Музыканты

Ничего подобного и более замечательного я в своей жизни ещё не видел. Прямо посреди одной из центральных и самых грязных улиц Тель-Авива давал свой концерт под открытым небом настоящий симфонический оркестр.

Здесь были все: скрипач, виолончелист, контрабас, флейта, кларнет, труба, тромбон и даже арфа. Не было только фортепиано. Освещением для самодельной оркестровой сцены служили огни большого супермаркета, перед которым расположились музыканты. Разместившись на пластиковых и матерчатых стульях, седые музыканты исполняли лучшие произведения классической музыки.

Когда они исполняли музыку, то казалось, что музыканты и их инструменты – это единое целое, как продолжение руки, а может быть, души. В своей музыке они сумели сказать городу о своей жизни, о своих переживаниях и надеждах.

Город, не привыкший к такой роскоши, не знал, что с ними делать. Ему нужны были дворники, строители, официанты. Ему нужны кафе, рестораны, бары, новые дороги… А музыканты из России свалились на его голову как снежный ком посреди жаркого лета. Он не готов был их воспринять, он не готов был их принять, он не мог их понять.

Днём город пах соляркой, жареным мясом, пиццей и быстро разлагающимися под жарким южным солнцем нечистотами. Весь этот коктейль запахов был щедро сдобрен пылью. Ночью влажный воздух города пропитывался ещё и мочой.

Я слушал их игру и думал о том, что этот пыльный, неопрятный город у моря, не способный распорядиться нежданно обрушившимся на него даром, должен сгореть от стыда, слушая музыку бездомных музыкантов; что местная филармония должна признать свою несостоятельность и уступить им своё место.

Но городу было наплевать на них. Ему вообще ни до кого нет дела: ни до ютившихся в жалких колониальных халупах гастарбайтеров и иммигрантов, ни до сбившихся в стаи бездомных собак, ни до безработных уличных музыкантов, объединившихся в оркестр под открытым небом.

Их музыка была никому здесь не нужна.

– Вы знаете, сколько музыкантов приехало?! – спрашивала их самодовольная чиновница в министерстве иммиграции. – Нам нужны рабочие, – деловито, по-хозяйски вещала сытая сановная дама. – И если вы уж такие хорошие музыканты, ищите себе работу, пробивайтесь! Волка ноги кормят. Попробуйте поискать работу в школе, в клубах… В ресторанах, наконец… С работой сейчас для всех плохо. Столько людей приехало… Работы на всех не хватает, нужно радоваться тому, что есть, любой работе…

В то время против равнодушия протестовали многие. Устраивали малочисленные демонстрации, что-то куда-то пытались писать и даже объявляли голодовки.

Музыканты ничего этого не делали, но своей музыкой они сказали этому городу всё.

А я после того концерта – почти двадцатилетней давности – не хожу ни в филармонию, ни в симфониету. Не хочу портить впечатление. Это – всё равно как после настоящего армянского коньяка пить какое-нибудь «палево».

Здесь слишком жарко!

– Здесь жарко! Слишком жарко! – Всё время повторял Слава. – Можно привыкнуть, приспособиться, смириться… Но полюбить – нельзя!… Здесь всё слишком чужое, и никогда оно не станет для нас родным. Жизнь проходит тут бесцельно. У меня такое чувство, как будто я и не жил все эти годы… Вот, вроде бы, и в армии здесь побывал, и много чего повидал… А жизни нет, нечего вспомнить! Работа – счета, работа – счета, работа – счета! И всё время эта бессмысленная война! Снаружи и внутри! Ты не живёшь, а выживаешь. Если сейчас войны нет, то потом она всё равно обязательно будет. Там ты – враг, а здесь ты – чужой. Одна радость, что все евреи. Но что мне радости от того, что тут все евреи?! – Разгорячённый вином и эмоциями, Слава изливал нам свою душу. Мы все слушали его молча, не перебивая, и никто из нас его не осуждал: хочешь уехать – уезжай. Мы ведь живём в свободной стране. Ты – не первый и не последний.

Слава отличался от других уезжающих разве что тем, что уезжал, вернее, улетал громко, слишком громко, будто чего-то стыдясь и всё время оправдываясь, не то перед нами, не то перед самим собой.

Все остальные уезжали тихо и если говорили об отъезде, то крайне скупо: подали документы в канадское посольство, прошли интервью, ждём разрешения на въезд в страну, взяли билеты…

Сейчас то время, когда мы были единым целым, кажется мне таким же далёким, как и эпоха Древней Греции. А ведь прошло всего каких-нибудь семнадцать лет… Для жизни человечества это доли секунды, но для отдельно взятого человека – целая эпоха, время, за которое успевает родиться и вырасти новое поколение, уже мало похожее на своих предшественников. Другая жизнь…

По прошествии этих семнадцати лет из прежних друзей уже почти никого и не осталось. А ведь поначалу все были «мы». Это потом наша дружная компания разделились на своих и чужих, на удачников и неудачников, а ещё чуть позже – на уехавших и оставшихся.

Первым отделился Стас – самый тихий и незаметный в нашей компании. Он не пропускал ни одной из наших посиделок и был единственным, кто всегда оставался трезвым. Говорил он редко, всегда оставался серьёзным, и это было причиной многочисленных насмешек над ним. Учился Стас прилежно и, так же, как и все мы, работал в свободное от учёбы время везде, где придётся. В армию он ушёл уже после окончания университета и, отслужив срочную службу, подписал контракт и остался в армии. Сейчас он был уже подполковником. Стас хорошо вписался в новую жизнь, наслаждался семейным счастьем и воспитывал троих детей. Я не помню, когда он перестал приходить на наши попойки и посиделки. Время от времени мы вспоминали его, но ему было уже, по-видимому, не до нас.

Игорь, не найдя работы после армии, стал полицейским, а Миша, последовав его примеру, служит в качестве офицера тюремной охраны. С ними мы тоже давно потеряли связь, хотя несколько раз при встрече разговаривали с каждым как старые приятели. Но на том наше общение и закончилось.

Первыми уехали Феликс и Фаина. Встретились они в нашей компании и поженились, когда были ещё студентами. Фаина – тихая, скромная девушка – была старательной студенткой, но звёзд с неба не хватала. А Феликс – наоборот, сорвиголова и вундеркинд, «аидише копф», как с гордостью говорила о нём его мать. Диплом магистра он защитил через два года после того, как получил первую академическую степень, а вскоре после защиты докторской они с Фаиной уехали в Штаты по контракту. Все предположения друзей и родных о том, что они останутся в Америке навсегда, Феликс категорически отвергал: они любят Израиль и жить без него не смогут. Вот поработают немного в Америке – и вернутся обратно, уже навсегда. Но годы шли, а Феликс с Фаиной не приезжали даже в гости, навестить родителей и друзей.

– Нет времени, – сетовал Феликс по телефону. – Работы навалом…

Между тем они купили в Калифорнии дом, потом поменяли его на другой, более просторный. В Америке у них родились дети, которых они определили сначала в детский сад при еврейской общине, а потом – в частную школу при той же общине. Сам Феликс стал набожным, правда, не настолько, чтобы целиком посвятить себя изучению священных книг. Но ему нравится ходить в синагогу и соблюдать шабат.

Эдик и Элла, напротив, особых симпатий к здешней жизни никогда не испытывали и свой путь в Канаду пробивали с самого начала упорно, как тоннель в скале. С учёбой у них не получилось. Эдик бросил университет, проучившись полтора года. Элла проучилась на год больше и оставила учёбу, когда родился их первенец.

Эдику учёба в университете по большому счёту и не нужна была. Впоследствии он всегда презрительно отзывался об университетских профессорах, которые только и умеют, что «учить таких же, как они сами, да бастовать». Сам Эдик был мастер на все руки. У него был особый талант к любой работе. Всё, за что бы он ни брался, получалось у него лучше, чем у кого-то другого, делавшего ту же работу. Эдик работал сварщиком, поваром, на строительстве и кем только он ни был… Но его страшно раздражала маленькая по сравнению с другими, более благополучными странами, зарплата и высокие налоги.

Оба, в конце концов, окончили курсы программистов, быстро нашли себе работу в крупной фирме и, набрав стаж довольно легко и быстро, перебрались в Канаду. Время от времени мы общаемся с ними по «скайпу». Во время этих сеансов связи более сентиментальная Элла говорит о своей ностальгии по Израилю, жалуется, что забывает иврит, и рассказывает, что учит языку земли обетованной своих детей – чтобы окончательно не забыть самой. Видимо, ей это удаётся – через «скайп» её дети даже как-то пели нам песни на иврите.

Не сложилась жизнь в Израиле и у Игоря, хотя на призывном пункте он сам попросился в боевые части. Служил Игорь в одном из самых элитных подразделений, побывал и в Ливане, и в Газе, и вообще, где он только ни был… За время службы он был дважды ранен, правда, оба раза легко, и дослужился до офицера. Ему предложили остаться в армии, но назначение его не устроило – армейские чиновники хотели, чтобы он остался в Ливане, сулили золотые горы и быстрый карьерный рост. Среди прочего ему обещали в качестве нового места службы генштаб. Но как только он подписал контракт, его отправили обратно в Ливан на ту же должность. Игоря потряс не столько цинизм и лицемерие армейских чиновников, сколько крушение его собственных представлений о жизни. Раньше он чувствовал себя частью этой жизни, важной, значимой. А тут ему без обиняков дали понять, что он чёрная кость и белой никогда не станет. С тех пор у него пошло отторжение. Он разругался со своим непосредственным армейским начальством и со скандалом ушёл из армии.

Уволившись, Игорь хотел было продолжить учёбу в университете, но вскоре бросил и стал работать в охранных фирмах, которые постоянно менял.

Уходил он отовсюду со скандалом и жестоко мстил своим бывшим работодателям: однажды он порезал все колеса на стоянке, принадлежавшей фирме, где Игорь раньше работал. Доказательств его причастности к содеянному не было, но никто не сомневался в том, что сделал это именно он, Игорь.

В остальное время он «отрывался» на арабах, которых почему-то люто ненавидел, и «марроканцах», которым ломал руки и рёбра в клубах и на дискотеках.

Когда мы собирались вместе, он на чём свет стоит ругал израильские порядки. Его ужасно раздражало абсолютно всё: хамство и тупость «бабуинов», как он называл уроженцев страны, продажность «русских», «тупые чёрные рожи» и вообще «зловонный Восток». Перечить ему в такие минуты было небезопасно: Игорь делался бешеным и крушил всё, что попадалось под руку. После встречи с Людой он немного остепенился, но ненадолго. Буквально первое же знакомство с родителями девушки закончилось едва ли не сердечным приступом для отца Люды.

Отец Людмилы был человеком настолько ушлым, что многие в его присутствии чувствовали себя безнадёжными дураками. Этот человек умел устраиваться в жизни при любом раскладе.

– Профессию надо иметь, – говорил он, и сам был мастером на все руки: парикмахером, электриком, плотником… Израиль он выбрал совершенно осознанно, хотя у него была возможность уехать в Германию. Но о Германии он и слышать не хотел:

– Рано или поздно они всё равно возьмутся за евреев, – говорил он. – Америка? А что Америка?!.. Здесь я у себя дома. А там что?.. – С ним трудно было спорить, да и бесполезно. К тому же он совершенно искренне любил Израиль и чувствовал себя здесь своим. Израиль платил ему тем же: закрывая глаза на его левые заработки, не лишал его пособия. Старик был доволен: на Украине у него осталась квартира, которую до отъезда он успел приватизировать, и теперь сдавал, имея дополнительный доход к своему пособию и приработкам.

Мать Люды была женою своего мужа, и души в нём не чаяла.

