– Я сказал, что это будет сделано, значит – будет! И нечего так подозрительно смотреть на меня!

Суханов объясняет, что эти депутации отличались от тех, что прибывали двумя месяцами ранее.

Формула о дальнейшей поддержке правительства, так как его поддерживали Советы, вошла в сознание народных масс. Само правительство между тем прекрасно понимало невозможность такого рода существования, которое, как каждый это понимал, сохранялось благодаря разрешению Советов. Наивный офицер наступил на любимую мозоль главе кабинета… Керенский прав, беднейшие крестьяне смотрели подозрительно на известного народного министра. Крестьянская делегация в конце концов пришла к тому же вопросу, что делегация с фронта.

Да, жить так дольше было невозможно.

Янышев привез с собой речь Ленина, обращенную к крестьянам; она была напечатана в одной из газет 25 мая 1917 года. Он читал ее мне и заставлял меня читать ее в качестве моих регулярных уроков русского языка здесь, в Спасском. Мы также обсуждали, какие части речи следует особо подчеркнуть в его предстоящем выступлении. Вот эта речь, в которой Ленин, в частности, говорил:

«…Десять миллионов людей не заставят революцию подчиниться, но они это сделают, когда их положение станет отчаянно безнадежным, когда люди окажутся в невозможном положении, когда решимость десятков миллионов людей прорвет старые преграды и сможет создать по-настоящему новый образ жизни.

Русские люди лишь в массе способны предпринять серьезные шаги по новой дороге, когда возникнет крайняя нужда. И мы говорим вам, что время пришло, когда крайняя нужда стучится в дверь… крах день ото дня приближается к нам все ближе и ближе, час за часом. И это не из-за злобы отдельных людей, но из-за мировой войны с ее агрессией, из-за капитализма.

Война уничтожила миллионы людей, целый мир затоплен в крови. [Я прошу вас решительно шагать] по дороге общей обработки земли без капиталистов и помещиков. [Только это] приведет к настоящей передаче земли рабочему люду».

Наконец был назначен день, когда Янышев должен был произнести речь перед сельчанами. Тем временем я был занят тем, что принимал участие в их праздниках, посещал крестины и похороны. Я даже немного работал в полях, которые предварительно были освящены (вокруг них ходили с иконами). Я размахивал косой, пока мои руки не покрывались волдырями, вязал снопы, и, таская их на разболевшейся спине, я начинал понимать, что жизнь крестьян – отнюдь не вечная идиллия мира и красоты, какой ее можно было вообразить, глядя на владимирские поля и деревни с высоты холма.

Янышев говорил с телеги в центре деревенской площади. Был вечер, и я взволнованно изучал лица, освещенные единственным фонарем. Здесь собрались молодые и старые, они были торжественны, немногословны; местные власти, которые поприветствовали меня на мировом сходе, образовали твердый фланг поблизости от оратора.

Бедный Янышев. Я ему не завидовал. Не то чтобы они были открыто враждебны. По крайней мере, некоторые из них. Мужчина лет семидесяти, который, как я видел, стоял торжественно, как Мидас, и перебирал в пальцах толстые колосья росшей на его полях пшеницы, довольно рано в тот вечер затопал прочь со схода. Мне показалось, что большинство собравшихся настроены скептично, а может, просто уклоняются. В то же время в их вопросах часто присутствовал особый соленый юмор, которым повсюду в мире наделены угнетаемые классы. Это и безыскусственная честность людей, все еще вросших в феодализм, которые не пользовались преимуществами (и недостатками) образования в буржуазно-демократическом обществе и для кого простое слово «свобода» имело конкретное значение.

– А что говорят большевики насчет земли? – начал Янышев.

