я, с трудом переваривающий эту Нину, не могу поверить. Бабенка она конечно склизкая, но чтобы взятки брать прямо в кабинете… В общем, разрешаю действовать от моего имени, вызови ее, поговори, разберись. Держи, – шеф достал из папки и передал лист бумаги и прикрепленный к нему скрепкой конверт… – Вторая анонимка на некого азербайджанца Курбанова. Тут пишет не то старуха, не то целая группа пенсионеров из того дома, где этот Курбанов организовал вроде бы спортивную секцию по тяжелой атлетике, да видимо, занимается там не только спортом. Ты же, я слышал, в молодости штангу таскал, верно?… Ну, так и здесь тебе карты в руки. Вызови к себе этого добровольного тренера и выясни, что он из себя представляет, действительно тренер, или все это для отвода глаз, а на самом деле он там типа притона для своих земляков устроил, как в этом письме говорится. Но я тебя попрошу, в разговоре с ним не высказать даже негативного намека на его национальную принадлежность. А то, знаешь, у нас сейчас кого угодно можно оскорбить без всяких последствий, немцев, американцев, русских запросто, а вот кавказцев нельзя, обидчивые очень. Что я тебе объясняю, сам не маленький, понимать должен, – шеф вздохнул и взялся за третье письмо. Чувствовалось, что самое «щекотливое» дело он оставил напоследок, о том говорило и то, как он болезненно поморщился, и то с какой неестественной осторожностью держал письмо в руках: «… берет как ежа, как бритву обоюдоострую». – Это Константиныч дело самое деликатное, и опять по твоей части. Помнишь, на последнем банкете в честь ветеранов, перед девятым мая, ты хвастал, что серьезно увлекался литературой, писал стихи и даже печатался?

– Так точно, было дело, – привычно, по военному отреагировал Рожков. – Мои вирши, действительно печатали в нашей окружной газете и даже пару раз в журнале «Советский воин».

– Ну вот, тебе сподручнее будет разобраться и с этой анонимкой. В ней жалуются на одного секретаря Союза писателей. Несколько лет назад он от этого Союза получил квартиру в нашем районе и организовал при одной из библиотек литературную студию. В письме его обвиняют в рвачестве и карьеризме, ну и мимоходом, что он и поэт плохой, и прозаик никудышный. Суть в том, что он использовал эту студию как вроде бы мероприятие «оптичил», доложился в Союзе писателей, и его за это на штатную должность поставили, секретарем, после чего он эту студию сразу бросил. Тут так и пишут: поматросил и бросил. Почему я хочу, чтобы ты и эту анонимку рассмотрел? Этот писатель не последний человек в Союзе писателей и нам лучше бы быть в курсе, нежели в неведении, мало ли что. В общем, Константиныч, отнесись к этому поручению серьезно, все три анонимки очень непростые и безо внимания их никак нельзя оставлять, это не какие-то там бытовые дрязги между соседями по коммуналке. Первая касается нашего далеко не рядового сотрудника, со всеми вытекающими, вторая затрагивает межнациональные отношения, третья связана с достаточно высокопоставленным функционером Союза писателей. Эти анонимки никак нельзя положить в стол. Не дай Бог, пожалуются выше нас и бабахнет там наверху, тогда уж нам точно не поздоровиться, за то, что не отреагировали на «сигнал» снизу. Тогда уж не станут разбираться, что «сигнал» был анонимным. Лучше загодя выяснить, что там наговор, а что имеет основания…

Уже в тиши своего маленького кабинетика Рожков внимательно прочитал все три довольно пространных анонимных письма. Он понял, что шеф поручил ему весьма рискованное дело, которым, видимо, не захотели заниматься, ни он сам, ни другие заместители. Ну, а он, как человек «свежий», ни с одной из неофициальных «управных группировок» не связанный… Если сделает что-то не так, на него и «собак повесить» можно и избавиться без лишней нервотрепки. Действительно, разбираться с Золотницкой, которая уже шесть лет «сидит» на потребительском рынке, это чревато нажить себе очень опасного и влиятельного врага внутри самой администрации. Сделать негативные выводы из беседы с тем же Курбановым, значит рисковать вызвать недоброжелательную реакцию со стороны дружной азербайджанской диаспоры, болезненно воспринимающей «притеснения» своих земляков. Ну, уж и совсем не хотелось ввязываться в конфликт с одним из функционеров руководства Союза писателей. Потом так распишут в подконтрольных Союзу СМИ. Потому Игорь Константинович к беседам готовился серьезно: от имени шефа взял в отделе кадров трудовую книжку Золотницкой и проследил ее весьма извилистый «трудовой путь». Про тренера-азербайджанца узнать фактически не удалось ничего. Но Рожков, сам в прошлом штангист-перворазрядник, не раз участвовавший в соревнованиях по тяжелой атлетике, очень удивился тому факту, что тренером по тяжелой атлетике в Москве стал азербайджанец. Азербайджанцы вообще изо всех кавказских народов слыли едва ли не наименее спортивными. Если грузины, армяне, осетины, дагестанцы, чеченцы и прочие кавказские нации еще с советских времен выдвигали немало выдающихся мастеров именно в силовых видах спорта, то азербайджанцы особо не блистали. И если бы тренером по штанге стал любой другой кавказец, кроме азербайджанца, в том не было бы ничего удивительного, таковых в Москве имелось немало, особенно по борьбе, но только не азербайджанец. Тут Игорь Константинович сразу почувствовал что-то не так.

Для разбора анонимки на поэта и прозаика Москаленко Николая Петровича, Рожков прежде всего сходил в ту самую библиотеку, где тот пять лет назад организовал литературную студию, фигурировавшую в письме. Летом студия не функционировала, но в коридоре висел красочный стенд с фотографиями, отражавшими работу и достижения районных писателей. На месте случилась заведующая библиотекой. Она охарактеризовала Москаленко в самых восторженных тонах и эпитетах, что косвенно подтверждало одно из пунктов обвинения обнародованных в анонимке: Москаленко за помощь в организации студии именно на базе данной библиотеки, используя свои связи и служебное положение «пропихнул» в Литинститут ее дочь. Этого Рожков, конечно вслух не высказал, а всего лишь попросил дать ему произведения этого «выдающегося современного писателя». В библиотеки они оказались представлены достаточно широко, и стихи, и проза. Он взял с собой несколько книг и дома на досуге прочитал…

2

Начинать Рожков решил в «порядке поступления» писем, то есть с Золотницкой. К тому же ее было проще всего вызвать, ведь они работали рядом, в одном здании. Игорь Константинович зашел в кабинет главного куратора районной потребительской торговли и, как можно приветливее улыбаясь, проговорил:

– Нина Николаевна, когда у вас выпадут свободные полчаса-час, зайдите пожалуйста ко мне. Нам надо обсудить некоторые вопросы…

Золотницкая появилась в кабинете Рожкова довольно быстро, не прошло и часа. Рожкову было известно, ей сорок девять лет, что у нее муж полковник в отставке и двое взрослых детей. Несмотря на возраст, внешне она, что называется, смотрелась: рослая, представительная, с тем типом дородности, которая не портит женщину в возрасте. Ко всему она великолепно одевалась. Вот и сейчас на ней оказался дорогой, прекрасно пошитый бордовый костюм, подчеркивающий достоинства ее фигуры, и, скорее всего, сглаживающий недостатки. Со вкусом были подобраны и украшения: большие серьги с изумрудами, такие же изумруды зеленели и в кулоне на золотой цепочке, и на массивном перстне. Лицо, шея… конечно, в какой-то степени кожа выдавала возраст, но чувствовалось, что их обладательница часто прибегает к услугам косметологов, тщательно следит за состоянием того, что не прикрыто одеждой. Так руки у нее тоже выглядели не по годам: холеные, с прекрасно наманикюренными ногтями. Весь комплекс этих мер не мог не дать результата: Нина Николаевна даже при ближайшем рассмотрении казалась на пять-шесть лет моложе, чем ей было на самом деле, ну а на расстоянии она смотрелась еще лучше.

– О, вы уже? – искренне удивился Рожков.

– Думаю, не стоит тянуть с этим вашим делом, – с проникновенной улыбкой проговорила Золотницкая, усаживаясь в кресло напротив хозяина кабинета. – Я ведь в курсе, зачем вы меня пригласили. Только не спрашивайте откуда у меня информация, я все равно не скажу, – улыбка Золотницкой имела хитровато-кокетливой «оттенок». – На меня пришла очередная кляуза, и шеф поручил вам в ней копаться. Не так ли? – теперь она смотрела уже с такой обезоруживающей уверенностью, что Рожков не сразу нашелся, что сказать.

– Да, вы правы Нина Николаевна, – несколько отведя глаза, словно не выдержав ее взгляда, признался Рожков. – Вас верно информировали, на вас действительно пришла анонимка и Николай Иванович поручил мне…

– О, Господи, и не надоело ему!? Сколько раз уже на меня писали и всякий раз без подписи и обратного адреса. Неужто трудно уяснить, что все это бездоказательный поклеп. Нет, ему все хочется что-то раскопать, – уже зло заговорила Золотницкая, и ее лицо как-то сразу потускнело и состарилось. – Ну и что там на этот раз, на сколько миллионов я получила взяток, и на сколько меня советуют посадить?

– Нина Николаевна, поймите меня правильно, я всего лишь выполняю распоряжение Николая Ивановича и не имею целью уличить вас в чем-то. Понимаете, мы должны совместно с вами выработать общую линию поведения, если, не дай Бог, этот анонимщик, или анонимщики обратятся официально, например, в суд, или напишут в газету, или в более высшую инстанцию. Ведь в письме обнародуются некоторые факты, которые могут заинтересовать тех же борзых журналистов из «желтых» изданий. Надеюсь, вы не откажитесь их пояснить. Поймите, я не враг вам, и не хочу им быть.

Последние слова Рожкова имели целью вызвать Золотницкую на большую откровенность, но чтобы и с ней не поссориться и хоть как-то выполнить поручение шефа, который, судя по всему, вознамерился «достать» несимпатичную ему Золотницкую его руками.

– Ну, хорошо, давайте ближе к делу, а то ведь у меня и своих хватает, – подхватила мирный тон Рожкова Нина Николаевна. – Вы правы, будет лучше, если мы все обсудим и забудем. Шеф ведь по-хорошему со мной так ни разу и не поговорил, только эти свои непонятные намеки делал. Знаете, я даже рада, что он это дело вам поручил. Вы ведь человек в нашем серпентарии новый, и ни к какой шайке не принадлежащий. Так что, спрашивайте Игорь Константинович, я готов ответить на все интересующие вас вопросы, – Золотницкая говорила доверительно и смотрела дружелюбно.

Насколько она искренна Рожков, несмотря на весь свой жизненный опыт определить не мог, ибо собеседница оказалась чересчур «тертым калачом».

– В этом письме вам в вину прежде всего вменяют то, что вы небескорыстно содействуете открытию магазинов, всевозможных палаток и прочих торговых точек, даете разрешение торговать на продовольственных рынках… Ну, в общем содействуете в основном кавказским торговцам, как одиночкам, так и целым семейным кланам. Как вы это прокомментируете. Впрочем, если вы не хотите отвечать, я не настаиваю, – Рожков смотрел выжидательно.

– Ну что вы. Если я вот так сразу откажусь отвечать, вы же будете иметь все основания поверить тому, что там написано. А я не хочу, чтобы у вас сложилось такое мнение, – на этот раз невесело усмехнулась Нина Николаевна. Чуть подумав, она спросила. – А значит конкретно, сколько и у кого я взяла взяток, и что за них позволила открыть… про это ничего не пишется?

– Примеров с конкретными фамилиями нет, но приведены, если так можно выразиться, общие тенденции. Указано, что на территории расположенного рядом с Управой Пассажа, чуть не все торговые места вами отданы армянам, на торговом рынке возле станции метро восемьдесят процентов тех же мест отданы азербайджанцам, почти все мелкие и средние продовольственные, промтоварные и хозяйственные магазины тоже принадлежат либо азербайджанцам, либо армянам. Так же пишется, что вы препятствуете торговле на том же рынке русским, москвичам-пенсионерам, желающим торговать продуктами, собранными со своих дачных участков, жителям Подмосковья и ближайших сопредельных областей, привозящих свою сельхозпродукцию. Нина Николаевна, что вы на все это скажете? – Рожков приложил определенное усилие, чтобы его голос звучал как можно более нейтрально, хотя его так и подмывало перейти на «прокурорский» тон.

– Игорь Константинович, вы курите? – совершенно неожиданно прозвучал вопрос Золотницкой.

– Да… А что? – несколько «сбился с ритма» Рожков.

– Дайте пожалуйста закурить, – как-то жалобно-просяще прозвучала просьба не в унисон ко внешности этой властной и успешной женщины.

Рожков достал пачку сигарет, протянул собеседнице и тут же предупредительно щелкнул зажигалкой.

– Спасибо, – поблагодарила Золотницкая прикурив. – Я вообще-то курю крайне редко, когда волнуюсь сильно, чтобы успокоиться, – несмотря на признание на ее лице не просматривалось никаких следов особого волнения, скорее сосредоточенность и интенсивная работа мысли. Несколько раз затянувшись и выпустив дым она, наконец, заговорила. – Знаете, а я частично признаю то, что там написано. Глупо отрицать то, что есть на самом деле. Действительно в Пассаже торгуют в основном армяне, а на рынке азербайджанцы, и магазины в основном им принадлежат. Но так не только у нас в районе, так по всей Москве. Вы же не будете отрицать этого, что наш район чем-то выделяется? – Золотницкая вновь затянулась. – А это значит, что надо привлекать не одну меня, а всех чиновников, занимающихся потребительской торговлей, вплоть до тех, кто сидит в мэрии.

– Нина Николаевна, давайте не будем говорить о других, тем более вышестоящих, давайте не выходить за рамки нашего района, – сделал предостерегающий жест рукой Рожков.

– Ну что ж, давайте, – согласилась Золотницкая и, затянувшись напоследок, затушила сигарету в пододвинутой Рожковым пепельнице. – Если уж говорить про меня да, каюсь, я умею работать, находить общий язык с кавказцами и работаю с ними очень давно. Еще в советское время мы с мужем служили в Красноярском крае. Он был начальником тыла воинской части, а я работала у него делопроизводителем. Вообще-то я Плехановский заканчивала, но в той дыре, где служил муж, мне работы по специальности найти было невозможно, вот и пришлось устраиваться делопроизводителем, фактически машинисткой в воинскую часть. Ну, вы же сами бывший офицер, знаете и понимаете, о чем я говорю, – доверительно понизила голос Золотницкая.

– Да-да, конечно, – поспешил согласиться Рожков.

– Так вот, мы там, с помощью кавказцев организовали почти круглогодичное снабжение нашего полка свежими овощами, фруктами и вообще зеленью. Представляете, восьмидесятые годы, там в Сибири кругом просто нечего жрать, помидоры и огурцы – самые дефицитные продукты, их из-под прилавка втридорога продают, а у нас в полку на столах у солдат каждый день салат из помидоров и огурцов.

– Но это, как я понимаю, делалось не за спасибо, и не совсем законными способами? – осторожно осведомился Рожков.