Начавшийся с обычных в таких случаях расспросов – кто, откуда, чем занимаешься – разговор, едва не закончился дракой. Выслушав Игоря, отец Люды стал его спрашивать, что он ещё умеет в жизни, почему не пробовал устроиться там-то и там-то. Игорь стал жаловаться на своих начальников, которые его обманули и обворовали, и разговор неизбежно перешёл на философию. А философия у отца Люды была одна:

– Кто тебе виноват? Кто тебе что должен? Нужно было думать, и вообще, профессию нужно иметь…

Ни мать, ни отец Люды не ожидали настолько взрывной реакции Игоря. Если бы не Люда, то всё кончилось бы настоящим погромом.

Разумеется, что больше он в этом доме не появлялся. Правда, разрыв их произошёл гораздо позже. Игорь всё куролесил, пока однажды следователь в полиции недвусмысленно посоветовал ему уехать из страны, если он не хочет сесть в тюрьму.

В конце концов он отбыл к родителям в Питер и там устроился телохранителем к своему дяде-бизнесмену. Люда с ним не полетела. Единственная дочь у родителей, она уже давно работала в университетской библиотеке, имела «квиют» и менять «налаженный быт на бандитский Петербург» не захотела. Игорь улетел один, а Люда вскоре вышла замуж за банковского клерка «из местных». Сейчас у неё пятеро детей. А тогда, не прошло и полгода после отъезда Игоря, как он стал кривым и потерял два пальца на одной из рук. Сам Игорь говорил, что причиной его увечья стала неудачно открытая бутылка шампанского на каком-то семейном торжестве. Потом он женился и вообще исчез. Все попытки связаться с Игорем потерпели неудачу: он либо вообще не отвечал на телефонные звонки, либо коротко отвечал, что занят и «не может сейчас говорить».

А началось всё с Лёшки, низкорослого увальня с огромной головой, каким он казался со стороны. В действительности это был очень шустрый парень с хорошо подвешенным языком. У него была востребованная в то время профессия: в университете он изучал не то биохимию, не то что-то связанное с биотехнологиями. Как бы то ни было, но после окончания университета он почти сразу же нашёл работу в фармацевтическом концерне, где и работает до сих пор.

Именно он поделил нас всех на удачников и неудачников. Расстались мы после того, как однажды, изрядно выпив, он стал выпендриваться перед нами и обличать Славу.

– Вот ещё один…дак, не знающий, что делать со своей жизнью! – Высокомерно говорил Лёха, указывая на Славу. Слава побледнел и, отложив в сторону гитару, схватил Лёху за грудки.

– Убери руки!! – визжал Лёха.

Мы тогда еле успокоили Славу. С тех пор Лёха у нас не появлялся. Но мы хоть и редко, но о нём вспоминали. Ведь именно он провёл между нами эту грань, разделив всех нас на тех, кому повезло, и они вписались в новую жизнь либо уехали в более благополучные страны, и на неудачников, у которых не было престижной хорошо оплачиваемой работы, и которым суждено было навсегда остаться здесь… А может эта грань уже была, а Леха её просто заметил?.. Парень он был шустрый и быстро всё подмечал.

А Слава – он был душой нашей компании!..

Познакомились мы все в кибуце, где в то время жили и учили иврит: была такая программа для студентов. Слава был самым старшим из нас – ему было двадцать пять лет. Тогда это был улыбчивый вихрастый парень, стройный и высокий, с неизменной гитарой на плече и огромным рюкзаком за плечами. Он брал с собою гитару везде, куда бы мы ни отправлялись: на берега озера Кинерет, в Эйлат, где Слава до самого утра ловил огромных альмогов, или в Иудейскую пустыню, где он карабкался со своею гитарой по скалам, а вечером в одном из местных кибуцев давал нам концерт на веранде колхозной столовой или на берегу Мёртвого моря, исполняя песни собственного сочинения.

И вот теперь наша душа как будто покидала нас. Из прежней большой нашей компании осталось всего несколько семейных пар и ещё трое убеждённых холостяков. Боря-путешественник, как мы его называли, объездил уже весь мир. Ради своих путешествий он живёт и работает. Если денег на поход в Анды или в какое-нибудь другое экзотическое место у него нет, он берёт ссуды, которые потом выплачивает, иногда – годами. Витя помешан на буддизме. Он всегда олицетворял для нас экзотику и духовность Востока.

– Ну а ты почему не уезжаешь? Пропадёшь ты здесь! – как-то с досадой сказал мне Эдик перед отъездом.

– Я уже давно уехал, не перемещаясь в пространстве, – ответил я.

Эдик лишь понимающе и, как мне показалось, сочувственно покачал головой. Больше мы к этому разговору не возвращались. Было это незадолго до их с Эллой отъезда в Канаду.

Слава искренне пытался полюбить Израиль, но у него это не получилось. Многие считали его неудачником: в университете он не смог изучать то, что хотел, поскольку не набрал необходимого количества баллов. И тогда он поступил на специальность, где баллов ему хватало. Потом он всё больше досадовал из-за того, что изучать приходится вовсе не то, к чему душа лежит, и сама жизнь складывается вовсе не так, как хотелось. С девушкой, с которой они встречались довольно долго и даже собирались пожениться, в конце концов, ничего не получилось. Девушки были и потом, но ни с одной из них он уже не хотел строить серьёзные отношения.

– Всё у них сводится к одному, – с раздражением говорил Слава. – «Как ты собираешься содержать семью?»

Университет он так и не закончил, а вместо этого работал, где придётся, и по выходным писал музыку для своих стихов. Слава собирался выпустить свои диски, но у него всё время что-то не ладилось: денег хронически не хватало, а студии, в которые он обращался, к его творчеству интереса не проявляли. Слава всё надеялся найти истинных ценителей своего таланта, но годы шли, а ценители, кроме нас, так и не объявлялись. Может быть, ему просто не везло?..

Все разговоры о том, что нужно найти себе постоянную работу и завести, наконец, семью, Слава обрывал резко:

– На жизнь мне хватает. Для меня главное – музыка. Всё остальное – не важно.

В ресторанах он выступать отказывался: его раздражало, когда под его музыку жуют и пьют. А потом что-то в нём как будто сломалось, и Слава стал совсем другим. Если раньше он ещё как-то мирился с окружавшей его жизнью, то теперь она вызывала у него отторжение. Однажды он объявил нам, что собирается в Канаду. Мы недоумевали: на что он рассчитывает?.. Востребованной профессии у него нет, денег – тоже. Но Слава был непреклонен в своём решении и вскоре действительно улетел за океан и отсутствовал месяца два. Потом вдруг объявился и сообщил нам, что в Канаде он женился и теперь улетает туда навсегда. В Израиль он прилетел лишь для того, чтобы забрать вещи, документы, ну, и с друзьями попрощаться.

Во время нашей последней встречи он и произнёс ту свою пламенную речь:

– Мне надоело бороться, воевать, постоянно кому-то что-то доказывать! Зачем? Мы здесь всё равно ничего не изменим, и вообще у этой страны нет будущего.

Он часто повторял эту фразу: «Нет будущего», как будто в этих словах было его оправдание. Никто из присутствующих ему не возражал. Впервые за всё время нашей дружбы он был отдельно от нас.

Больше я его не видел. Супруга Славы оказалась старше его лет на семь, если не на все десять, и к тому же дамой с весьма крутым нравом. Она не отпускала Славу от себя ни на шаг, ревновала его днём и ночью, но Слава всё терпел, потому что без неё ему в Канаде делать было нечего. Потом он с ней всё-таки развёлся и женился ещё два или три раза. С нами, оставшимися, он больше не общается. По слухам из Канады, Слава играет там в ресторанах и очень доволен.

Андрей и Ева

После 27 лет службы в армии, пожилой майор со своей женой-еврейкой и уже взрослыми детьми приехал в Израиль. Работать они начали почти сразу – на третий день после того, как сошли с трапа самолета. Работали все: и он сам, и жена, и дети, которые совмещали работу с учебой.

Он все умел и потому, спустя какое-то время, нашел работу в гараже. Ему платили гораздо меньше, чем местным, но больше, чем израильским арабам, которые работали здесь до него, и на несколько порядков выше, чем арабам из Газы, которые трудились здесь до своих собратьев из Тайбе (арабский город в Израиле).

Их зарплаты хватало на то, что бы позволить себе жить в центре страны, снимая трехкомнатную квартиру, оплачивать счета, делать ежедневные покупки, иногда покупать не только то, что необходимо, но и то, чего просто хочется. Словом – жить.

Все было бы хорошо, но жена, работавшая в доме престарелых, надорвала спину и теперь сама нуждалась в постоянном уходе.

У жены здесь была многочисленная родня, но майор их недолюбливал. И вовсе не из-за того, что они были евреями. Те из родственников жены, которые жили в Израиле давно, смотрели на них как на бедных родственников – с явным превосходством и даже не пытались этого скрывать…

Когда они только приехали, Ева пыталась наладить с ними отношения, но родственники оказали им весьма прохладный прием. У них была какая-то патологическая ненависть к тем, кто приехал позже с их бывшей Родины. Иногда даже казалось, что их объединяют не столько родственные узы, сколько ненависть. Ненависть к арабам, русским и вообще гоям. Ненавидели они дружно и с каким-то смаком.

Его они называли не иначе как «генерал-майор», вкладывая в это обращение всю издевку, как будто у него не было даже имени. Этим «генерал-майор», произносимым с особыми интонациями и с особым подчеркиванием, родственники изливали все свое злорадство маленьких людей, вдруг почувствовавших собственную значимость. Они злорадствовали по поводу гибели великой державы, вдруг почувствовав себя могущественными и значимыми. В своем стремлении принадлежать к победителям они даже со своими детьми говорили только на иврите.

Иногда Андрей еле сдерживался, чтобы не съездить кулаком по этим сытым, лоснящимся от самодовольства физиономиям спекулянтов из Молдавии, уехавших в свое время из Союза, чтобы не оказаться в тюрьме. Он никак не мог понять, каким образом они оказались вдруг победителями, а он, солдат великой армии, защитник великой державы, оказался побежденным.

Среднего роста, худощавый, жилистый, с широкими скулами и почти совсем седой, он плохо вписывался в местный колорит. Его большие, цвета стали глаза и упрямый подбородок придавали ему весьма уверенный вид, но взгляд был странный, как будто кто-то внутри него потушил свет. Он взирал на окружавший его мир и не представлял себе, чем он здесь будет жить. Новая действительность напоминала ему виденное в Афганистане и республиках Средней Азии. Такой же чужой мир.

Единственное, что он осознавал совершенно четко – это то, что его место не здесь. Но возвращаться было некуда, а искать лучшую жизнь за морями и океанами с больной женой было бы весьма сомнительным предприятием.

Все вокруг них пытались вписаться в окружающую действительность, заучивали расхожие выражения на новом для себя языке, пытались перенимать интонацию и манеру речи местных. Суетились по поводу квартир, машин, дополнительных заработков…

А ему не хотелось ни вписываться, ни приспосабливаться. Вся прежняя его жизнь была наполнена смыслом. Так, во всяком случае, ему казалось теперь. В новой же, смыслом жизни были лишь дети. И только ради них стоило жить. Привыкший всю жизнь рассчитывать только на себя, он и сейчас ни в ком не нуждался и не собирался ничего просить.

«Тем более у них», с едкой усмешкой думал Андрей.

В 18 лет его призвали в армию. Отслужив два года, он решил не возвращаться в провинциальный городок в Cаратовской области и остался в армии, поступив в высшее командное училище.

За все время своей военной карьеры он ни разу не усомнился в правильности своего решения. Тяжелые курсантские будни он воспринимал как нечто совершенно неизбежное и естественное, и в отличие от своих товарищей из более благополучных семей, никогда не думал об альтернативе своему решению. Он гордился своей профессией, тем, что служит великой стране и тем что нужен своей Родине.

На последнем курсе военного училища, он встретил Еву, которая училась в это время в пединституте. Андрей даже не понял тогда, чем понравилась ему эта темноволосая девушка с огромными, выразительными глазами и тонкой талией. И сейчас, когда она сильно располнела и постарела, он вряд ли смог бы ответить на вопрос о том, красива ли она и вообще почему он ее любит. Он никогда об этом не думал раньше и не задумывался сейчас. Просто любил ее и думал о ней даже в самые трудные минуты своей жизни. А таких минут было в его жизни немало. Она всегда казалась ему хрупкой, ранимой и он берег ее, как берегут дорогой хрусталь.

