Лик полной луны зелен, бледен и болен изумленным страхом. Это ее сияние будит во мне бессонницу, вытаскивает из неуютной постели, из духоты жилища. Я надеваю мятую капусту одежд, беру палку-подпорку и бреду до скамейки сквера…

В этом мире нет новых вещей – все они сделаны из окаменевшего праха умерших деревьев, сгнивших растений, биожижи нефтяных кладбищ, газа протухших болот, переплавленной руды погасшей звезды. Кто первый надел, тот и обновил вторстарье по первопутку, а когда сам истлел в прах или тебя сожгли другие, то исчез в безмерном объеме равнодушной материи. А кто-то пока еще наполняет теплом плоти остывшие ткани, надевает ношеное, словно облачается в ливрею лакея Смерти.

Но никто и никогда не наденет мою шкуру. Она уникальна и разового пользования. Я живу в своем теле, в немалом его объеме так ладно скроенной, точно по фигуре, кожи. И своими руками, где на кончиках пальцев с розовыми ногтями столь чутки окончания, глажу плоть свою. Мои ладони, сухие и гладкие, знают и помнят тепло тела, что зовет себя Ян, что зовется Илона, что зовется Леон.

Были и есть другие, но только Илона, Леон и Ян, только Я, Он и ОНА сыграли в эту ИГРУ…

Первые ходы дебюта мы сделали в зрелые годы, но в ИГРУ влились из прошлого – по шаловливому ручейку детства, по стремительной речке юности, по заводям параллельных свиданий и омутам иных душ, по плесам зрелости.

ИГРА манила непринужденностью свободы собственного выбора, я мог в любой момент выйти из ИГРЫ, так и не раскрыв свои карты.

ИГРА держала в напряжении своей непредсказуемостью, по ее условиям внутренний мир партнера открывался по моему первому требованию. И партнер имел такое же право войти в мою душу. Его прямой вопрос, как и мой, мог обесценить тщательно оберегаемое от чужих взоров или заставить меня совсем по-иному взглянуть на кажущиеся незыблемыми, годами сложившиеся устои.

ИГРА, где ставка – сокровенное, началась, как любопытно развлекательная, потом пропиталась ядом откровений, и я не заметил, как сделал неверный ход, не ведая, как он печально отзовется, и только сейчас осознал, что проиграл что-то очень важное…

Кончится отмеренное мне время, и предстану я пред Всевышним в судный час и Ему я отвечу…

Потому сегодня, в это игре, что зовется жизнь, я и задаю сам себе прямые вопросы и вспоминаю…

Мишка

Светла интуиция детства… Когда же проснулась в первый раз жажда желания? Неясная, смутная, невинная… Не на языке, влаги не было – жажда сухая и теплая, как бугор на весеннем солнцепеке…

В стройном ряду рыжих ржавых прутьев высокой ограды сразу бросался в глаза изъян – прут, манящий изгибом расширяющегося пространства. Мы недолго сопротивлялись соблазну, лишь на мгновение помаячил сладкий страх нарушаемого запрета. Дырка была не то, что мала, но достаточно тесновата, Мишка пролез легко, а я с усилием вырвался из железных объятий забора.

Преодоление дало физическое ощущение освобождения не только от задиристых железяк – по ту сторону остались моральные препоны. На замкнутой изгородью и высокой крапивой полянке мы превратились, будучи семилетними мальчиками, в совсем малых детей, укрывшихся от взрослых в сооруженном из стульев и пледа домике.

Мишка вдруг скинул трусы и майку, а я чем хуже!

Он кувыркнулся на спину и, раскинув руки, распластался на мягкой траве, я же, играясь, оседлал его, и Мишкина голова оказалась у меня между ног. Иного в мыслях и не было, как повозиться, тем неожиданнее, тем сильнее было то, что Мишка выгнул шею навстречу моему паху и поймал ртом хоботок члена.

Впервые я ощутил пульсирующее тепло погружения. Хоботок встал карандашиком и уперся в горло, Мишка непроизвольно заглотнул его весь, до упора в лобок, как тонущий, судорожно забарахтался, вывернулся и закашлялся:

– Дурак!..

Я молчал… Неловко было перед товарищем – так же, когда нечаянно сделаешь больно партнеру в азарте игры, но все заслонила звенящая новизна неизведанных дотоле ощущений. Кровь расперла до боли юный мускул, он торчал нераскрытым коконом, и ему было тесно под тугой оболочкой крайней плоти.