– Конечно, если бы мы снабжали полк по закону, то кроме концентратного питания наши солдаты ничего бы не видели, гробили бы желудки и все прочие органы пищеварения. В соседних частях, кстати, так и было. А что касается незаконных способов… Да, мы расплачивались за всё это тем что по дешевке продавали тем кавказцам лес. Втихаря, конечно, без документов. Наша часть была подшефной тамошнего леспромхоза. Он нам в качестве шефской помощи постоянно привозил лес и довольно много и тоже безо всяких документов. У них было много левого леса. Вот мы с мужем и приспособили эту социалистическую бесхозяйственность на благое дело, меняли этот лес на богатые витаминами продукты. Четыре года мы там служили, и три последних часть была образцовой по тыловому обеспечению, после чего мужа перевели с повышением в Москву.

– Повезло … из Сибири в Москву, да еще с повышением. Вы сама, видимо, москвичка, раз Плехановский кончали?

Игорь Константинович еще хотел сказать, что ему так со службой не повезло, хоть он сам и коренной москвич, но за исключением учебы в академии все остальное время служил по дырам, и никто ему не предлагал служить на родине, ни когда полк вывел в отличные, ни когда в Афгане получил орден «Боевого Красного Знамени» – увы, у него не имелось «лапы» в Арбатском военном округе. Он хотел это сказать, но не сказал, что-то в поведении собеседницы удержало его …

Золотницкая после слов Рожкова о везении почему-то болезненно поморщилась и заговорила с неким усилием, словно преодолевая невидимую преграду:

– Я не москвичка… и мой муж тоже. Мы оба из Белоруссии, из небольшого городка. А в Плехановку я поступила потому, что в школе хорошо училась. Знала бы, как тут мне достанется, лучше бы там у себя где-нибудь училась. Ну, как же, Москва, престижный ВУЗ. А здесь в этой общаге пять лет как проклятая… как выдержала, сама не знаю, – Нина Николаевна резко повернула голову и с такой ненавистью посмотрела на город за окном, что у Рожкова совсем пропало желание озвучивать то, о чем он только что подумал.

Золотницкая, видимо, поняла, что слишком дала волю чувствам и тут же взяла себя в руки:

– Так вот, к чему это я?… К тому, что многие плохо относятся к кавказцам, а я вот с ними всегда работала продуктивно. Отчего в их адрес высказывается так много негатива? Потому что их здесь никто не хочет понять. А в них, как и во всех, имеются как положительные, так и отрицательные черты, причем отрицательные присущие только им. Когда с ними общаешься, надо делать так, чтобы получить выгоду от их положительных качеств и стараться не контачить с ними там, где у них много отрицательного. Если поддерживать с ними чисто деловые отношения на уровне ты – мне, я – тебе, при этом ни в коем случае не быть с ними высокомерным, но и близко с ними не сходится, можно очень много выгадать. Понимаете меня? Главное, с ними надо держать постоянную дистанцию, ни в коем случае не набиваться в друзья, и корректно отвергать их дружбу. Упаси Бог с ними породниться, или что-то в этом роде, брать у них в долг – ни в коем случае. На шею сядут, или еще хуже за горло возьмут, будут пить кровь безо всякой пощады, что верно, то верно, в бытовом плане они скверный народ, все, хоть мусульмане, хоть христиане. Но опять же, если соблюдать дистанцию и не выходить за рамки деловых отношений, с ними можно прекрасно работать. Они очень деловые, работоспособные и обязательные, чем выгодно отличаются от большинства русских.

– Так вы хотите сказать, тот факт, что именно армяне с азербайджанцами, приехавшие с Ближнего Зарубежья, в основном заняли нишу мелкой и средней торговли, это закономерно и естественно? – не мог сдержать некоторого негодования Рожков.

– А вы думаете, что ситуация сложившаяся в Москве на рынках и сфере розничной торговли это результат сговора кавказской мафии с продажными чиновниками типа меня!?… Полноте, вы же умный человек, – Золотницкая смотрела укоризненно.

– И все же… Я конечно не в такой степени в курсе как вы, но я считаю это ненормальным явлением, – обозначил свою позицию Рожков.

– В нашей жизни столько всего ненормального, а мы, тем не менее, с этим миримся и живем, тот же наш социализм, что мы семьдесят лет строили – тоже ненормальное явление. Но все это состоявшиеся факты и от них никуда не деться, структура нашей торговли – это тоже свершившийся факт, и я вам сейчас докажу, что все закономерно. Так же как большевики в 17-м году пришли всерьез и надолго, так же и кавказцы пришли на наши рынки всерьез и надолго, – безапелляционно заявила Золотницкая. – Вот там в этом пасквиле написано, что я отдала Пассаж армянам. А вам приходилось в том Пассаже бывать и что-нибудь там покупать? Кстати, там есть и русские торговцы. Так вот попробуйте сравнить уровень обслуживания покупателя у русских и у тех же армян. Вот, например, духи я постоянно покупаю у одного торговца-армянина. Это почтенный человек где-то нашего возраста. Так он вас, знаете, как обслужит!?… Прежде всего, он спросит, для кого вы покупаете, для себя или в подарок. Если в подарок обязательно поинтересуется, сколько лет женщине, или мужчине, которым вы делаете этот подарок, потом вежливо, тактично поинтересуется, какой суммой денег вы располагаете, и предоставит на выбор товар с подробнейшей характеристикой. Понимаете, как он торгует, он с душой, со знанием дела торгует. А русские как торгуют? Точно так же как в советские времена, когда главным было не продать товар, а обвесить или обсчитать покупателя. Правда сейчас в наглую не обсчитывают, но к покупателю относятся так же, едва ли не презрительно: вот весь товар на витрине, хотите берите, не хотите не берите. И что же я откажу этому мастеру своего дела, и отдам эту торговую точку какой-то равнодушной дуре, для которой нет разницы между шанелью и шинелью, только потому, что она русская?! – Золотницкая вновь не сдержалась и повысила голос.

Рожков не сразу нашелся, что сказать в ответ и лишь после паузы возразил:

– Но я уверен, что среди тех же армян далеко не все такие мастера. Наверняка там торгуют и случайные люди с криминальным прошлым и откровенные хамы. Однажды на рынке знакомая моей жены стала свидетельницей, как переговаривались два азербайджанца. Один другому говорит, да что ты там выбираешь, клади все подряд, эти русские свиньи все сожрут.

– Уверена, что это байка. Они, конечно, такое вполне могут сказать, но подумайте сами, зачем им все это говорить вслух, а уж если и скажут, то только на своем языке. Так, что подруга вашей супруги просто пересказала чью-то сплетню. Я не утверждаю, что все кавказские торговцы вежливы и предупредительны, нет, среди них действительно много хамов, и в основном они малокультурны и нескромны. Но они все умеют торговать, понимаете. Приведу еще один пример. У нас в квартире, извините, стал часто забиваться туалет. Сами понимаете, пренеприятное событие. Мой муж пошел по магазинам срочно покупать сантехнический тросик для прочистки. Побывал в четырех хозяйственных магазинах, в одном этот тросик стоил триста рублей, во втором сто девяносто, в третьем и четвертом, по сто сорок. Муж матерится, где это видано, чтобы два метра витой проволоки с ручкой стоили таких денег. Ну, я тогда послала его в тот же Пассаж, что рядом с нашей управой, где армяне торгуют. И что же вы думаете? Там такой же тросик стоит девяносто один рубль. И любой другой товар у них дешевле и качество как минимум не хуже, а выбор богаче. Так что, как это ни прискорбно, но нельзя не признать, они завоевали московскую розничную торговлю не потому, что применяли уголовные методы и подкупали чиновников, просто они лучше торгуют, намного лучше. И я не вижу причин, почему я должна препятствовать открывать им свои торговые точки, тем более, что они ничего не нарушают и исправно платят налоги, – Золотницкая откинулась на спинку стула с видом человека сказавшего все что хотел сказать.

– Хм… ну что ж Нина Николаевна, ваша позиция мне понятна. Но раз уж они так хорошо торгуют, то мне кажется, именно вам, как официальному лицу, ответственному за торговлю, надо как-то поддержать, пусть даже не столь умелого отечественного торговца. Ведь получается, что под напором выходцев с Кавказа, они чувствуют себя совершенно беззащитными. Как вы думаете? – осторожно внес коррективу Рожков.

– А вы думаете, я это не делаю. В этой анонимке верно сказано, что восемьдесят процентов мест на продовольственном рынке принадлежит азербайджанцам. Но двадцать все-таки русским. И поверьте, если бы не я не было бы и этих двадцати, все места бы оказались у кавказцев. И если говорить начистоту, то это было бы справедливо. Но я иной раз прилагаю просто неимоверные усилия, чтобы например не вытеснили с рынка нижегородских торговцев картошкой. Я вызывала к себе наиболее влиятельных азербайджанцев и предупредила, чтобы они не смели монополизировать торговлю картошкой, и они дали слово не трогать нижегородцев, и не трогают. Но, поверьте, я этого не должна делать. Если те же русские торговцы не умеют хранить товар, нерегулярно платят арендную плату, или просто боятся тех же азербайджанцев… Нет, вы не подумайте, на рынке нет никакой мафии, просто азербайджанцы дружные. И они быстрее приходят друг другу на выручку. Благодаря этому они сумели дать отпор, как местным, так и заезжим браткам. Кстати, местная шпана, как огня боится кавказцев, и не трогает их, знают, те всегда дадут отпор. Конечно, эту свою взаимовыручки они иногда используют и в борьбе с конкурентами. Но извините, мы при капитализме живем, а он у нас пока еще дикий, от этого никуда не деться. И уж если ты вышел торговать на рынок, надо уметь постоять за себя, а не надеяться на партком или председателя колхоза. Все, уже нет ни парткомов, ни председателей, сами разогнали, теперь живите в стихии свободной конкуренции, а современный русский человек, увы, совершенно к этому не готов. А раз так, то надо не рубаху на себе рвать и не кляузы писать, – Золотницкая кивнула на письмо в руках Рожкова, – а учиться жить в условиях рыночной экономики. А это требует не только умения торговать, то есть овладеть искусством маркетинга, но и немалого мужества. Да-да, элементарной смелости. Я ведь не должна защищать этих патологических трусов, которые становятся смелыми, только выпив лишку, а на трезвую голову не могущие постоять ни за себя, ни за свой товар, даже за своих жен. Только и знают жаловаться, причитать, уберите с рынка черных. Да если их убрать, у нас тут вообще всю розничную торговлю сразу под себя подомнет уголовщина, всевозможные братки. Это они кавказцев боятся, а своих-то быстро в бараний рог согнут, – лицо Золотницкой уже вторично за время разговора исказила гримаса ненависти, когда она опять бросила взгляд за окно, словно посылая этот заряд всему городу. – А особенно меня бесят так называемые коренные москвичи. Чем гордятся, тем что здесь родились? Ведь ни на что не способны, только завидуют тем, кто занял высокое положение, стал успешным за счет своего труда и способностей. Сколько раз они уже пытались на меня наезжать, и кляузы свои начинают именно так: я коренная москвичка, или коренной москвич крайне возмущен деятельностью на посту заместителя главы управы по потребительскому рынку… Кстати, эта анонимка не так ли начинается?

– Да нет, она выдержана довольно сухо в официальной манере, что-то вроде заявления, – поспешил опровергнуть догадку Золотницкой Рожков.

– Москва ведь она, Игорь Константинович, очень жестокий город, и всегда такой была, и она для тех, кто может здесь выжить, а не для всяких там ни на что не способных как коренных, так и некоренных. Пусть пишут, раз ни на что больше не годны, – Золотницкая вновь бросила полный ненависти взгляд в окно, в сторону выстроившихся в ряд многоэтажных домов большого «спального» района на противоположной от Управы стороне улицы…

3

Беседа с Золотницкой тяжело далась Рожкову. Хоть внешне они расстались добрыми друзьями, но какой-то неприятный осадок остался. Игорю Константиновичу казалось, что он что-то упустил, очень важное в рассуждениях Золотницкой, чувствовал в ее словах какой-то подтекст, но не мог его расшифровать. Безусловно, она брала взятки от кавказцев, но наверняка делала это так умело и непринужденно, что поймать ее невозможно. Более того, Рожков осознавал, что на этой должности брать станет любой, даже самый честный и принципиальный. Так что уж лучше пусть будет она, умная, по настоящему знающая свое дело, чем кто-то, кто «не зная броду» начнет хапать так, что и сам сгорит и всю администрацию «грязью заляпает». Потому он решил доложить шефу, что факты изложенные в письме, скорее всего, не соответствуют действительности, ну и конечно довести до него в общих чертах точку зрения Золотницкой на «природу» современного московского потребительского рынка. А там пускай сам решает.

И только через три дня, когда Рожков уже готовился к встрече с очередной «жертвой анонимщиков», он вдруг со всей очевидностью понял, что именно он сразу не осознал, не зафиксировал в пространных рассуждениях Нины Николаевны Золотницкой. Она, говоря о русских, ни разу не назвала их нашими. Наши люди, наши торговцы… Она говорила русские, причем произносила это если не с ненавистью, то с явным пренебрежением, и как бы со стороны, дескать меня с этим быдлом не путайте. Москвичи, коренные и не коренные, нижегородцы, русские братки… Только сейчас до него дошло, что живя в Москве, закончив престижный ВУЗ, сделав здесь неплохую карьеру, она всем своим естеством себя даже отчасти не отождествляла с русскими, с Россией. Да, она белоруска, но, казалось, столь мала разница, народы-братья, вместе столько пережившие. Нет, ей даже кавказцы ближе, она в них наряду с плохими много хороших черт видит. У русских она не отметила ни одной положительной черты: неумехи, лентяи, трусы… Только сейчас Игорь Константинович осознал степень неприязни Золотницкой как к Москве, так и ко всей России. Он даже пожалел, что в разговоре с ней не признался, что сам является коренным москвичом. Интересно было бы посмотреть на ее реакцию.

Вызывая Курбанова через чиновника, курировавшего в Управе вопросы спорта, Рожков никак не ожидал, что тот явится так скоро, буквально на следующий день. Впрочем, из опыта своей армейской службы он помнил, что именно кавказцы в армии были особенно исполнительны, когда приказ исходил от их непосредственного начальника или политработника. В то же время, они могли с презрением относиться к тем младшим офицерам, которым непосредственно не подчинялись, а сослуживцев-солдат некавказских наций, часто и вообще за людей не считали. Поэтому вызов из районной управы, для недавно «зацепившегося» в Москве азербайджанца был чем-то вроде армейского вызова к ротному или в политотдел.

Курбанов оказался типичным азербайджанцем среднего роста, средних лет … жирным. Именно жирным, а не плотным. Так что бывший штангист Рожков, знавший толк в физически крепких людях, назвать его крепким, каковыми являлись подавляющее большинство действующих и бывших штангистов, никак не мог.

– Присаживайтесь пожалуйста Али Магомедович, у меня к вам будет несколько вопросов. Извините, что побеспокоил, но дело в том, что на вас к нам пришла жалоба и мне поручено разобраться, если наговор, то найти авторов и привлечь к ответственности.

– Ай, что ви такой говорите, какой жалоба!? Извините, я не знаю, как вас называть, ваш должность … я честно работал, я секция организовал, я … – взволнованно частил Курбанов.