Спустя три месяца после первой встречи они поженились и теперь уже давно отметили серебряную свадьбу.

Жизнь их не баловала, хотя Андрей быстро рос по службе. Спустя пять лет после окончания училища он был уже капитаном. Служба была нелегкой. Служить довелось в Туркмении. Отсюда он в 1979, в числе передовых советских частей, попал в Афганистан.

После полутора лет службы в ДРА он был тяжело ранен и следующие полтора года провел в госпиталях.

Его признали годным к нестроевой и оставили в армии. Друзья и сослуживцы прочили ему быструю карьеру как «афганцу», но этого не произошло. Его отправили служить в отдаленный гарнизон и, похоже, совершенно о нем забыли. Так же, как и о других офицерах-афганцах, дослуживавших вместе с ним.

Можно конечно было бы что то просить или даже требовать, но он никогда и никого ни о чем не просил.

Не стал просить и на этот раз. А когда началась «перестройка», обещавшая всем скорое светлое будущее, он и его однополчане и вовсе оказались лишними.

Поначалу он с интересом стал смотреть телевизор и даже начал мечтать о новой жизни, вдруг подумав о том, что он еще достаточно молод для того, чтобы все начать сначала. Но действительность очень скоро охладила его пыл. Он явственно ощущал развал вокруг себя по тому, как все вокруг продавалось и расталкивалось под сладкие речи с экрана.

Новая жизнь бесцеремонно вторглась в их судьбу. А законы этой жизни устанавливали новые-старые хозяева. Те, кто требовали от него верности и потом, использовав, предали, выбросив как ненужную вещь.

Особенно действовала ему на нервы «ламбада», звуки которой неслись буквально отовсюду. Он видел, как уничтожают его страну под звуки незамысловатой мелодии и вдруг особенно остро ощутил свою ненужность в этой новой жизни, которая выбросила его на свалку.

В 92-м, когда не стало ни прежнего государства, ни его армии, они отправились на «историческую» родину жены.

Жили они как-то обособленно – ни с кем особенно не сближаясь.

Потепление в отношениях с родственниками наступило неожиданно. Тяжело заболела тетка Евы – мать ее троюродного брата, и им понадобилась сиделка. Брат стал звонить чаще, несколько раз приезжал. И Ева, жалея старуху, приходила сидеть с ней, готовила и даже делала несложную работу по дому, насколько позволяла ей больная спина.

В преддверии Пасхи брат пригласил их к себе на виллу. Собрались почти все родственники и сослуживцы брата, который был крупным строительным подрядчиком.

Собравшиеся предпочитали общаться друг с другом на иврите. Их детей, уже неплохо владевших ивритом, сверстники почему-то игнорировали.

Андрей и Ева сразу же почувствовали отчуждение. У них было ощущение, как будто они попали в пустое пространство, куда нет доступа.

Это ощущение особенно усилилось во время церемониальной части, когда читались молитвы и рассказывались пасхальные истории. Они присутствовали, но не участвовали во всем этом. Все их участие ограничивалось тем, что они сидели за столом, и Андрей был в кипе.

Оба чувствовали себя неловко, но пока не решались встать и уйти.

Между тем родственники продолжали беседовать между собой на иврите.

Когда официальная часть закончилась и началась сначала торопливая, потом все более размеренная трапеза, присутствующие вспомнили наконец о своих родственниках.

Похоже, Андрей у них вызывал лишь одну ассоциацию: с неевреями и бывшей Родиной, на которую они все были жутко обижены.

Многие из присутствующих имели высшее образование, благодаря которому трудились в Израиле врачами, адвокатами и инженерами. Некоторые успели защититься до отъезда. Да и работали они там все без исключения не на самой черной работе.

И странное дело – чем больше они получили благ от своей бывшей Родины, тем больше ее ненавидели. «Бывшей», или как они ее называли – «доисторической», любуясь при этом собственным остроумием.

Обращаясь к нему, они шутили по поводу «покойного Союза», интересовались, что из того, что было на столе и вообще на вилле они с Евой имели «там».

Андрей держался спокойно, как волк, окруженный стаей собак. За все время разговора ни один мускул не дрогнул на его лице. Он спокойно слушал обращенный к нему треп и пока не произнес ни одного слова в ответ. И лишь когда кто-то из гостей стал интересоваться его военной карьерой, почему он всего лишь майор – ведь он не еврей, которых «не пускали», затронув при этом афганскую тему и его участие в той войне, Андрей лишь с усмешкой бросил: «Зачем вам жизнь старого майора?»

Не спеша он поднялся из-за стола, потом помог встать жене и вместе с детьми они направились к выходу, глядя перед собой.

На какое-то время над столом повисла тишина. Никто из присутствовавших не пытался вернуть их назад.

В рай

– Пойдем со мной! – Требовательно сказал он.

– Куда? Зачем?! – Испугалась она.

– Я сделаю тебя счастливой, – нетерпеливо сказал он. – Пойдем! – Он решительно взял ее за руку.

Она попыталась высвободить свою руку, но он схватил ее мертвой хваткой. Он смотрел на нее горящими глазами и был полон решимости увести из этого Содома.

– Отпусти меня! – В отчаянии крикнула она, – Я не хочу!

– Не бойся! – Решительно сказал он, – со мной тебе нечего бояться! Никто не посмеет нас остановить! – И он потащил ее к выходу.

– Пусти меня! – Орала проститутка, – Я никуда не хочу идти! Мне здесь хорошо!

Но он не слушал ее и тащил к выходу, в одной своей руке сжимая ее руку, а в другой – уже готовый к стрельбе пистолет.

Когда он распахнул дверь ее комнатки, на пороге возник огромный охранник заведения, услышавший крики девушки. Но освободитель был человеком решительным и тренированным. Ствол моментально ткнулся в шею охранника. Тот изменился в лице и стал трусливо пятиться назад.

– Палец с курка убери, – жалобно попросил амбал.

– Заткнись! – Прошипел освободитель, – На колени!

Охранник послушно опустился на колени, а ствол тем временем уперся в его бритую голову. От страха охранник старался даже не дышать, чтобы случайно не спровоцировать психа на выстрел.

Ожидавший своей очереди клиент при виде высокого, полного решимости вооруженного мужчины и верещащей полуголой девицы вжался в продавленное кресло, на котором сидел, девчонки в ужасе поджали под себя ноги, а у сидевшей в центре комнаты за массивным столом жирной бандерши отвисла челюсть.

Сама полуголая жертва освобождения тоже была в шоке перестала визжать и уже совершенно послушно шла за своим освободителем.

Он решительно открыл входную дверь и, держа перед собой ствол, двинулся вперед, увлекая за собой девушку. Сидевшие в импровизированном кафе возле киоска охранники заведения, изображавшие весь день случайных посетителей, спохватились поздно. Встреть они его прямо у входа – и у них был бы шанс остановить этого бешенного Ромео. Но сейчас они лишь выстроились перед ним в ряд и послушно подняли руки, когда он рявкнул на них, требуя поднять руки и наставив на них ствол. «Сукин сын!» – С досадой подумал главный из них. То ли случайно, то ли намеренно этот мужик оставил между ними как раз такое расстояние, что они никак не могли его достать, а он бы уж точно не промахнулся. Коренастый бритый парень лет тридцати, главный среди четырех охранников держал руки на высоте чуть ниже плеч, ладонями вперед, как будто говоря этим жестом нарушителю порядка: «Успокойся, мы совершенно безобидны». У себя на лице он пытался изобразить добродушие, но колючий взгляд парня отслеживал каждое движение беспокойного клиента, и в уме он просчитывал варианты, как задержать этого «козла» не поднимая лишнего шума.

Но шансов у парней было немного. Никто из охранников заведения не решился остановить неадекватного посетителя, уж слишком решительный был у него вид. Парни поняли это сразу – он готов был стрелять не раздумывая. Похититель девушки видимо все хорошо продумал, прежде чем явиться сюда с пистолетом. Двигался он легко, реакция у него была как у змеи и парни уже поняли, что если они попытаются его остановить, это дорого им обойдется. Когда коренастый попытался было заговорить с похитителем, тот рявкнул на него: «Заткнись! Одно слово – выстрелю в живот! Дернетесь – положу всех!»

Случайные прохожие, наблюдавшие эту сцену, оцепенели, а похититель стремительно увлек за собой девушку дальше, в сторону одного из многочисленных переулков старой автобусной станции.

Еще несколько мгновений – и похититель скрылся бы со своей добычей. Но в последний момент девушка вдруг обхватила свободной рукой фонарный столб на тротуаре и заверещала: «Отпусти меня! Я не хочу! Не хочу-у-у!»

– Глупая! – развернулся он к ней. Похититель смотрел на нее влюбленными глазами и голос его, еще несколько секунд назад такой грозный, был ласковым, как будто он говорил с обожаемым капризным ребенком. – Я вытащу тебя из этого Ада! Я устрою для тебя настоящий рай! Я буду лелеять тебя как ребенка… У нас все будет… Мы будем жить как в раю! – горячо, как в лихорадке, убеждал он ее.

– Не надо мне твоего рая! Я не хочу твоего рая! Ты сумасшедший! – С ней сделалась истерика, и она отчаянно пыталась вырвать свою руку из его мертвой хватки. С растекшейся косметикой и гримасой отчаянья на лице она была похожа на большую куклу.

В этот момент одна из полицейских машин загородила узкий вход в переулок, где собирался скрыться похититель, а две других блокировали его с другой стороны. В один момент похититель оказался блокирован между домами и проезжей частью.

– Отпусти девушку и положи пистолет на землю, – сказал ему один из полицейских, – Ты же не хочешь, чтобы она пострадала.

– Она уйдет вместе со мной, – решительно сказал похититель.

– Ты отпустишь ее и сдашься. Это твой единственный шанс. Если ты начнешь стрелять, девушка может погибнуть. Ты ведь этого не хочешь, правда?

В эту секунду девушка впилась своему незваному освободителю в руку, едва не прокусив до кости. От боли и неожиданности похититель дико заорал и непроизвольно нажал на спусковой крючок. Раздался выстрел. Ответными выстрелами похититель был ранен в ногу и в шею. Ранение в шею оказалось опасным, но не смертельным. А вот пуля попавшая в ногу повредила артерию и от этой раны он умер по дороге в больницу.

Похищенную девушку и ее товарок депортировали на Украину и в Молдавию. Бордель закрыли, но через несколько месяцев он снова открылся и продолжал свою деятельность как ни в чем не бывало.

Девушку звали Маша. В Израиль она попала по туристической визе через одну из многочисленных сомнительных фирм. Она прекрасно знала, на что шла. После развода и смерти отца она никак не могла найти никакой работы. Пыталась торговать на рынке, как все, но не только ничего не заработала, а по уши залезла в долги. Везде, куда бы она ни приходила, ей тут же намекали на постель за возможность работать на тяжелой и копеечной работе. Мать, тем временем, стала часто болеть, а денег не было даже на самое необходимое. Она ожесточилась и сделала свой выбор. Так в начале девяностых она оказалась в Израиле.

«Все из-за этого козла!» – С досадой думала Маша все время полета. – «И откуда он взялся на мою голову со своим Раем?! Кто его просил делать меня счастливой?! Ведь у меня все было спланировано: еще три-четыре года и я смогла бы купить квартиру, иметь собственный магазин, закончить институт, снова выйти замуж… А теперь все придется начинать сначала, из-за этого идиота!»

Ей не помогли ни слезы, ни многочисленные апелляции в суд, поданные через всевозможные организации. Единственным шансом остаться для нее было дать показания против своих «работодателей». Но на это не решилась ни одна из работавших в борделе девушек. Почти у всех были дети и родители на Родине.