Приоткрылась дверь в новый мир и сжалась до розовой щели обиженного Мишкиного рта…

Так вот она тайна взрослых…

Роза

Странный мир, вход в который пока закрыт, но наступит час и нехоженые мною дорожки через лукавые изгибы неожиданных встреч и томительного ожидания счастья все равно приведут к повороту, за которым откроется воздушный мир личного блаженства в райских кущах женского треугольника…

Полное неведение и наивное, чисто детское любопытство уводило в сферы невинных грез и бесплотной виртуальности, как Кая к снежной королеве, а Гертруда сопела рядом, пачкала пальчики чернилами и ревела многослезно, когда ее дергали за жидкие косички…

Вру, беспросветно вру, больше от желания принять желаемое за действительное – у нас было РАЗДЕЛЬНОЕ обучение. Две школы – мужскую и женскую разделяла высокая ограда, и по большим переменам высыпал во двор с криком горох первоклашек, выходили, не спеша, старшеклассники, а по ту сторону – в белых передничках затевались игры в классики и скакалочки, но никто даже близко не подходил к границе.

Что оставалось нам, наголо остриженным, с торчащими ушами, с провалами во рту от выпавших молочных зубов?.. Предметом моих первых неясных желаний стала учительница. Инстинктивно осознавая свою детскую несостоятельность, я мечтал, памятуя о Мишкином рте, коснуться губами ее туманной промежности…

Наша классная руководительница Роза Ильинична, светилась красотой молодой еврейки: черная густота волос, смуглая чистая кожа – и вправду, персик, розовые полные губы, карие с поволокой глаза и статность, что так наглядна в изгибе стана от прямой спины к… крупу. Не я один был к ней неравнодушен, мы по очереди садились на первую парту, роняли на пол ручку, и снизу под подолом слегка задравшегося платья открывались любопытному детскому взору такие же смуглые ноги, но заветное было спрятано в недоступном сиреневом трико. Роза по-королевски улыбалась детским шалостям, а я, начитавшись Гулливера в стране великанов, восполнял недостающее воображением – Роза прятала меня в свое трико и могла так даже ходить со мной, куда ей вздумается. Попадая в ее треугольник, который смело уподоблю Бермудскому, я и понятия не имел, что же тут делать дальше.

Иван-да-Марья

Отсутствие хоть какого-то опыта, как я теперь понимаю, и стало причиной тому, что я наверняка упустил свой счастливый случай в деревне, где проводил свое двенадцатое лето и куда в гости к нашим соседям приехала совсем молодая девушка. Втюрился я в нее сразу, так и не поняв почему, а дело было в ее мохнатом от ресниц синем взгляде, сверкающем искрами беса. Плюс стройность точеной фигурки, что даже мальчишками точно ценится с первого взгляда. Ей было томительно скучно одной, она, естественно, тут же сдружилась с моей почти что сестрой, которую за объект желания я никак не воспринимал – не было у нее соседкиных достоинств, тем более что она прилюдно изгоняла меня, как малыша, из круга деревенских волейболистов.

Мы ходили вместе смешанным сосново-елово-березовым лесом на русскую-русскую речку Рожайку, девушки шли обратно в купальниках, и я, как верный оруженосец, плелся сзади, смотрел на Танину попку, обтянутую сверху просохшими, а снизу еще темными трусиками, и страдал, страдал неясным желанием. А желанием было во всем – в тепле солнечного лета, в слабом мареве над лесной дорогой, в немолчном гудении мух и шмелей, во вскриках и пересвисте птиц.

Сестрица моя ушла вперед, а мы с Таней приостановились перед пологим подъемом, передыхая. Вдруг она положила руку мне на плечо и, вроде играя, потянула к себе. Нет, то была иная игра, чем у вечно возящихся друг с другом подростков, что я тут же понял и заворожено покорился. Мое движение навстречу продолжалось пока я не коснулся всем лицом ее живота – она и стояла повыше и был я ее крепко пониже, но она не остановила своего притяженья, кисть ее руки легла мне на затылок и мягко вдавила…

Губы мои сами раскрылись, я ощутил пресноватый привкус ее испаринки и нет, чтобы змеей языка проникнуть за резинку купальника, испугался и круто вывернулся. Таня смотрела мне прямо в глаза, и я остро осознал свою цыплячью грудь и едва обтянутые кожицей косточки рук и ног…

Когда она уезжала, неведомая сила увела меня за околицу, я неосознанно, но упрямо шел по полю в поисках аленького цветочка и нашел, как мне показалось такой же прекрасный – сочетание мохнатого желтого и сиреневого.

– Иван-да-Марья, – лукаво и довольно улыбнулась мне в ответ за подарок Таня.

А я сглотнул неожиданно набежавшую слюну – так мне вдруг захотелось ее рук на моем затылке…

Жрец

Члено… раздельность, как вида человечества на подвид мальчиков и подвид девочек, члено… разделенность нашего пионерского детства приводила к странным вывертам, их никак не миновать, когда всем подвидом, единой толпой, одним отрядом все вместе – и купаться, и в столовую, и спать…

Белая магия высших сфер правила свой бал в ночь на Ивана Купала, и эфир ее не усыплял пионерский лагерь, а сладко кружил звездно мигающими светляками. Бел мел потолка, простыни белы, белы облачка подушек, в которых плавают и не тонут разномастные ребячьи головы.