Здесь он был на правильном пути. Я с тревогой посмотрел ему в лицо, пытаясь не обращать внимания на черты, которые я знал так хорошо, как ладонь своей руки, но видеть в нем незнакомца; он на самом деле казался спокойным и, как я чувствовал, уверенным в себе. Он подчинялся всем обычаям, как гость деревни. Он соблюдал протокол. Теперь он обращался к большей аудитории, чем та, что состояла из нескольких человек в доме Ивана, которые время от времени вызывали его на короткий разговор с ними. Голос его уверенно звенел. Его партия – не единственная, кто стоит за землю для крестьян. Крестьяне с давних пор верили партии социалистов-революционеров, построенной на лозунге дать больше земли крестьянам, вернуть крестьянам землю. Даже меньшевики выступали за земельную реформу. Но что на самом деле случилось после Февральской революции? Что изменилось после того, как второе коалиционное правительство, поддерживаемое меньшевиками и эсерами, с эсером Керенским во главе, пришло к власти? Ничего. Абсолютно ничего. Что говорили сами Советы, которыми управляли эсеры и меньшевики, обо всем, что происходит в деревне? Все эти голоса говорили: «Подождите, подождите. А тем временем заключайте сделки с помещиками». Все соглашались, продолжал он, что земля должна быть в собственности всего народа и ее нужно передать крестьянам бесплатно, и только центральная государственная власть (Учредительное собрание или Всероссийский съезд Советов) могла отдать это окончательное распоряжение.

Разногласия начались, говорил Янышев, после того, как Ленин сказал об этом на Крестьянском съезде, в то время как остальные говорили, что любая немедленная бесплатная передача земельных наделов крестьянству – незаконный акт. И Янышев процитировал слова Ленина: «Мы считаем эту точку зрения самой ошибочной, самой предвзятой по отношению к крестьянству, предвзятой для земледельцев; это менее всего обеспечит страну хлебом; поэтому такой подход несправедлив».

– Почему лишь добровольное соглашение между крестьянином и землевладельцем, между человеком, который ищет пахотную землю, и тем, кто владеет землей, считается нашим Временным правительством законным? – спросил Янышев. – Почему крестьяне, которые хотят повлиять на немедленную передачу и распределение земли местными комитетами, обвиняются в неправомочных действиях, которые идут вразрез с потребностями государства? Именно это мы отрицаем, с этим мы спорим, сказал Ленин. Он также сказал: «По нашему мнению, наоборот, если землевладельцы оставят землю для собственного использования или будут получать с нее ренту, то это случайно. Но если большинство крестьян скажет, что поместья и земля не должны оставаться в руках помещиков и что крестьянство не знало от этих помещиков ничего, кроме гнета на протяжении десятилетий, веков, то это не случайно, это восстановление справедливости»…

До этого момента Янышев говорил то, что хотела слышать его аудитория, он четко плыл по курсу, до поры до времени. До тех пор пока он говорил о том, что необходимо пинком прогнать помещиков и забрать их землю, крестьяне упивались его словами. Он коснулся некоторых событий, которые недавно произошли в городе и в деревне. Он не преминул предположить, что у рабочих, которые также вышвырнут хозяев, и крестьян, прогоняющих помещиков, будущее одно. Одни должны поддерживать друг друга. Иначе получится так, как в других странах – крестьяне восстали и выиграли, но вскоре увидели, что все их завоевания потеряны, а репрессии возобновились с новой силой.

Ленин, сказал он, понимает, что захваченная земля должна быть разделена земельными комитетами до новых посевов. Затем он предположил, что может произойти, если на смену буржуазной парламентской республике придет социалистическая республика, и как индивидуальное хозяйствование в основном уступит место новой экономической системе широкомасштабного возделывания земли.

И тут слушатели забеспокоились. Было очевидно, что они не привыкли к таким новомодным представлениям о крупных общих хозяйствах. Они были раздражены, безразличны или открыто враждебны всем разговорам о более масштабных вопросах социализма, о будущих планах Ленина насчет внедрения тракторов, электричества, разнообразного хозяйствования и создания молочных ферм.

– Очень хорошо, товарищ говорун, – раздался голос из толпы. – Большевики могут сделать такие громадные вещи. Но они могут сделать больше земли? Только Бог может сделать это.