– Еще раз извините, я не представился. Меня зовут Рожков Игорь Константинович, я один из заместителей главы Управы. А вы, значит, являетесь одновременно руководителем и тренером секции по тяжелой атлетике, расположенной по адресу …?

– Все так… эээ Игорь Константинович, все правильно, вот у меня все бумаги есть, здесь у вас в Управе подписали, самый главный подписал, разрешение есть, печать стоит, – Курбанов дрожащей волосатой рукой подал документ на официальном бланке.

Рожков внимательно его прочитал и отложил в сторону.

– Давайте сначала разберемся с вами. Вы, гражданин России, имеете в Москве прописку? – буднично, будто не спрашивал ничего особенного, говорил Рожков, хотя эти вопросы в отношении выходца из ближнего зарубежья, конечно же, наиважнейшие.

– У меня все в порядке… вот, гражданство есть, прописка есть, – Курбанов суетливо полез во внутренний карман и достал новенький российский паспорт, развернув его на странице с пропиской.

– И как вам удалось, все это оформить? – по прежнему вроде бы нейтрально спрашивал Рожков, зная как тяжело обычно получить гражданство даже русским, приехавшим в Россию из ближнего зарубежья. В то же время он знал, что многие кавказцы все эти препоны успешно обходят.

– Я здесь в Москве женился… потом все и оформил, – тут же и признался Курбанов, как ему удалось преодолеть все «рогатки».

Этот «путь» получения российского гражданства и московской прописки Рожкову был знаком. «Джигиты» средних лет выискивали одиноких москвичек, у которых не сложилась семейная жизнь или даже женщин значительно старше себя, вплоть до старух. Первых они заваливали подарками, водили в ресторан, клялись в вечной любви… Со вторыми были крайне вежливы, помогали им в покупке продуктов и лекарств, помогали и деньгами. Вся эта любовь и вежливость обычно кончалась, едва заключался брак, или старуха прописывала «джигита» на свою жилплощадь. У тех «джигитов» могло оказаться два паспорта, один российский, второй, например, азербайджанский, где у него числилась вторая семья где-то в Баку или Сумгаите, которую он мог срочно выписать в Москву и у бедной «влюбленной» москвички начиналась не жизнь, а сущий ад, ну а старуха при таких делах тем более задерживалась на этом свете не долго.

Впрочем, целью Рожкова не являлось сейчас выяснять, каким образом Курбанов прописался в Москве. Единственно, на что он обратил внимание та это то, что прописался он недавно, чуть более года назад.

– Теперь скажите мне пожалуйста, тренер по тяжелой атлетике, это ваша специальность? У вас есть соответствующий диплом, или вы просто бывший спортсмен? – сменил «угол атаки» Рожков.

– Я… диплом у меня нет, – вновь заволновался Курбанов. – Я спортсмен, в Азербайджане выступал, призер республики был.

– Понятно. Вы мастер спорта? – конкретно, в упор глядя в глаза собеседнику, спросил Рожков.

По телосложению Курбанова, в котором слишком большой процент занимала жировая прослойка, Рожков безошибочно определил, что такому человеку просто не под силу выполнить мастерский норматив по тяжелой атлетике. Ведь с его собственным весом надо поднимать очень тяжелую штангу. Это тебе не футбол, где того же «мастера» можно получить «дуриком» в команде, при этом не обладая особыми физическими качествами. Здесь нет, здесь силушка нужна, а вот ее-то в этом новоявленном россиянине, москвиче и тренере совсем не угадывалось. Видимо поэтому вполне естественный вопрос поверг Курбанова в некое смятение, он явно растерялся:

– Я… мастер? – по всему было видно, что он лихорадочно раздумывал, как ответить на вопрос, соврать, что да, он мастер спорта, но тон, каким задан вопрос и немигающий взгляд, которым Рожков казалось хотел пригвоздить собеседника к стулу… К тому же не по годам крепкая квадратная фигура зама главы Управы свидетельствовала, что он сам, наверняка, бывший спортсмен и в этих делах сведущ. Все это не позволило Курбанову сказать неправду:

– Нет, я …. Я кандидат в мастера, но это почти то же самое, что мастер.

– В каком весе выступили? – продолжал задавать «профессиональные» вопросы Рожков.

– Что? – все более терялся Курбанов. – Семьдесят пять килограмм.

«Ого, – про себя подумал Рожков, – как тебя разнесло-то после того как кончил выступать. Сейчас в тебе, поди все девяносто, а то и больше», – а вслух сказал следующее:

– Значит, в полусреднем. В какие годы вы выступали?

– С восемьдесят третьего по девяностый, потом тренером в Баку работал.

– Насколько я помню мастерский норматив в советское время для полусредневесов, кажется, был сто двадцать в рывке и сто шестьдесят в толчке, ну а кандидата соответственно на десять кило меньше, то есть сто десять и сто пятьдесят. Вы что же поднимали эти веса? – Рожков уже спрашивал словно следователь, желая уличить правонарушителя. Его взгляд говорил достаточно «красноречиво»: не бреши жирный боров, сто пятьдесят ты в лучшем случае от помоста смог бы оторвать, то есть сделать «тягу» и все.

Курбанов не стал отвечать на вопрос, а вновь суетливо полез в принесенный с собой дипломат, откуда достал маленькую книжечку наподобие членского билета. Рожков сразу узнал в ней «разрядную книжку», в которую записывалась квалификация спортсмена.

– Вот, у меня есть документ … здесь написано, что я кандидат … в девяностом году сделал.

Разглядывая истертую книжку, выданную каким-то бакинским спортобществом, действительно подтверждающую, что Курбанов выполнил норматив кандидата в мастера спорта, Рожков недоверчиво покачал головой.

– Если не верите, в Баку позвоните, я телефон дам, там скажут, что все правда, – продолжал уверять Курбанов.

«В Баку могут сказать, что ты вообще мировой рекордсмен», – подумал Рожков, а вслух сказал:

– Ладно, сейчас это не столь важно, поверю я или нет в подлинность вашего документа. Меня больше беспокоит то, на каком основании вы здесь, в Москве, стали заниматься тренерской деятельностью. Насколько я понял из ваших слов, диплома института физкультуры у вас нет, даже бакинского. Тогда почему же вы решили, что сможете тренировать штангистов?

Крючковато-мясистый нос Курбанова вдруг начал краснеть автономно от остального лица, его тугой двойной подбородок, бывший бы к лицу дородной женщине, но не мужчине, задрожал.

– Я… я в Баку тренер работал. Разве нельзя в Москве тоже работать? – совсем стушевался Курбанов.

– Для того чтобы работать тренером, тем белее возглавлять спортивную секцию по такому технически сложному и травмоопасному виду спорта как тяжелая атлетика, нужен как минимум соответствующий диплом и обязательная квалификация не ниже мастера спорта. Может быть, там у вас в Баку не было достаточно тренерских кадров, а здесь в Москве их сколько угодно. Здесь проживает много не просто мастеров спорта, а мастеров спорта международного класса, и заслуженных мастеров, чемпионов мира, Европы и Олимпийских игр. И знаете, далеко не каждому из них удалось здесь организовать свою секцию, даже имеющим дипломы таких известных ВУЗов, как наш московский инфизкульт, или питерский имени Лесгафта. Потому у меня возникает вполне обоснованный вопрос, как это удалось вам, всего лишь кандидату в мастера, если даже поверить этим документам? – Рожков кивнул на разрядную книжку. – Причем человеку, приехавшему из другого государства и всего год назад получившему гражданство и прописку, ко всему не имеющему институтского диплома?! – Рожков постепенно повышал голос, явно пытаясь морально «давить» на собеседника.

– Не знаю, вот все … смотри документ, мне разрешили … здесь в вашей Управе разрешили, – продолжал нервно «отбиваться» Курбанов, уже путая форму обращения.

На «вы» кавказцы обычно обращались только к тем русским, от которых зависели. Всем прочим, независимо от возраста и пола говорили «ты», причем, как правило пренебрежительным тоном. Но сейчас Курбанов, похоже, так перепугался, что стал путаться.

– Ну, с теми, кто вам это разрешил, мы тут разберемся. Вы же ответьте мне на такой вопрос. Сколько человек занимается в вашей секции?

– Точно я не помню, может двадцать людей, может больше, – краснота от носа стала постепенно разливаться по щетинистым бочкообразным щекам Курбанова.

– Список занимающихся есть?

– Есть… но я его не взял, – Курбанов старался унять дрожь.

– Ну, а врач там какой-нибудь при секции есть?

– Врач… зачем врач? Там поликлиника недалеко, да нам еще не разу не нужен был врач.

– Понятно… Ну ладно, не буду вас больше мучить своими вопросами, тем более что мне уже все ясно. А это означает, что почти все изложенное в письме косвенно вами же и подтверждено. В вашей секции занимаются не столько спортом, сколько хранением всевозможной продовольственной продукции, которую ваши земляки потом реализуют на рынке. А спортом там тоже занимаются, но вовсе не готовят штангистов-разрядников, а подкачивают мышцы и отдыхают после рабочего дня на том же рынке те же ваши земляки. Потому вы мне и не представили список занимающихся, потому что там окажутся одни азербайджанцы. Вы ведь в том подвале занимаете два помещения. В одном установили тренажеры, а вот второе предназначено чисто под склад. Хоть по документам оно проходит как раздевалка. Не так ли?

В кабинете возникла продолжительная пауза. Курбанов шумно дышал и не переставал вытирать пот с лица и короткой шеи. Наконец, он собрался с духом и вкрадчиво заговорил:

– Понимаете, нам здесь так тяжело приходиться работать. Да мы действительно там в одной комнате зимой храним свой товар, чтобы не замерз. Но мы честно платим аренду. Если надо мы еще заплатить можем.

Последние слова Курбанов произнес понизив голос, опасливо оглянувшись на дверь. Рожков никак не отреагировал на слегка замаскированное предложение дать взятку. Он предвидел, что без этого не обойдется. Знал он и то, что все его также вроде бы замаскированные угрозы не имеют под собой никакой реальной почвы. Хоть он и обещал «разобраться» с теми, кто разрешил Курбанову его, так называемую, секцию, но реально сделать этого никак не мог. Ведь, наверняка, она была так хорошо «проплачена», что даже если бы он и очень захотел ее закрыть, то все равно у него ничего бы не получилось. Более того, наверняка и глава Управы не станет с этим связываться. Ведь всей той сплоченной цепочке чиновников, которых «подкармливал» Курбанов и его клан … им ничего не стоило не то что Рожкова снять с должности, но и самому Главе серьезно жизнь осложнить. Игорь Константинович, осознавая свое полное бессилие, пытался хотя бы попугать Курбанова, по всему представителя довольно мощного семейства, пустившего в Москве уже довольно глубокие корни и перетаскивавшему постепенно из Азербайджана сюда все больше своих родичей. Потому Рожков мог только пугать, то есть «брать на понт»:

– Мне все равно, как вам удалось получить это разрешение, но раз вам его выдали, то хоть ведите там себя по-человечески. А то ведь на вас коллективно жалуются, как можно догадаться из письма жильцы дома, где вы арендуете помещения, вроде бы под спортивную секцию. Вот они пишут, каждый вечер допоздна у вас включена на полную мощность ваша национальная музыка, каждый день ночами производится погрузка-выгрузка товара, при этом тоже совершенно не соблюдается тишина, вы не даете спать жильцам. На замечания местных жителей ваши люди реагируют грубо, не останавливаются перед оскорблениями даже пожилых женщин. Знаете, что еще здесь пишется? Я прямо процитирую: эти кавказцы ведут себя как оккупанты в завоеванной стране. Неужели вы не понимаете, что рано или поздно чаша терпения переполнится? …

Рожков хотел еще долго говорить и стыдить Курбанова и его земляков, но в своих рассуждениях он допустил ошибку, которую если имеешь дело с людьми такого типа допускать никак нельзя. Он стал призывать к совести, вместо того чтобы обещать применить какие-либо репрессивные меры. Из этого Курбанов сделал безошибочный вывод, что ему совершенно нечего бояться, что этот чиновник ничего ему сделать не может, то есть он не обладает реальной властью, а всего лишь «гонит пургу». Как только Курбанов это осознал, он даже внешне преобразился и повел себя, как и обычно вел себя с людьми, которые для них неопасны, которых не надо бояться – нагло и вызывающе:

– Это чей терпений кончится … у этих старух и алкашей, которые живут там? – теперь уже с лица Курбанова исходила презрительная усмешка, он уже не потел и нос обрел естественный цвет. – Это разве люди, что они могут … только вот бумагу такую написать, – Курбанов небрежно кивнул на письмо, лежащее перед Рожковым.

– Неужели вам совсем плевать на людей, что живут рядом с тем местом, где вы развернули свою бурную деятельность!? Но надо же иметь совесть и соблюдать хоть какие-то правила общежития, – в голосе Рожкова звучали нотки бессилия. – Здесь же жалуются, что вы не только пенсионеров походя оскорбляете, ваши люди смеют приставать к молодым девушкам, делают им недвусмысленные намеки, даже школьницам и все потому, что по видимому подкупили местного участкового и тот на это закрывает глаза.

– Я ни кого не оскорблял, ни к кому не приставал, и никакой участковый не покупал. А если кто-то из тех кто приходит в мой подвал, что-то такой делал … Знаете, как у нас на Кавказе поступают? Отец или брат, или муж должны поговорить с тем, кто обижал, и если надо побить. Я не виноват, уважаемый, что у тех девушек или вообще нет мужей и отцов, или они алкаши, или трусы и братья такие же, – отвечал Курбанов твердо и непоколебимо уверенный в своей правоте. – Вот вы говорите, мы должны иметь совесть. Какой совесть, если с нами не по совести поступали. Сколько денег мы тут платим… за все, за каждый мелочь, по закону и без закона. Этому дай, тому дай, всем дай. За прописку дай, за эти вшивые подвалы кроме аренды тем дай, сем дай, в милиции, в Управе, пожарнику, всем начальникам дай, не начальникам тоже дай и так все время. Только не говори, уважаемый, что ты этого не знаешь. Я вижу, ты честный человек и дэньги с меня давить не будешь, но и на совесть не надо давить. Мы столько здесь перед всеми унижались, что унижаться перед всякими старухами, пьяницами и другой сволочью не будем. Мы достаточно здесь заплатили и платим, чтобы жить как хотим.

– Так вы что же на беззащитных пенсионерах и сиротах отыгрываетесь за те беззакония, что с вами творят нечистые на руку чиновники? – не смог сдержать негодования Рожков.

Курбанов вновь усмехнулся и цокнув языком как бы с сожалением сказал:

– Слабым быть всегда плохо, а в этом городе особенно – любой обидит, любой задавит. Надо или власть или дэньги иметь, а лучше и то и другое. Или вот как мы делаем, много родственников и земляков приезжает, и вместе друг другу помогаем. А эти нищие не имеют, ни власти, ни денег, ни хороших родственников, потому им плохо жить. Такой закон жизни в этом городе, и не мы его выдумали, – Курбанов покосился за окно, где гудел этот так нелестно им охарактеризованный город, и его лицо исказила гримаса дикой, «неевропейской» ненависти.