Члены нашей палаты… Не английский парламент, но свой спикер есть. Одеяло откинуто, он сидит, как Будда, скрестив ноги, меж которых торчит древко. Мы в его власти, это он предложил игру, на которую мы молча согласились. Сегодня он верховный жрец, и по обряду его желания должны исполняться.

Лунное сияние мраморно просвечивает сквозь кожу, он впрямь похож на скульптуру. Голос его тих, но завораживающее проникновенен:

– А если кто-то из вас возьмет в рот мой… тому я отдам компот…

Конечно, не компот, какая-то полусладкая водичка – венец вожделенный, потому что одна за одной встает тенью с постели фигура и припадает головой к чреслам Жреца. Иду и я, ощущаю небом рта упругую напряженность фаллоса с неожиданно мягкой шляпкой и возвращаюсь на место. Завтра или после будет мой день, я буду Жрецом и тогда…

Но кончился бал, ведьмы разлетелись с шабаша, и никто не вспоминал об игре в Жреца…

Катя

А до главной ИГРЫ в моей жизни было еще далеко. Школьные годы – ступеньки нудных четвертей и щенячья вольность каникул. В кабинете биологии висела картинка – все превращения от амебы до рыбы, от четырехлапого до двуногого, от обезьяны до неандертальца. Так и я из кокона в личинку, из личинки в бабочку, из завязи в почку, из почки в листок, из листа в цветок, из цветка в ветку рос, не замечая, но ощущая действенность своих метаморфоз.

Лопоухий первоклассник превратился в быстроглазого, с казалось, навечно въевшимися в пальцы пятнами фиолетовых чернил пятиклассника, тот – в сутулого, вечно смущенного восьмиклассника, и – в худого, меня так и звали тогда “Тысяча и одна кость”, студента.

Оставаясь наивным, как щенок, я был поразительно невинен в делах секса. Источником информации была коммунальная квартира, двор, пионерский лагерь да школа.

Никогда не знаешь, когда вывернется, блеснет боком, как рыба, разговор об ЭТОМ. Так, в шестом классе белобрысый, с вывернутыми наизнанку губами, сонноглазый Плошкин вдруг признался мне, что он временами, когда родителей нет дома, засовывает свой хоботок пятилетней сестре, пригрозив ей, чтобы молчала, иначе он расскажет матери, как она как-то ругалась матом.

– А сестра как? – осторожно спросил я.

– Терпит, – хмыкнул Плошкин.

Я не знал, что еще спросить, о чем вообще говорить, и разговор на этом увял.

Но я запомнил его и стал мечтать – вот бы и мне бы сестренку. Из рядом живущих в нашей восьмисемейной коммуналке бегала по длинному коридору совсем уж мелкая Алька и, сутулясь, по стенке пробиралась неприветливая Катя.

Как-то в гостях у Кати, впрочем, какие там гости в общежитии нашего детства, так случилось, что я сидел на широком диване, Алька возилась рядом и мы играли – я делал вид, что спал, сопя и всхрапывая, а Алька садилась на меня и тогда я просыпался и грозно рычал. Алька весело взвизгивала от страха, а Катя, неприступная Катя, сидела на другом конце дивана и тоже хихикала. Делая вид, что устраиваюсь поудобнее, я сложился набок, развернулся на спину и совсем “уснул”.

Алька приподнялась и села мне попкой на нос. И тут оказалось, что юная леди забыла надеть панталоны. Когда она слезла, я вздохнул, и, причмокивая, облизал губы. Ой, как нежданно включилась в игру Катя! Она проделала такое же приземление, как и Алька, словно для того, чтобы я мог сравнить молочно восковую спелость малышки с резковатым запахом девочки, у которой, может, и прошли уже первые месячные.

К сожалению, Катина мама вернулась из кухни, я мгновенно “проснулся” и выкатился с Алькой в коридор.

Мне так хотелось продолжения игры, мне казалось, что и Катька только и думает, что о том же, но, сколько бы я потом не загораживал ей дорогу в коридоре, она, опустив глаза, проскальзывала мимо с абсолютным равнодушием. Я уже тогда понимал, что Катька начисто лишена привлекательности, кроме своей так остро пахнyвшей промежности, но именно этот запах разбудил во мне инстинкт зверя, почуявшего течку самки.