Я с недобрым предчувствием следил, как один за другим крестьяне потихоньку расходились по домам, в то время как Янышев продолжал выступать перед все сокращающимся числом слушателей. У него было несокрушимое терпение. Более того, он понимал своих слушателей. Он улыбался. С Богом мы соревноваться не станем, ответил он. Однако если мы обработаем бросовые земли, устроим ирригацию в засушливых районах, проведем воду в пустыни и сделаем регионы с нечерноземной землей богаче, путем внесения в почву удобрений, то мы сможем получать больше пользы от земель. У нас появятся огромные пространства пахотной земли, такие, какие он видел в Америке, и даже больше, огромные, как Владимирская область. Они сами увидят. Запряжем лошадей в реки, осветим темные деревни и заставим государство оплачивать переезд семей из ограниченных областей или маргинальных земель в более богатые. Ни одному крестьянину больше не надо будет работать на помещика или другого крестьянина.

Однако для старой гвардии это было уже слишком. Он стоял на ногах, когда говорил о захвате земли. Но все остальное, о чем говорил Янышев, после этого казалось фантастикой.

– Вы гонитесь за журавлем в небе, Михаил Петрович, – с достоинством заметил один старый крестьянин и ушел.

Из круга, освещаемого дымящейся керосиновой лампой, один за другим стали выходить крестьяне, растворяясь в темноте… Они уходили подальше от несбыточного.

– Что ж, судя по тому, как обстоят дела, они так и должны были поступить. Как пахали наши отцы, так и мы пашем, – сказал я Янышеву, когда мы побрели домой на наш сеновал в избе Ивана. Это был юмор висельника, и я чувствовал, что Янышев должен признать, что потерпел поражение. И потом, более мягко, я добавил: – Молодые «фермерские руки», как мы зовем их в Америке, и один или два крестьянина показались мне по-настоящему заинтересованными. В конце концов, они не рабочие фабрики «Треугольник» или завода «Старый Парвиайнен» 20

Я продолжал болтать, думая, что этим развеселю Янышева. И только когда мы уткнулись на ночь в душистое сено и желтый месяц светил через квадратное отверстие в стене амбара, Янышев подал голос и ответил, откусывая огурец, который он предусмотрительно оставил для нашей полуночной трапезы:

– Знаете, Альберт Давидович, вы все неправильно поняли. Я вовсе не расстроен. Ничуть. Я чувствую себя вполне довольным, что сходка прошла так хорошо.

И как порой происходит между двумя близкими людьми, сейчас, когда Янышев взял мою сторону, я тут же почувствовал, что он ведет себя совершенно неразумно. Может, я просто устал постоянно соглашаться с Янышевым или меня глубоко обеспокоило то, что я должен был признать, что мои первоначальные впечатления о деревне и крестьянах и мире были несколько романтичны.

В конце первого дня нашего пребывания в деревне я объявил, что мог бы остаться здесь жить навсегда (и я на самом деле несколько лет прожил в деревне), под этими крытыми соломой крышами, с которых соломинки свисали, как косматые волосы некоторых наших хозяев и соседей. Однако в ночь перед сходкой Янышев ворчливо признал, что огромные печи значительно сокращают помещение двух комнат, и они, как правило, есть во всех избах. И в других отношениях мое первое впечатление о Спасском как о сельском рае померкли под силой его аргументов. Расчерченные поля были живописны, когда на них смотришь с вершины холма, однако их размер ограничивал зажиточных крестьян, не давая им пахать и боронить в полную силу, а затем косить и жать урожай. В основном эти приспособления (косы, бороны) делали из древесины, притащенной из леса. В деревне был металл – хорошая бронза, однако она была на колокольне, из нее сделаны пять колоколов, которые так звонко гудели в ясном утреннем воздухе. Я должен был признать, что сельскохозяйственная проблема в России никогда не будет разрешена такими примитивными средствами производства. Что же до бедных крестьян, каковыми были 80 процентов всех русских земледельцев, то у них вообще не было земли, и они были вынуждены наниматься вместе со своими семьями батраками и работать на других. Я вынужден был признать, что сам мир, со всеми его идеалами справедливости и равенства, больше не был «силой», как говорил Ленин, уже в 1903 году.