4

После почти двухчасовой беседы с Курбановым, Игорь Константинович несколько дней, что называется, приходил в себя. Тем не менее, он попытался выяснить, кто и каким образом «лоббировал» выдачу разрешения на организацию спортивной секции человеку, не имеющему ни диплома, ни соответствующей квалификации. Он наткнулся на такую «глухую стену», что почти сразу же эти попытки и прекратил, тем более, что для выполнения поручения главы управы ему надо было еще успеть переговорить с писателем. Однако уже своими первыми двумя «беседами» Рожков был, что называется, сыт под завязку, ибо они ему попортили немало нервных клеток.

Перед встречей с Москаленко Рожков прочитал его стихи и один из романов, опубликованный одним довольно известным московским издательством. Он вспомнил как он, будучи еще молодым офицером, впервые привез свои стихи в редакцию окружной армейской газеты. Редактор, ответственный за литературную страничку в той газете, снисходительно и достаточно скрупулезно и по делу указывал ему на недостатки стихов: бедность поэтического языка, неудачная рифма, не выдерживается ритм, строка… У Москаленко с техникой стихосложения все обстояло в порядке, сказывался его поэтический опыт, насчитывающий более трех десятков лет и учеба в Литературном институте. Но просто бедный, даже убогий поэтический язык, скорее набор расхожих стихотворных штампов – это сразу бросалось в глаза, «било по ушам». То были стихи грамотного, теоретически подкованного графомана, абсолютного бездаря. Тем не менее, Москаленко умудрился выпустить два десятка поэтических и прозаических книг, стать одним из секретарей Союза Писателей. Роман Рожков едва осилил до половины. Москаленко писал на армейскую тему и Игорь Константинович, прослуживший в армии больше тридцати лет, просто не мог вынести такого чтива. То была полнейшая чушь, написанная человеком, не имевшим об армейской жизни даже отдаленного понятия.

О встрече договорились по телефону. Москаленко оказался рослым, плечистым, холеным, что называется, породистым, начавшим слегка седеть мужчиной лет около пятидесяти, с красиво подстриженной небольшой бородкой.

– Николай Петрович, как я уже говорил в нашем предварительном телефонном разговоре, нам с вами надо обсудить некоторые не совсем приятные вопросы. Дело в том, что на вас к нам пришла анонимка, – начал Рожков, едва гость после обязательных приветствий уселся на то же место, где до него сидели Золотницкая и Курбанов.

– Да, что вы говорите!? – изумился, тем не менее, продолжая широко улыбаться Москаленко. – И кто же это накатал, не поленился? Хотя… вы же сказали, что это анонимка. Ей Богу, очень интересно, такое со мной впервые, клянусь вам. И в каких же грехах меня изобличают?

– Да, как вам… Ну, в общем если можно так выразиться, в вину вам ставят то, что вы, стремясь как бы отработать получение от Союза писателей квартиры в нашем районе, организовали при одной из здешних библиотек литературную студию. И чтобы дело, так сказать, спорилось в некотором роде «подкупили» заведующую той библиотеки тем, что используя свои связи, способствовали поступлению ее дочери в литинститут. Ну, а потом использовали факт организации данной студии для успешного продвижения по карьерной лестнице в Союзе писателей. В результате вас назначили одним из секретарей Союза. После этого студия вам больше была уже не нужна, и вы ее бросили на произвол судьбы и она теперь влачит жалкое существование, хоть вы и обещали ее не забывать и всячески поддерживать, помогать ее членам печататься в различных изданиях. Вот, в общих чертах я вам и пересказал содержание этой анонимки. Хотя выдержана она довольно эмоционально и эпитеты типа эгоист и карьерист в этом письме, пожалуй, самые цензурные, – Рожков внимательно смотрел на гостя, отслеживая его реакцию.

Москаленко внимательно выслушал все и от души, не сдерживаясь, буквально зашелся приятным раскатистым смехом. Смеялся настолько легко и искренне, что если бы Рожков до того досконально не проштудировал его литературные опусы, он бы, пожалуй поверил, что перед ним настоящий крупный российский поэт и прозаик, который великодушно смеется над литературной мелочью, завидующей его таланту.

– Ну, спасибо Игорь Константинович, потешили вы меня, – опять внешне совершенно искренне, вроде бы даже радовался Москаленко. – Да, уж… Ну что ж, насколько я понял, мне надо как-то ответить на эти анекдотичные обвинения?

– Понимаете, Николай Петрович, вы, конечно, не обязаны отвечать на эту анонимку, так же как и мы ее рассматривать. Но вполне возможно, что анонимщик, или анонимщики, сочинившие это письмо, могут не успокоиться, а написать выше и будет очень неудобно, если мы окажемся совершенно не в курсе. Да, я думаю и вам полезно знать, что существует подобное письмо, и если оно или подобное ему поступит, например, в секретариат вашего Союза писателей, для вас это тоже уже не станет неожиданностью, – дипломатично обосновал свою позицию Рожков.

– Ну, что ж… пожалуй вы правы, – согласился Москаленко. – Спасибо, что поставили меня в известность. А то действительно, живешь и не знаешь, что под тебя подкоп ведут. Ну, кто копает, я примерно знаю. Это отдельные члены той самой литературной студии, которую я основал. Я руководил студией два года, а потом меня назначили на ответственную должность в секретариате Союза и я просто не смог разорваться между основной работой и студией. Потому я и передал студию заместителю. А что касается того, что я не помогаю своему детищу, то это ложь. Именно я пробил книгу-сборник, в которой напечатались едва ли не все члены студии. Так что упрека не принимаю, – Москаленко по-прежнему спокойно и уверенно улыбался, будто источая добро на весь окружающий мир – хайте меня, а я вас всех люблю и ни за что на вас не в обиде.

– Значит, Николай Петрович, вы говорите, что на студию у вас не стало хватать времени? Но ведь занятия студии, насколько я знаю, проводятся всего один раз в две недели по субботам, то есть во внерабочее время, – счел нужным внести «ремарку» Рожков.

– Вы не представляете насколько муторна и неблагодарна работа в секретариате Союза Писателей. Руководящий состав, в основном, люди очень пожилые, и даже я, на рубеже своего пятидесятилетия там являюсь едва ли не самым молодым. Вот и приходится в самые неудобные и длительные командировки ездить, самую рутинную бумажную работу тоже на себя брать. У меня и рабочий день ненормированный и выходные понятие относительное. Так что в сложившихся условиях у меня просто не оставалось выбора. Но… – Москаленко вроде бы замялся и изобразил на лице подобие внутренней борьбы. – Вам я признаюсь, что расстался со студией не только по причине чрезмерной занятости. Видите ли, когда я организовывал это ЛИТО, я надеялся, что в него потянется молодежь, которую я бы учил, поправлял и поддерживал. Я ведь дипломированный литературный критик. Но, увы, мои надежды не оправдались. Молодежь в студию так и не пришла, а пришли в основном люди от сорока до семидесяти лет и даже старше. Сами понимаете, начинать серьезные занятия литературой даже в сорокалетнем возрасте, это дело малоперспективное. Вот еще одна немаловажная причина, по которой, каюсь, охладел к своему, так называемому, детищу, – вроде бы с некоторым пафосом, но по-прежнему дружелюбно и с этакой простецкой улыбкой «признался» Москаленко.

– И все же, Николай Петрович, видимо, члены студии надеялись, что вы, как человек теперь уже непосредственно входящий в руководство Союза Писателей, будете содействовать продвижению и публикации их произведений. Я сам в молодости писал стихи, и по собственному опыту знаю, что увидеть в напечатанном виде созданное тобою произведение, это мечта не только двадцатилетних и тридцатилетних, но и для людей более пожилых, особенно если они раньше никогда не печатались, – решил вступиться за немолодых членов студии Рожков.

– Если судить по совести, то вы, конечно, совершенно правы. Но в нашем писательском цеху, поверьте, так же как и везде, по совести никто не живет. К тому же наш Союз сейчас совсем не тот Союз Писателей, что был в советское время. У нас уже и «веса» того нет и финансирования, а отсюда вытекает, что Союз организация очень маломощная, еле-еле сводящая концы с концами. Таким образом, получается, что все штатные места уже заняты, и новые пятидесятилетние и шестидесятилетние писатели и поэты уже не нужны, прежних более чем достаточно. Новых, уже состоявшиеся писатели старшего поколения, просто не потерпят. Зачем им конкуренты? Другое дело молодые, они ведь мэтрам ни по какому не конкуренты, более того «состоявшиеся» старики очень любят учить и опекать такую вот молодежь. Грешным делом и я хотел, через эту студию, да не получилось. Ну, а кто в зрелом возрасте вдруг очнулся и вздумал писать… Для них фактически в нашей системе нет места. Им остается только пытаться печататься в коммерческих издательствах и изданиях, и если у них есть деньги, то они вполне могут издаваться и найти своего читателя, – развел руками Москаленко.

– Но извините, откуда у среднего человека, тем более у пенсионера, есть деньги на то, чтобы издать книгу своих стихов или прозы? – задал резонный вопрос Рожков.

– Увы, здесь я бессилен что либо сделать. Союз Писателей, как я уже говорил, совсем не та, богатая всесильная организация, что была во времена Советского Союза. Нам денег едва хватает, чтобы печатать книги руководства Союза, ну и конечно их протеже. Так всегда было и будет, протекция существовала до нас, будет и после нас. Не скрою, к этому руководству принадлежу и я. Потому я и стал мишенью для анонимщиков, которые возомнили почему то, что я просто обязан чуть ли не собственным лбом пробивать их публикации. А я в нашем секретариате человек далеко не первый. Я и свои-то публикации не всегда могу пробить и напечатать, – Москаленко со своей обезоруживающе-дружеской улыбкой вновь развел руками.

– Поняяятно, – со вздохом протянул Рожков и опустив глаза вновь вчитался в лежащее перед ним письмо. – Вот вы упомянули, что протекция бессмертна. Прямо как мафия. Значит, основываясь на этом, вы и этой дочке заведующей библиотекой составили протекцию?

– В общем-то, да, посодействовал девочке поступить в институт, – ничуть не смутился Москаленко. – Ну и что с того? Вы же наверняка знаете, что всегда до трети студентов ВУЗов поступают по всевозможным звонкам, с помощью всевозможных «толкачей». Тем более в самые престижные, типа нашего Литинститута.

– Она, что талантливая девочка?

– Да нет, обыкновенная. Но поверьте, Игорь Константинович, в Литинституте, как в любом другом ВУЗе истинных талантов считанные проценты, остальные студенты обыкновенные, средние люди. И то, что благодаря моему содействию туда поступила еще одна средняя студентка, ровным счетом ничего не меняет, – опять совершенно спокойно и буднично пояснил свой поступок Москаленко.

– И все-таки, знаете… Литинститут мне всегда казался особым ВУЗом, – в голосе Рожкова уже чувствовались определенные зачатки возмущения, на откровенно циничную позицию собеседника. – Я всегда считал, что просто так без определенных задатков, по протекции в такой ВУЗ … это как-то. Потом ведь эти выпускники пойдут работать в редакции газет, журналов, в издательства. Они же будут определять, как станет развиваться наша литература дальше, и если редакторами станут вот такие, как вы сказали, средние… Они же запросто могут «зарубить» талантливого автора и наоборот напечатать бездарь.

Тон и слова Рожкова совершенно не действовали на Москаленко, казалось никто и ничто не могут его вывести из равновесия:

– Игорь Константинович, как вы думаете, в МГИМО много студентов поступало и поступает по блату?

Рожков не ожидал такого «красноречивого» вопроса, и в замешательстве молчал, словно остановился, налетев на невидимое препятствие. Москаленко не дождавшись ответа, заговорил вновь:

– И в советское время там подавляющее большинство студентов были «блатные» и «позвоночные», с «лапами», а сейчас к ним добавились те, у кого денег не меряно. И никакие способности или отличные аттестаты не играли и не играют определяющей роли. И что? Это как-то кардинально влияет на нашу внешнюю политику, или состояние нашей экономики? Поверьте, ни на что это не влияет. Ну, а если конкретно говорить о литературе, то бездарные редакторы всегда были есть и будут, и их гораздо больше, чем тех, у кого действительно имеется этот самый пресловутый «литературный слух». Но это вовсе не от того, что у нас в Литинституте много случайных студентов. Просто по статистике средних людей во много раз больше чем способных. А если учесть, что способные часто не реализуют свои задатки, в силу самых различных причин, то соотношение в пользу средних еще более увеличивается. И если вы считаете, что это несправедливо, то вы ошибаетесь. Мир держится на середняках, потому что их подавляющее большинство. Вот вы читали мои стихи? – Москаленко явно все более входил «во вкус» собственных рассуждений и, видимо, сейчас с удовольствием озвучивал свою собственную теорию «устройства жизни».

– Да, читал, мне в библиотеке дали ваши произведения, в той, где вы организовали студию.

– И каково ваше впечатление? – все также дружелюбно с «душой на распашку» спросил Москаленко.

Рожков вновь замялся, его воспитанность и тактичность не позволяли сказать то, что он думал о стихах собеседника. Но Москаленко и тут не стал дожидаться ответа:

– Судя по вашей мимике, они вам не понравились. Не смущайтесь, я и сам отлично знаю, что мои стихи многим не нравятся, а проза так едва ли не всем ее читавшим. Более того, признаюсь, мне самому часто не нравится то, что я пишу.

– Зачем же тогда пишите? – не смог сдержать удивленного вопроса Рожков.

– Ну, во-первых, так пишу потому, что лучше не могу. Да, я отлично осознаю, что Бог меня обделил талантом. А почему вообще занимаюсь литературой? Так ведь я осознал, что лишен этого самого таланта сравнительно недавно. Не более десяти лет назад. Но к тому времени моя литературная карьера была уже, так сказать, на мази, и менять жизнь было уже поздно, – вновь откровенно во всем сознался Рожков. – По-молодости ведь многие мнят себя гениями, а с годами, приобретая жизненный опыт, прозревают, но как говорится, поезд ушел.

– И все-таки, знаете… я всегда считал, что литература это не обычная профессия, где можно просто обладать некими навыками и стать неплохим специалистом. Это все же творчество, то есть совсем другая категория, – продолжал недоумевать Рожков.

– Вы, конечно, правы, но как бы это поточнее выразиться, правы лишь теоретически. Но на практике, увы, как говорил Гете устами Фауста: суха теория мой друг, а древо жизни пышно зеленеет. Я бы перефразировал это крылатое изречение применительно к нашей жизни: в теории на земле должны расти только полезные злаки, но в реальной жизни сорняков вырастает куда больше, – Москаленко вдруг как будто запнулся. – Впрочем, я, кажется, несколько отвлекся. Так вот, как и зачем я стал писателем. Вы не можете не помнить, что в Советском Союзе стать писателем было и престижно и довольно хлебно. Те, кому посчастливилось стать профессиональными литераторами, то есть вступить в Союз Писателей, а тем более, кто пробился в руководство Союза… они регулярно печатались и издавались и очень недурно за это получали. При этом наличие таланта было совсем не обязательно. Главное писать то, что нужно Партии и Правительству.

– Да, но сейчас-то я думаю совсем не так, нет того гнетущего идеологического пресса, – вставил реплику Рожков.