Столь упорное женское НЕЖЕЛАНИЕ стало новым и неприятным для меня открытием, я впервые тогда столкнулся с этим явлением, а сколько раз потом! и велико было мое разочарование, тем более что у Катьки-то ни кожи, ни рожи. Позже, через много лет, я встретил Катьку в старой квартире – моя “сестра” так и осталась очкастым анемичным цветком Освенцима. А так, глядишь, было бы ей что вспомнить…

Шланг

Двор дома в годы моего отрочества – казачья вольница, где “придворные” строго соблюдали свою негласную иерархию и неписаный этикет: мелюзга – играла в “классики” и копалась в песочнице, мои сверстники – в “пристеночек”, “расшибалочку” и “чеканочку”, а мужики на “козлодроме” в “доминарий” и карты. Обычно не принято было переступать прозрачные границы своего клана, но как-то случилась ситуация, когда подвыпивший неказистый шофер такси из третьего подъезда вечером после смены и стакана водки вышел во двор отвести душу и нашел с кем. Аудитория благодарных слушателей состояла из прыщавого верзилы Гоши, так и не осилившего с третьего захода шестого класса школы, с которым, собственно, и вел задушевную беседу шофер такси, и развесивших уши пацанов.

Речь шла о подвигах шофера на амурном фронте. Герой врал отчаянно, но уверенно, проблема его состояла в непотребных размерах “болта”, а Гоша, похоже страдающий тем же “недугом”, понимающе кивал головой в знак одобрения и сочувствия. Запомнилась история, которую позже я слышал неоднократно из разных уст, но в тот момент она произвела на меня сильное впечатление, как рассказанная от первого лица. Тем более, что не надо было особого воображения, чтобы увидеть, как наяву, двуногую особь, которой нечем было заплатить за такси, кроме как своей натурой, затхлый темный подъезд, избранный в качестве места расплаты, подъем по ступеням до верхней площадки…

– Она юбку задрала, трусы стянула и стоит… А я что? Выпустил на свет, смотрю, не готов мой шланг для заправки, подожди, говорю ей, он у меня только свои руки чует, и давай… – шофер свернул ладонь правой руки в полукулак и продемонстрировал технику подъема “шланга”. – Как почуял – твердеет, давай, говорю, сзади, а она – нет, спереди. Ладно, приладился я, да и вдул ей по самое некуда. У нее от неожиданности судорога матки и ее окрестностей, сжала мой торчок, боль, хоть на стенку лезь. Я включаю заднюю передачу, да не тут-то было… Склещенились, как кобель с сучкой… Она давай орать благим матом, у меня тоже коленвал заклинило, кто-то выскочил на площадку, “скорую” вызвали. Те приехали, ржут, спускайтесь вниз, говорят, не на носилках же вас тащить двоих. Тут я – ей, говорили дуре, сзади, пошли бы в ногу, как солдаты на марше…

Ночью грезилось ЭТО – то спереди, то сзади, но в виртуальной бесплотности не хватало надетой “с натягом” судороги, что заклинила “шланг”, ставший “коленвалом”… Мой “болтик” поднимался и опадал, взять же его в полукулак я стеснялся…

Болт

А “болтик” рос со мной, оставаясь нераскрытым коконом – крайняя плоть долго скрывала наконечник, но однажды с небольшой болью растянулась и позволила лицезреть белую шляпку, похожую на молодой гриб. Лежа на спине, я увидел, что вершинку головки венчают по-негритянски вывернутые маленькие губки, от них вниз по склону трамплинчик нежнейшей кожи к столь остро чувствительному основанию головки, что даже легкое касание казалось грубым. Я вспомнил горячую полость Мишкиной глотки, и шляпка вздулась, так напрягшись, что раскрылись негритянские губки, словно страдая от неутолимой жажды. Я невольно потянулся навстречу, согнувшись в дугу, а потом запрокинулся все телом на спину, коленями за голову, руками вжимая, притягивая… Близко увидел два полушарика яичек в сетчатой кожице и розовый, разбитый на секторы, кратер попки, но вытянутый язык и головка не соединились. Совсем немного не хватило… до чувственного ободка.

Я не знал тогда, что в теле моем спрятаны эрогенные зоны, как в ободке головки “болта”. Гены эроса поселились у меня в самых неожиданных местах, они таятся, как эльфы в летней ночи, и трепетанье их крыльев вдруг остро ощутимо то при неожиданном касании ласкового ветерка по коже, то в тепле горячей ладони на ягодице, то от струек душа, барабанящих по обнаженной шляпке наконечника… И сразу ритм сердца, биоритмы мышц и трепет эпителия настраиваются на божественную волну.

Полукулак

Я уже брился дважды в неделю, закурчавился лобок, на скулах и крыльях носа процветали прыщи вожделения, я стал студентом вуза, но так и не прошел “курс молодого бойца”. Единственным достижением стал полукулак.