Убитым был Гиль Амзалег – сорокасемилетний охранник супермаркета. Все, кто знали Гиля не могли поверить, что он на такое способен. Гиль работал с тринадцати лет, помогая отцу на мясной фабрике. Его призыв в армию как раз совпал с Шестидневной войной. Во время войны Судного Дня, он воевал в составе элитной парашютной бригады. Из-за полученного ранения Гиль не смог продолжать службу в элитном подразделении, был комиссован и вернулся на фабрику, где работал до призыва. Здесь он проработал двадцать пять лет, пока не начались проблемы со здоровьем.

Женился он рано, и у него было трое уже взрослых детей. Когда он ушел с фабрики и за счет полученной компенсации выплатил ипотеку и многочисленные ссуды, жена в один прекрасный день выгнала его из дому. Он ушел в чем стоял. Полученная пенсия позволяла скромно существовать, а чтобы жить ни в чем себе не отказывая, он устроился охранником в супермаркет, где и работал до этого происшествия.

Несколько раз он знакомился с женщинами, пытался строить с ними семью, но из этих попыток ничего не вышло, лишь досада копилась. Женщины, с которыми он пытался связать свою судьбу, были немолодыми, практичными, битыми жизнью и были заняты собою и своими детьми, а на семью смотрели уже как на предприятие.

Короче говоря, у него не было ощущения ни дома, ни семейного тепла.

В какой-то момент Гиль решил, что ему будет лучше без семьи, а физиологические потребности он сможет удовлетворить у проституток. Так спокойнее – без обязательств и лишних потрясений. После всех жизненных дрязг ему хотелось теперь просто спокойной жизни.

И тут он встретил ее и вдруг почувствовал, что уже не сможет без нее жить. Она была моложе его лет на двадцать, но это обстоятельство совершенно не смущало его. Ее насмешливая улыбка, взгляд голубых глаз, аромат ее пепельных волос сводили его с ума.

С тех пор, как он впервые появился в этом борделе, всю свою зарплату и половину пенсии он тратил на нее, вдобавок покупая ей дорогие подарки.

Она в ответ демонстрировала ему знаки особого расположения, была с ним страстной и сердечной.

Но главное, еще ни одна женщина не была с ним столь ласковой.

Он жил как в дурмане. Если думал, то только о ней. Если спал, она ему снилась. Гиль вспоминал аромат ее волос и нежную белую кожу. Раньше он никогда не мог представить себе, что такая кожа может быть у кого-то еще кроме ангела.

Сутенеры цинично эксплуатировали его любовь, продавая ему время с возлюбленной. Да и сама возлюбленная не проявляла особого желания оставаться с ним наедине больше отведенного сутенерами срока.

Гиль как в болоте увяз в долгах, но это его не останавливало. Он стал подобием наркомана, готовым за дозу на все, только вместо дозы у него была Маша.

Больше смерти он боялся потерять ее.

«Я старше тебя на двадцать лет», – говорил он ей. – «Ну и что?» – Отвечала она, – «Это даже хорошо. Ты нежный, а молодые, они как самцы – грубые и жестокие».

В борделе к нему привыкли. Когда у него не было денег, он подолгу сидел с ней, держа Машу за руку, пока ее не звал с собой очередной клиент. Товарки и персонал борделя почти в открытую смеялись над Гилем, просадившим все деньги на проститутку, а он в это время страдал от ревности. Ему было невыносимо даже думать о том, что кто-то другой может прикасаться к ней.

«Я вытащу тебя отсюда!» – как-то сказал он ей. Она стала серьезной и отстранившись от него сказала: «Мне нужна спокойная жизнь». «У тебя будет спокойная жизнь. У тебя будет та жизнь, которую ты захочешь!» – Горячо говорил Гиль.

В ответ она усмехнулась и ласково погладила его голову, но при этом глаза ее смотрели на него испытующе.

У нее были совсем другие планы. Она не любила Гиля и не любила его страну. Где-то глубоко-глубоко в душе, как иконку на груди, она спрятала самое сокровенное, защищаясь от жестокого мира равнодушием и цинизмом. Мелкая хищница, ставшая жертвой хищников более крупных, но все равно отвоевывающая у жизни свой кусок благ не считаясь ни с чем и ни с кем.

Гиль всего этого не видел и не хотел видеть. Они познакомились в конце февраля, а в середине марта город был взбудоражен серией дерзких ограблений. Грабитель в мотоциклетном шлеме заходил в отделение банка и подойдя к стойке, где выдавали наличные, совал служащей банка записку и полиэтиленовый мешок. В записке было лишь несколько слов: «У меня пистолет. Наличные – в мешок».

Камеры фиксировали мотоциклиста, но опознать личность преступника никто не мог.

Грабителем был Гиль.

Когда банки были взяты под усиленный контроль полицией и грабить их стало небезопасно, он переключился на ювелирные магазины и обменные пункты. Улов был разным, но постепенно у него скопилась довольно круглая сумма, которой вполне бы хватило на просторный дом и безбедное существование.

«Я вытащу тебя из этого болота!» – Говорил он ей при встрече. В ответ она лишь усмехалась. Он думал, что она не верит ему и это только еще больше его раззадоривало.

Когда он наконец собрал нужное, по его мнению, количество денег, Гиль пришел за ней.

«Пойдем со мной!» – Сказал он ей.

У него уже все было спланировано. Они улетят далеко отсюда и остаток жизни проведут вместе у океана. Она забудет о своем прошлом как о страшном сне. Они будут счастливы, как Адам и Ева в Раю.

Он готовил для нее все это как свадебный подарок, готовясь обрушить на ее голову счастье, как водопад.

«Куда? Зачем?!» – Всполошилась она, когда он сказал ей: «Пойдем со мной!» – и решительно сжал ее руку…

«В рай», – Со счастливой улыбкой на лице ответил он.

«Ты сумасшедший», – сказала она, все еще надеясь, что он пошутил. Но он схватил ее за руку и потащил за собою в рай…

Потом, во время обыска, полицейские обнаружили у него в квартире целый шкаф, забитый ассигнациями и драгоценностями. Жил Гиль весьма скромно, и шкаф с несметными сокровищами совершенно не вписывался в убогую обстановку его жилища. Воспользоваться своими богатствами Гилю было уже не суждено.

Соседи

Когда-то он мечтал стать конструктором и строить корабли. Когда-то он мечтал заниматься наукой. Он о многом когда-то мечтал. А потом все превратилось в воспоминания.

«Это может стать основой докторской», – сказал научный руководитель Марка, когда увидел его курсовую. Марк в ту пору учился на третьем курсе института. Какие грандиозные планы были тогда! Но увы, когда началась перестройка, корабли и наука стали никому не нужны.

Став ненужными, в поисках лучшей доли, они с Людой уехали в Израиль. Но и с семьей ничего не получилось. Прожив вместе восемнадцать лет они так и не стали друг для друга близкими людьми.

Новая жизнь, в которую они будто нырнули сойдя с трапа самолета, казалась ему все эти годы бесконечной гонкой без начала и конца. Они работали с утра до ночи и все время что-то выплачивали: сначала машину, потом ипотеку и какие-то бесконечные ссуды то на достройку дома, то на обучение детей, то еще на что-то…

Жене такая жизнь нравилась. Здесь она могла позволить себе несравненно больше, чем в прежней жизни. Ей нравилось например, соревноваться с родственниками, знакомыми и сослуживцами в зарплатах, домах, поездках за границу, качестве образования для детей. Ей всегда хотелось быть, жить и отдыхать «не хуже других», а может и лучше. Короче говоря, у нее всегда был стимул.

А у него этого стимула не было. Поначалу он видел хоть какой-то ориентир – поднять детей, достроить наконец дом, обеспечить себя пенсией на старость. Все как у всех… Но по мере того, как накапливалась усталость, эта бесконечная гонка все больше казалась ему бегом по замкнутому кругу.

Ему уже давно хотелось сойти с дистанции, вырваться из этого замкнутого круга, но он по инерции продолжал свой нескончаемый бег, работая на тяжелой и бесперспективной физической работе, выплачивая ссуды и поддерживая привычный образ жизни.

Лишь оказавшись в больнице, он вдруг подумал о том, что ничего не может вспомнить из своей жизни за эти семнадцать лет кроме отдельных эпизодов.

Все тогда разрешилось для него разом: однажды на заводе, где он работал, произошла авария, после которой его буквально собрали по частям. Став инвалидом он расстался с прежней жизнью навсегда. На полученную компенсацию они с женой купили просторный дом, новую машину и рассчитались с прежними долгами. А еще чуть позже они развелись, поскольку он стал ей не нужен.

Оставив жене все, на оставшиеся от полученной компенсации деньги Марк и купил эту квартиру на земле.

Место это было особое и жить здесь мог далеко не каждый. Жили тут в старых домах в основном многодетные семьи с низким доходом по причине хронической безработицы, матери-одиночки, инвалиды, алкоголики, наркоманы и старики, существующие на пособие по старости от института национального страхования… Одним словом, люди неблагополучные. Поэтому и район, где жили все эти люди, тоже считался неблагополучным.

У обитателей этих домов были свои собственные представления о правилах хорошего тона, и наряду с низким качеством жизни это была одна из главных причин по которым более благополучные граждане города избегали здесь селиться.

Соседи постоянно держали двери в свои квартиры открытыми, и те, кому посчастливилось жить с ними в одном доме, были вынуждены с утра до глубокой ночи дышать сигаретным дымом, слушать их громкие разговоры и такую же громкую и навязчивую восточную музыку.

Говорить и слушать музыку тихо эти люди не умели, не хотели, да и вообще не понимали, зачем нужна тишина. До других людей им дела не было, поскольку людьми они похоже считали только себя. Женщины, обитавшие в доме, круглый год ходили в спортивных рейтузах, майках и шлепанцах на босу ногу, а мужчины – в шортах, похожих на семейные трусы, застиранных майках и сандалях, тоже на босу ногу.

Собравшись возле дома, они громко разговаривали, грызли семечки, заплевывая узенькие дорожки между домами, а их дети в это время шумно резвились на пустырях возле домов, планировавшихся кем-то и когда-то как полисадники. В перерывах они справляли нужду там, где это им это было удобно, а удобно им было везде. Часто они усаживались прямо на ступеньках лестницы, так что соседям, для того, чтобы выйти из дому или попасть в свою квартиру, приходилось просить их потесниться.

Говорить что-либо детям или их родителям было себе дороже: любое замечание они воспринимали как покушение на свою свободу и жестоко мстили нарушителям.

Как правило, остракизму подвергались старики, не знавшие местного наречия, но пытавшиеся изменить существующие порядки. Месть принимала самые разнообразные формы: от разбитых окон до постоянной травли, когда дети и подростки шли за жертвой буквально по пятам, выкрикивая ей вслед оскорбления и бросая в спину мелкие камни.

Поэтому успевшие обжиться здесь «русские» старики предпочитали смотреть на существующие недостатки философски или попросту их не замечать.

Несмотря на своеобразные представления о правилах хорошего тона, все они – и дети, и их родители – свято соблюдали субботу, кашрут и все религиозные праздники, а входя в дом первым делом целовали мезузу.

На светские праздники, такие как день независимости, они вывешивали бело-голубые флаги со звездой Давида и прямо под окнами домов праздновали это событие ритуальной жаркой мяса. Впрочем, жареным мясом они отмечали и все другие значимые события начиная от дней рождений и до поминок.

Марк обо всем этом знал, но решил поселиться именно здесь благодаря огромной липе, которая росла прямо под его окном. Когда он впервые пришел смотреть эту квартиру, весна была в самом разгаре, окна были открыты, и он, вдруг увидев цветущее дерево и почувствовав удивительный аромат липового цвета, заполнивший затхлое помещение, решил, что будет жить именно здесь. Прекрасное дерево создавало иллюзию оазиса и компенсировало все: убогие постройки вокруг, чуждое враждебное окружение, серую жизнь. Боязнь плохих соседей, скрытых изъянов в доме, долгов и прочих страхов вдруг куда-то исчезла и вместо нее появилась уверенность, что в таком месте он сможет жить спокойно и счастливо благодаря этому чудесному дереву.

