Так вот «тяжела и неказиста»...
      Тут все дело еще и в праздниках. С ненавистью глядя на очередной «красный» день в календаре, военный музыкант прикидывает, сколько придется вкалывать и как. Есть, например, такая пытка – «слон». В переводе – «прохождение торжественным маршем» по улицам города. Пытка – потому что на ходу оркестр, не переставая, играет. Этимология тоже понятна: «по улицам слона водили...».
      «Слон» может быть «кровавым» – это когда идти приходится больше двух-трех километров. И, соответственно, – «левым». Это когда недалеко. Самый «кровавый слон» для питерских оркестрантов существует до сих пор – это прохождение по Невскому проспекту 9 мая. Остальные «слоны» у каждого оркестра свои, регулярные и не очень – но всегда ненавистные.
      Когда «тащишь слона», первое дело – слушать. Барабанщику труднее всего – он вообще ни на секунду не замолкает: между маршами, которые играет весь оркестр, барабанщики бьют строевой марш, чтобы ритм поддержать и колонну с шагу не сбивать. Чем длиннее «слон», тем больше паузы между маршами: духовикам нужен отдых для губ. Так вот о слухе: во-первых, нужно расслышать, какой марш дальше исполнять будем, а во-вторых, предупреждение об опасности.
      Те, кто во время прохождения по Невскому поближе стояли, слышали наверняка, как из шеренги в шеренгу передается резкий выкрик. «Мины!!!». Так вот, если бы кто-то мог бы в этот момент посмотреть на оркестровый полк «в фас», то увидел бы, как одна из колонн неожиданно изгибается и след в след огибает некий участок проезжей части. В чем дело? А вот в чем: перед оркестром по Невскому гарцует конная милиция. То ли специально они своих дромадеров перед «слоном» откармливают, то ли бедных лошадок от рева восьмисоттрубного оркестра за спиной слабит, а только валит у них из-под хвоста, извините, безостановочно. Прямо на историческую магистраль и, уж конечно, непосредственно под сверкающие музыкантские башмаки. Играя на ходу, музыкант под ноги смотреть почти не может, вот и приходится передним косить глазами вниз и, в случае чего, орать дурным голосом: «Мины!!!». Ну а уж если вляпался кто-то – тут тебе и гогот и шуточки, а главное, как отчиститься – из строя не выйти, шаркать посреди оркестра тоже как-то неудобно – в общем, позор и сплошное расстройство.
 

* * *

 
      Был в морском оркестровом батальоне исторический человек – Палыч. Тромбонист изумительный, большая умница, но, как и положено порядочному «сундуку», – пропойца и матерщинник. Невысокий, поджарый, с синими невинными глазами и соломенными усами, чуть подкрученными по-гусарски, баб он валил на улицах десятками, как взбесившийся бульдозер на просеке. Где он их только не пользовал – в кустах, за ларьками, в тоннеле метро, за кулисами театров, прямо в казарме... А уж надраться умудрялся вообще всегда и везде, даже в самые тяжелые времена и в самых невероятных ситуациях. Короче, о его похождениях ходили легенды, которые «деды» рассказывали на ночь восхищенным воспитонам.
      Тащим как-то «слона» по Невскому. Вот уже Дворцовая площадь показалась, конец мучениям вроде. Играем повеселее, в голове сладкая мысль бьется: «Ско-ро в у-воль-не-ние... Ско-ро все за-кон-чит-ся ..» Вдруг крики какие-то непонятные, смех по правому флангу. Там, конечно, Палыч. Топает себе, играет, глаза закрыты – творческий экстаз. А рядом с ним два мужика каких-то семенят, руками размахивают, кричат. Потом, смотрю, вперед побежали, к дирижеру. А толпа на тротуаре жуткая – не протиснешься, так они даже через милицейское оцепление прорвались, за ними два сержанта рванулись. Тут как раз остановочка образовалась – между оркестрами ветераны идут, быстро им никак, вот и приходится останавливаться время от времени. В общем, встали, материм старичков за задержку, а впереди – скандал. Те два мужика к дирижеру прорвались и орут на весь Невский, пальцем на Палыча показывают:
      – Этот вон, сука, у нас бутылку водки спер!
      – Как спер?!
      – Да мы пока закусь разворачивали, пузырь на землю поставили, а он, гад, дудкой своей ее подцепил и в карман!
      А это у Палыча, надо сказать, такой любимый фокус был: он кулисой от тромбона своего мог орудовать как рукой – чего хочешь зацепит и возьмет. Ну мы, конечно, разоржались, строй сломался... А колонна уже дальше двигаться должна. Дирижер, от злости белый, подлетает к Палычу: где флакон?! А тот только невинными глазами хлопает и руки разводит: смотрите, мол, какой флакон? Мне его и спрятать-то некуда! Спереди команда: «Марш!..» Дирижер вприпрыжку вперед несется, мужиков менты уволакивают, мы с грехом пополам стучим-дуем чего-то – караул полный! А Палыч, как ни в чем не бывало, топает, печатая шаг. Тихон, сосед мой по шеренге, тарелками прикрывается – со смеху киснет.
      – Ты чего? – говорю. Он мне на Палыча кивает. Смотрю – тот как-то странно тромбон закидывает наверх. Пригляделся – и мундштука нет. В общем, хлещет наш Палыч водяру прямо из тромбона на ходу. Хлещет и подмигивает. Такие дела.
 