Не единожды за день в туалете, “шланг” удлиняется сверлом пенистой струи, ПЕНИСНОЙ струи! вот она истончается, иссякает до капли, а последняя порция после паузы – прыск, динамичность которому придает подвластное мне сокращение мышц члена.

Хочется прыснуть еще, но по иному, не мочеиспускательно, тепло ладони греет сам по себе разбухающий ствол члена, его головка ныряет в кольцо сомкнутых большого и указательного пальцев, крайняя плоть задирается, как юбка, обнажая эрогенный ободок, который требует нового и нового повтора, движения и сжатия, потому что чешутся томно зудящие нейроны нервных волокон.

Вот оно, подошло и прыск, извержение, истечение идет самопроизвольно. Ягодицы, бедра, все пространство паха сжимаются в столь сладкой судороге экстаза, что она достигает слюнных желез рта.

Поначалу я пытался сдерживать извержение, считая неестественным выделение прозрачного желе семенной жидкости и сметанки спермы, не зная, что умудренные китайцы видели в действии самооплодотворения глоток элексира долголетия.

Полукулак – приятное разрешение проблемы блаженства, но мешали бытовые неудобства – у “болта” своя голова, неизвестно когда и что ей взбредет, и она гордо поднималась в самый неподходящий момент, сперма заливала простыни или стекала по масляной краске прикроватной стенки. Если же я бежал в туалет или свешивал “шланг” над ванной, то член нередко вял на ходу, недовольно сморщиваясь, и вызвать его желанную реакцию и эрекцию стоило каких-то пустоцветных усилий, которые ощущенчески не приносили эффекта комфортного ниспадания сладкой волны, а опустошали до звона, который бывает при гипертоническом кризе или спазме сосудов.

Онанизм, по-современному выражаясь, оказался виртуален, предмет желания озарялся бестелесным смутным видением без тепла кожи, без вкуса чужой испаринки, без запаха промежности, одиночество пусто, нет соития двоих, желающих достичь единой цели…

Будоражил меня и холодок любопытства, помноженного на полное неведение…

что ищут и тщетно пытаются найти жадные глаза в просвете задравшегося платья…

куда ведет и в чем тонет перспектива от круглых колен сидящей женщины до треугольного межколенья…

что же в воображаемой воронке так неотвратимо притягательно…

И в памяти высветилась картина…

Весенний двор моего детства.

Припекает несильное солнышко, и ласковое тепло настраивает на совершенно невоенный лад. Я лениво совершенствую свое мастерство “в ножички”, но мой снаряд никак не втыкается и отскакивает от твердой утоптанной земли, плотной от шелухи семечек и мелких камешков.

Неподалеку на корточках, раздвинув ноги, сидит дворничиха Машка, длинная, голенастая, плоская, как будто сложилась вдвое. На жилистой шее ожерелье из прищепок – она разбирает стираное белье в тазу для просушки. Напротив нее на скамейке, закинув нога за ногу, потягивает цигарку кочегар нашей котельной Петрович. Он оказался в очень выгодной позиции, как корректировщик-наблюдатель на колокольне видит склоны и изгиб недалекого оврага, так и ему был виден весь пейзаж Машкиной долины.

– Ишь, – ухмыляется Петрович, – всю мамку выворотила наизнанку.

Машка хмурит брови, но позы не меняет:

– Она, чай, тоже живая, пусть подышит.

Так, значит, и у них, у Катек и Машек, есть нечто, вроде моего “болта”, что может жить своей жизнью?

Фея

Мы уже переехали из восьмисемейной коммуналки в квартиру из четырех комнат, две из которых стали нашими владениями, одна пустовала, а в крайней жила соседка с дочкой, первокурсницей медицинского техникума. Эти комнаты мы унаследовали от какого-то полувысокого чина, получившего в свою очередь, отдельную квартиру в новостройке. Жена его как-то зашла по старой памяти и разговаривала с матерью и соседкой на кухне, куда по случайной хозяйственной надобности заглянул и я.

Наши глаза встретились и этого было достаточно для диалога, слышного только нам:

Я (потрясенно, затаив дыхание) – Какая же ты… Фея… Люблю…

Она (чуть отстранено, но очень искренне) – Знаю… Тебе, наверное, нет и двадцати, а я перешла за тридцать…

Я – Нам будет хорошо…

Она – Знаю и вижу, но как это?.. Где?.. Мне так непросто скрыться от мужа, ненавижу его, но у нас сын и отдельная квартира, а что у тебя…

Она встала, я подивился статности ее сложения, росту, как раз под меня, чтобы удобно было обнимать и целоваться, талии, на которую хочется положить руки, но она сказала, ну, мне пора, и прошла так близко мимо, пахнув теплом тела и духами…

Наши биополя были так взаимно сильны, что это точно почуяли еще две женщины – соседка и моя мать. Мать странно глянула на меня, а соседка продолжила разговор, похоже начатый до явления Феи:

– Я же говорила Вам, что вот есть в ней что-то притягательное для мужчин…

И вдруг спросила меня:

– Не так ли, Ян?