Кроме дерева перед домом не было ничего кроме загаженного клочка земли. Но Марк твердо решил превратить это место в сад. Ведь если подойти к делу с умом и приложить немного труда, то и этот захламленный пятачок можно превратить в оазис. Наверное и тот, кто посадил это дерево, тоже верил, что это возможно. Об этом говорили и лунки от клумб для цветов, которые разбили здесь когда-то прежние хозяева. Кто-то до него, очень давно, наверное, тоже собирался жить здесь долго и счастливо. И если прежним хозяевам это не удалось, то ему обязательно удастся, и он превратит этот захламленный клочок земли в цветущий сад, чего бы это ему ни стоило. И какое ему дело, до того, кто живет вокруг него и что место это совсем не подходит для садов?!

Полученной компенсации вполне хватило на покупку квартиры без ссуд и ипотек, с женой он в расчете, дети выросли и разъехались, а пенсии ему вполне хватит для скромного существования. Хотелось жить, просто жить, наслаждаясь покоем и ароматом цветущей липы. Больше он никогда не впустит в свою жизнь семейные раздоры, работу на износ, бесконечную гонку за лишним шекелем…

Пускай жизнь не слишком ему удалась, но этот клочок земли, оплаченный собственной кровью, он не отдаст никому!

Решив так, он сразу же принялся за дело.

Первым делом после вселения Марк очистил пятачок перед домом от всего накопившегося здесь за долгие годы мусора. Работы было много – участок вроде бы крохотный, а мусора на нем собралось столько, что поначалу ему казалось, что здесь лишь мусорили с момента образования государства и никогда не убирали. Это была еще одна характерная особенность этого места – весь мелкий мусор соседи с верхних этажей выбрасывали прямо из окна.

Очистив пятачок перед домом, Марк заказал в теплице специальную землю, в которой уже все есть: и необходимые удобрения, и специальный состав от жуков и змей, а затем поехал в теплицу выбирать деревья. Он решил посадить гранат, маслину и кактусы – все то, что он больше всего любил. На этом крохотном пятачке всему найдется место.

Соседям его затея не понравилась. Он вообще сразу им не понравился. Они привыкли чувствовать себя здесь хозяевами. Многие из них родились и выросли в этих домах, знали друг друга с детства и чувствовали себя здесь хозяевами. А Марк был для них чужаком, одним из тех гоев, которых завезли сюда неизвестно для чего, и теперь они жрут тут свою свинину, пьют водку и, что хуже всего, пытаются установить на их земле свои порядки.

«Пусть все они знают, что этого никогда не будет! Это наша земля, на которой жили наши родители и теперь живем мы. Пустили вас – живите себе, а не нравится, так убирайтесь к себе обратно!» – Примерно так рассуждали соседи.

Поначалу они смотрели на Марка с любопытством и пытались завязать с ним разговор. После нейтрального приветствия «Что слышно?» они пытались расспросить его о семье и детях. Но Марк на их вопросы отвечал неохотно, односложно и сухо, дабы исключить все дальнейшее общение. И чем больше они пытались его разговорить, тем сильнее он от них отгораживался.

Непонимание питало враждебность. Русские алкоголики или наркоманы были понятны местным аборигенам, и они к ним привыкли и где-то иногда даже сочувствовали. А вот Марк был им непонятен – странный, нелюдимый, живущий в каких-то своих представлениях. Он никак не вписывался в их мир, и это порождало настороженную враждебность соседей.

То ли по привычке, то ли в качестве мести за неуважение к общественности, подростки усаживались прямо около его двери, курили, грызли семечки и шумно общались.

Марк не стал с ними ссориться по этой причине, а вместо этого забетонировал входную дверь, сделав продолжение стены в подъезде, а вход в квартиру сделал со стороны садика.

Но соседи не унимались. Дети повадились играть в футбол только на его участке. Связываться с ними было бы себе дороже, но Марк и здесь нашел выход. Однажды утром около его дома остановилась машина, из которой несколько рабочих выгрузили стальные прутья, из которых тут же стали варить высокий забор. Они работали весь день, и к вечеру забор был готов.

После этого события соседи неоднократно собирались возле забора и живо обсуждали случившееся. Судя по их интонациям и жестам, настроены соседи были весьма решительно.

Последней каплей, переполнившей чашу терпения соседей, стал короткий диалог, произошедший как раз во время Пасхи.

В то время как все вокруг скребли полы и стены, сжигали остатки хлеба и суетились, закупая все необходимое к празднику, Марк вел привычный образ жизни, обустраивая свою квартиру и сад, как медведь – берлогу.

Впрочем, далеко не все воспринимали Песах как праздник, и это волновало мало кого из соседей. Какое им дело до стариков или алкоголиков? С ними все ясно. Но Марк был у них бельмом на глазу.

– А ты что, не ходишь в синагогу? – Спросила его соседка – грузная пожилая женщина, ходившая всегда как утка, переваливаясь с ноги на ногу. Она часто наблюдала за Марком из окна и, наконец, решилась спросить. Марк поднял голову вверх и увидел, что другие соседи тоже внимательно его разглядывают и ждут, что он ответит.

– Не хожу, – ответил Марк.

– А почему? – не унималась соседка.

– Зачем? – Вопросом на вопрос ответил Марк. – Зачем мне это нужно?

Соседка напряглась, глаза ее теперь смотрели на Марка с нескрываемой неприязнью. Точно так же смотрели на него и другие соседи.

– А в Бога ты веришь? – спросила соседка после паузы.

– Нет, – просто ответил Марк, – И вообще, какое тебе дело?

На лицах соседей отразился неподдельный ужас:

– Как можно не верить в Бога?! – испуганно спросила пожилая женщина, но Марк отвернулся от нее показывая всем своим видом нежелание разговаривать.

После этого случая соседи стали смотреть на него как на чужеродное тело, угодившее в их плоть.

Наконец один из соседей по имени Шимон – высокий, худой наркоман, которого здесь все боялись, прямо сказал Марку, что ничего из его затеи не выйдет, и деревья здесь расти не будут.

– Ничего у тебя не получится, – сказал Шимон, увидев суетившегося в саду Марка.

– Почему? – спросил Марк.

– Потому что мы не хотим! – с вызовом ответил Шимон.

Марк не ответил, лишь крепко сжал зубы. «Это мы еще посмотрим!» – решил он про себя.

С того дня ничего не изменилось в жизни Марка, и ничего не предвещало беды. Соседи, конечно, гадили ему по-мелкому, бросая мусор из окна, или сидели под его забором до глубокой ночи, мочились на его участок, оставляли после себя кучи мусора. С этими неудобствами он боролся как мог: сделал навес над своей квартирой, чтобы преградить путь мелкому мусору, забор покрыл листами жести, дабы полностью отгородиться от улицы, включал на полную громкость телевизор или радио, чтобы отогнать непрошенных гостей, когда те собирались возле его владений. Однако крупных стычек не было. Более того, соседи как будто вовсе перестали его замечать.

Но вот однажды ночью он проснулся от густого дыма, который заполнил его квартиру. Он сразу же вскочил, чувствуя недоброе, и выскочил во двор. И тут он остолбенел, увидев горящую липу.

Он стоял как вкопанный минуту, а может быть и больше, потом рванулся в дом и подсоединив дрожащими руками шланг к крану стал торопливо тянуть его во двор.

В это время подъехали пожарные, которые довольно быстро потушили горящее дерево. Возможно, их вызвали соседи, сами испугавшиеся последствий пожара. Счет за тушение пожара прислали Марку.

Несколько дней после этого он не выходил из дома. Его сад являл собой после пожара страшное зрелище: изуродованное, наполовину уничтоженное пожаром дерево, обгоревшие кусты, черный от сажи забор и растоптанные пожарными во время тушения кактусы с желтыми цветами. Лишь маслины каким-то чудом не пострадали.

Наконец Марк вышел из своей берлоги и направился коротавшим летний вечер соседям.

Шимон посмотрел на него с вызовом, остальные – с любопытством. До сих пор он относился к своим соседям с долей презрения и смотрел на них сверху вниз. «Примитивы!»– всегда говорил он, если речь заходила о местных. Он относился к ним, как европеец из метрополии – к туземцам из колонии.

Соседи чувствовали отношение Марка и это их особенно бесило. Это были простые люди, любую враждебность они чувствовали так же чутко, как животное чувствует яд.

А Марк не скрывал своего презрения к соседям и никогда не пытался наладить с ними добрососедские отношения.

Но сейчас он их ненавидел так, как наверное ни разу и никого в своей жизни не ненавидел до сих пор.

Однако его гнев не испугал соседей. «Что ты можешь?» – будто говорил своим взглядом Шимон. В юности он служил в боевых частях и участвовал во многих боевых операциях. Вернувшись из армии, он решил заработать на наркоте и очень быстро сам подсел. С тех пор он не раз успел побывать в тюрьме, но характер у него остался прежний. Он всегда и везде чувствовал себя хозяином и даже полицейские старались лишний раз с ним не соприкасаться.

Но Марку не было дела до всего этого. Это его дом! Он вложил в него свой труд, свое здоровье, свою жизнь. Он сотрет эту гнусные ухмылки с их наглых рож!

Марк долго смотрел Шимону прямо в глаза и тот наконец не выдержал и вспылил:

– Что ты на меня уставился?! Я тебе должен шекель?!

– Кто поджег дерево? – Спросил Марк глядя на Шимона.

– Чего ты меня спрашиваешь?! Не нравится – убирайся в Россию! – завелся Шимон.

– Это моя земля, – ответил Марк, – И я заплатил за нее дороже, чем ты! Своей жизнью, своим здоровьем! Еще раз ко мне сунетесь – убью! А того, кто это сделал, я маму……! – перевел он на иврит идиому с русского.

– Что-что?! – спросил Шимон, и его смуглое лицо побелело.

Марк повторил, и Шимон бросился на него. Но Марк этого и ждал. Сорвав с себя кожаный ремень с тяжелой пряжкой, он, размахнувшись, как когда-то во время службы в рядах советской армии, ударил Шимона по голове, и тот рухнул на землю. Голова Шимона была в крови, соседи как по команде набросились на Марка но он виртуозно орудовал ремнем, вспомнив свою юность и армейские разборки с кавказцами. Благодаря этим разборкам он научился виртуозно владеть этим грозным оружием, полосуя тяжелой пряжкой своих противников. Те пустили в ход ножи и все пытались ударить его со спины. В драке, казалось, участвовал весь квартал, взрослые и подростки собрались на этом спорном месте, отстаивая свою справедливость. Кое-кому удалось поразить Марка в спину, он уже был весь в крови, но все так же отчаянно отбивался. Наконец кто-то из соседей, скорее всего старики, вызвал полицию. Приехавшие на место полицейские сразу на нескольких полицейских машинах увезли раненных Марка, Шимона и еще несколько наиболее активных участников побоища.

Марк после этого долго лежал в больнице, и врачам пришлось долго латать его раны. Шимон вернулся домой тоже с огромным швом на лбу.

Потом еще полтора года длилось следствие.

– Я всего-то хотел спокойно жить, – сказал Марк на суде.

Он получил условный срок и с тех пор еще больше замкнулся на своем участке. Полуобгоревшая липа выжила и спустя какое-то время снова зацвела. Кактусы, которые по-новой высадил Марк, очень скоро превратились в маленькую плантацию и цвели почти круглый год удивительными по красоте желтыми цветами.

Вдоль забора с внутренней стороны Марк высадил виноград, но тот тяжело принялся. И все-таки Марк надеялся, что когда-нибудь будет у него и виноградник. Зато гранаты цвели и плодоносили каждую весну. Гранат менее привередлив нежели виноград.

Конфликтов с соседями у Марка больше не было. То ли они привыкли друг к другу, то ли смирились. А может быть после побоища он стал наконец им лучше понятен? Не ближе, но понятнее. Во всяком случае, больше никто не пытался с тех пор уничтожить его сад.

