Новеллой пробегают строчки нашей жизни:

Вся суета ее вмещается на несколько страниц —

От крика появления на свет и до молчанья тризны,

Когда с судьбой не споря, мы падаем покорно ниц.

А между строк живут воспоминанья сердца,

Для них в житейской прозе слов не подобрать,

Они нас возвращают к молодости дерзкой —

В ней, по наитию, стремимся путь свой угадать.

Земную жизнь, пройдя дорогою морскою,

Пусть даже половину, да и ту, случается, не всю,

Уходим мы от поглощения мирскою суетою,

Чтобы потом не очутиться в сумрачном лесу.

Привычный горизонт – морские дали и ожиданье

берегов,

О них воспоминания, как след винта за шаткою кормою.

Кто берегов бежал – мечтает тот к ним возвратиться

вновь —

Простая диалектика влекомого морской судьбою.

Ко мне она была в ту пору благосклонна

И трижды подарила встречу, запомнившуюся навсегда,

С далеким островом, принявшим некогда Наполеона,

Где похоронена была с ним вместе и его мечта.

Как некогда из Древнего Египта ушедшие евреи,

Я сорок лет бродил по жизненной пустыне,

Но мысли рассказать о той далекой встрече зрели,

Решился, наконец, надеюсь, жар желанья не остынет!

Храню воспоминания о трех Еленах,

Одна из них издревле почитаема святой;

В моих она не виновата бедах —

В ее ложбинке успокоился другой.

Святой Елены остров объезжая,

Искал успокоенья сердцу он,

Крах Ватерлоо вспоминая

И это имя – Веллингтон!

«Сидят, канальи, за каналом —

Не будь его, я был бы там,

Гремел по Букенгемским залам:

La liberte – французским сапогам!

Смирился бы, надменный Альбион,

И на Святой Елене не построил дом,

Где пил в тоске Наполеон

Вино алжирское с английским мышьяком.

Пуста могила на Святой Елене —

Перенесен прах в Пантеон.

И вспоминают лишь деревьев тени,

Что здесь лежал когда-то он.

Железная ограда, оставшаяся у могилы,

И будка, где стоял на карауле часовой,

Возле неё в молчании мы застыли,

Взволнованною надписью простой.

Как в назидание отметил,

Непререкаемую истину сию,

Моряк российский,

Начертавший лемму:

«Коль не пошел бы на Россию,

То не попал бы на Елену!»

У многих из людей случались Ватерлоо

И остров одиночества среди житейских волн —

Все в этом мире, под Луной, не ново,

Но в сердце островок всегда надежды полн!

Не мало миллионов лет прошло с тех пор,

Когда сквозь тьму глубинных вод,

Прорвался на океанический простор

Вулкана раскаленной магмы плод.

Коры земной разлом глубинный,

До верхней мантии Земли,

Рожденья острова когда-то стал причиной —

Святой Еленой его люди нарекли.

Стоит горою остров на Разломе¹,

Того же имени, с приставкою – Святой,

И толща вод скалы подножья кроет

В два километра глубиной.

Лишь с виду остров тот пустынен,

В его ложбинках травы, яркие цветы,

Кустарники; шум водопада слышен —

Святой Елены одеянье – природы долгие труды.

Ласкали остров теплые и влажные ветра,

Неся с собою почву, жизни семена²,

Чтоб пели птицы песни с раннего утра

И на листву бросала бледный свет луна!

Природа-мать! Божествен твой дизайн!

Прими детей своих к себе в ученики

И допусти к сокровищам священных тайн,

Надев на гениальнейших из них лавровые венки!

Безлюдный остров посредине океана,

На много сотен миль от дальних берегов,

Как долгими веками скрываемая тайна

От двух, смотрящих через океан, материков.

Размеренные волны, базальтовые скалы обнимая,

Спешат к Святой Елене на свидание издалека,

Чтоб рассказать о жизни океана, волнуясь и стеная —

Ее возвышенность для них, как свет далекий маяка.

В шестнадцатого века второй год,

На двадцать первый майский день,

Жуан да Нова – португальский мореход

Заметил первым в океанской дали тень.

Земная твердь – надежда моряка,

По ней идёт нетвердою походкой

После штормов, придя издалека,

Гордясь нежданною находкой.

Пришлось это на день, в памяти хранимый,

Святой Елены – истинно Христа любившей,

И чтя обычай моряков старинный,

Назвали остров имени ее – дорогу им открывшей.