Я с пылом ел из общей миски. Ну да, с научной точки зрения я допускал, что это неразумно, но все равно продолжал получать от этого удовольствие. И поэтому я не стал спорить с Янышевым, когда тот предположил, что наш сеновал привлекательней вдвойне, поскольку спасал нас от блох и тараканов.

И все же был один момент, из-за которого я не мог искренне согласиться с Янышевым. Даже во владимирских деревнях, страдавших от нехватки земли, где не было участков, которые можно было бы захватить, явно чувствовалось, что напряжение растет. Иначе Янышева ни за что не встретили бы так тепло и его ни за что не пригласили бы, чтобы он сказал им, «к чему готовы большевики» или «что на самом деле сказал Ленин». Возможно, крестьяне не слышали Ленина, однако среди них были те, кто были в настроении слушать его.

Это вдвойне доказало наше дальнейшее пребывание в Спасском. Разные крестьяне, которые примкнули к исходу стариков с собрания, устроенного Янышевым, теперь искали возможности встретиться с ним наедине или якобы случайно, когда он по вечерам гулял по проселочной дороге. Среди них были и несколько крестьян из близлежащих деревень. Их разговоры указывали на расхождение во взглядах в деревне между молодежью и стариками, между бедняками и кулаками, что вместе составляло некое революционное брожение. В этом медленно закипавшем деревенском восстании старики-патриархи, чтобы сохранить свои прерогативы и привилегии, объединялись во время праздничных церемоний и игр, в ритуалах, отмечавших рождение или смерть, и таким образом утвердились в убеждении, переходившем от поколения к поколению: земля должна по праву принадлежать тем, кто на ней работает. Это выражалось их поговоркой: «Земля не принадлежит людям, она Божья».

Мы уезжали из деревни ярким безветренным утром и устремились к Волге на пароход до Нижнего Новгорода, а там должны были сесть на поезд на Москву. Наш добрый хозяин и женщины из его семьи, казалось, были искренне опечалены нашим отъездом. Соседи тоже собрались, мы перецеловались и переобнимались со многими. Разумеется, женщины только смотрели, когда дело дошло до такой формы прощания. Я пообещал вернуться (что и сделал через несколько лет), однако я не слишком горевал, когда забросил свой потрепанный чемодан рядом с чемоданом Янышева и запрыгнул в телегу, которая должна была облегчить первую часть нашего путешествия. Поездка, предстоявшая нам, слишком волновала меня. Волга играла свою роль в русской революционной истории, и теперь именно эта река притягивала меня к себе.

Пароход был переполнен. Мы купили билеты второго класса, но Янышев захотел подняться на верхнюю палубу, чтобы послушать, что говорят дворяне, хотя можно было не сомневаться, что они могли плыть вторым или даже третьим классом, притворяясь кем угодно, только не аристократами или помещиками. Янышев внимательно слушал, пытаясь получить как можно больше информации. Поскольку я наверняка бы начал выказывать наши чувства по поводу революции, я оставил Янышева одного с его джентльменами и спустился на палубу четвертого класса. На этих больших судах, что ходили по Волге, эта палуба использовалась для перевозки чего угодно и кого угодно, в том числе безземельных крестьян. Изначально вынужденные оставаться в деревнях из-за долгов, которые распространялись на весь мир, крестьяне получали разрешение лишь на краткосрочные паспорта, по которым они могли «поработать на стороне», но после относительного облегчения паспортных правил, установленных революцией 1905 года, они могли ездить из Петербурга в Москву. Либо они искали работу ближе к дому, в небольших промышленных городах вроде Нижнего Новгорода, Ярославля, Рыбинска и в других волжских городах.