* * *

 
      А через год на том же месте другая история. Маршируем под «Прощание Славянки» к той же спасительной Дворцовой, и вдруг Палыч, самым что ни на есть строевым шагом, чешет на Большую Морскую, к арке Главного штаба – прямо через оцепление и глазеющий народ. Начальник только зыркнул, а чего сделаешь – не орать же на весь Невский: Корольков, вернитесь в строй!
      Ну сомкнулись, выползли на Дворцовую, сыграли там пару маршей. Смотрим, Палыч уже в строю – контрапункт выводит. Когда распустили всех, спрашиваем: где был-то?
      – Да вот, – говорит, – девчушку симпатичную увидел, прямо сил нет, как захотелось!
      – И чего?
      – Чего... Трахнул, конечно.
      – Да где?!!
      – Да в арке!
      А в арке Главного штаба, между прочим, народу – как сельдей в бочке. Смотрим недоверчиво. Тут протискивается к нам девчонка какая-то – глаза горят, помада вся размазана и юбка спереду назад перевернута.
      – Лешенька! – кричит. – Ну ты скоро?
      Немая сцена. Только никуда с ней Лешенька не поехал, поскольку тут как раз начальник подтянулся с двумя орлами из патруля. И поехал наш Палыч отмечать День Победы на «губу».
 

* * *

 
      А был еще и такой «слон»: на гастролях, во Франции. Да-да, после перестройки стали нас выпускать в разные поездки – на фестивали духовой музыки, концерты разные. Потому как выяснилось – у русских музыкантов, хоть они и играют на жутких помятых «шкварках», все равно уровень исполнения лучше, чем у самого «навороченного» зарубежного оркестра. Ну о гастролях я попозже расскажу, а пока о том памятном «слоне».
      Было это на фестивале в Шато-Тьери – на родине Лафонтена. Праздник у французов был просто сумасшедший – огромные фигуры героев басен из живых цветов едут из городка в городок на платформах, а между ними шагают расфуфыренные музыканты вперемешку с артистами. Шум, музыка, крики, веселье – в общем, настоящий карнавал. Оркестры были из разных стран, всего двадцать или около того, а идти надо было четырнадцать километров.
      Дирижер нам об этом предусмотрительно не сказал: Родина – Родиной, честь – честью, но четырнадцать километров!.. В общем, топаем. Жарища – градусов тридцать, пот градом. У меня лично на шее висят самодельные колокольчики, весом – двенадцать килограммов (сконструированы по проекту дяди Васи – слесаря училища им. Дзержинского, чтоб ему пусто было). Вокруг нас детишки бегают, поливают наши белоснежные форменки самовыводящимися чернилами (о том, что они исчезают через десять минут, мы, конечно, не знали), посыпают наши потные шеи конфетти и веселятся как безумные. Мы их, естественно, в голос материм – французы все-таки. Нарастает, пардон, классовая ненависть...
      Километров через десять – выдыхаемся абсолютно. Скисли все – какая уж тут музыка... И тут тубист наш, Игорек, с перегрева видимо, начинает поперек барабанного боя играть «Калинку». Тромбонисты – веселый народ – потихонечку подхватывают. «Дерево», то есть флейты с кларнетами включаются. За ними – трубачи. Альты, баритоны, ударные – через полминуты начинается русское народное шоу. Дирижер растерянно пот вытирает, вся колонна смешалась – идти под «Калинку» трудновато. Сашка Веселков, барабанщик, встал рядом с Чуганычем (воспитоном-тарелочником) и «свингует» вовсю, тот ему тарелки держит, как живая ударная установка. Трубы ревут, Палыч соло заряжает, валторнисты уже приплясывать начали...
      Народ начинает скапливаться вокруг, дорога перегорожена. Подтягивающиеся оркестры подыгрывать начинают, те, кто впереди шел, – возвращаются и тоже начинают включаться. Короче говоря, через три минуты посреди какой-то французской деревушки бушует настоящий джем-сейшн с участием около пятисот интернациональных исполнителей и пары тысяч зрителей. Над всем этим безобразием зависает вертолет с телевизионщиками. Музыканты прибавляют – плохо слышно! К нашему дирижеру подбегает какая-то тетка – то ли распорядительница, то ли переводчица – и пытается что-то втолковать, но тот только виновато разводит руки...
      Еще минут через пять русские музыканты потихонечку отвалили в сторонку и растянулись на каком-то лужке. Всем было ясно – такая пробка быстро не рассосется. И точно: провалялись мы около часа, отдохнули хорошенько, перекусили (восхищенные аборигены пирожками закидали), а потом дальше двинули. Дирижер шел рядом с Игорьком и что-то яростно ему шептал. А тот только пожимал огромными плечами и добродушно бубнил:
      – А я чего?.. Я случайно... Утомился немного...