Отдохновение нашли от нескончаемых морских трудов,

Живительную влагу, первозданную природу,

Пришедшие сюда от северных далеких берегов;

Подняться на вершину – другую они встретили заботу!

Кто был на высоте и удостоился такого дара —

Увидеть вдруг со всех сторон бескрайность океана,

Почувствует, что на вершине он стоит земного шара,

И сердце отчего-то защемит, как потревоженная рана!

Минуло долгих сорок лет, как чувством я Земли живу

И знаю, что ничто сравниться с ним не сможет;

В последний миг мой на Земле я вместе с ним уйду

Туда, где больше нас «ничто уж не встревожит…»

Возможно ль, открыть остров, который населен,

Когда незваный гость приходит вдруг в ваш дом?

«Теперь он мой», – вам заявляет, гость до зубов вооружен!

Иль, улыбаясь лицемерно, вам наливает ром…

Но здесь, по праву первооткрывателей, все было по закону:

Обжит был остров португальцами и обустроен,

И крепость на скале возведена по древнему канону —

Налетом флибустьеров владелец был обеспокоен.

А первыми в бесчестно-грязном этом деле,

Известно, были королевские пираты

Ее Величества, что с жадностью глядели

На то, чему хозяевами стать были рады!

Так набивалась доверху британская казна

Работорговцами и джентльменами удачи:

«Не пахнут деньги!» – истина верна,

Особенно, когда не получают сдачи!

Сменили, ненадолго, португальцев купцы голландцы;

У них отбили остров, теперь уж навсегда, британцы:

Все, что водой окружено,

Английским быть должно!

И даже, если плавает бревно,

«Джек Юнион» поднять на нем!

Так издавна у них заведено,

Из века в век и день за днем.[1]

Иногда, на рейде острова стояли

По связи с космосом советские суда:

Приказа ЦУП'а терпеливо ожидали³,

Чтоб в «точку» прибыть, как всегда.

У острова забытый нами заветный рай

Подводной фауны: дельфинов, рыб, тунцов;

Чуть бросишь леску, тут же вынимай —

Улов равняется количеству крючков!

Движением руки аборигена с острогой

Летит тунец на дно послушной лодки,

И на плече с тяжелою добычей дорогой

Идет легко – не изменяет он своей походки!

Захватывающее зрелище – дельфиний гон!

Организован ими он по правилам охвата,

Когда косяк сбивается в единый ком

И для дельфинов начинается услада!

Однажды в этот ком попал наш мотобот,

Скользя по рыбьей толще зыбкой —

Дельфины прыгали, открыв свой рот,

Одаривая нас неповторимою улыбкой!

Но возникает иногда предгрозовой порою,

Верхушкой конусной плывя по океанской ряби,

Смерч водяной на сотню метров высотой,

«Подарок» от разверзнутой небесной хляби.

Не удивительно – ведь тектонический разлом

Всегда считается опасным местом:

Для аномалий здесь – как дом родной,

И не спасает толща вод – им нет преград, известно.

Остался бы незнаменитым остров St. Helena,

Не будь приведен на него капризною судьбой

Тот, перед кем не раз дрожала Вена

И Лондон замирал под тучей грозовой!

Островитянин-корсиканец из Аяччо,

На горизонте Франции мятежной,

Предназначеньем свыше замаячил,

Как в наказанье – карою небесной.[2]

Разлом до глубины потряс страны устои,

Свободы, равенства и братства захотевшей,

А «маленький капрал» империю построит,

Кровь миллионов на ее алтарь принесший.

Над ним взошла звезда Аустерлица,

А для десятка тысяч – солнце закатилось навсегда:

В страданиях предсмертных обезображенные лица

И в небо без надежды устремленные глаза.

Истории Европы кровавых строк страницы,

С реестром битв на вековых листах,

Рукою грешной, с равнодушием блудницы,

Вождей расставив по жертвам в их «делах»!

Вулкан его судьбы извергся и потух

На острове такого же происхожденья,

Оставив афоризмы от своих потуг,

Боявшегося больше поражения – забвенья!

«Большие батальоны всегда правы»,

Как «пушечное мясо» полководцу на обед,

Со штыковою острою приправой;

«Жестокость – избавление от худших бед!»

«Жезл маршальский» вложив «солдатам в ранец»,

«Лисою» пел им перед битвой небылицы,

Шаманом исполнял он «ритуальный танец»,

И всматривался «львом» в отмеченные смертью лица.