Я зарделся – впервые меня на равных, как взрослого и как мужчину, попросили оценить женщину.

Тогда я без паузы сразу кивнул головой – ответа не было, слова застряли в горле, я только понял, что если и есть женская притягательность, то она велика и всевластна… Сила женского обаяния.

Сухих дров в пылающий костер моего воображения подбросили воспоминания соседки:

– Это ее второй брак. Первый муж – академик, второй – советник какой-то и чем она их привораживает? А ей тоже неймется, к ней ходил тут один, тоже женатый, а где же им встречаться? Вот она сына ко мне отсылала в комнату на время свиданий, а муж ее словно чуял, придет с работы и сына невзначай так спросит, а где сегодня дядя Костя сидел, на диване? Тот, простодушный, говорит, нет, на кровати… Бил он ее после этого…

Соседка вздохнула и вынесла свой приговор несчастной:

– За деньги счастья не купишь…

Фея от этого для меня не потускнела, образ ее с годами совсем не померк, я с “болтом” часто вспоминал о ней, мечтал о встрече, да еще в отдельной квартире… Проблема моего поколения – даже если есть кого, даже если есть чем, но негде, нет места для вожделенного соединения, нет “хаты”, угла, кровати – “места имения”.

И еще я гордо посчитал тогда, что только избранным, в числе которых оказался и я, дано право на молчаливый диалог с Феей.

Медсестра

Толстоватая, грозящая вот-вот расплыться, фигура, совиный взгляд, замкнутая молчаливость – в соседской первокурснице медицинского техникума и толики не было от волшебной тяги Феи, зато она была рядом, в соседней комнате, в коротком домашнем халатике, и именно она как-то буднично предложила поехать позагорать.

Мы ушли от гуляющих по аллеям подальше в глубь парка, переходящего в редкий лесок пока не нашли уютную полянку. Она скинула босоножки, постелила два полотенца, стянула через голову сарафан, сложила его в изголовье и легла на живот, головой на руки, от чего округлость ее до того стоявшей фигуры стала почти плоской, как тахта.

Я тоже разделся до плавок и лег параллельно ей.

Сразу притихла музыка, приглушенно доносящаяся из парка, словно на нее накинули подушку, зато стал слышен шелест вершин деревьев от налетающего ветерка и томное жужжание шмеля вкруг розовой многоствольной головки клевера. Он залезал своим длинным хоботком в каждый открытый канал и высасывал нектар.

Размаривало под солнышком. Пахло влажноватой травой и у моей щеки теплой плотью ее локтя. Я коснулся губами гладкой кожи, словно в полусне, она повернулась ко мне, и мы оказались лицом к лицу, животом к животу, колени к коленям. Я положил ей руку на бедро, а она обняла меня за шею и притянула к себе.

Неожиданно у нее оказались сильные упругие губы, она требовательно раздвинула мои и стала упоительно сосать мой язык, иногда отдавая мне свой.

Я оглаживал ее бедро, на ощупь необъятное, залез под резинку трусиков и стал стягивать их вниз. Почти тут же заклинило, тупик, надо было менять позицию, и она это сделала – перевернулась на спину, выгнулась мостиком, резинка трусиков в ее руках миновала самую широкую окружность ягодиц, потом двуглавую вершину согнутых коленей и легко была скинута с вытянутых, как на невидимых пуантах, ступней в ягодках красного педикюра.

Великий миг, желанный миг, когда город сдался на милость победителя, открыты врата Эдема и нет преград. И это так просто? Я ожидал долгой осады и совсем не знал, что же делать с так легко сдавшейся в плен.

Я закрыл глаза. Нет, чтобы оседлать подругу, вытащить клинок и ринуться в атаку, я продолжал целоваться, уже не ощущая никакого возбуждения от ставших безвкусными губ, больше механически стянул до колен плавки и лег на нее.

Оказалось, что до победы, как до Луны, а тут светило безжалостное солнце прямо мне в спину, словно заглядывая в мою, напряженно сжавшуюся от смущения попку, я всем телом ощущал нашу голость, открытость, беззащитность и меньше всего думал о соитии. А мой мoлодец, мой болт, мой шланг, что нетерпеливо дыбился до “коленвала”, что-то невнятно мямлил в ее промежности, плотно прижатый к поросли, и никак не мог отыскать заветного входа.

Перекликаясь, хрустя сломанными сухими ветками и обрушивая тишину леса искусственным криком переносного радиоприемника, мимо нашей полянки прошла невидимая мне компания – я уткнулся лицом в плечо моей подруги, а она успела накинуть на меня лежавшее рядом полотенце. “Болт” мой совсем сник, я скатился на бок и натянул плавки.

