Скоро сам узнаешь в школе,

Как архангельский мужик

По своей и Божьей воле

Стал разумен и велик.

Пора! Перо покоя просит.

Я девять песен написал.

На берег радостный выносит

Мою ладью девятый вал.

«Что сказать о природе огня

После Ньютона и Вольтера?

Ведь огонь – это тоже, что вера,

В то, что ночь невозможна без дня.

Невозможна без воздуха жизнь.

А огонь – квинтэссенция жизни.

Все частички уносятся ввысь,

Столь бесценны при их дешевизне.»

Так, реторты в огне прокалив,

Размышлял Ломоносов пытливый,

Молча глядя на то, как в залив

Уплывают льдины шумливы.

Просыпалась в апреле Нева,

В первой ласке к граниту прижалась.

И Кунсткамеры красной глава

В ясной Невской воде отражалась

Закипал атлантический вал,

Воздух Арктики ввысь прорывался.

А загадка-огонь бушевал,

И в печах и в душе поднимался.

Две стихии менялись на три.

Исчезали в России Бироны.

Ветер, тронув весенние кроны,

Над Невой возжигал фонари.

Штырь железный над крышей клоня.

Шла гроза петербургской окрайной.

Рихман гиб. Но природа огня

Оставалась непознанной, тайной.

В эпохи наивысшего расцвета

Дала науке каждая страна

Механиков, философов, поэтов,

Других великих светочей ума.

Раскрыв природы многие секреты,

Они порой лишались даже сна.

Их мысли были так парадоксальны!..

А судьбы их, как правило, печальны.

Коперник, написав великий труд,

Стал славным сыном польского народа.

Чтоб избежать религиозных пут,

Он в лапы не спешил попасть Синода.

Когда же он пошел в последний путь,

Его творенье вышло на свободу,

И многие тогда понять смогли

Закон движенья матушки-Земли.

Декарта прогрессивные идеи

В иезуитов поселили страх.

Не верующие, а лиходеи…

Еретиков сжигая на кострах,

От мрачного невежества балдея,

Несли над миром ненависти стяг.

Язык его их жалил, как рапира,

И между ними не могло быть мира.

А в Англии сверкал умом Ньютон,

Живя в глуши, в деревне поэтической.

Когда упало яблоко, то он

Увидел в этом случай методический

И, шишку получив, открыл закон,

Известный нам по физике классической.

Всегда деревня двигала прогресс,

И к ней сейчас повышен интерес.

В Италии в эпоху Возрождения

Писал трактаты тайные да Винчи.

Особое имел о мире мнение,

В легенду он вошел еще при жизни.

Кто из титанов Выше? Тем не менее,

Осмыслить Ломоносова сквозь призму

Деяний этих гениев пора.

Возьмем задачу эту на Ура!

Наш Ломоносов был таким огромным

Среди ученых мира всех времен,

Что замысел мой кажется нескромным.

Что делать – перешел я Рубикон

И рад, что сверхзадачей я не сломлен

И что душа моя горит огнем,

Что после колебаний, как и прежде,

Ко мне вернулись светлые надежды.

Забыта итальянская октава!

Глаголы в ней идут за строем строй

И рифмами становятся по праву,

И кажутся на первый взгляд игрой.

Я воспевал тенистые дубравы

Четверостишьем, но сюжет иной

Меня пуститься в сложности заставил,

И наступило время высших правил.

Октаве подарил досуг свой Пушкин

И доказал, что всем владеет он.

Созданием поэмы о простушке

Поэт блестнул опять своим умом.

Октава эта – славная игрушка:

Ей можно написать чудесный том

О наших нравах, о делах прослойки,

Коснувшись даже важной Перестройки.

На Северной Двине есть острова,

Которые синеют на просторе.

К их красоте не подобрать слова,

А рядом Белое сверкает море,

Игривое, как говорит молва.

Давным-давно суровые поморы

Открыли там богатый рыбой край,

Но жизнь помора – далеко не рай.

Там и родился гений наш. Куростров

Лежит пятой у славных Холмогор.

Он с малолетства полюбил народ свой,

Что в рыболовстве сметлив был и спор.

Как сын Петра, вдали поднялся ростом,

Талантами потряс он царский двор.

Но перед тем, как он попал в столицу,

Ему пришлось немало потрудиться.

Крестьянка-мать лелеяла его,

Заботилась, любила, опекала,

И даже поиграть не одного —

Со сверстниками только отпускала.

Михайло не боялся ничего,

А детских игр мальчишке было мало.

Все лето проводил он на воде,

Где лодьи драил, как отец и дед.

Он в раннем детстве полюбил природу,

Зверей повадки знал и разных птиц;

Трепещущую рыбу брал охотно

Он на руки, чем веселил девиц.

Он на снегу читал следы свободно

Волков, медведей, зайцев и лисиц,

А косачей и глухарей порою

Пугал, идя таежною тропою.

Охотники и птицеловы в дом

К ним заходили в гости и по делу.

И выбегал всегда веселым он,

Чтоб мех потрогать золотистый белок,

Смеясь и важно слушая о том,

Как выдру бьют на Пинеге умело.

Он в гуще разговоров этих рос,

Мужая среди сосен и берез.

Шло время быстро – и подрос пацан:

То в ельник знаменитый заходил,

То на угор вел всех, как атаман,

То к Курополке с удочкой спешил,

То речке Холмогорке отдал дань,

То по лугам он мчался, что есть сил…

Среди просторов двинских благодатных

Шли дни его не хуже, чем у знатных.