      В последнее время военный парад – редкость. Доктрина, что ли, сменилась или дорого очень – не знаю, только все-таки шоу было первоклассное, как ни тяжело в нем приходилось участникам.
      Подготовка к параду – процесс длительный. Сначала – месяц репетиций. Марши в исполнении питерских оркестров должны звучать не хуже, чем в Мариинском театре. Во-первых, чтобы Москве насолить, а во-вторых: акустика на Дворцовой площади изумительная, как в капелле. Это вам не Красная площадь, где звук от кремлевских стен многократно отражается, да так, что не то что ходить – играть невозможно!
      Потом приходит очередь «ножками походить». Сперва на Кировском стадионе, а затем и на самой Дворцовой. Ну а уж когда 7 ноября совсем близко – начинается самое кровавое время: ночные репетиции. Но обо всем по порядку.
      Едем как-то на Кировский стадион. Все как обычно – «пазик» на ровном месте подпрыгивает, на барабане моем «сундуки» «пулю» расписывают, остальные спят... Фалишкин, как всегда, свой большой барабан втиснул в проемчик к задним дверям, сам на заднем сиденье дрыхнет. Леня Шульман – тубист, на барабане этом прикорнул в обнимку с тубой своей. Саня Соломоник – трубач, губы разминает, неприличные звуки издает, спать людям мешает. Тромбонист Вовка Соловьев потихонечку пиво потребляет из термоса – конспирация!
      Заехали на заправку – дежурная в микрофон кричит:
      – Эй, мичман! Высади людей!
      – Да какие у меня люди! – отвечает наш водила. – Так, матросы...
      Заправляемся, дальше пилим. И тут насосавшийся пивом Володя чувствует, что задета его человеческая гордость. Он встает и идет по проходу, минуя подозрительно принюхивающегося дирижера. Губы его шевелятся, видимо репетируя последующую гневную отповедь. Но когда он подходит к кабинке водителя и тот смотрит на него понимающим взглядом, включая «поворотник» и тормозя, Володины эмоции хлещут через край. Он просто бьет мичману в морду, нисколько не заботясь о безопасности дорожного движения.
      Отдавая дань профессионализму водителя, скажу, что перед тем как достать монтировку и отлупить ею Соловья по кумполу, мичман тщательно и аккуратно припарковался к обочине.
      Нет смысла рассказывать о ходе побоища. Самым интересным в нем было то, что Соловей, как и любой музыкант-духовик, прежде всего защищал губы. А мстительный мичман старался врезать именно по «амбушюру». Но куда ему было, толстому и неповоротливому, против Вовки – одного из самых буйных наших «сироток».
      – Мы тебе не люди?! – хрипел Соловей, одной рукой обхватив жирную шею водителя, а другой коротко тыкая ему в нос. – Мы тебе, сука, верзо собачье?
      Мичман молча выдирался из Вовкиного захвата и старался достать противника такими взмахами монтировки, что и слону бы снесло хобот, попади он хоть раз в цель.
      Всех находящихся в автобусе схватка очень развлекла. Народ делал ставки. Одни, прекрасно зная способности Соловья, верили в него. Другие, принимая во внимание объем Вовкиного термоса и наличие монтировки, высказывались в пользу сопящего мичмана. Но, в отличие от большинства, наш начальник очень не любил драк. Поэтому пресек происходящее жестко и решительно – открыл рот и так заорал, что случись в соседней лощине Куликовская битва – и она бы приостановилась.
      «Сундуки» разочарованно вздохнули и принялись хором остужать обстановку:
      – Кочумайте, чуваки! Хорош скубаться! Вовка, не осли! <«Кочумай» – заканчивай, перестань, хватит. «Скубаться» – ссориться, ругаться. «Верзо», «верзать» – без комментариев – понятно и так.>Остынь, Соловей! И т.д...
 