– Да, нет, но я не то вам хочу сказать, – впервые, в течении всего разговора Москаленко недовольно поморщился, и с лица его сползла гримаса безмерного дружелюбия. – Меня, тогда еще совсем молодого поэта, впервые побывавшего в Москве, на съезде молодых писателей, потусовавшегося в ЦДЛе… В общем, меня эта богемная жизнь тогдашних писателей спровоцировала и я стал из кожи лезть, делать эту самую литературную карьеру поступить в Литинститут. А сейчас… сейчас к сожалению кормушка уже не та, но тем старикам, кто всю жизнь стремился делать эту самую писательскую карьеру в рамках Союза Писателей, им-то куда деваться, в том числе и мне? Нам обратной дороги просто нет, – Москаленко уже смотрел перед собой с грустной улыбкой.

– Извините, но я не могу не спросить, только не обижайтесь… Разве вам не совестно, зная что вы не обладаете ни поэтическим, ни прозаическим дарованием, печататься, издаваться вместо тех, кто этого более достоин? – В этой реплике Рожков отчасти имел в виду и самого себя, ведь он являлся одним из тех десятков или даже сотен тысяч авторов, которым несмотря на неоднократные попытки, так и не удалось напечататься в известных литературных изданиях.

– Мне… совестно? Ну что вы, если не стану печататься я, то вместо меня не будут печатать, этих, как вы выразились талантливых авторов. Меня тут же заменят штатными авторами из той же «союзной обоймы». И я в этой «обойме» занимаю свое место по праву. Вы знаете, сколько я преодолел всевозможных препятствий, чтобы в нее попасть? Я вам вкратце расскажу. Я ведь родом с Украины с маленького шахтерского поселка и сам в молодости работал шахтером. Там у молодежи почти не было иного пути, большинство шло на шахту. Мне иногда в кошмарных снах видятся жуткие картины, что я успел пережить там за свой незначительный период шахтерской деятельности. Проработав в шахте всего полгода, я раз и навсегда поставил перед собой цель, ни в коем случае в эту преисподнюю не возвращаться. Кем мне только не пришлось побывать, и экспедитором, и проводником в железнодорожных вагонах, и пасоломщиком. Да-да, я пел псалмы в церкви, пока не определил, что выгоднее всего, в то советское время писать идеологически выдержанные стихи. Ну, и начал славить партию и комсомол, и меня стали довольно регулярно печатать сначала в газетах и журналах у нас на Украине, потом и в Москве заметили, приняли в Союз Писателей. А с членским билетом мне открылась прямая дорога в Литинститут. Правда, на очное отделение у меня уже к тому времени годы вышли, пришлось заочно кончать. А дальше вы знаете, вот дорос до секретаря, – Москаленко с явным удовольствием повествовал о маршруте своего подъема из шахтерской преисподней в литературные начальники.

Если бы такую биографию поведал советский человек в 70-80-х годах, она бы тогда была встречена «овациями», ее бы изучали, брали в качестве примера, ведь она как бы в реалиях олицетворяла слова из коммунистического гимна «Интернационал» – кто был ничем, тот станет всем.

Но сейчас шел уже 2005 год, и ни СССР, ни партии, ни комсомола, ни Союза Писателей, в том советском виде, с его неограниченными возможностями как возвеличить, так и вмять в «грязь», в небытие… этого Союза Писателей уже не было. Потому слушать такие признания Рожкову была как-то неловко. Но собеседник продолжал свою исповедь, словно давно уже копил все эти мысли внутри себя и не мог найти подходящего слушателя, и вот, наконец, нашел, и теперь все разом решил высказать, выплеснуть:

– Вот вы тут упомянули о совести. Поверьте, я далеко не самый бездарный и бессовестный в нашем секретариате. Но у нас не принято отдавать то, что с таким трудом завоевано. А что касается настоящих талантов, им не нужны ни литинституты, ни союзы писателей. Они формируются сами по себе, и им же лучше, если они обойдутся без нас, и никакой литинститут не испортит их самобытность, и минет их чаша ввязаться в наши союзные фракционные интриги и дрязги. Знаете, как ответил артист Смоктуновский, когда какой-то режиссер спросил: где вы учились? Он ответил: нигде, а разве не видно? Гению не нужно никакой специальной учебы, кроме общего образования. Разве Пушкин, Лермонтов, Есенин, Толстой или Достоевский кончали Литинститут или что-то похожее на него? Потому, мы настоящей большой литературе нисколько не вредим, мы существуем, как бы параллельно ей. Но своего, тем не менее, не упустим, мы боремся за все эти блага, даже за те крохи, что имеем сейчас, но боремся не с гениями, а друг с другом. И вот эту анонимку, что у вас в руках написали вовсе не непризнанные таланты, а такие же посредственности как и я, может даже хуже меня. Просто я смог лучшее их устроиться, но поверьте, к литературе это не имеет никакого отношения…

Рожкова так потрясла логика и откровенность собеседника, что он уже не мог сказать ни слова в ответ, сидел, словно онемев. А Москаленко, поймав кураж, все говорил и говорил:

– Знаете, еще в молодости я в качестве жизненного девиза взял слова Маяковского: «Держать взятое, да так, чтобы кровь с под ногтей выступала». И этот девиз для меня до сих пор путеводный. Много ли, мало ли я достиг? Кто-то скажет, что ерунда, а вот на Родине считают, что я сделал большую карьеру. У нас там всех, кто сумел хотя бы прописаться в Москве, считают счастливчиками, удачливыми. А уж тех, кто смог здесь стать влиятельным человеком, начальником… у нас там такие являются чем-то вроде национальных героев. Я, конечно, не смог достичь того, что сумели такие мои земляки как Хрущев и Брежнев. Но и мои скромные успехи, как ни крути, тоже немалые достижения для выходца из глубокой провинции. И, извините великодушно, своего я не отдам, что мое, то мое, – при этих словах Москаленко вдруг как-то в очередной раз неуловимо изменился в лице, и Рожкову показалось, что он как и предыдущие его собеседники, чуть повернул голову и неожиданно зло, хищно, беспощадно посмотрел на город, громыхающий за окном. Посмотрел тем же безжалостным взором завоевателя…

Игорь Константинович в одиночестве стоял в своем кабинете и задумавшись, словно не замечая, курил одну сигарету за другой, забыв о предостережении врачей. Эти трое совершенно разных его собеседника… они каждый по своему оправдывали свои поступки, говорили прямо или косвенно, что здесь, в этом городе нельзя жить иначе, чем живут они. Если не хочешь быть рабом, стань завоевателем, оккупантом, и тогда у тебя будет все, ибо возможности предоставляемые здесь неограниченны. Он курил и смотрел, смотрел на текущий беспрерывно поток машин, на многоэтажные дома, на расположенный рядом «армянский» пассаж и чуть дальше «азербайджанский» рынок… Они всяк по своему убеждали его, что все это огромное поле битвы, и в той битве они не собираются проигрывать. За этим «полем» они не видели ни самого города, ни живущих в нем людей, ведь они все это, всяк по своему, презирали и ненавидели. То ли от чрезмерного потребления никотина, то ли от всех этих дум у Рожкова вдруг тупо заныло сердце. Ведь он не мог так же относится к этому городу – ведь здесь он родился и вырос, то был его родной город…

1

Стояла ранняя весна. Один из встречавших авиарейс Иркутск – Москва сразу привлёк всеобщее внимание. То была колоритная личность: рослый, худой, одетый в дорогое коричневое пальто, шикарные, но не чищенные туфли и «кричащий» ярко-красный шарф. Всё говорило о том, что со вкусом у этого типа проблемы, но деньги водятся. О последнем свидетельствовали, и золотые часы, и «навороченный» сотовый телефон, которые он не без рисовки демонстрировал прочим встречающим. Лицо типа – низкий лоб, мутные злые глаза, шрам через всю небритую щёку – наталкивало на мысль, что это легализовавшийся и разбогатевший после развала Союза представитель криминального мира. Его поведение, внешность и возраст, что-то около сорока… По всему следовало, что это не рядовой «браток», а личность в своих кругах весомая, но всё-таки к иерархии преступного мира не принадлежащая.

– Вута… братан! – тип кинулся к одетому в тёплую неприметную куртку, вязанную шапочку, немолодому коренастому человеку, вышедшему из галереи аэропорта вместе с другими прилетевшими авиапассажирами.

Они обнялись.

– С освобождением тебя… Давно ждём… На сколько скостили-то? – тараторил тип, приобняв прилетевшего за широкие плечи и ведя его к выходу из аэропорта.

Прилетевший почти не отвечал, лишь морщился, да шевелил тяжёлой челюстью, словно пытался разгрызть что-то. Он внимательно, с интересом оглядывал площадь перед аэропортом, забитую машинами, автобусами, суетящимся людьми. Он успел от всего этого отвыкнуть, ибо провел на зоне восемь лет. Подошли к припаркованному на стоянке «БМВ». Тип предупредительно распахнул перед приезжим дверь … Вута, такова была кличка коренастого, не спешил сесть в машину. Он осмотрел, обошёл щегольское «БМВ», поглядел по сторонам – рядом тоже припаркованы в основном иномарки «Мерседесы», «Ауди», «Вольво»…

– Фартово жить стали, забурела Москва. Тачки-то какие кругом! – Вута изумлённо качал головой. Он «сел» ещё при Советской власти, а вернулся в самый настоящий капитализм.

Когда он, наконец, откинулся на сиденье рядом с типом, тот буквально с места набрал скорость, явно желая поразить.

– Юзик, не газуй. Поезжай тише, дай спокойно посмотреть, на Родину, как-никак вернулся, – приказал Вута и тип сразу повиновался, ослабив давление ноги на акселератор.

– Тебя куда, на квартиру? Мы тебе всё приготовили, бывшая академика хата, шик, окнами на Тверскую. Ты знаешь, сейчас чуть не у всех улиц в центре названия поменяли. Улица Горького теперь Тверской называется. Я сам года два в этот дурдом врубиться не мог.

– Не поменяли, а вернули, – тихо проговорил Вута.

– Что?

– Ладно, кончай базарить… Давай бабки, – в голосе Вуты звякнул металл.

– А… Извини… Вот держи. Забыл, гадом буду, – оправдывался Юзик.

Вута пересчитал деньги.

– Десять штук?

– Да, на первое время. Тебя же неожиданно отпустили… Собрали сколько смогли. Завтра тебя Резо Тбилисский в свой ресторан приглашает.

– Резо… зачем? – Вута насторожился.

– Ну, так, – замялся Юзик. – Встретиться хочет, твоё освобождение отметить.

– У него что, сейчас свой ресторан в Москве?

– Ещё какой. Сам увидишь. У него там штаб. Не ресторан – крепость.

– Чего это он так заботится обо мне? – Вута свирепо усмехнулся. – Ладно, об этом потом. Ты с ребятами чем сейчас занимаешься?

– Про то в двух словах не скажешь. Жизнь сейчас Вутик… тут такие дела, такие бабки можно загребать, не то, что при комуняках. Ты когда с Резо встретишься… ну, в общем, он сейчас в Москве в большом авторитете. Вдвоём вы тут сможете такие дела делать, в золоте купаться.

– Так ты скажешь, чем всё-таки сейчас занимаешься и сколько у тебя людей? – раздражённо перебил Вута. – Юзик не ответил. – Ты что оглох? – не повывшая голоса продолжал «давить» Вута.

– Вут… ты осмотрись сначала, в Москве сейчас совсем не тот расклад, что при тебе был, – Юзик энергично завертел баранку, машина сворачивала на МКАД.

– Что-то не нравится мне твой базар.

– А мне твой! – почти до фальцета повысил голос Юзик и резко затормозил. – Всё кранты, в пробку попали.

Впереди, насколько хватало глаз, стояло море машин. Сигналили, ругались, кто-то пытался съехать с насыпи, кто-то развернуться. Вута изумленно воззрился на бросившего баранку, и откинувшегося на спинку Юзика.

– Ты что намарафетился с утра… смелый такой!?

– Да я уже второй год марафета не пробую, и с бухаловом осторожно. Сердце хватать стало. Доктор сказал, если не завяжу – баретки отброшу… Просто сейчас здесь всё не так Вутик. Пока ты на нарах чалился, здесь знаешь, что стало?

– Что стало? Резо и его звери верховодить стали?

– Да Резо ладно. Если бы только он. Кого здесь сейчас только нет, и чечены, и армяне, и азеры, и липецкие и кемеровские.

– А ты… ты-то на что!? Я же тебя здесь за себя оставлял?! – Вута подался вперёд, словно собираясь набросится на собеседника.

– А что я, я ведь не законник, у меня авторитет не тот.

Вута, нервно подёргивая правой щекой, отвернулся и стал смотреть в окно. Машины, стоявшие, рядом тронулись, Юзик тоже проехал метров десять и опять встал.

– Ладно, разберёмся. Гляжу, наворочал ты здесь дел, – Вута устало вздохнул.

– Попробуй… только ничего у тебя не выйдет. Я тебе это по старой дружбе… – Юзик угрюмо уставился в багажник переднего автомобиля.

– У кого не выйдет… у меня!? Ты чего бакланишь? Это наш город, мы с тобой в нём выросли и разрешим здесь зверям хозяйничать!? … Сколько людей у тебя!?

– Восемь.

– Сколько?!.. А остальные где!?

– Были да сплыли!

– Да ты, гад, всё развалил. А говоришь, живёшь, деньги делаешь, на клёвой тачке ездишь. А люди, люди где!? Ну сука!.. Придётся с нуля начинать, ну гнида ты Юзик!

– Никого ты сейчас не соберёшь. Ну, десять – пятнадцать человек, кто тебя ещё помнит, да и то старики в основном. А у Резо только в его крепости не меньше тридцати бойцов со стволами всегда на стрёме. А если всех своих соберёт только в Москве ещё столько же, и из Тбилиси подмога первым же самолётом будет. Если захочет он больше сотни человек собрать может. У других чёрных тоже не меньше. С Резо дружить лучше Вута, тем более он сам этого хочет.

Юзик тронулся с места, немного проехал и вновь остановился. Вута, наморщив лоб, переваривал только что услышанное.

– С чего это ты взял, что у них столько народу? Ты что, со страху совсем с мозгов съехал?

– Ничего я не съехал. У них же один за всех, а все за одного, когда до разборок доходит, будто сам не знаешь. Они и лохам своим стволы раздают. Вон за Резо любой грузин в Москве здоровьем рискнуть за честь считает. Он же им тут всем крышу даёт, всё равно в палатке торгует, на сцене поёт, или мяч гоняет. И родственников у него тьма.

– Ладно … мы тоже не пальцем деланные, ребят соберём, посмотрим.

– Не пойдёт за тобой братва!

– Что!?… Это ещё с чего!?

– Слух прошёл Вута, ты уж извини, будто менты тебя сблатовали против своих. Я, конечно, не поверил, но многие сомневаются, не ссучился ли ты. Разве за просто так срок срезают?

В салоне БМВ повис вопрос и Вута почувствовал себя не очень уютно. Значит всё-таки тот разговор в кабинете «кума» с ФСБшником вышел за пределы зоны и достиг Москвы, наверняка обросший по пути всякими домыслами. Полковник ФСБ специально прилетел в зону, чтобы предложить ему досрочное освобождение взамен… Нет, Вуте не предлагали работать на органы. Да и не могли там рассчитывать, что «вор в законе» так запросто «ссучится». Просто Вута должен был дать достойный отпор этнически однородным кавказским группировкам, которые фактически вытеснили из большинства районов столицы славянские. Для этого и отпускали его, «законника», москвича, давно уже бывшего в контрах с большинством из лидеров «зверей». Вута понимал, что с его помощью хотят разжечь войну внутри криминального мира. Он ничего не ответил на предложение полковника, ни да, ни нет, но его всё равно освободили.