Я стоял на самой нижней ступеньке широкой лестницы, которая вела из удобной, сравнительно элегантной палубы третьего класса, и смотрел на целые семьи, сбившиеся в тесные кучки вместе со своими узлами и чайниками между возбужденным домашним скотом и корзинами с продуктами. В воздухе стояло зловоние. Мужчины сидя дремали, дети спали, растянувшись на ящиках. Матери кормили младенцев грудью; другие готовили чай; группа молодых людей в дальнем конце пела под аккомпанемент гармошки. Пароходный колокол монотонно гудел. Все было окутано смрадом. Наверху едва ощутимый утренний ветерок разгонял воздух, однако внизу можно было просто задохнуться. Я помню, что кроме иллюминаторов палуба освещалась некоего рода светильниками, прикрепленными через определенные промежутки вдоль перегородки (шпангоута), от них шел тусклый, однако устойчивый свет, вроде того, что дают керосиновые лампы типа «летучая мышь», какие были во времена моего детства в северной части Нью-Йорка.

Подумав, что я хочу сесть, ширококостная крестьянка, сидевшая рядом с лестницей, передвинулась к своему мужу и принялась сгребать пожитки в кучу и подтаскивать к себе спящих детей, чтобы высвободить мне место. Я как-то не нашел слов, чтобы отблагодарить ее за это типичное русское гостеприимство. Я хотел сказать: «Почему вы не подниметесь наверх и не сбросите сюда дворян? Ведь именно вы должны наслаждаться теми креслами наверху!» Забыв от ярости русские слова из своего и без того скудного запаса, я указал на лестницу, на верхнюю палубу и энергично закивал головой. Женщина лишь принялась обмахивать себя платком из-за невыносимой жары и непонимающе посмотрела сначала на меня, а потом на мужа, который пожал плечами, словно говоря: «Не обращай внимания на этого полоумного». Удрученный, я поднялся наверх, к Янышеву.

На нижней палубе из двух верхних я остановился на звук, идущий из-под носа корабля. Это были лотовые, они опускали размеченные шесты и выкрикивали глубину воды. Их регулярные сообщения, которыми они озвучивали результаты замеров, для человека, который в первый раз слышал их, казались почти песней. Я наблюдал за ними, вспоминая, как Марк Твен описывал это занятие в «Жизни на Миссисипи». Волга, как Миссисипи, полна предательских отмелей и смещающихся песчаных пластов, поэтому ремесло капитана требовало такой же жестокой подготовки, как та, которой с такой гордостью овладел Марк Твен. Причалы представляли собой квадратные деревянные понтоны, соединенные наклонным деревянным же мостком с берегом. Время от времени пароход садился на песчаную отмель, и тогда движение наше задерживалось до тех пор, пока нас не отбуксировывали на глубину. Лотовые играли свою роль, однако капитан обязан был знать реку и ее мудреное русло, особенно вблизи береговой линии.

Когда мы снова вышли на середину реки, я направился на верхнюю палубу, к Янышеву. Вспоминая с чувством вины зловонную яму внизу, я опустился в удобный шезлонг на палубе. Мы плыли вниз по течению. Ветви плакучей ивы погружались в воду с легких склонов левого берега. Вдоль кромки крутого глинистого правого берега медленно брел крестьянин, ручной сохой он вспахивал поле. Его одинокая фигурка выделялась на фоне бесконечного огромного неба.

Янышев повторил то, что услышал от группы помещиков. Все они были чуть ли не в панике из-за крестьянских бунтов, поджогов и грабежей. Генерал озвучил общую истерику: «Мир обычно обвинял Россию за то, что она ссылала революционеров и сажала их в тюрьму. Даже я в своем юношеском идеализме чувствовал, что царь слишком сурово обращается с ними. А теперь посмотрите на дело их рук! Царь был слишком снисходительным. Ему нужно было сразу же расстреливать их».