      Таким образом, поединок закончился бесславно. Во всяком случае, для мичмана. Но мичман не был бы мичманом, если бы не затаил обиду и не утешал себя на всем оставшемся пути сладкими мыслями о кровавой мести. А возможность отомстить предоставилась ему в самом конце нашего путешествия – на Кировском стадионе.
      Вывернув на бетонную площадку, где парковались оркестровые автобусы, он подъехал к точке дислокации (щуплому воспитону из оркестра ВОСО с табличкой в руке: «ВВМУРЭ») и вместо того, чтобы мягко и вежливо разбудить личный состав задремавшего оркестра, взял да и открыл двери. Из передних дверей «пазика» ничего особенного не вывалилось, а вот из задних рухнуло самое ценное: свежепокрашенный большой барабан Фалишкина, мирно дремавший на нем Шульман, отдыхавшая на Шульмане туба и целая горсть всяких мелочей, типа сияющей лиры, парадной шинели дирижера, чемодана с нотами и, собственно, Фалишкина.
      Шума было много. Грохот и лязганье упавшего начисто перекрывал рев начальника, в одну секунду подскочившего к бесформенной куче:
      – Шульман, встать! Смирно! Что с тубой?! Я не спрашиваю, что с мордой, я спрашиваю, что с тубой?! Кто ее будет чинить? – орал он на ошеломленного Ленчика, размазывающего по лицу мятым носовым платком кровь и грязь вперемешку.
      Откуда-то из-под барабана глухо ворчал Фаля, пытаясь отцепить свои надраенные аксельбанты от позолоченных погон накрывшей его шинели начальника. При этом он старательно полоскал ее полы в сомнительного вида луже.
      От тубы мало что осталось. Вернее, вместо нее на солнце посверкивала груда искореженного железа. Начальник бегал вокруг нее вприпрыжку, не переставая орать.
      – Мерзавцы! Сто суток ареста! Сгною! На губу! Фалишкин – двадцать нарядов вне очереди! Чините барабан!.. Я не знаю чем, через пять минут доложите!
      Услышав заветное «на губу», за начальником мелко засеменил Гнус.
      – Как – на губу, Александр Иванович? У нас и так спирта не хватает. Не надо губу, Александр Иванович! Я его, суку, сам на ремни порву!
      Тут надо бы заметить, что в советское время в Ленинградском гарнизоне отправить человека «на губу» было не легче, чем пристроить приехавших родственников в «интуристовский» «люкс». Я уж не знаю – мест там не хватало или конкурс большой, но для того, чтобы военнослужащий «отдохнул» на гауптвахте несколько запоминающихся дней, начальникам этой самой гауптвахты приходилось давать взятки. Принимали они их в основном в жидком виде. Поэтому у музыкантов в обычное время особых проблем не было. Все оркестры совершенно официально получали спирт в довольно внушительных количествах – для «отогревания инструментов в холодное время года». Как происходило это «отогревание», я расскажу попозже. А сейчас лишь замечу, что перед парадами спирт расходовался в огромных количествах, потому-то Гнус так жарко возражал против обещанной Шульману «губы».
      Кстати сказать, Шульману «губа» и не грозила – прямо со стадиона его увезли в госпиталь. Коварный чемодан с нотами слегка проломил ему башку. Были и другие жертвы: большой барабан был пробит лирой навылет. Слетевшие с нее колокольчики весело позвякивали внутри, когда Фаля сокрушенно заталкивал «бэ-бэ» в автобус.
      Вокруг места трагедии собрался чуть ли не весь оркестровый полк. До репетиции оставалось еще полчаса, поэтому у всех была возможность посочувствовать. Проводив носилки с Шульманом душераздирающим траурным маршем (а морской батальон еще с чувством исполнил «Варяга»), военные музыканты принялись оказывать первую помощь. Воспитоны весело играли в футбол развалившимся «нотным» чемоданом. «Сундуки» наперебой предлагали Гнусу «сбегать и прополоскать начальниковскую шинель в Большой Невке». Офицеры утешали чуть не плачущего дирижера предположениями, что Павлов (тогдашний начальник военно-оркестровой службы) не заметит потери тубиста и большого барабанщика, а если и заметит, то, в крайнем случае, всего-навсего задержит ему присвоение капитана, да и вообще, на офицерской «губе» сейчас ремонт. Самое смешное, что виновнику всех этих несчастий – мичману – вообще ничего не было. Разве что потом, через месяц-другой, когда Фалишкин с Шульманом отстояли через день по пятнадцать нарядов и восстановили за свой счет тубу, барабан и лиру, они хоть как-то расквитались с мстительным водилой. Выяснив у старшин из автовзвода, когда он дежурит по автопарку, они вытащили у него, спящего, пистолет и торжественно спустили в гальюн, не забыв оставить трогательное письмо с подробным описанием местонахождения «Макарова» и своего отношения к нему, старшему мичману Бондаренко. Правда, потом им же пришлось задабривать дембелей из автовзвода, который в ту же ночь в полном составе был поднят по тревоге и собственноручно процеживал огромную выгребную яму до утра.
 