– Кто… какая сука пустила слух!? – чуть не зарычал Вута.

– Не знаю… я не поверил … гадом буду, – Юзик включил скорость и, наконец, вся масса машин потекла безостановочно.

– Суки… падлы… неужели вы не въехали, что это нарочно звонят!

– Вута, ты лучше договорись с Резо. Мы уже давно хорошо контачим, с ним можно дела делать. Он ведь настоящий законник, не то, что другие звери. С чеченами вообще…

– Кто настоящий… Резо!? Ты соображаешь, что мелешь!? Разве он по понятиям живёт?!

– Да брось ты Вута, какие понятия, какие законы, когда всё это было, при царе Горохе. Чтобы законник семьи не имел, и с буграми дел не водил. Сейчас другое время, можно такие бабки делать вместе с буграми, даже с ментами. Без этого сейчас ни фирму организовать, ни под крышу никого не взять. Знаешь, какие фирмы, банки у Резо под крышей и какие бабки за это ему отстёгивают? Знаешь, какие люди к нему ходят? Тузы, артисты, мазилы эти… художники.

– Какие тузы, – не мог слушать дальше Вута, – какие артисты!?… Грузины?!

– Ну, не знаю, я к нему не вхож.

– Да неужто ты думаешь, он кого-нибудь, кроме своих станет прикрывать? Русских лохов он только стрижёт.

В салоне воцарилось молчание. Тем временем уже подъезжали к Садовому кольцу.

– Ты как сейчас, отдохнёшь, или может в ресторан? Можно и баб организовать, марафета, – Юзик всячески изображал услужливость.

– Ничего не надо, – угрюмо ответил Вута.

– Ну, а завтра как? Тебе машину когда подогнать?

– Не надо машины… и ты тоже не приезжай. Я сам погуляю, осмотрюсь.

– А что Резо сказать? – с беспокойством спросил Юзик.

– Ничего… Я сам тебя найду, – с этими словами Вута, взяв ключ, вышел из машины и пошёл в капитальный сталинской постройки дом, в котором для него были приготовлены апартаменты.

2

На другой день Вута неприметно покинул квартиру и где своим ходом, где на городском транспорте ходил, ездил, смотрел, искал… За восемь лет Москва изменилась, казалось, он попал совсем в другой город, другой мир. Действительно, тех людей, с которыми он когда-то «работал» почти не осталось. Одни «сидели», другие погибли в разборках, третьи вообще сгинули непонятно куда. Кое-кто пытался наладить бизнес, в некоторых случаях почти легальный. Смена «декораций» в родном городе оказалась настолько кардинальной, что ставила видавшего виды Вуту в тупик.

Последний срок Вута «тянул» за рэкет. Он стоял во главе группировок, собиравших дань с расплодившихся в Перестройку кооператоров. Сейчас все торговые точки и частные магазиныпребывали чуть ли не официально под «крышами». Они так же выплачивали дань, но никого за это уже не сажали. Почти все «крыши» были Вуте незнакомы, более того подавляющее большинство имело немосковское и даже вообще нерусское происхождение. Это он выяснил, всё-таки разыскав, кое-кого из своих бывших «сотрудников». Выяснил и то, что заподозрил ещё вчера – Юзик уже давно фактически служит Резо.

Нет, Вута не растерялся. Он в своей воровской жизни часто попадал в критические ситуации, из которых научился с честью выходить. Недаром его уже в двадцать восемь лет «короновали», и он в своей среде пользовался большим авторитетом. Но тех воров, в основном старшего поколения, которые его чтили и уважали, на «плаву» осталось совсем мало. Преступный мир Москвы сменил «окраску», он катастрофически «почернел». Вута съездил в Солнцево, в Долгопрудный, в Люберцы. Итог получился неутешительный – братва из ближнего Подмосковья вежливо, но дружно отказалась иметь с ним «дела». По всему, сказывалось действие запущенной «утки» о его «ссученности». Оправдываться, добиваться восстановления попранных «прав», сколотить по новой «контору»? Но ему уже сорок пять, а кругом наступают молодые и борзые, не признающие старых авторитетов, лучше приспосабливающиеся ко всем этим переменам – он почувствовал это ещё в зоне. Ко всему, Вута засёк за собой слежку. Возможно это гебешники, но скорее всего его «пасли» люди Резо.

С Резо они не раз общались ещё в Перестройку. Тогда грузинский авторитет только зацепился в Москве, а Вута был всем и вся. И вот ситуация полностью перевернулась. Вута понимал, что и Резо сейчас далеко не единоличный босс воровской Москвы и ему позарез нужно скооперироваться именно с ним старым, заслуженным московским законником.

Пообедав в одном из небольших ресторанов-погребков, который содержала сестра одного из бывших его подельников, Вута решил больше не бегать по городу в поисках союзников, а съездить к брату, единственному оставшемуся у него родственнику. Брат до сих пор жил в той же двухкомнатной квартире в Текстильщиках, где они оба и выросли, где умерли, едва преодолев «полтинник» их родители: отец от водки, мать … мать от жизни с таким мужем и детьми.

Свой двор, образованный тремя пятиэтажными хрущёвками, Вута там, на зоне иногда видел во сне. Когда на рубеже пятидесятых и шестидесятых годов их переселили сюда из снесённого барака, пятиэтажки казались им дворцами. Сейчас эти неказистые, невысокие домики, смотрелись в сравнении с новыми многоэтажными домами теми же бараками. Вута зашёл в свой подъезд. Запах там был! В общем, всё то же самое, что в большинстве подъездов в старых спальных районах. На своём третьем этаже он обнаружил, что дверь их квартиры единственная на площадке не обита утеплителем и не железная. Вута стал жать кнопку звонка, но ничего не услышал. Он постучал в дверь, но из квартиры по-прежнему не доносилось ни каких признаков жизни. Где брат, и вообще жив ли он, узнать было не у кого – все соседи оказались новые, ему незнакомые люди. Брата они не знали.

Вута вышел на воздух, вздохнул полной грудью. Вглядываясь в лица выходящих из подъездов людей, он никого не узнавал и его тоже никто. Он пошёл к школе. Восемь классов он окончил в шестьдесят седьмом и пошёл в ПТУ, откуда впоследствии его исключили ввиду судимости. Но первые приводы в милицию у него были ещё в школьные годы, ведь именно тогда он стал беспрекословным лидером всей местной шпаны. Они остро конкурировали с бандами подростков из близлежащих районов. Впрочем, перепадало от малолетних хулиганов и взрослым.

Стандартное, сороковых годов постройки с развёрнутой книжкой на фронтоне, здание уже не являлось школой – там располагалось какое-то производство. Вута шёл по родным местам и вспоминал конкретные события из своего бурного детства. Здесь, неподалёку от школы они с пацанами подстерегли пасмурным осенним вечером учителя физкультуры и жестоко избили его. Физкультурник был так напуган, что сразу уволился из школы, никому ничего не сказав. Вспомнил, как по его просьбе старшие ребята, среди которых были и побывавшие уже в колонии для несовершеннолетних, зимой раздели досаждавшую ему математичку. Училку ткнули головой в сугроб, сорвали с неё шапку, шубу и сапоги… Вута ходил по дворам вспоминал места драк, в которых он утверждался в качестве главы местных хулиганов. Вот здесь в арке он побил в присутствии всех «своих в доску» пацанов Саженя, громадного парня, избавив его от заблуждения, что для уличного атамана достаточно одной физической силы.

Вута вернулся в свой двор, сел на скамейку возле детской площадки, не зная, что делать дальше – возвращаться в квартиру, которая наверняка прослушивается, он не хотел. Получалось так, что ему некуда было идти, ему у которого восемь лет назад в распоряжении имелось не менее десятка «хат» в самых разных районах города. Нет, конечно, найти место, где переночевать он бы нашёл, но почему-то ничего не хотелось делать, у него возможно впервые в жизни «опустились руки». Он сидел и смотрел по сторонам… Мимо шла, тяжело припадая на одну ногу, пожилая женщина, старуха: дряблая обвисшая кожа лица, старое демисезонное пальто, поношенный пуховый платок, давно вышедшие из моды стоптанные сапоги…

– Галина Ивановна? – спросил не то её, не то самого себя Вута.

Старуха не откликнулась, продолжая свой шаркающий путь.

– Галина Ивановна! – уже громче обратился Вута и, встав со скамейке, подошёл.

Старушка близоруко сощурилась, вглядываясь в подошедшего к ней человека. В руках она держала авоську, в которой угадывались очертания хлебного батона и ещё каких-то продуктов.

– Здравствуйте Галина Ивановна. Вы меня не помните?

Если бы сейчас кто-то, из имевших с ним контакты последние лет двадцать: его подельники, сокамерники, шестёрки, равные ему «авторитеты», его конвоиры, «кумовья», все кто его знал, все кто его боялись, ненавидели, восхищались… Сейчас бы они не узнали этого закоренелого преступника, бесстрашного и беспощадного. Это был стеснительный мальчишка, едва набравшийся храбрости окликнуть свою учительницу и искренне переживавший, что та его не помнит.

Галина Ивановна преподавала историю и была классным руководителем у Вуты.

– Витя… Долбышев! – наконец она узнала в возвышавшемся над ней плечистом верзиле своего бывшего ученика.

– Ну да! – Вута улыбался всеми своими золотыми фиксами. Так искренне он не улыбался уже давно, куда девалась минутной давности угрюмость. Казалось, он сбросил с себя весь груз прожитых лет, судимости, заключения… и вновь очутился в шестидесятых, в своём детстве…

Что такое пролетарский район Москвы в шестидесятых? Тогда многие пролетарские семьи являлись рассадниками детского и подросткового хулиганства. Текстильщики, Кузьминки, Люблино, Выхино с переходом в Люберцы, весь Юго-Восток Москвы являлся сплошной шпанецкой вольницей. Школы этих районов тоже кишели всевозможными шайками, группами, кодлами. Буквально на каждой перемене случались стычки – драки один на один, или стенка на стенку. В школе, где учился Вута, учителя на переменах патрулировали коридоры, но в мальчишеский туалет, где и происходили в основном драки, заходить боялись даже педагоги-мужчины. Директриса ловко маскировала своё бессилие тем, что вроде бы ничего не замечала. Ни она, ни завучи, никто не мог обуздать эту массу, никто кроме…

Да-да, только Галина Ивановна, тогда ей было тридцать пять – сорок лет, одна могла утихомирить этих зверёнышей, отобрать сигареты, карты, заставить принести дневник, привести родителей. Как ей это удавалось… то, что не могла ни хитрая директриса, со своей дежурной угрозой, «сдать в милицию», ни мужчины, учителя физкультуры, физики, труда? Это была тайна, скрытая в тёмных закоулках душ этих птенцов пролетарской клоаки, маленьких оторвил, многие из которых впоследствии стали «профессиональными» преступниками.

– А вы значит так здесь и живёте? – спросил Вута.

– Куда ж я денусь, – отвечала Галина Ивановна, – здесь прописана, здесь и умру. – Она тяжело перехватила авоську из одной руки в другую. – А ты, значит, малую родину решил навестить?

– Да. Брата вот хотел проведать, да дома не застал. Вы случайно не встречали его?

– Да нет, давно не видела. Признаться, и зрение у меня совсем село, может и не узнала. Я бы и тебя не узнала. Сейчас тут жители часто меняются, старики мрут, а дети их квартиры продают. Таких как я, старожилов, почти уж не осталось.

– А вы уже не работаете?

– Ну, что ты, какая работа. Лет десять как на пенсии. Могла бы конечно, сейчас многих учителей-пенсионеров приглашают работать, молодые-то не идут, учительский хлеб скуден и горек. А ты… ты-то как живёшь, чем занимаешься?

– Да так, чем придётся.

Галина Ивановна медленно двинулась к своему подъезду, Вута почтительно следовал поодаль. Он словно не чувствовал прошедших тридцати лет, не видел очевидного: его «классная» превратилась из цветущей женщины в тяжело передвигающуюся, неприглядную бабку. А тогда… «Галина», так её звали ученики, была весьма красивой по меркам тех лет: среднего роста полная натуральная блондинка, любившая одеваться в прилегающие одежды, выгодно подчёркивающие её объёмные округлости. Внешность внешностью, но если бы не её характер, манера поведения в школе, вряд ли бы она имела такой авторитет среди хулиганистых мальчишек. Она относилась к школьной шпане без предвзятости, точно так же как ко всем прочим ученикам: «отличникам», «тихушникам», «активистам», то есть хорошим мальчикам. Она никогда не оскорбляла их, вернее не оскорбляла словом, в чём преуспевали, едва ли не все прочие педагоги. Хулиган, бандит, дебил… по тебе тюрьма плачет… Хотя в то же время она могла ударить… ударить указкой, дать подзатыльник, даже ухватить за вихры, но всё это как бы не всерьёз, в шутку. Ей позволяли то, что не позволяли ни одному другому учителю, да, пожалуй, и не всем родителям.

Вута жутко конфликтовал едва ли не со всеми учителями, но Галине наоборот помогал, причём помогал добровольно и на совесть. Самой настоящей мукой для учителя в то время было дежурство по школе. Тогда в школе не было охранников, и именно дежурный учитель был вынужден по утрам сдерживать, рвущихся в школу с мороза учеников до того как нянечки уберут этажи. С этой задачей мало кто справлялся. Причём мужчинам приходилось труднее, чем женщинам, те хоть плачущим нытьём могли иногда сдержать наиболее совестливых архаровцев. Мужиков просто отпихивали, сминали, и толпа, ведомая тем же Вутой, устремлялась в вестибюль, по этажам, оставляя грязные следы на ещё мокром паркете школьных коридоров. Вызывать каждый раз милицию, расписаться в своём полном бессилии, директриса не решалась. Она предпочитала отчитывать педагогов, обвинять их в недостатке воли и отсутствии педагогического такта. Галину директриса ненавидела, так и не осознав, как той удаётся поддерживать образцовые дисциплину и порядок. Школьные двери в её дежурство никто не брал штурмом. Причём Галина даже не стояла как цербер у входа, она лишь спускалась в вестибюль и, зябко подёргивая округлыми плечами, осведомлялась у стоявшего в дверях Вуты и его корешей:

– Ну что, всё в порядке?

– Да Галина Иванна, не беспокойтесь, никто не войдёт, – отвечал Вута, гордясь поручением.

– Хорошо, через пять минут можно пускать, – и Галина убегала к себе на этаж, в кабинет…

Они подошли к подъезду в доме напротив того, где вырос Вута.

– А как живут наши учителя Иван Степанович, Клавдия Ивановна, – интересовался Вута.

– Ну, нашёл кого спросить. Я давно уже ни с кем… Впрочем, Иван Степанович умер… да, давно уже, я ещё работала, а больше ни про кого не знаю, я ведь и когда работала, ни с кем особо не дружила. А сейчас тем более, одна как перст живу.

– Как одна… у вас же муж был и сын?