Солдатский идол – полководца идеал,

Он не жалел «большие батальоны» —

Кто жизнь свою без рассуждений отдавал

За блеск и славу бонапартовой короны.[3]

Считал он «доброту – страшнейшим злом»

Для тех, предназначение которых-управлять,

Войну же – «исключительным искусством».

В ней, как известно, жертв не принято считать.

Но для создания империи великой, мировой,

Во Франции народа было мало для Наполеона —

Страны, для корсиканца неродной,

Он не услышал тягостного стона.

Мятущийся народ – послушный инструмент,

Позволил на себе сыграть бессмертную сюиту,

Введя в восторг весь «просвещенный свет» —

К людскому горю равнодушную элиту!

Не мог укоротить он шаг – мешала жажда славы,

Сжимающая грудь и не дающая дышать;

«Большие батальоны» все реже становились правы

И все труднее стало сердца усталые восторгом наполнять!

Он начал смерть искать – не раз все это замечали,

Недвижно застывая среди осколочного града,

Картечи, ядер – но они его не брали:

Не суждена была ему на поле брани смерть-награда!

Давно замечено: «О времена, о нравы!»

Судить сегодняшнею меркой их нельзя,

Но те, назвавшие «Великим», не были

правы —

Того, кто дал приказ взорвать соборы

Древнего Кремля!

С эпитетом «Великий» разборчива Клио —

Их всех по пальцам можно перечесть,

В свершениях «Великих» – созиданье велико,

А остальным – попасть в Анналы тоже честь.

Находится там поджигатель Герострат,

Чей лозунг был: «Из искры возгорится пламя!»

И революции Великой ликвидатор Бонапарт,

Герой: Аркольский мост, простреленное знамя!

Себе на горе старая Европа кумира сотворила,

Восторженно глядя, как «широко шагает мальчик» —

генерал:

«Поход в Италию!» «Завоевание Египта!» —

захлебывалась лира

Поэтов,¹ композиторов,² «душа он мировая», —

философ³ объяснял.

«Но если всех вас взять, перемешать и спрессовать,

То и тогда моих сапог в подметки вы не пригодитесь!»

Презренье к людям – Бонапарта стать,

В его одежды нарядиться не стремитесь!

Великими не стали, как и он, другие каннибалы:

И «пролетарский вождь», и «фюрер бесноватый» —

Не помогли ни пантеон, ни мавзолей, «прощанья залы»,

Слезами миллионов матерей любой из них – проклятый!

Людская жизнь и сострадание не в цене у тех,

С девизом – «Цель оправдывает средства»:

Маньяк, безумно ищущий в крови утех,

Вождь, одержимый idee fixe – реликтовые формы

зверства.

«Я буду господином всего света!» —

Перед походом на Россию Наполеон провозгласил,

Но им оставлена Москва – на мир не получив ответа,

Под Малоярославцем яд изготовить попросил.

И с той поры он, этот «русский» яд, возил с собою —

Об этом должны знать те, идущие Россию покорять,

Что перед Эльбой, предназначенной ему судьбою,

Он принял этот яд, но смерть сказала – подождать…

Помазанный на царствование Римским Папой,

Жестокий обладатель гневных сатанинских сил,

Смеясь над совершаемой всемирной драмой,

Собственноручно на себя корону возложил.

Лишение высокой чести – позорнейшая слава:

Римский Папа – старый граф, аристократ,

Оставленный без власти и священнейшего права,

Но заключивший с Бонапартом конкордат.⁴

И стены древнего собора Нотр-Дам

На унижение Святейшества взирали —

Подобной этой, им не вспоминалось драм;

Народы ж новые теперь несчастья ожидали.

Не смог стать мучеником Папа Пий VII,⁵

Боясь за Ватикан и за его богатство,

Забыв, что Церковь называется Святой,

Помазанием узаконил святотатство.

Введен был в школах Франции катехизис,⁶

Как Бога, наставлял он почитать Наполеона:

«В нем дух святой» нашел на время базис…

И множество другого, полного елея, звона.

Пройдет всего лишь десять лет потом,

Как тот, которого «Бог сделал образом своим»,

Объявлен будет «человечества врагом»

И более среди людей не будет он терпим.

И Церковь католическая не испытает стресс,

Совсем недавно, до небес вознесшая Наполеона,

Когда в столице Австрии собравшийся конгресс,⁷

Низложенного императора объявит вне закона.