* * *

 
      Кировский стадион, как первый этап подготовки к параду, был последним местом, где музыканты сохраняли хоть какую-нибудь принадлежность к своим оркестрам. Все коллективы строились по отдельности.
      Каждый из них по очереди «сдавал» парадную программу (так называемый «парадный монтаж»). Начальнику оркестровой службы приходилось выслушивать одни и те же марши раз по пятьдесят в день. Не говоря уже о простых музыкантах, подполковника заметно мутило. Однако Павлов был человек ответственный и выслушивал надсадный рев замерзших оркестров с крайне важным видом, как бы говоря: «пока мы играем чистенько и без лажи – Родина может спать спокойно».
      Параллельно с ним все дирижеры и старшины оркестров проводили огромную работу. Они тщательно подсчитывали «ляпы» коллег и азартно злословили по этому поводу «в кулуарах»:
      – ...Слыхал, как сейчас «ленинцы» насрали в «БАМе»?
      – ...Это у кого так валторны лажают? У ВИФКа, что ли?
      – ...Что за ведра в «Можайке» вместо корнетов?
      – ...Смотри на этого мудака-тарелочника! Да нет, левее, в «Дзержинке»! Во! Опять «мимо кассы» двинул!..
      Когда все «монтажи» были проверены, все оркестры сводились в парадный полк и начиналось самое страшное – строевая подготовка. Около восьмисот мужиков с инструментами в руках отрабатывали строевой шаг, повороты «правое плечо вперед» и «равнение направо» бесчисленное количество раз. Безостановочно матерясь и издеваясь друг над другом, музыканты умудрялись довольно неплохо исполнять требуемую программу. И на лице каждого из них ясно читалось, что они и самая затертая страничка Устава ВС СССР не имеют между собой ничего общего.
 