Василий Ломоносов как хозяин

Новоманерный приобрел гукор[1],

Когда свод вышел царских указаний

Не строить лодьи прежние. С тех пор

Он следовал указам предписаний,

На дело он был тароват и скор,

Хоть грамоты не знал со дня рожденья,

Зато удачу знал он и везенье.

Он сына начал брать лет десяти

На промыслы опасные морские,

Надеясь в нем опору обрести.

И, ветры изучив береговые,

Сын возмужал на избранном пути.

Я домыслы вам не пишу пустые:

Об этом и легенды говорят,

Которым может каждый доверять.

Какой мальчишка не мечтал тайком

Пойти на море Баренцево, чтобы

Принять участье в плаванье крутом,

Не побоясь Харибды и Циклопа.

С мальчишками шло счастье в каждый дом:

Они владели смелостью особой;

Почти руками мачты не касаясь,

Как флюгеры, над палубой вращались.

На Севере дышало все Петром,

Что позволяло верить в счастье людям.

А как умело управлял рулем

Помор лихой, ведя по морю судно.

Вы не узнали бы Михайлу в нем.

А парус ветер надувал попутный,

И, словно птица, их гукор летел

К Архангельску, стремителен и смел.

И года не прошло, когда Михайло

Архангельские верфи посетил,

Но шума в них веселого не стало,

Не слышно было топоров и пил,

На верфях жизни стало очень мало:

Никто не напрягал, как прежде, жил,

Старели и ветшали мастерские,

Настали для рабочих дни лихие.

Но стоило немного по Двине

Проплыть вдоль чахлых, низких берегов

И снова, как легенда, о войне

Напоминала крепость, цепь и ров.

Поморы знали о далеком дне,

На цепь они глядели вновь и вновь,

О подвиге тех дней молились Спасу.

Когда-то от врагов Архангельск спас он.

Прошло почти три века с той весны,

Но как не вспомнить Дмитрия Борисова

И Рябова. Вам снились, может, сны,

Как гениально Германом описано

Сраженье то на берегах Двины.

Как много фактов в книге той нанизано,

Вплетаясь в интригующий сюжет…

Ему бы позавидовал поэт.

Конечно, пишем тоже мы занятно,

Хоть никому не удается стать

Великими, как Пушкин, и понятно —

Немногие великому подстать.

Себя поэту каждому приятно

К плеяде этой робко причислять.

Но где же грандиозные поэмы,

Чтоб в них решались смелые проблемы?

Но я вам обещал вернуться к драме,

О ней готов писать и день, и ночь.

Клянусь правдивым быть, как на Коране,

Правдивость мне во всем должна помочь,

Чтоб тема зазвучала, как в романе,

Чтоб нам представить вражескую мощь.

Так наступали, пушки спрятав, шведы,

Стремясь перечеркнуть Петра победы.

Укрыв солдат и пушки на фрегате,

(Английский флаг на мачте реял, горд),

Пытались шведы ночью, как пираты,

Войти в Двину, взяв лоцманов на борт.

Хоть шведы обошли почти преграды,

Но не прошли – народ поморский тёрт,

А лоцманы-то все из русаков —

Не надо их держать за дураков.

И стали объяснять тем русским шведы,

Что мирными их были корабли,

Что здесь стоять нельзя им до рассвета.

(Они уже до крепости дошли,

Их были подозрительны советы…)

Они примеров много привели

Про интересы общие в торговле

В мануфактуре или рыбной ловле.

Но лоцман русский понял, в чем тут дело,

Повел фрегат, чтоб посадить на мель,

Вслед за фрегатом яхта тоже села,

А лоцман только этого хотел.

Душа победой и отвагой пела.

Но был печален Рябова удел:

Он был расстрелян шведами на месте,

Однако, их триумф был неуместен.

На крепости взвился сигнал тревоги,

И пушки били дружно без помех,

И флагман скоро принял вид убогий,

Как будто простоял там целый век.

Так отстояли царские чертоги

Солдаты двинские. Такой успех

Порадовал Петра в его столице:

Им поклонились молча царь с царицей.

А что же Рябов, опытнейший лоцман?

Он жив остался в схватке роковой,

Восход встречая огненного солнца:

В грудь ранен был он пулею шальной.

И разорвались вековые кольца,

Мешавшие вести нам торг морской.

И стало чистым ласковое небо,

А море гладким, как краюха хлеба.

Свидетелем Михайло был тех лет.

Они пересеклись с моим кумиром.

И подвиг этот видел он, как свет,

Связавший Русь со всем культурным миром.

Гукор же, совершая дальний рейд,

Шептал волне, как шепчет нежно лира,

Спеша с товаром ценным в Соловки,

Где всем поморам с Богом быть с руки.

Михайло ускользал всегда с вечерни,

Чтоб в сладостной печали побродить,

Сверяя мир с открытой мыслью верной,

Да лабиринты снова посетить.

Три лабиринта щекотали нервы:

Причудлив был их строгий вещий вид,

Таинственный, как их предназначенье,

Сокрытое с начала исчисленья.

Сложили их из гладких валунов

Давным-давно – их авторы забыты.

Они не выше стриженых кустов

И вереском причудливым покрыты,

Кто в них войдет, тот выйдет вскоре вновь,

Идя вперед без путеводной нити:

Ведь человек построил древний их,

Чтоб в них искать присутствие святых.

Напоминал подкову лабиринт,

Что был других значительно крупнее,

И по нему шел смелый следопыт,

Под тяжестью веков чуть-чуть робея;

Второй – имел совсем округлый вид,

Имел он тупики и был сложнее,

А третий на улитку был похож,

Иль на спираль, когда в нее войдешь.

Бродил Михайло долго по дорожкам,

Понять пытаясь странный их секрет,