Новый мэр города занялся наконец благоустройством кварталов бедноты, и здесь появились скверы, парк, скамейки возле домов и даже детская площадка. Вдоль пешеходных дорожек высадили деревья. Поначалу многие из них выломали или подожгли, скорее всего – подростки из близлежащих домов, не привыкшие к виду деревьев. Но часть деревьев все же уцелела, и местные привыкли к ним так же, как и к саду, который разбил Марк, и уже никто их не ломал и не поджигал.

Белла

Одни считали ее слишком скромной. Другие – слишком вздорной. Третьи и вовсе считали ее дурой. Возможно, ее так воспринимали потому, что ей всегда больше всех было нужно, и она постоянно и везде боролась за справедливость.

В детстве, она бесстрашно дралась с мальчишками за право кошек на существование.

Мальчишки кидали в кошек камни и стреляли из рогаток стальными шайбами. Изюминка этой забавы заключалась в том, чтобы точно попасть кошке в голову. В этом случае, животное валилось на землю, как подкошенное, под восторженные аплодисменты зрителей и торжествующие крики самих стрелков.

Однажды став на защиту кошки в буквальном смысле слова грудью, она получила первое свое боевое крещение – железный гвоздь попал ей в руку чуть выше локтя, оставив метку на всю жизнь.

О слабых она заботилась и в школе, где, помимо прочего, была передовицей и по сбору макулатуры, и по сбору металлолома. Ей с детства нравилось опекать стариков и инвалидов. Ее все любили, но при этом почему-то считали странной.

Как-то в 8 классе у них появился очень близорукий юноша. Он тоже ни на кого не был похож, и одноклассники развлекались тем, что забрав у него очки, засовывали ему то в портфель, то в парту огрызки яблок и прочую дрянь, заставляя искать очки то в парте, то в портфеле.

Эта идея принадлежала одному из парней по имени Сергей – высокому красавцу-блондину, который был признанным неформальным лидером.

«Верни ему очки», – сказала тогда Белла очень тихо, вплотную приблизившись к Сергею.

Непонятно почему, но Сергей тут же ее послушал и вернул парню очки. Больше над этим парнем никто не издевался.

Ее знала вся школа, эту лохматую девочку небольшого роста, с большими, выразительными глазами. Она мечтала быть врачом и семь раз поступала в медицинский институт, но так и не поступила, хотя сдавала все экзамены. То не хватало баллов, то не проходила по конкурсу, но врачом она так и не стала.

Она работала в детском саду, в больнице в доме престарелых. Ее душевного тепла хватало и детям, и инвалидам, и старикам – всем, кто больше всего в этом тепле нуждались.

В годы перестройки она сначала появилась в первых рядах народного фронта, но спустя какое-то время сцепилась с руководством из-за оппортунизма и коррумпированности последнего, а потом, разочаровавшись, вдруг вспомнила что она еврейка и примкнула к только организовывавшемуся тогда еврейскому объединению.

Здесь, отдавая должное ее энергии, Беллу избрали в совет, как тогда называлось это объединение – центра еврейской культуры. Здесь она заведовала отделом социальной помощи и заботилась о больных и стариках. Для нее это была не просто должность. Она навещала больных и престарелых, умудряясь совмещать общественную деятельность со своей основной работой. При этом она стремилась помочь каждому чем только могла и постоянно выдвигала какие-то инициативы как эту помощь сделать еще более эффективной.

С этими инициативами она постоянно обращалась как к руководству общины, так и во всевозможные учреждения города. Солидные люди отмахивались от нее, как от назойливой мухи, или морщились при ее появлении, как от зубной боли. Она им мешала, отвлекая от серьезных дел.

Но Белла не унималась и все чего-то добивалась, причем не для всех сразу, а каждый раз для какого-то конкретного человека или семьи. Похоже, у нее было достаточно времени и сил для всех, кроме самой себя.

Она была одинока и по-прежнему жила с матерью. Семью ей заменяли кошки и собаки, которые странным образом жили вместе на редкость дружно. Четвероногими была полна их с матерью и без того крохотная квартирка. Казалось, она собирала кошек и собак со всего города – кормила, лечила и уже не представляла своей жизни без них. Мать зная слабость дочери к животным, терпела.

Между тем, конфликт Беллы с председателем быстро перерос в открытое противостояние и она начала борьбу с коррупцией уже в самом центре еврейской культуры.

Как партизан, она неожиданно появлялась на каждом мероприятии центра и начинала неумолимо обличать, задавая вопросы во всеуслышание прямо в лоб: где деньги, выделенные на закупку дорогих лекарств? Где обещанная материальная помощь старикам?

Ей пытались заткнуть рот, навсегда закрыть в психушке, угрожали физической расправой, но все было бесполезно. Во-первых, она была популярна – ее любили за честность, доброту и открытость. Во-вторых, она, похоже, никого и ничего в этой жизни не боялась.

Подобно вьетнамским партизанам, она выживала в любых условиях и продолжала свою войну против несправедливости.

С годами она становилась все более набожной. Стала посещать занятия по Торе, организованные в синагоге для женщин. Начала носить широкополую шляпу и длинное платье. И вскоре пришла к выводу, что ее место на Святой Земле. А решив так, быстро оформила документы и вместе со своей уже престарелой матерью отправилась в Израиль.

Прилетев в Израиль, она какое-то время жила в благополучном Рамат-Гане, снимая здесь вместе с матерью квартиру.

Но размеренная жизнь среди израильских бюргеров была не для нее, и она отправилась в самую гущу событий, поселившись в одном из еврейских поселений Сектора Газа, со всех сторон окруженном арабскими деревнями и лагерями беженцев.

Газу она выбрала не случайно. Попав сюда случайно на экскурсию, она была в восторге от увиденного. «Это настоящий рай, который построили евреи!» – воскликнула она, увидев еврейский поселок Неве Дкалим. Она восхищалась ухоженными лужайками, красивыми пляжами и комфортабельными гостиницами, построенными здесь.

При этом она и не подозревала, что те же евреи, построившие здесь рай для себя, создали совсем рядом вполне реальный ад для своих соседей-арабов. Ад был ровесником государства Израиль и находился здесь же – на некогда самой плодородной земле Палестины, славившейся своими апельсиновыми садами. Обитатели ада – полтора миллиона бывших жителей Яффо, Лода, Рамле и других когда-то арабских городов Израиля, в большинстве своем жили без водопровода и канализации, в лачугах из жести или мазанках, больше напоминавших норы, нежели человеческое жилье.

Но Белла любовалась красотами еврейского рая и не замечала палестинского ада. И пока она любовалась еврейским раем, у нее созрело решение – нужно ехать сюда, защищать этот оазис от арабов.

Она выделялась и никуда не вписывалась даже здесь, эта уже немолодая, одинокая женщина с библейской внешностью и трогательно-добрыми огромными глазами, жившая со своей престарелой матерью в одном из вагончиков района караванов в поселении Йоэль.

Вместе с тем, живя здесь, она была совершенно счастлива. Ей нравилось дивное, мистическое зрелище, открывавшееся с вершины холма, на котором они с матерью жили в караване. Дымка тумана, будто занавеска, то скрывала, то снова открывала красноватые холмы.

Зимой после дождя здесь часто можно было увидеть радугу, которая будто была перевернута и лежала на земле.

С одной стороны были живописные холмы до самого горизонта. С другой – море. И если долго стоять и смотреть на открывшуюся взгляду панораму, то можно было увидеть много всего, чего не увидишь в обычной жизни. Тысячелетия накатывают вдруг и обрушиваются на тебя, как волны, унося сознание не то вверх, в неведомое, не то – вниз, в прошлое. Кажется, еще мгновение, и на одном из холмов увидишь кого-то из библейских пророков.

Глядя на равнины и холмы этой земли и вдыхая аромат цветов на ухоженных лужайках, хотелось просто жить и, не отрываясь, созерцать этот прекрасный и таинственный мир. Но суровая действительность на каждом шагу заявляла о себе громко и бесцеремонно.

Идиллия заканчивалась сразу же за забором еврейского поселения, которое не перепутаешь ни с чем другим. О том, что это еврейское поселение, можно было сразу узнать по высокому забору, сваренному из тонких, но прочных стальных прутьев с щедро намотанной и поверху, и по низу колючей проволокой; по блокпостам на въезде, круглосуточно охраняемых солдатами.

Забор ограждал поселение со всех сторон. Попасть сюда, так же как и выехать отсюда, можно было только через блокпост. Охрана поселенцев, видимо не слишком доверяя солдатам, выставила свои собственные патрули. Машины службы безопасности поселка круглосуточно объезжали забор по всему периметру.

Однако внутри поселка было просторно, тихо, зелено и ничто не напоминало о ненависти за его пределами.

Вся территория поселения делилась на несколько частей. Группа одноэтажных домов и двухэтажных вилл, облицованных дорогим камнем, с ухоженными лужайками возле дома, создавали ощущение некой идиллии благополучия. Границей каждой виллы вместо забора служила затейливо выложенная из круглых камней низенькая ограда. Вход в дом украшали декоративные живые изгороди из виноградной лозы – символа еврейского присутствия.

Несколько соседних холмов были украшены новыми двухэтажными домами. К каждой квартире первого этажа, расположенного на земле дома, примыкал небольшой участок, служивший хозяевам садом. Последний этаж представлял собой пентхауз. Здесь также можно было отдохнуть после работы с друзьями не хуже, чем в саду, и строительные подрядчики, продававшие квартиры в этих домах, неизменно это подчеркивали.

Одинаковая одежда жителей поселка создавала ощущение униформы, и делала живущих здесь похожими друг на друга. Иногда даже казалось, что все они на одно лицо. Мужчины в вязаных кипах, белых рубашках и черных брюках носили бороды и почти все без исключения были в очках. Женщины носили длинные платья и платок, либо замысловатый головной убор, и казалось, что они стараются быть как можно незаметнее, но при этом взгляды у них были цепкие.

Дети у них тоже были похожи друг на друга: в одинаковых белых рубашечках и черных брючках, многие тоже почему-то в очках и с выдающимися вперед белоснежными передними зубами, которые торчали из полуоткрытых ртов, и делали их похожими на кроликов. Старшие учились в военизированных ешивах, а после 18 лет пополняли спецподразделения израильской армии.

Помимо домов и вилл, в поселении имелось два магазина и еще несколько киосков, две ешивы для мальчиков и религиозная школа для девочек, три миквы и пять синагог. В одной из синагог собирались восточные евреи. В другой – европейские. Представители ХАБАДА захотели иметь собственную синагогу и молились отдельно. Для живших здесь прозелитов была своя синагога. Молодежь поселения тоже предпочитала молиться отдельно.

Почти в самом центре поселка, располагался местный совет. Это были убогие строения, наподобие караванчиков, и лишь по табличке снаружи можно было догадаться, что это именно то место, где принимаются самые важные решения о жизни поселка.

Во главе поселения стояли два раввина – рав Ашер и рав Йоханан. Первый – ашкеназ, второй – сефард. Они учили Торе в местных ешивах, и их авторитет был непререкаем.

Все работавшие в местном совете, приходили и приезжали на работу из вилл и дорогих домов. Те из поселенцев, кто не работал в местном совете, учили Торе либо в самом поселении, либо ездили в Иерусалим или Рамат Ган – там находился религиозный университет, который имел гораздо больше общего с ешивой, нежели с высшим учебным заведением. И создавалось впечатление, что все население поселка либо учило Торе, либо ее же изучало.

Исключение составляли буквально несколько человек, которые работали инженерами за пределами поселка, врач, заведовавший местной поликлиникой, медбрат и медсестра, а также несколько семей которым принадлежали теплицы, завод по переработке винограда и маслобойня.