* * *

 
      Когда оркестровый полк добивался более-менее военного вида и хоть какой-то слаженности в действиях, назначались репетиции на Дворцовой площади. Площадь оцепляли – сотня-другая милиционеров закрывала проход через нее для простых граждан и с заметным удовольствием наблюдала за происходящим.
      А происходило это так. На уже подготовленную трибуну для командующего парадом вскарабкивался подполковник Павлов, придвигался к микрофону и отдавал команды. Голос его, усиленный множеством динамиков, разносился по всему центру города, и не раз изумленные гости северной столицы где-нибудь у Медного всадника удивленно переспрашивали друг у друга: «Мне кажется или кто-то действительно кричит: „Ё... вашу мать! С третьей цифры!”?»
      Борис Иванович Павлов матом не ругался – он им разговаривал. И когда милиционеры в оцеплении сползали от хохота за ограждение, услышав, как он делает замечания, они не могли оценить их несомненную художественную ценность:
      – Баритоны!!! Какого х... вы тут мне исполняете? Контрапункт здесь должен быть теплым и ласковым, вот как насрали на пень и он обте-ка-а-а-ет! В нотах написано «ленто», а «ленто», ё... вашу мать совсем, значит – «нежно»!
      Оркестр неукоснительно выполнял эти указания – Павлова все любили. К тому же он действительно был блестящим дирижером, и оркестр Штаба округа, которым он в то время руководил, был, несомненно, лучшим военным оркестром страны. К тому же подполковник командовал нами с подлинным артистизмом. Он сворачивал набекрень фуражку, показывая таким образом какому-нибудь зазевавшемуся воспитону, чтобы тот ее поправил. Передразнивал толстых сверхсрочников, путавших при прохождении ноги и сторону, в которую надо было равняться. Дергал за нос дремлющих фанфаристов и с легкостью мог дать пинка старшине, мирно потягивающему коньячок где-нибудь под трибуной, думая, что Павлов его не видит. Но на «губу» он никогда никого не отправлял и вообще, по общему мнению, был человеком интеллигентным и незлобивым.
 

* * *

 
      Те, кто гулял по Дворцовой площади после парада, видели, что ее брусчатка перед Зимним дворцом густо покрыта красными точками, нарисованными краской в строгом геометрическом порядке. Мало кто знает, что эти точки рисовались исключительно для военного оркестра. Дело тут вот в чем. Музыкант, играя на ходу, не может равняться, ведь для этого нужно повернуть голову, а инструменты тем временем должны смотреть вперед. Поэтому неизвестным гением и была придумана система точек. Мы должны были, старательно кося глазами вниз, с каждым четвертым шагом ставить середину стопы на точку. Таким образом, достигалось довольно приличное равнение. Этому, в сущности, и посвящалось основное время репетиций. Самые большие сложности с этими проклятыми точками были у новичков. Офицеры и старшины просто рыдали, в сороковой раз объясняя какому-нибудь трубачу-очкарику, как и куда он должен поставить свое «салабонское» копыто! Сослуживцы крыли его последними матюгами, передние шипели: делай как я! Задние поддавали тромбонами и барабанными палочками, но очкарик обычно ставил ногу мимо. А если не мимо, то обязательно левую. А если не левую, то на второй, а не на четвертый шаг. Обычно, к концу репетиций Павлов мог уже лишь сипеть:
      – Раз, два, три, точка! Раз, два, три, точка!!! X... с тобой, не играй, но смотри на точку, мудила! Ты, ты с фаготом – раз, два, три, ёбс! Раз, два, три, ёбс!
      Дневные репетиции на Дворцовой площади были краткой передышкой перед самым ужасным – ночными тренировками всего парадного войска.
 