Мы молча оделись, молча дошли до метро, молча доехали до дома, молча вошли в квартиру и молча разошлись в разные комнаты.

Я так ничего и не понял в случившемся и, лишь созрев, осознал причину ее податливости – она хотела не меня, а выйти замуж, ей это вскоре удалось, и она съехала к мужу. Годом позже, уже родив, она пришла к матери, и я был неприятно поражен ее метаморфозой – из молодой женщины, похожей на аппетитные скульптуры Майоля, она превратилась в матрону. Абсолютно равнодушную ко мне.

А для меня так и оставалось загадкой, как чисто технически окольцованный сообладатель ее брачного свидетельства проник в недра нашей подруги.

Балеринка

Налетал ветерок, ершил листву лип, солнце, сильное летнее солнце играло в прятки с нами, и не верилось, что смерть также реальна, как облупившаяся краска на скамейке в городском саду. Мы сидели рядом, потому что так было нужно ей, не помню кто, кажется, моя мать, сказала, погуляй с ней, отвлеки девушку от черной тоски…

С соседкой по лестничной площадке я не был знаком – нас свело несчастье – у нее умер совсем еще нестарый отец.

Чем может отвлечь первокурсник несчастную молодую особу?

Я не был от нее в восторге: невысокая, с фигурой, на строении которой сказались занятия балетом – плоская грудь, тяжелый низ и развернутые ноги с толстыми икрами. Плюс морщинистые губы и светлые усики на верхней дуге.

Я сочувственно молчал, как рыба, не знал, о чем говорить, может тем и стал привлекателен, она вытаскивала меня то погулять, то на выставку и регулярно приглашала к себе домой послушать музыку. По тем временам иностранные пластинки-гиганты были редкостью, и мы часами просиживали на диване под оркестр Поля Мориа или блюзы Элвиса Пресли.

И конечно, стали целоваться. Она не очень-то умело, но с готовностью отвечала мне, когда же я пытался забраться под юбку, то получал яростный отпор. Она выворачивалась со змеиной гибкостью из моих объятий и тут же снова прислонялась ко мне.

Будучи невероятно застенчивым, я все-таки, отважился спросить – я тебе не нравлюсь?

В ответ она рассказала мне, что ее, восьмиклассницу, изнасиловал друг семьи, что она боролась за свою честь из последних сил, но потерпела сокрушительное поражение. Была порушена ее невинность, ее вера в людей и, главное, ей претила любая форма физического контакта с сильным полом. Я единственный, кто ей не противен, но при одной мысли об ЭТОМ у нее начинаются судороги… Почти как у той, что склещенилась с шофером такси на верхней площадке лестничной клетки, подумал тогда я.

Своим признанием она сняла табу умолчания с запретной темы – мы могли теперь обсуждать что-то ранее недоступное, к тому же она предоставила мне право на инициативу, мол, я не против, но…

Ах, непротив! И я интуитивно уравнял шансы – поделился своим “горем” – после наших пустопорожних упражнений мне было мучительно больно в паху от переполненных, готовых лопнуть, яичек.

Похоже, сказанное произвело неслабое впечатление, ей и в голову не приходило, что мужчины тоже могут страдать, как женщины от менструаций, абортов и родов, она стала податливей, как будто меж нами состоялось негласное согласие – мы оба хотим ЭТОГО и залог успеха в нашем постепенном, но сближении.

При поцелуях я уже свободным художником бродил рукой под шатром юбки по изгибу ее бедер, забирался под резинку трусиков и только, когда пытался встать бивуаком в жестких зарослях промежности, мягко отторгался. Я обиженно откидывался, но она уже сама удерживала меня в прежней позиции.

Женская логика неподвластна нам, мы ждем в унынии заветного, а женщина и виду не подаст, что мыслит о том же…

– Солдат, солдат, я тебя боюсь.

– А чегой-то?

– Так ты меня изнасилуешь!

– Как же я тебя изнасилую, если у тебя ребенок на руках?

– А мы его под куст положим.

Позже до меня дошло, что она боится непредсказуемого возвращения матери с работы с ненормированным рабочим днем – вот почему она невинно попросила помочь ей в проявке фотопленок. Так мы и оказались в темной ванной, к тому же с небольшой тахтой, да еще при свете красного фонаря. Совсем как в публичном доме. На том сюрпризы не кончились – она наконец-то стянула трусики.

С этого момента наши встречи происходили по одному и тому же сценарию – красная темнота, жаркое дыхание, страстные лобзания, но ни разу туго сведенных вместе ног она не раскинула, и я был должен своим болтом растирать сухое пространство в основании ее треугольника. Имитация сношения, пусть суррогат, все-таки доводила меня, нетерпеливого, до извержения, я спешно выдергивал, так не наживленный на резьбу болт, и заливал тахту. Балеринка, возмещая мои неудобства, затирала следы наших достижений полотенцем.