Это хозяйство составляло настоящую промзону поселения. Но работали здесь в основном арабы из ближайших деревень. Эти же арабы построили сам поселок и другие поселения в округе. Даже синагоги в поселке были построены руками арабов. Труд арабов стоил, как минимум, в разы дешевле еврейского. К тому же, им не нужно было оплачивать ни отпуск, ни расходы на оздоровление, вообще ничего из того, что по закону положено платить гражданам Израиля. Их боялись и ненавидели. Но законы экономической целесообразности, или попросту выгоды, были так же беспощадны как и физиологические. Поэтому, несмотря на открытую неприязнь, ненависть и казавшуюся уже вечной вражду к арабам, евреи разрешали строить им для себя поселки, дороги и работать в принадлежавших им теплицах.

Впрочем, ненависть была взаимной. Арабы ненавидели евреев не меньше, но были вынуждены строить роскошные виллы, дома, забор и даже синагоги для евреев на земле, которую считали своею, поскольку в соседних арабских городах и деревнях не было не только промышленных зон, но даже канализации и водопровода. А большие семьи нужно было как-то содержать. И они работали тут, утешая себя мыслью, что рано или поздно все здесь все равно будет принадлежать им.

Особую категорию жителей поселка составляли прозелиты и новые иммигранты. Они жили в караванах, заменявших им дом. Караваны стояли как-то особняком и выделялись, создавая диссонанс виллам и просторным домам.

Резким контрастом с остальными жителями поселка являлись и сами обитатели караванов. Это были в основном «русские», как здесь называли выходцев из России и еще несколько иммигрантов из Америки, один из которых по имени Барух не желал говорить ни на каком другом языке кроме иврита, и две девушки – одна из Голландии, другая из Франции. Обе в разное время решили вдруг что они – еврейки и отправились в Израиль. В поселении они прожили уже несколько лет в ожидании гиюра. Все это время они учили Тору с женой рава Ашера, а в остальное время работали: одна, бывшая медсестра из Голландии, – на кухне, вторая – учительница младших классов из пригорода Парижа – убирала и мыла служебные помещения и туалеты в поселковом совете. Так они жили уже несколько лет и покорно ждали, когда наконец им разрешат стать еврейками.

В отличие от остальных жителей поселка, жившие в караванах прозелиты и иммигранты белые рубашки носили лишь по субботам и праздникам, и вместо туфель ходили в кроссовках. Несмотря на молодость большинства из них, почти все носили длинные бороды и ходили лохматыми, так что кипа терялась в их черных и рыжих шевелюрах. Элегантным брюкам они предпочитали в повседневной жизни джинсы или штаны типа бермуды из которых торчали кисточки – «цицит» на иврите – как напоминание о 613 заповедях, полученных евреями от Творца на Синае.

Их было здесь человек пятнадцать, самых стойких. Лет десять назад здесь возник целый караванный поселок. В то время тут можно было встретить евреев со всего мира. Здесь были иммигранты из Аргентины, Штатов, Канады, Британии и, конечно же, из бывшего СССР.

Они приезжали сюда со всего мира по зову еврейской души, прилежно штудировали иврит и старательно учили Тору, с перерывами лишь на еду и сон.

Однако остались лишь единицы – самые стойкие. Кто-то не выдержал соблазнов городской жизни в крупных городах, кто-то начал учиться и из-за расстояний переселился в Иерусалим и Тель-Авив, и вспоминали теперь поселок лишь как романтический эпизод своей юности. А кто-то просто не выдержал особенностей караванной жизни.

Зимой, когда дул сильный ветер, обитателям вагончиков казалось, что кто-то невидимый и могущественный изо всех сил трясет их пристанища, в которых они жили.

Зимой здесь было холодно, а летом жарко. Но тех, кто остался, это обстоятельство не смущало. Казалось, что они лишь числятся живущими в этих караванах, а сами живут какой-то особой, неведомой для окружающих жизнью. В этой жизни для них все было логично и подчиненно совершенно ясной цели.

Да и жили они здесь в основном по субботам, и лишь в перерывах на молитвы. В остальные же дни они с утра до ночи находились в ешиве – вагончике с книгами, где они учили Тору, Галаху, книгу поучений отцов и другие священные для евреев книги под руководством кого-нибудь из раввинов.

Здесь же жила и Белла со своей матерью. Если не считать всех этих различий, то жизнь обитателей Йоэля проходила примерно одинаково. По субботам женщины зажигали свечи, и пока мужчины молились, хлопотали по дому, разумеется, в рамках того, что было дозволено Шаббатом. Потом вся семья собиралась за столом, где глава семейства освящал молитвой вино и специальный шаббатний хлеб-халлу. Потом начиналась церемония омовения рук, а после все члены семьи читали молитвы, делали по глотку освященного вина или виноградного сока, если это были дети, и приступали к трапезе. Утром они всей семьей отправлялись в синагогу, где читали очередную главу Торы и молились. Затем возвращались домой, снова ели. Затем шли в синагогу для полуденной молитвы. А вернувшись после молитвы домой, садились за трапезу, как предписывал обычай.

Для тех, кто жил в караванах, в специально выделенном вагончике кто-нибудь из равов также освящал шаббат.

Часто жителей караванов приглашали на встречу шаббата в семьи поселенцев. Согласно традиции, пригласить в гости на шаббат нуждающегося еврея считалось благом и поселенцы охотно следовали этой традиции, желая приобщиться к благам.

В перерывах между едой и молитвами, ближе к вечеру на исходе субботы, жители Йоэля целыми семьями гуляли по просторам поселка.

Времена, когда дети и взрослые беззаботно гуляли в шаббат по соседним холмам безвозвратно прошли. Самые отчаянные из жителей поселка не решались теперь на подобные экскурсии даже в сопровождении автомата, который тоже уже не гарантировал полной безопасности. Забор четко обозначил границу поселения.

Шаббат заканчивался молитвой, по окончании которой молящиеся желали друг другу хорошей недели и расходились по домам, готовясь к будням.

Так же они проводили почти все праздники и так было до тех пор, пока правительство не приняло решение об эвакуации Йоэля и всех остальных поселений в секторе Газа.

Эта эвакуация знаменовала крах титанических усилий по утверждению еврейского присутствия в Газе и на Западном Берегу Иордана. Несмотря на колоссальный энтузиазм поселенцев и огромные дотации, эти поселения со временем превратились в непосильное бремя как для экономики, так и для армии.

За время противостояния евреев и арабов, по обе стороны забора выросло новое поколение. И за это же время лагеря беженцев, жители которых в 1948 году бежали или были изгнаны из своих домов в Яффо, Лоде, Рамле, Хайфе, превратились в густонаселенные города, а поселения, призванные утвердить право евреев на эту землю, оказались со всех сторон окруженными арабскими деревнями. Повсюду – и справа, и слева – виднелись новые постройки в лагерях беженцев.

С территорией Израиля Йоэль был связан теперь одной единственной дорогой, ездить по которой разрешалось только евреям. Ничто не говорило о том, что дорога предназначенная только для евреев. Лишь тщательно охраняемые блокпосты и ограждения с колючей проволокой вдоль шоссе говорили о том, что это не просто дорога.

Да еще то, что по дороге в обе стороны двигались машины только с израильскими номерами.

Арабы – жители территорий, ездили в объезд, через арабские деревни. Дорога для евреев прошла по землям, принадлежавшим до этого палестинцам. Когда строили эту дорогу, работы тщательно охранялись. Любые попытки воспрепятствовать строительству жестко подавлялись армией. Жителей окрестных деревень и израильских анархистов солдаты разгоняли с помощью резиновых пуль и слезоточивого газа. Если это не помогало, в ход шли дубинки, приклады и обутые в армейские ботинки ноги солдат.

Не раз и не два, под вечер или глубокой ночью в деревню врывались агенты общей службы безопасности ШАБАК при поддержке солдат и арестовывали наиболее активных участников протеста – благо, технический прогресс не стоял на месте, и помимо осведомителей, скрытые камеры снимали на пленку всех.

Сила была на стороне евреев, но противостояние не прекращалось ни на один день, и именно дорога стала линией фронта, разделявшей поселенцев-евреев и их соседей-арабов.

Молодежь из арабских деревень кидала камни в жителей поселка, проезжавших ежедневно по дороге в израильские города – главным образом, в Тель-Авив и Иерусалим, где они работали, делали покупки, или навещали родственников, а вечером или на следующий день возвращались обратно.

Несколько поселенцев были убиты на этой дороге, хотя практически все они были вооружены автоматами и стреляли не колеблясь.

Армия и полиция жестоко мстили за нападения на поселенцев. Они устраивали рейды в соседние арабские деревни, арестовывали подозрительных и для устрашения разрушали дома тех, кто был причастен к нападениям на поселенцев.

Не оставались в долгу и сами поселенцы. Ночью, а иногда и днем они вырубали и поджигали оливковые рощи, принадлежавшие жителям арабских деревень, нападали на палестинских фермеров, строили форпосты на землях, принадлежавшим арабам.

На месте уничтоженных маслин, поселенцы сажали виноград – символ еврейского присутствия. Таким образом они пытались утвердиться на этой земле. Самым поразительным во всем этом было то, что уничтожали маслины и нападали на арабских крестьян те же люди, которые усердно, чуть ли не сутками напролет учили Тору и были уверены, что соблюдают все ее заповеди, в том числе – любовь к Земле и почитание ее плодов.

Поселенцев армия и полиция почти не трогали, в основном охраняя. Общественное мнение в Израиле тоже было в основном на стороне поселенцев. Тем не менее, поселок все больше и больше напоминал осажденную крепость, а стычки между армией и палестинскими партизанами все чаще превращались в арену кровопролитных схваток. И уже ни вылазки поселенцев, ни репрессии армии не могли изменить сложившейся ситуации. И стремительно из форпоста охраняющего границы Израиля, как их поначалу называли, поселки типа Йоэля оказались в ситуации, когда их самих нужно было охранять. Демографическую ситуацию поселенцам также не удалось изменить.

Кольцо арабских городов и деревень вокруг Йоэля и ему подобных поселков неумолимо сжималось. И когда с минаретов вокруг Йоэля муэдзины звали правоверных на молитву, казалось что вот-вот от этой мощной волны рухнут стены домов в поселке и едва ли кому-нибудь в этот момент пришла бы в голову мысль, попробовать перекричать молитву прославляющую Аллаха. А поскольку Йоэль и остальные поселения в секторе не имели уже никакой ни тактической, ни стратегической ценности и были лишь обузой для армии, решено было передать их режиму автономии, который справлялся с заботой об интересах Израиля гораздо лучше, нежели поселенцы.

Так, по-видимому, размышляли в правительстве. Поселенцы же смотрели на предстоящую эвакуацию по разному. Одни были готовы принять решение правительства. Другие, особенно молодежь, воспринимали ее как катастрофу.

Больше всех переживали по поводу предстоящей ликвидации поселения обитатели караванов. Они жили без сомнений в правильности своего выбора, и известие об эвакуации поселения поначалу восприняли лишь как еще одну проверку на прочность. Слухи о выселении циркулировали уже давно, еще со времен Осло. Но они пережили Рабина, выстояли под давлением всего мира, выстоят и на этот раз. И эта земля вокруг Йоэля рано или поздно также будет принадлежать евреям. Несмотря ни на что. Так написано в Торе. Они верили в это.

Старались жить так же как и прежде, как будто и нет предстоящей ликвидации поселения и сами поселенцы. Но тот, в кого они верили и на кого больше всего надеялись, беззастенчиво предал их.

И вот уже план эвакуации их поселка утвержден. Крупные компенсации, выделенные правительством, были призваны сделать поселенцев более сговорчивыми. В свое время, их привлекли сюда не только заповеди Торы, но и высокие стандарты жизни за небольшую цену. Виллы и просторные квартиры в элитных домах стоили здесь несравнимо дешевле, нежели в самом Израиле.

Теперь им предлагалось сменить эти уже обжитые виллы и квартиры на элитное жилье в центре Израиля, либо переселиться в еврейские анклавы Западного Берега. Начался торг между руководством поселений и правительством по поводу условий и размера компенсаций.