– Ты как будто забыл сколько прошло лет, – скорбно улыбнулась Галина Ивановна. – Муж мой уже шесть лет как умер. Вы мужики вообще мало живёте. У сына своя семья. Он в Орехово-Борисово живёт. Приезжает иногда, внучку привозит. Я не езжу… тяжело, ходить совсем плохо стала – эта всё мои высокие каблуки, форсила слишком долго, теперь расплачиваюсь. – Галина Ивановна засмеялась старческим дребезжащим смехом. – Может, зайдёшь к старухе, скрасишь мою скуку смертную? Правда, угостить мне тебя особенно нечем, но что-нибудь соображу. А если брат появится, ты из окна увидишь свет в вашей квартире, скоро уж стемнеет.

– Я!?… Да конечно, – Вута вдруг засуетился, – только это… я в магазин забегу, куплю чего-нибудь, зачем вам тратится.

– Ну, как хочешь, беги. Квартира-то какая не забыл?

– Нет, что вы.

– Только Витя… спиртного не надо, – твёрдо, так же как и тогда, когда она командовала их классом, сказала Галина Ивановна.

Вута купил копчёной рыбы, буженины, колбасы, кока-колы, шоколад… выбирал подороже. Сложил всё в тут же приобретённый большой пакет. Возвращаясь по узкому проходу между двумя пятиэтажками, вспомнил смешной эпизод из тех же школьных лет. Через этот проход лежал самый короткий путь от школы к остановке автобуса. Тогда ещё не пустили метро, и большинство учителей шли к остановке именно здесь. Однажды в морозный день, когда учителя задержались на педсовете, они с ребятами специально щедро залили этот проход водой. К вечеру, когда педсовет закончился, там был голимый лёд… Первым растянулся в тёмном проходе грузный физик Иван Степанович… вот грохнулась «Евдоха», учительница русского Евдокия Алексеевна. Все падения сопровождались улюлюканием и свистом прячущихся за углами «зрителей». Ждали директрису, но в сапожках на высоком каблуке пошла Галина. Что понесло её тогда этим проходом, ведь она жила рядом и к автобусу ей идти было без надобности? Предупредить хотя бы криком не успели, взмахнув руками и издав «ох», она веско села на свою роскошную пятую точку. Вута подбежал быстрее всех, но тоже поскользнулся и улёгся рядом, тут же вскочил, стал поднимать… основательно ощутил её, хоть и через пальто… Вута улыбался, помахивая тяжёлым пакетом – он был во власти воспоминаний, доставлявших ему истинное наслаждение. Та детско-подростковая симпатия к женщине, которая была на двадцать лет старше, сформировала у него своеобразные критерии оценки женской красоты, поведения. Он потом, сам того не ощущая, невольно сравнивал с той Галиной всех встречающихся на его жизненном пути женщин.

3

– Господи Витя! Зачем ты столько всего накупил, щедрость свою показать хочешь? – Галина Ивановна, укоризненно покачав головой, взяла пакет и ушла на кухню.

В школьные годы Вута пару раз приходилось бывать в квартире у классной и её убранство по сравнению с нищенским бытом их семьи тогда казалось ему верхом зажиточности. Сейчас… Конечно, ожидать, что одинокая учительница на пенсии живёт в достатке, было трудно, но то, что у неё даже нет цветного телевизора…

– Так говоришь, занимаешься чем придётся? – Галина Ивановна в застиранном, но аккуратном халате, с поредевшими волосами, превратившимися из светло-русых в серебристые, накрывала на стол. – Это с каких же пор то, чем занимается категория общества, где ты, как я слышала далеко не последний человек, называется занятием чем придётся?

Вута покраснел совсем как в детстве, как тогда, когда Галина однажды отобрала у него принесённые в школу порнографические карты.

– Извините Галина Ивановна, не хотел вас расстраивать.

– Чем же это? Садись, тут в основном то, что ты купил, я же только яичницу, да чай могу предложить.

– Спасибо, я и есть-то особо…

– Так чем же ты боялся меня расстроить?

– Ну как, вы всё-таки… как это у вас называется, сеяли доброе, вечное, светлое, а тут ученик-уголовник.

– Ну-ну, – вновь дребезжаще рассмеялась Галина Ивановна. – Ты что же мог подумать, что я тут могла жить в неведении, чем ты занимался все эти годы? А тот громкий процесс в девяностом году… Ты же первым рэкетиром в Москве слыл.

– Да, я тогда десять лет получил… вот только освободился… досрочно.

– Тяжело в тюрьме?

– Да нет. Это «мужикам», ну простым зекам тяжело, а я ведь по четвёртой ходке пошёл. Нам «ворам» тюрьма дом родной. Шучу, конечно, и мне муторно было, день, ночь, год за годом, – Вута помрачнев принялся за яичницу, заедая её нарезанной копчёной колбасой.

– Ты, наверное, думаешь, что я начну тебя сейчас стыдить, поучать? – Галина Ивановна тоже присела и с жалостью смотрела на жующего Вуту.

– Не знаю… наверное, вы имеете право, только без толку это.

– Лет бы десять назад я так бы и поступила, а сейчас… Разве что постыдить, что мать в пятьдесят лет в могилу свели. Брат твой… На тебя всё походить стремился. Ты бы хоть объяснил ему, что лидером, всё равно каким, родиться надо, а с него… Папаша родной, пьяница ни на что не годный. Лучше бы уж какую-нибудь семью завёл, и жил как все люди. А ты знаешь, что изо всех учеников, которых я выпустила ты единственная знаменитость?

Вута оторвался от еды и взглянул на бывшую учительницу удивлённо:

– Как это… не понял? У вас же были и отличники и с медалями кончали. Помните, Ермошина Лариска как училась, и не зубрила совсем, а любой урок наизусть помнила.

– Были… Лариса, кстати, тоже после восьмого из школы ушла… в техникум поступила. Потом аборты делала, выходила замуж, разводилась. Не знаю, что с ней стало, пропала куда-то. К чему способности, если стержня нет. Никто из моих учеников, кроме тебя, нигде ни в чём не прославился, хоть и учились и зубрили, институты позаканчивали. Действительно, и медалисты были, а в итоге ничего особенного.

– Ну а я то… какая же я для вас знаменитость? – Вута не был готов к такой своеобразной оценки его жизненной «деятельности».

– С обратным знаком, а знаменитость. Вон грузины гордятся же Сталиным, французы Наполеоном, а ведь тоже преступники, хоть и вселенского масштаба. А тут во дворе тоже гордились тобой. Помню, каким орлом ты тогда к своим приезжал – не подойти.

– Да ну что вы… Конечно, тогда я был в большом авторитете, но это же совсем не то.

– Я тоже раньше думала, что не то. Всё то. Ваше сообщество устроено так же, как и любое другое, кто-то внизу, кто-то вверху, кто-то приказывает, кто-то выполняет. Так вот ты единственный мой ученик, кто сумел хоть где-то пробиться на верх, в среду тех, кто приказывает.

– Надо же… Эдак я после ваших слов загоржусь, – Вута рассмеялся и отложил вилку.

– Ты скажи мне, как это у вас… авторитет, это сейчас что-то вроде «нового русского»? Во всяком случае, по тебе не видно.

– Ааа… прикид, тачка. Это ерунда. Я же в свой двор пришёл. Зачем светится.

– У тебя, наверное, и кличка какая-то есть. Я слышала у вас у всех клички.

– Есть, конечно.

– Какая, если не секрет?

– Какая была, такая и осталась, Вута.

– Что!? Твоё детское прозвище стало твоей кличкой? Надо же, а я думала у всех там клички типа, Меченый, Красавчик, Артист. Так значит, вся Москва дрожала от Вуты.

Улыбка сошла с лица Вуты. Конечно слова о «дрожи» были преувеличением, но всё-таки кое что было, а сейчас …

– Что с тобой, – Галина Ивановна заметила перемену в его настроении.

– Да так, – тяжело вздохнул Вута и ничего более не сказал.

Она, не перебивая его молчания, подала чай, с им же принесённым шоколадом. Старая учительница не подгоняла его, не спрашивала, но ему захотелось рассказать, поделится… выслушать совет. Как тогда, когда над его головой собирались тучи: ставили на учёт в милицию, собирались исключать из школы, и он приходил к своей «классной».

– Знаете, Галина Ивановна, я сейчас живу, будто от поезда отстал и никак догнать не могу. Вернулся вот и Москвы не узнал. Куда ни ткнусь… – он замолчал.

– Всё занято? – риторически подсказала Галина Ивановна.

– Да… именно так. Вот вы говорите, вся Москва дрожала. А ведь сейчас уже никто. Я здесь как чужой. Поверите, я почти один.

– Что же, а друзья, или как там у вас… кореша. Я слышала у вас дружба специфическая, вы ведь друг за дружку стоите, и авторитетам беспрекословное подчинение.

– Действительно так было. Старые законники ещё при Сталине, что-то вроде нашей воровской конституции приняли: воры, в первую очередь авторитеты не должны работать, сотрудничать с властью, иметь семью и так далее, жить своей воровской жизнью, как у нас говорят, по понятиям. И пока Союз был, всё это в основном соблюдалась. А как Перестройка пошла, и у частников большие деньги появились, а мы их стричь начали, тут-то и начался раздрай. Много тут нам ещё кавказцы подпортили. Их как раз в Перестройку много в авторитеты пробилось, особенно грузин. Они часто не по заслугам, а за деньги законниками становились, и на все эти наши законы плевали. Раньше у нас, все равно, какой нации авторитет был русский или не русский, мы весь мир делили на воров, начальников и лохов. А как эти звери в авторитеты полезли, они сразу кучковаться стали и на себя одеяло тянуть. И вот сейчас наши старые авторитеты совсем уже и не авторитеты на самом деле. На периферии, в Питере ещё кто-то держится, а в Москве даже я, ещё не состарившийся и то ничего не могу.

– Ты хочешь сказать, что у вас как и во всей стране, такой же бардак?

– Хуже… у нас беспредел. Молодые отморозки творят, что хотят и по соплям им дать некому. Вот вернулся, а там где я… ну работал когда-то, не то, что не москвичи, вообще нерусские с русских людей дань стригут.

– Значит не только на рынках, но и у вас засилье кавказцев? – задумчиво спросила Галина Ивановна.

– Да… Хоть и стыдно мне это признавать, но так.

– А я то всегда думала, что русские преступники самые свирепые, никому не уступят.

– Я тоже так думал. Вы же помните, раньше разве здесь был кто-то ещё кроме нас, да мы бы … Почему сейчас так? Может после нас не те пацаны стали рождаться, тихушники одни?

– У вас, видимо, не произошло смены поколений, – усмехнулась Галина Ивановна.

– Как это, – не понял Вута.

– А так, всё вместе, рождаемость упала, достаток немного повысился, квартиры с удобствами. В общем, в Москве сузилась социальная среда для появления вашего брата. Всё просто, вас стало меньше, а тех, наверное, больше, у них-то рождаемость не упала. Раньше я думала, что хорошо будет, когда такое явление как хулиганство будет изжито, а сейчас вижу общество, как и природа не терпит пустоты. Знаешь, как сейчас говорят, если не хотите кормить свою армию, будете кормить чужую. Так и тут, не хотите иметь свою шпану, получите чужую.

– Во-во, скоро уже получите, и никто, понимаете, никто, никакой начальник этого понимать не хочет, я уж про простых ло… ну, то есть, людей и не говорю. Скоро все это почувствуют.

– Уже чувствуем, – задумчиво произнесла Галина Ивановна. – Мы-то, старики, одной ногой там, а вот молодёжь… Я тут с одной знакома, своей ровесницей, недалеко живёт. Так вот она мне недавно рассказала. С внучкой десятилетней гуляла во дворе. Тут трое кавказцев молодых рядом на скамейку сели, смеются, орут. Внучка напугалась и к ней жмётся. Она им и сделай замечание, де ведите молодые люди себя потише. А они ей: Тебя старая блядь мы трогать не будем, а внучку, если не заткнёшься, сейчас прямо здесь раком поставим. И никто тебе не поможет, никакая милиция, мы её всю купим. Вы над нашими родителями и дедами издевались, теперь наш черёд. Вот так. Они подо всё историческую основу подводят. А ты хочешь, чтобы они по вашим понятиям жили.

– Да я и сам это просёк, только вы вот сейчас как бы это по науке объяснили, а я нутром давно уже чувствовал. Они же не делятся на воров и лохов, они все грузины, или чечены. Они все своему авторитету помогут и артисты, и спортсмены, и кто в начальники здесь пролез. Попробуй их авторитета посади – все вместе такой вой поднимут. Ну, и авторитет для своих всё сделает, поможет, если кто там на их торгаша или ещё кого наедет. А у нас…

– Ты хочешь сказать, что их диаспоры напрямую связаны со своим криминалитетом?

– Так оно и есть. Они же все родственники. А дальняя ли ближняя родня без разницы, они друг за дружку все. А у меня вон брат один и того днём с огнём не сыщешь. Я вот сейчас и делать-то, что не знаю. Придётся с ними договор заключать, Москву делить. Завтра встречаюсь с одним грузином из Тбилиси, как раз об этом разговор пойдёт. И делать нечего, придётся делить с нерусскими, другого выхода нет. Что посоветуете? – на полном серьезе говорил Вута.

– Не знаю… в таких делах, какая я тебе советчица, – Галина Ивановна скептически улыбнулась. – Разве что пошути, дескать, вот я с тобой Москвой поделился, теперь давай Тбилиси тоже поделим, – Галина Ивановна засмеялась…

4

Вута так и не дождался брата. Он ещё поездил по городу и вернулся в квартиру на Тверской. Видимо здесь его давно уже ждали, так как через несколько минут объявился Юзик:

– Ну, ты что Вутарик? Куда свалил-то, почему не дал знать? Я бы машину…

– Заглохни падло! – взорвался Вута.

– Ты что Вутик вольта словил? – Юзик хотел ещё что-то сказать, но Вута резко поднявшись из большого кожаного кресла, снизу вверх от бедра выбросил свой литой кулак, точно попав в солнечное сплетение.

Юзик задохнулся, согнувшись в три погибели. Выкатив глаза, он с трудом выдавил:

– За что хххы?

– За сколько продал сучёнок?! – тут же Юзика получил ногой в пах.

Бывший кореш, взревев, повалился на пол, покрытый толстым ворсистым паласом.

– Ну, сучий потрох… колись, что вы там с Резо надумали со мной сделать!? Колись, а то башку отвинчу! – Вута обхватил шею Юзика и слегка повернул её, словно собираясь сломать.

– Пуусти, – с трудом выдохнул Юзик. Вута чуть ослабил захват, – Сейчас нам нельзя одним… пойми… у нас же ни бабок, ни народу.

– А почему обязательно с Резо? – Вута разжал захват и брезгливо вытер руку о пиджак Юзика, – тот обслюнявил её, когда хрипел.

– А с кем? – тяжело дышащий Юзик потирал шею, – с чеченами, что ли или с дагами?… Они же вообще звери, беспредельщики.

– А с нашими? – Вута подошёл к окну и стал задумчиво смотреть на пасмурную, запруженную машинами Тверскую.

– С кем Вутик? Забыл кто они… лимита хренова. Да и сколько их, свои районы еле-еле держат. Форсу много, а на деле пшик. А эти… липецкие, тамбовские – деревня, кемеровские – те же беспредельщики. А Резо, он к московским лучше любого русского относится. Сколько я с ним… ни разу не кинул, делится честно, слово держит.