Так я стал мужчиной. Не до конца… Наполовину… Полумужчиной…

История наша с Балеринкой кончилась так – она не нашла ничего лучшего, как объявить мне, что беременна и я должен на ней жениться. Я мгновенно представил себе безрадостную перспективу: полусекс, ее губы, с годами ставшие еще более морщинистыми, и светлые усики, приобретшие жесткость наждака…

Ответ мой был искренним – я готов отвечать за бешеного сперматозоида, загадочным образом проникшего туда, где мой болт и не ночевал, я женюсь, но жить с нелюбимой не смогу – ничего хорошего из нашего альянса не выйдет, зачем страдать, уж лучше свести счеты с этой жизнью.

За окном холодный ветер раскачивал голые ветки деревьев, солнце, казалось, навеки плотно скрыто серыми облаками, и не верилось, что смерть также реальна, как облупившаяся краска на подоконнике…

Она вдруг расплакалась и раскаялась – не беременна она, не виноватая, просто была задержка, а вчера прорвало, даже сбегала в ванную – в садик краснофонарной розы наших полусовокуплений – и вынесла на свет трусики, запачканные кровью.

Я почувствовал сильное облегчение от прошедшего разом испуга, но даром он не прошел – так и жил я потом много лет с женским полом способом, именуемым прерванное сношение…

Я встретил ее через много лет, уже замужнюю и мать взрослого сына, мы бесцельно погуляли по парку, зашли от безделья в тир, я прицелился в мелкую мишень.

– Спорим, не попадешь, – игриво улыбнулась она.

– А если попаду… дашь?

– Идет, – она так и осталась с открытым ртом, потому что хлопнул выстрел и мишень упала. Я откинул винтовку:

– Едем!

– У тебя же еще остались патроны, – слабо засопротивлялась она.

– Черт с ними!

Я привез ее к себе.

Когда заветный Сезам наконец-то открылся, то все равно, несмотря на мои титанические усилия попасть внутрь я никак не мог, пока она как-то особо не извернулась и мой болт вошел в столь тесную и горячую обитель, что первые же движения привели к извержению.

Я, смущенный юношеским позором, хотел дать задний ход – не тут-то было! – выход был наглухо заперт моим же стволом. Я начал опять его раскачивать, он окреп и распалился в горячей трубе до полного опустошающего истечения. И тогда член, ставший члеником, все равно не выпал, а был неохотно отпущен на волю.

– Нравится? – спросила подруга. – Можешь и не говорить, сама знаю.

– Что же ты раньше-то жалела, вернее, не жалела меня?

– А мне вы все безразличны, вот только к тебе отношусь как-то по-иному, да и то с натяжкой…

Натяжка… Как-то в доме отдыха сосед по столу плотоядно разглядывал понравившуюся ему даму. Оглянулся на нее и я. Ничего особенного. Сосед почуял мою реакцию и охотно объяснил:

– Мышиная норка. У нее вход, как у мышки глаз…

Мне уже скоро в крематорий, а кровь и сейчас бежит быстрее по жилам при воспоминании, когда случалась “натяжка”, плотная по некуда вставка… Недаром же природой первозданно заложено самое сильное ощущение, цель которого выжать из продолжателя рода на выбор весь ранжир его простонародно именуемых “живчиков”. Именно так жаждет познать самку проигравший схватку более сильному сопернику отвергнутый изюбр, который ревет от похоти желания и тряско извергает избыток спермы, как я на тахту в ванной, об этом токует-тоскует глухарь по тетерке… а может быть, у птиц не так?.. Или у крокодилов? Как-то по-иному?..

А я так и оставался

НЕПОСВЯЩЕННЫМ…

НЕВОШЕДШИМ…

Может, то и был первый, но самый важный перекресток в моей жизни, к которому я пришел незнающим, а потому и свернул с главного тракта и стал блуждать по окольным тропам…

Свершение

Обряд посвящения в мужское братство случился обыденным – я без всяких намерений, даже неохотно, проводил с какого-то дня рождения соседку по столу. Мы постояли в подворотне старого дома, на прощанье я нагнулся поцеловать ее в щеку, а попал в губы. Она охотно ответила, моя рука сама по себе легла на блузку, бюстгальтера не было, шар ее груди, взятый на вес, оказался приятно тяжелым и словно полным упругой жидкости. Я поигрался с ним и доигрался…

Она сама расстегнула блузку и требовательно прижала мою кисть. Шар был горяч и увенчан пуговкой соска. Я дал ему старт по периметру моей ладони, ощущая с каждым кругом метаморфозу превращения мягкой пуговки в твердый столбик.