Между тем, правительство определило поселенцам срок для добровольной эвакуации.

Все это время Белла ездила по всему Израилю, собирая подписи и организовывая демонстрации в поддержку поселенцев. Ее скромного пособия как раз хватало на эти поездки по всей стране.

Она пыталась говорить с солдатами, пытаясь убедить их в том, что еврей не выселяет еврея. Она добивалась встречи с премьером и ездила на встречи с парламентариями, пытаясь повернуть историю если не вспять, то хотя бы в более благоприятное для поселенцев русло.

Слушая ее, они все – и солдаты и парламентарии и сами поселенцы – снисходительно улыбались. Их всех смешил ее русский акцент и те ошибки, которые она делала в ивритских словах. Их смешили ее нелепая широкополая шляпа и пестрое платье, никак не гармонировавшее с ее скорбным выражением лица. Их смешила ее наивная, детская вера в справедливость и такая же детская манера, с которой она отстаивала свои убеждения.

А она, в свою очередь, не понимала безразличия людей. Ведь мир рушился, а люди были совершенно глухи и безразличны к этому, и она не понимала, как такое может быть. Ей было совершенно невдомек, что у людей могут быть еще и другие проблемы.

Об ипотеке она знала лишь по информации сохнута и министерства иммиграции, а о многом она и вовсе не знала. Ей было не до того. Например о том, что целые семьи выбрасывают из квартир за долги, выкидывая вместе с ними и их жалкие пожитки. И что таких семей в Израиле уже больше чем поселенцев. Не догадывалась она и о том, что и те, кто выкидывал, и те, кого выкидывали, в подавляющем большинстве случаев были евреями. Неведомо ей было и то, что каждый пятый житель страны не может свести концы с концами каждый месяц, или проще говоря, живет за чертой бедности. Не видела она и нищеты царящей в арабских деревнях и лагерях беженцев вокруг. Она просто не думала об этом, потому что весь мир теперь делился для нее на евреев и гоев. И поэтому уничтожение маслин она воспринимала как защиту земли, которая здесь вся дана евреям от Господа, а рейды против палестинцев – как защиту евреев от арабского террора…

Для нее теперь все было просто и логично, и весь мир делился на тех, кто хотел этот мир сохранить и на тех, кто хотел его разрушить.

Ей было невдомек, что для тех, за кого она боролась сейчас, и с кем себя отождествляла, она и такие, как она были чем-то между просто евреями и неевреями. И поэтому она не слышала даже молитвы, прославляющей могущество и силу Аллаха, которая усиливалась с каждым днем по мере того, как росло количество минаретов вокруг, и каждый день обрушивалась на поселок подобно гигантской волне. Она не замечала даже того, что для рава Ашера и Йоханана, деливших весь мир на хороших евреев, живущих в поселке и соблюдающих Тору, просто евреев и неевреев, она была чем-то между евреями и неевреями.

Чего-то она не видела, чего-то не понимала, а что-то, не хотела ни видеть, ни понимать.

Главным для нее было не допустить ликвидации еврейского анклава в Газе, потому что за ним неумолимо последует новая Катастрофа.

Накануне эвакуации поселок был похож на осажденный город, накануне сдачи врагу. Большинство вилл и домов опустели, их обитатели давно уже перевезли свои вещи в другие поселения, которые пока еще не эвакуировали, либо перебрались в Израиль.

Теплицы теперь смотрелись как-то сиротливо, но часть домов и караваны превратились в готовящиеся к осаде укрепления. Сюда съехалась молодежь поселенческого движения со всего Западного Берега. Вместе с местными, они готовились держаться до конца.

Оборона поселка состояла из двух линий. Первая – внизу, возле домов. Здесь расположились юноши в вязаных кипах и девушки в длинных платьях. Все они теперь были не в белых рубашках и кофтах а оранжевых майках, символизировавших их готовность стоять до конца. Они уселись на землю возле домов и категорически отказывались уходить с занятых позиций. На крышах домов и вилл расположились самые отчаянные из защитников поселка. Здесь же, на крыше совета, они разместили огромные плакаты с призывом к армии не выполнять приказы. Готовясь отбивать попытки солдат насильственно выгнать их из поселка, они затащили на крышу доски, колючую проволоку и арматуру, дабы сделать свою позицию более неприступной для атакующих.

Офицеры прибывших в поселок частей армии и полиции призывали поселенцев соблюдать закон и освободить занятые помещения. Но после неоднократных попыток увещевания поселенцев, армия и полиция решились на штурм.

Сразу к домам солдатам прорваться не удалось. Поселенцы, как раки клешнями, сцепившись за руки, легли на землю у входа в дома и солдатам приходилось тащить их как брёвна в сторону. Но как только солдаты оттаскивали их, они тут же возвращались, пытаясь восстановить разорванную цепь. Ситуация накалялась и в ход пошли кулаки с обеих сторон, приклады, дубинки и доски. Наиболее воинственных поселенцев заталкивали в специально подготовленные автобусы.

Белла и другие прозелиты тоже были в цепи. Поначалу она пыталась увещевать солдат. Но те лишь снисходительно ухмылялись. Тогда она вместе с другими иммигрантами присоединилась к живой цепи возле домов. Ее несколько раз оттаскивали в сторону и кидали на землю. Но каждый раз она, то хромая, то вовсе на четвереньках возвращалась в цепь.

В пылу борьбы, солдаты растоптали ее шляпу, на ее лбу появилась огромная ссадина и сильно болели ушибленные бедро и колено. Но, превозмогая боль, она каждый раз возвращалась в строй.

Наконец солдатам удалось прорваться к домам. Тогда находившиеся на крыше поселенцы подожгли все что имелось в их распоряжении.

Солдатам пришлось отступить, и тогда в дело вступили пожарные с водометами. Под прикрытием мощных потоков воды солдаты поднялись, наконец, на крышу, несмотря на отчаянное сопротивление обороняющихся, и стащили оттуда оставшихся защитников поселка.

К вечеру, полицейские и пограничная стража очистили поселок от всего живого, вывезя всех поселенцев.

Прошло несколько недель. Большинство домов в Йоэле были разрушены бульдозерами, а территория поселка перешла под контроль армии и готовилась к передаче властям Автономии.

И тут над несколькими уцелевшими караванами, где жила Белла с матерью, вдруг взметнулся желтый флаг с шестиконечной звездой, а перед караванами была установлена огромная табличка с надписью на иврите – Йоэль.

В караванах заняли оборону десятка полтора человек. Все они были иммигрантами. Возглавляла их Белла. Мать она оставила в общежитии для переселенных из Гуш Катифа возле Петах Тиквы и во главе самых отчаянных вернулась на место, где еще совсем недавно был Йоэль…

Солдаты пришли в бывший караванный поселок, чтобы арестовать нарушителей режима закрытой военной зоны.

Приблизившись к караванам, офицер потребовал, чтобы его обитатели немедленно вышли. Джипы пограничной стражи уже ждали нарушителей. Навстречу ему вышла Белла и с порога на ломанном иврите объявила офицеру, что они останутся здесь.

Офицер перешел на русский и стал говорить о том, что ждет их в случае неподчинения приказу.

Йоэль вдруг заговорил по-русски.

«Русские…» – она запнулась, – «евреи», – поправилась она, – «не сдаются. Это наша земля и мы отсюда не уйдем».

«У вас ровно 15 минут, чтобы покинуть территорию», – сухо сказал по-русски офицер – парень лет двадцати пяти от силы, – «Потом у вас начнутся большие неприятности».

Когда время истекло, солдаты по команде офицера начали штурм караванов. Но «русские» хорошо подготовились к обороне. Они приготовили доски и все, что могло гореть, успели выдолбить перед караванами неглубокий ров, и как только солдаты приблизились к холму, на котором стояли караваны, ров по всему периметру вспыхнул огнем.

Солдаты ругаясь отступили. Тем временем, обороняющиеся забрались на крыши бараков затаскивая наверх доски и арматуру, готовясь к решающей схватке.

Через полчаса появились пожарные машины, оснащенные специальными водометами. Тем временем, в обороняющихся полетели гранаты со слезоточивым газом.

Пока обороняющиеся кашляли и чихали, выплевывая едкий дым, солдаты преодолели искусственный ров. От караванов их отделял теперь всего один бросок.

И в этот момент на пороге каравана снова появилась Белла, красная от слезоточивого газа, с канистрой бензина в руке.

Секунда, и облив себя горючим она достала зажигалку.

Солдаты были уже почти возле нее. Тот же самый офицер поднял руку и что-то крикнул Белле, пытаясь остановить ее. Солдаты, как по команде, замерли, и в это время Белла, чиркнув зажигалкой, превратилась в живой факел.

И солдаты, и поселенцы одновременно бросились к ней, пытаясь сбить пламя.

Кто-то дал команду включить водометы и мощная струя воды обрушилась и на солдат, и на оборонявшихся иммигрантов. Пытаясь спасти женщину, они все на миг смешались в единую массу, перемешивая русский и иврит.

Ее сумели довезти до больницы. Каким-то чудом она была еще жива.

Она продержалась еще три дня.

За это время территория Йоэля была передана властям автономии.

Главы совета поселились на виллах в Реховоте.

Иммигрантов и прозелитов поселили в общежитии возле Беер-Шевы. Часть из бывших поселенцев переселились на Западный Берег.

Но Белла об этом уже не узнала. Перед смертью она несколько раз пыталась что-то сказать. Но из-за тяжелых ожогов все ее усилия выразить самое главное – то, что так беспокоило ее – остались тщетны. Никто так и не понял, что же она хотела сказать.

Братья

Едва ли не половина жителей местечка носила фамилию К. и так или иначе приходились друг другу родственниками.

Среди носителей фамилии, самым богатым и соответственно самым уважаемым был реб Ашер. Ему в местечке принадлежали мельница, маслобойня, куча мелких лавок и несколько магазинов. Некоторые утверждали, что у него и в городе были магазины. Вдобавок ко всему реб Ашер неплохо зарабатывал, ссужая деньги под залог и имея с этого весьма солидный процент.

При всем этом он был очень набожен и являлся чем-то вроде попечителя местной синагоги и хедера – еврейской школы для мальчиков. Синагога и хедер заменяли местным евреям, как, впрочем, и повсюду в черте оседлости, абсолютно все: культуру, образование, развлечения. Здесь обрезали новорожденных, женили, собирались для того, чтобы отметить общие праздники и просто чтобы обменяться новостями. Здесь же обмывали тела усопших и оформляли покойников в последний путь.

Не всем родственникам повезло в жизни так же как и Ашеру. Большинство из них едва сводили концы с концами. Это вообще было пожалуй едва ли не главной особенностью местечка. Здесь было слишком много евреев и очень мало работы. Из поколения в поколение, евреи здесь терпели нужду, хватаясь за любой заработок. Заработка на всех не хватало, и они готовы были грызться друг с другом и с кем угодно за кусок хлеба.

Перемирие наступало лишь в субботу. В этот день они все снова становились родственниками и соплеменниками – богоизбранным народом.

Но даже в субботу, в синагоге, социальный статус каждого четко просматривался. На самых почетных местах восседал Ашер со своими сыновьями. За ним размещались менее богатые лавочники. У самого входа толпились все остальные. Женщины молились отдельно, в специально отгороженном углу.

Все без исключения евреи приходившие на субботнюю молитву, первым делом спешили выразить свое почтение ребу Ашеру.

Надо сказать, что кроме самых близких реба Ашера в местечке не любили за его самодурство и жадность. Вдобавок ко всему Ашер любил третировать тех, кто от него зависел. Но все покорно терпели любые его насмешки, поскольку от одного его слова зависело, получит ли человек работу или будет без толку обивать пороги Ашера. Будет торговать, или же ему придется прикрыть свою лавку. Будут ли его дети учиться в хедере, или же останутся совершенно неграмотными. Поэтому, едва оказавшись в синагоге, все евреи спешили выразить свое почтение самому уважаемому в местечке человеку.