– Ох, и дурень ты Юзик. Он же наших лохов стрижёт, а своих прикрывает.

– Они ему тоже платят, – мрачно ответил Юзик.

– Конечно платят, ведь он же их крыша, они не ему, нам платить должны, они в нашем городе живут и бабки делают. Понимаешь?

– Да всё я понимаю не хуже тебя! – «вспыхнул» Юзик чуть оправившись. – В общем, как знаешь, хочешь сам работать, попробуй. Но знай, если с Резо договор не заключишь тебя тут в неделю «оформят»… чечены или другие звери. На тебя тут у многих «зуб» имеется. Слушай, сходи к Резо, выслушай его, он дело предлагает, а там как знаешь.

– Молодец, верно новому пахану служишь. Сколько здесь жуков понатыкано а?! – Вута обвёл рукой комнату. – Эй Резо, ты же слышишь меня, премию этой шестёрке выдай, так и быть приеду к тебе…

Резо встречал Вуту как самого близкого друга. Некогда небольшой, невзрачный московский ресторанчик отремонтировали по евростандарту, он сиял и играл разноцветной иллюминацией. Весь персонал: охранники, швейцар, официанты, метродотель, шеф-повар, музыканты – все были грузины. Действительно Резо превратил эту почти забегаловку в свою роскошную штаб-квартиру, крепость, где в постоянной «боевой готовности» находился «гарнизон» из его близких и дальних родственников. Посетители тоже в основном кавказцы, и по всему все они чувствовали себя здесь комфортно и в полной безопасности.

Вуту проводили в уютный отдельный кабинет, со стенами обитыми бордовым бархатом.

Резо, среднего роста, худощавый, лет сорока, с глубокими залысинами радушно раскинул руки:

– Давно тебя жду дорогой… садись. Моя хлеб-соль – твоя хлеб-соль. Что пить будешь? – На небольшом расписном столики, рядом с большим, уставленном закусками и фруктами, в ряд стояли красивые бутылки с иностранными этикетками. – Хочешь, я тебе сам налью. Все эти виски-миски потом. Сначала из наших родовых погребов отведай. Такого вина ты не в одном супермаркете не найдёшь. Я в этом деле толк знаю, как-никак сын и внук винодела.

Вута молча сел за стол и, чуть пригубив бокал, отставил его.

– Что такое… не нравится!? Ты наверное забыл какое вино хорошее бывает. На зоне небось чифирил?

– На зоне я «Абсолют» в основном пил. Потом Резо выпивать будем, – настороженно отвечал Вута ощупывая в кармане «эфку», гранату Ф-1, единственное но верное в такой обстановке оружие, которое он взял с собой. – Ты же меня сюда не вино пить пригласил.

– Ну почему же дорогой. Всё успевать надо, и дело делать и хорошее вино пить и баб хороших драть… Баб хочешь?

– Каких баб.

– Каких хочешь, любых. Для тебя ничего не жалко. Хочешь балерину, хочешь артистку. Хоть королеву красоты, любую тебе представлю.

– Гляжу, ты забурел Резо, как король живёшь, всё можешь, – язвительно заметил Вута.

– Ах, Вута, дорогой … Сейчас такая шикарная жизнь пошла. Настоящему мужчине, человеку смелому и с головой грех такое время не использовать.

– Ну-ну, – усмехнулся Вута. – Так говоришь хоть балерину, хоть артистку… и из Большого театра можешь?

– Да какая разница, дорогой. Хочешь из Большого, будет из Большого.

– Русскую, конечно?

– Какую хочешь, русскую, еврейку, хохлушку, татарку – любую. Позвоню, здесь будет.

– А грузинки там есть? – нарочито безразлично, будто невзначай спросил Вута.

До того радушный, гостеприимный Резо будто налетел на препятствие. Улыбка медленно сползла с лица, глаза зверовато сощурились.

– Ладно… Ты прав, давай сначала о деле, – голос Резо стал сух и бесстрастен.

– Давай, – вновь улыбнулся Вута. Он почувствовал себя куда уверенней, чем в первые минуты встречи, когда его словно просителя к монарху провёл огромный «паж», через зал и по лестнице на второй этаж. Сейчас даже рука, сжимающая в кармане гранату, несколько расслабилась.

Резо щёлкнул пальцами и тут же тяжеловес, что привёл сюда Вуту, сзади подошёл к боссу и подал ему кейс. Резо резким движением отодвинул тарелки, клацнул замками, кейс открылся. В нём зеленели перевязанные обыкновенными резинками пачки. Кинематографический трюк не произвёл впечатления на Вуту – он спокойно смотрел на «зелень».

– Здесь сто штук баксов… это тебе.

– За что Резо, ты же вроде мне не задолжал?

– Подарок… от сердца. Раз не хочешь мою хлеб-соль есть, бери деньги.

– И что… за это я, наверное, должен буду свалить куда подальше? – ехидно спросил Вута.

– Нет дорогой, ошибаешься. Я не какой-нибудь грязный чечен, я с понятием. Нельзя хозяина из дома гнать. Это твой город, и я это понимаю лучше, чем все эти отморозки. Нет дорогой, это подарок в залог нашей с тобой будущей дружбы. Вместе дела делать будем. Мы с тобой всю эту погань, всех беспредельщиков из Москвы выкинем. Как крёстные отцы в Америке будем. Люди к нам за помощью, а не в милицию обращаться будут, порядок наведём. Власть нам же потом и спасибо скажет, когда мы этому беспределу конец положим.

– Подожди Резо, не гони. Учитывая это, – Вута кивнул на кейс, ты мне вроде бы отступного даёшь. Чтобы я у тебя как Юзик, на побегушках был?

– Ну что ты дорогой. Кто такой Юзик – шавка. С тобой мы на равных будем.

– Как это?… Не пойму я что-то.

– А вот так… Кроме бабок, я тебе Центральный район целиком уступаю. Стриги с палаток, магазинов, ресторанов, фирм, проституток. Знаешь сколько с фирм, которые сбором золотых радиодеталей занимаются, состричь можно? Больше чем с любого ресторана. Мои туда не сунутся. Ну, а твои, в мои районы. Если на тебя наедут – я помогу, на меня – ты мне. Вместе мы многое сможем. Как окрепнешь, мы с тобой вместе на чечен, на рынки, где азеры заправляют, двинемся.

– Понятно Резо… Думаешь на пару со мной Москву подмять, но чтобы у начальников мнение не возникло, что Москва под грузином. Ладно… А почему ты мне именно Центр уступаешь?

– Ты же москвич, вот тебе самый лучший район.

– Ах, ну да, как же это я сразу, – издевательски засуетился Вута, и тут же зловеще сведя брови, наклонился к Резо через стол. – А может потому, что ваших в Центр торговать не пускают. В других местах много нерусских и ты без проблем бабки стрижёшь и своих прикрываешь, а в центре русские в основном, стричь опасно и муторно, ведь тут Кремль, Моссовет, власть рядом. В общем риску много, вот и пусть этот дурень рискует.

Резо багровел под взглядом Вуты, но глаз не отводил. Вута с удовлетворением отметил действенность своих слов и продолжил:

– Ладно, я подумаю над твоим предложением. Только мне кажется сделка не совсем честная. Москву мы с тобой делим… вернее я с тобой Москвой делюсь, себе один район, тебе несколько. Ладно, ты тут ещё деньги кое-какие дал, допустим, что с Москвой замётано. Только теперь если по справедливости надо бы и Тбилиси поделить. Сам подумай, я тебе пол-Москвы, а ты мне тоже хоть какой-нибудь райончик, не жадничай.

В кабинете повисло гнетущее молчание. Вута вновь нащупал на всякий случай гранату в кармане. Грузинский авторитет всегда отличался завидной выдержкой. Даже чечены, первые беспредельщики преступного мира, считали Резо «настоящим мужчиной». Но второй удар Вуты по национальному престижу Резо всё-таки не смог перенести бесстрастно. Маска-улыбка больше не появлялась на его лице, тонкие губы под щегольскими усиками скривились в злобной усмешке.

– Вот как ты за мою хлеб-соль… – казалось Резо с трудом сдерживает приступ удушья. – Верно про тебя слушок прошёл, что ссучился ты… с ментами заодно. Выходит правда, они тебя с нар сняли, чтобы ты среди своих корешей войну затеял, чтобы мы друг-дружку мочить начали. Ты что Вута, с чьего голоса поёшь, забыл наши законы? – тихо, но зловеще вопрошал Резо.

– Нее Резо, не надо на понт брать, – спокойно отвечал Вута. – Дружков я никогда не продавал. А насчёт законов… не тебе о них вспоминать. По совести, тебя раскороновать давно пора. А я как жил по понятиям, так и живу. А ты… У тебя и семья и детей куча, и с начальниками постоянно якшаешься, дела с ними имеешь. Это же всё против наших правил. И потом Резо… Ты же тут всех грузин под крышу взял. Это вообще уже не воровское братство получается, а фуфло. Ты своих охраняешь, чечены своих, азеры своих, все сами по себе кучкуются. Тогда ты и русских лохов не трогай, раз своих не даёшь. Ан нет, русских вы без всякой пощады бомбите, и мочите, и калечите, и баб на силу берёте. Я за справедливость Резо.

Грузин уже не смотрел на Вуту, он откинулся в кресле и, казалось, даже не слушал. Со скучающим лицом он подумал несколько секунд после конца откровений Вуты и заговорил:

– Не хотел я с тобой ругаться, да вижу не получится. Придётся мне объяснить твоё положение. Ты сейчас никто, нуль. Понимаешь? У тебя кроме прошлой славы, о которой мало уже кто помнит, ничего и никого нет. Даже те десять кусков, что Юзик тебе в аэропорту передал, это мои деньги. Я хотел оказать тебе уважение, хотя могу и без тебя обойтись. Ты никак не въедешь в новую жизнь, ты остался там, в совке, и ни во что не врубаешься. Ты чём меня здесь упрекал… тем, что я ваши понятия не соблюдаю? Да я потому и на коне сейчас и сильнее тебя. Благодаря своей семье, своим родственникам я добился всего этого, – Резо обвёл рукой вокруг и как бы очертил круг своей власти здесь в «крепости» и дальше. – Они мне помогали, а я им. Ты потому и один остался, что нет у тебя семьи, и у других ваших законников тоже. Потому так и сильны в Москве чечены, дагестанцы, армяне… все кто с Кавказа. Потому что на своих родственников и земляков опираются, а не на ваши дебильные понятия. Сколько у тебя до отсидки было людей… где они? Все разбежались. А мои никогда не разбегутся, они не братки, а братья мне, настоящие. Но пойми Вута, я не хочу ничего общего иметь, ни с чеченами, ни с другими. Это некультурные грязные люди, они действительно звери, к тому же мусульмане. Я не могу им верить, мне противно дышать с ними одним воздухом, а не то, что за столом сидеть. А вот с тобой я хочу работать, хоть ты сейчас и не в силе, я помочь тебе хочу. Пойми, эти отморозки могут завоевать всю Москву и тут будет дикий беспредел. Ты же не знаешь, какая здесь сейчас обстановка, – Резо вдруг заговорил быстро, словно боясь, что не успеет всё сказать. – Чечены, знаешь, какой данью обкладывают всех? А потом эти деньги в Чечню своим, боевикам отправляют. Это же фуфло власть всем на уши вешает, что из-за границы деньги Басаеву и Масхадову идут. Они здесь, в Москве эти деньги собирают. Если мы их из Москвы вытурим, мы же власти поможем.

– Так ты, гляжу, всерьёз с властью сотрудничать собрался… ну-ну, – задумчиво протянул Вута. – Глядишь, тебя за такие заслуги и в Думу тут выберут, а потом может и выше. А чего… какие тут могут быть «понятия».

– Брось Вута, твои «понятия» это вчерашний день, а жить надо сегодня.

– А то что, ваших лохов трогать низя, а наших потроши, как хочешь и кто хочешь – это что, тоже сегодняшний день?

– Издеваешься!? – Резо стиснул зубы и с нескрываемой ненавистью глянул на собеседника, который вновь инстинктивно сжал гранату. – Ты много сегодня сделал, чтобы я тебя оскорбил также как и ты меня… Хорошо… Ты хочешь, чтобы Россия была только для русских, чтобы вы русские воры доили своих русских лохов сами? Да такого никогда не будет. Вас слишком мало, а лохов… лохов в России всегда было и будет не меряно.

– Как это всегда было… что же и сто лет назад вы тут такую силу как сейчас имели? – Вута убрал руку с гранаты.

– Не мы, так другие. Вами ведь всегда управляли не русские, и доили тоже. Ты никогда не учился Вута. А я всё-таки три года в институте, да и не только с грязным ворьём якшаюсь, но знаком с умными, образованными людьми. Знаешь сколько бизнесменов, высших чиновников, ментов с тяжёлыми погонами на меня завязано? Ты ещё в зоне загорал, а я уже знал, что тебя выпустят, и что гебешник блатовал войну среди воров затеять. Так вот, запомни, здесь всегда не русские управляли, Рюриковичи-варяги, Романовы-немцы, а наибольшего могущества страна достигла, когда ею единолично грузин правил. Это уже хохол Хрущёв и ваши Брежнев с Горбачёвым всё развалили. Вон ваши старики до сих пор Сталину спасибо говорят…

Вута не сразу «переварил» интеллектуальную составляющую тирады Резо но, помолчав, всё же нашёлся, что ответить:

– Эт верно, в институте я не учился, но восемь классов всё-таки московской школы окончил, и там были неплохие учителя. Так, что ты меня своей туфтой с толку не собьёшь. При Сталине твоём, деда моего к стенке поставили. Нрава он был… в общем, я в него. Раскулачивать его пришли, а он уполномоченного вилами замочил. Это насчёт Сталина, который, я слышал, по молодости тоже уркой был. А насчёт тебя… Мне, конечно, плевать, кто в какие начальники выйдет, но знаешь, второй грузинский урка в Кремле, это уже перебор, – Вута вставил палец в кольцо гранаты – он понял, что хватил лишку.

Резо нервно рассмеялся:

– Ты чего руку в кармане… в бильярд, что ли играешь? Не бойся, не буду я тебя здесь… ковры марать неохота, – его губы вновь скривились. – Моё последнее слово, бери деньги, и работаем вместе, или… – Резо захлопнул кейс и поставил его на пол рядом с Вутой.

– Я свой город не продаю, – Вута встал из-за стола и, пнув ногой кейс, не оглядываясь, направился к выходу.

Резо как сидел, так и остался, не отвечая на вопросительные взгляды тут же возникших в кабинете своих «бойцов». Он смотрел на нетронутое угощение и бессмысленно улыбался.

Вута беспрепятственно покинул ресторан. На улице его догнал Юзик.

– Вут, ну что? Как… договорились? Ты куда? Давай подвезу.

– Отвали сука, – не глядя на него, огрызнулся Вута и Юзик растерянно остановился…

Через некоторое время Вута покинул Россию и на Западе сколотил группу «сторожащую» российских бизнесменов работающих с заграничными партнёрами. Дело оказалось прибыльным и сравнительно безопасным. В своём городе, в родной стране ему делать было нечего.