убаюканные движением парохода, жарой и однообразием солнечных небес, отражавшихся в безмятежной Волге, мы погрузились в молчание. Чуть южнее расстилалась бескрайняя степь. Янышев задремал. И снова я подумал о терпеливых бедняках на нижней палубе; могли они по-настоящему быть в родстве с теми, чьи ярость и чувство мщения приводили в ужас дворян, которых описывал Янышев? Приближаясь к историческому Нижнему Новгороду, городу еще более старому, чем Москва, мы проплывали мимо деревни, где началось великое восточное переселение славян через обширную евразийскую равнину, задолго до того, как история славян появилась в летописях, до VIII века.

Жизнь была тяжелой; из-за климата, почвы и облесения в центральных и в северных областях трудно было заниматься земледелием. И все же, благодаря тому что небольшие деревеньки образовывались семьями и родственниками, и тому, что, по мнению всех историков, земля и инструменты в основном находились в общем пользовании, а плоды своего труда они рассматривали как общее достояние, люди не чувствовали себя оторванными друг от друга и не ощущали того болезненного одиночества, что было характерно для жизни первых поселенцев Америки. К концу XVI века крестьяне, которые до того были свободными людьми и могли переезжать, куда им было угодно, фактически превратились в рабов; легализация этого статуса произошла позже.

Солнце садилось. Мы подождали с чаем, пока толпа не поредела. Даже в обычное время, сказал Янышев, обеденный салон на таких пароходах был небольшим, в нем не хватало официантов и запасов. Меня заворожило очарование постоянно меняющегося неба. На чистом небе вдруг появились барашки, пылающие красные и лиловые краски на западе поблекли, а розовое пятно простерло свой свет над пушистыми кучевыми облаками. Мы задержались, чтобы полюбоваться волшебным русским закатом августовским вечером.

Вдруг мы услышали крики и заметили какое-то общее движение. Мужчины сгрудились на противоположной палубе. К этому времени облака уплыли с неба, оставив темные клочковатые пряди над высоким правым берегом. Слева берег плавно поднимался и переходил в довольно высокий холм, на котором какой-то разборчивый, с тонким вкусом помещик выстроил великолепную усадьбу, объятую теперь громадными языками пламени, возносившимися в темное, безоблачное небо. Твердое дерево, из которого было построено здание, охвачено огнем. Дым клонился к земле, густой и тяжелый, фонтан искр взлетал вверх, высокое желтое пламя устремилось к небесам. Вокруг раздавались отборные русские и французские эпитеты, слышались даже слова на немецком, комментирующие эту позорную Жакерию. Некоторые пассажиры ходили вдоль по палубе с похоронным видом, в то время как другие вцепились в поручни; лица их были мрачны, и, без сомнения, они читали собственную судьбу в этих тлеющих углях. Я остался бы дольше, глазея на эту картину, если бы Янышев не потянул меня за рукав. Спустившись в обеденный салон, мы увидели на нижней палубе привлекающую внимание фигуру, стоявшую возле лестницы. Судя по виду, это был кочегар. Он стоял с обнаженными руками, положив жилистую руку на полированную балюстраду, насмешливо наклонил голову и взирал на остатки холокоста. Янышев перехватил его взгляд и обменялся с ним парой слов. Кочегар красноречиво харкнул и добавил:

– Еще одно дворянское гнездо сгорело, – и раскачивающейся походкой спустился по лестнице вниз, переступая через две ступеньки.

– Может, пойдем за ним, или, по крайней мере, на нижнюю палубу?

На нижней ступеньке я продолжал слушать Янышева, который вступил в разговор со стоявшей поблизости кучкой людей. Я заметил, что теперь все взрослые пробудились от спячки. Мужчины казались возбужденными, они переговаривались друг с другом. Веселые глаза, казалось, противоречили серьезной сосредоточенности, с которой они говорили, жестикулировали, спорили.

– Они знали об этом, все в порядке. Получили насчет этого сигналы. Кое-кто беспрепятственно вышел из толпы и поднялся наверх. Для большинства из них такое зрелище не внове, я так думаю, – с довольным видом произнес Янышев, пока мы поднимались вверх по лестнице.

А мое суждение о «покорных» крестьянах улетучилось, испарилось в дыме сгоревшей барской усадьбы.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.