* * *

 
      Три-четыре ночных репетиции первой недели ноября были кошмаром, ужасом и злым роком всех участников парада.
      Во-первых, репетиции начинались часов в одиннадцать вечера, насколько я помню. Насквозь продуваемая Дворцовая площадь и «мягкие» ноябрьские заморозки к этому часу свирипели до состояния Заполярья. Во-вторых, в этих репетициях уже участвовала техника, то есть танки, БТРы, ракетные установки и прочая грохочущая дрянь. Они хоть и были заправлены спиртом (чтобы не загрязнять городской воздух), но чадили все равно отменно. В-третьих, во время прогонов, количество которых было прямо пропорционально всеобщим стараниям и, соответственно, обратно пропорционально настроению начальства – все было как на параде. Это означало, что напряжение все-таки было огромным. А разряжать его было негде, равно как, кстати сказать, и справлять малую нужду. Не говоря уже о большой.
      Конечно, неподалеку от Дворцовой площади есть общественный туалет – на набережной Мойки, за углом. Но как, скажите, измерзшемуся участнику торжественного парада, посвященного такой-то годовщине Великой Октябрьской социалистической революции выйти, например, из строя? Ради чего бы то ни было? То-то.
      К тому же только военные музыканты после команды «вольно!» начинают разбредаться, как пионеры после линейки, закуривают и чуть ли не садятся на брусчатку отдохнуть. А нормальные военнослужащие, между прочим, только ставят приклады рядом с сапогом да слегка сгибают левую ногу в колене. А в перерывах между прогонами все участники парада стоят в строю. Опять же кроме нахальных оркестрантов, на которых командование давно махнуло рукой.
      Итак, проблему туалетов в оркестровом полку решали просто и нагло. Несколько человек собирались в кучку и, прикрываясь шинелями от стоящего на трибуне начальства, отливали прямо в центре исторической революционной святыни, как какие-нибудь лошади, днем возящие по ней туристов.
      А в морском батальоне вообще не церемонились. Служил тогда в оркестре Военно-морской академии один слабоумный юноша – Саша Велучка, по прозвищу Веля. Играл он третью валторну, был штатным придурком и терпеливо сносил издевательства и жестокие шутки как на срочной, так и на сверхсрочной службе. Этот Веля первым придумал способ сходить до ветру абсолютно безопасно, а потом еще и додумался получать от этого прибыль.
      Многие музыканты греют инструменты между ног – по крайней мере вентильную часть – она быстрее всех замерзает. Поэтому вид торчащей из-под шинели трубы или валторны не смущал даже самых строгих военачальников. Короче, Веля мочился... в раструб своей собственной валторны. Тех, кого просто тошнило при виде этого процесса или же при мысли о том, чтоВелучка подносит в результате ко рту, – он простодушно уверял, что при любых условиях от попадания в рот мочи он абсолютно застрахован конструкцией валторны. «Сундуки», сперва из его, а потом и других оркестров, арендовывали у него «шкварку» за какие-то гроши. Веля в перерыве жадно считал деньги, а потом «крутил» особым образом валторну, выдувал из нее последние капельки и чувствовал себя абсолютно нормально. Правда, стоять в строю рядом с ним приходилось только воспитонам. Попахивало все-таки.
      Такова история появления первого в истории Дворцовой площади платного туалета.
 

* * *

 
      Тут самое время рассказать о вышеупомянутом спирте и его применении. Любой, кто попадал на ночную репетицию впервые, недоуменно втягивал носом исходящий от оркестрового полка стойкий запах перегара. Оркестр действительно сильно пах. Как я уже говорил, с наступлением холодного времени года все оркестры получали спирт – только он мог спасти влажные от слюны вентили духовых инструментов от замерзания и последующего заклинивания.
      Выглядело вышеупомянутое «отогревание» таким образом: перед игрой оркестр выстраивался в цепочку, и старшина всем по очереди заливал в «дудку» немного спирта из заветной фляжки. Дальше «оплодотворенный» отваливал в сторонку и, по идее, должен был покрутить инструмент таким образом, чтобы спирт попал во все изгибы и вентили, немного в него подуть и успокоиться. Но, сами понимаете, обидно – продукт пропадает. Поэтому у заинтересованных товарищей всегда были наготове различные приспособления для принятия указанного продукта внутрь. Причем без всякого риска – кто к запаху придерется? Если что – виноват: наглотался воздуха из инструмента...
      Так вот о приспособлениях. Лучшее из виденного мной – мундштук для баритона нашего дяди Лени Михайлова. Сам мундштук длиной сантиметров восемь. Но когда в него ввернут небольшой, сантиметров на двенадцать, узкий стаканчик, это уже не мундштук, это емкость. Подходит наш дядя Леня к старшине, тот ему наливает спирту в мундштук, Ленчик отходит. Дальнейшее – дело техники. А в баритон он антифриз из тещиных «Жигулей» подливал. И все были довольны. Кроме нас, барабанщиков, – нам спирт не полагался.
 

* * *

 
      И вот стоим как-то на ночной репетиции. Только что «отлабали» очередной прогон. Вдруг слышим голос нового коменданта, генерала Волкова, из динамиков доносится:
      – Начальнику оркестра срочно прибыть на трибуну!