В календаре святой Наполеон не был отмечен —

Существовал ли ранее вообще такой святой?

Но просьбе императора идя навстречу,

Его рожденья день был удостоен почести такой!

И как теперь с днем этим Церкви поступить —

Указом Папы имя это вымарать из святцев?

Ведь знали, что нельзя при жизни в святые заносить!

Иль был похож Наполеон на праведников-старцев?

Святой – пред Богом и людьми христианин,

Явленьем чуда подтвердил он это звание:

Будь Римский Папа он иль просто гражданин —

Оценит время непогрешимость, святость и деяние!

В бессмертие души не верил Бонапарт,

Считал её материальной, как и тело,

Не исповедуясь, на Божий Суд предстать

Был он готов без опасения за то, что сделал.

Хотел, как с Папой, договориться с Богом,

Собрав на небесах «большие батальоны»?

Но приговор ему предсмертным стоном

Будет звучать из уст немеющих – их миллионы!

«Проклятая скала!» – полны отчаянья слова,

В них истина видна, как никогда —

Причина краха, что на остров привела

В названии его, в нем Бонапартова беда!

Была еще одна, такая же скала,

Где он – не победитель и не побежденный —

Среди стен древнего Кремля,

Сидел, на заточенье обреченный.

Была сквозь дым пожара различима

Уже тогда его «проклятая скала» -

Сожженная, но победившая Москва,

Наследница Константинополя – Второго Рима!

Создатель Византии – Святой Елены Сын,

Соединивший с Западом Восток,

Проливом разделённых, Великий Константин —

Молитвой матери своей он сделать это смог!

Константинополем владеть мечтал Наполеон:

«Отсюда можно целым миром управлять!»

Но в шароварах и с чалмою он смешон —

В чужих одеждах не дано Великим стать.

Людей Великих время в Лету утекло,

А та, что наверху – давно пообмелела:

Ушел урез ее от берегов давно,

В ней лишь тщеславье мелкое течет несмело.

На звание «Великий» первый номинант,

Терзаемый маниакальной жаждой славы,

И тем велик, что посвятил ей свой талант,

О ней все, в его книге жизни, главы!

В изгнании «это… выбросил из головы своей» —

Он, кто в клуб «Великих» долго так просился,

И не было, наверное, решения больней,

Когда на титул «необыкновенный» согласился.

«Из-за неудач меня ничтожеством могут

считать», —

Всемирной славы планку он ставил высоко,

Страх этот гнал причину поражений объяснять

«Проблемами природы», не разрешимыми ни для кого:

«На юге было море, погубившее мой флот,

На севере пожар Москвы и лед зимы»,

«Вода, огонь и воздух» — противника оплот,

«Нелюди, а стихия» — преграда для мечты!

Умом он принял горечь поражения,

Но память сердца ворошила вновь

Обиду на несправедливость заточения,

К всемирной славе безответную любовь.

«Я только ради славы жил…» и это правда,

Но дальше – «… мощи, блеска Франции» — лукавство:

Лишать страну мужей и сыновей – беда,

Не впрок ей и добытое походами богатство.

И не случайно, когда затем войной решался спор —

Французам не хватало сил, чтоб дать врагу отпор!

Вся эта «революция – грязный навоз» всего лишь,

Но «пышное растение произросло на нем!» -

Как женщина влюбленная, все оскорбленья сносишь,

Ты, Франция, в беспамятстве бежала за своим вождем.

Ее любил он «нежно», как дитятко – не оторвать —

Грудь любит неродной кормилицы привычно.

«Я со своей скалы все продолжаю ею управлять», —

Он утомил ее. Такого отлучают от груди обычно.

«Гордый Наполеон страдает от груза заточенья»,

«Но все же держит еще в тревоге Европу всю»:

Как тяжело величие былое предать реке забвенья —

Воспоминанья возвращают на любимую стезю!

Им покоренная Европа у Франции лежала ног,

Но ненадежен неравный, подневольный брак —

Под барабанный бой он только состояться мог

И за Ла-Маншем все еще сидел коварный враг!

На острове рожденный, он был судьбою обречен

С островитянами бороться, но не на поле боя:

Британский лев всегда был в дипломатии силен —

Сошлись лишь раз на суше, друг против друга стоя!

Огонь открыл он, в первом же своем сраженье,

По кораблям английским на рейде у Тулона,

С тех пор преследовал его, как привидение,

Весомый в споре аргумент – флот Альбиона!

И только раз он разминулся с ним счастливо,

Плывя в Египет с армией громадой кораблей,

И быстрая эскадра англичан шанс упустила

Французов потопить до высадки в страну теней.

Обманут ложным слухом английский адмирал:

«Для высадки в Ирландию пойдет Наполеон».

Напрасно Нельсон его у Гибралтара поджидал —

Курсом на Мальту французами покинут был Тулон!

Найдет потом французскую эскадру в Абукире

Упрямый Нельсон и расстреляет, словно в тире!

В Египте варварство его не знало края —

Восстания он подавлял по заповедям Тамерлана:

На европейцев пирамиды с ужасом взирая,

Искали в памяти из фараонов схожего тирана.

Призыв: «Свобода! Равенство и Братство!»

Так восхитительно звучавший на французском,

В чужой земле преображался в гнет и рабство.

Пощада? Был незнаком захватчик с этим чувством!

Расстрел пленённых турок, сдавшихся на милость —

Четыре тысячи их полегли на берегу у моря.

А в Яффе жителей резня солдатами – не дикость?

Так добывалась слава – ценой чужого горя!

«В прекраснейшей из битв» в долине Нила,

Пятнадцать тысяч турок истреблены до одного:

«В плен никого не брать!» — Европа все простила.

С кого брать Гитлеру[4] пример – с «Великого»?

После Египта – Сирия, в мечтах – Константинополь,

Поход на Индию, в далекую «страну чудес»,

Но крепость Акр, не взятая осадой, – его некрополь,

Где грезам «повелителя востока» пришел конец!

Случайная игра созвучий, но роковое совпадение —

Английским словом «акр» измерено его падение:

Хотел он «лицо мира изменить» – ему на удивление

И этой неудаче придавал фатальное значение.

Спешны его потуги стать «Великим» одним броском —

Смешной короткий, на бег переходящий, шаг,

И можно было б посмеяться над прытким «стригунком»[5]

Не будь сообществу людей он злейший враг!

Считал он «жалкими трагедии Шекспира»,

Поставив впереди него Корнеля и Расина:

В душе сомнений не звучала лира —

Одна там страсть – неистового паладина!

Чума сопровождала армию из Сирии в Каир —

Она без флота заложницей в Египте стала:

Во Францию вернулся лишь ее кумир,

Директорию решил он сбросить с пьедестала.

Век девятнадцатый открыл диктатор Бонапарт,

Чтоб стать в нем императором Наполеоном,

Прольет он крови больше всех монархов во сто крат —

Изгнание его Европа встретит с облегченным вздохом.

Конституцию скроив, под консульский мундир,

Слова Людовика напомнив: «Государство – это я!»

Он с армией идет, вновь поражая мир, —

За Альпами его не ждут Пьемонт и Генуя!

Известный афоризм – «Война – это искусство»

В Италии, ограбленной, наверное, родился:

Шедевры «исключительно» переполняли чувство,

Когда Музей Наполеона в Лувре появился!

В принесших славу – в первых же его походах

Усвоил истину и ей старался никогда не изменять:

Война – источник получения таких доходов²,

Каких в иных занятиях ему не отыскать!

Отрубленную голову египетского шейха Эль-Караима,

(В обмен на жизнь не дал он триста тысяч золотых),

По улицам Каира провезли, его позоря имя —

Четыре миллиона пришли от богачей других!

Подвигнул их один из «рычагов» Наполеона – «страх»,

Срабатывающий безотказно, как и второй из них —

Тот «личный интерес», что позволял считаться в богачах

Всем его маршалам, оставшимся до времени в живых.

«Не дать людям состариться – искусство

управления

Большое в этом состоит», – еще одно из изречений.

Не дать на этом свете засидеться, коль нет везения —

Он в этом был непревзойденный гений!

«Два разных человека во мне живут»:

Один – чья голова принадлежит холодному уму,

Другой же – с сердцем, но его движения звук не издают —

«Заставил с ранней юности я замолчать эту струну».

Хотя «довольно даже я добрый человек», —

Однажды, в заточении уже, он снисходительно изрек.

Спаси, Господь, от полководцев-филантропов,

От каннибалов избавляются при помощи закона;

Труднее разглядеть черты маньяков-мизантропов,

В горячечных мечтах которых бессмертная корона!