Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Из XX в XXI век: История одной жизни

ModernLib.Net / Биографии и мемуары / Владимир Борисович Баранов / Из XX в XXI век: История одной жизни - Чтение (Ознакомительный отрывок) (стр. 1)
Автор: Владимир Борисович Баранов
Жанр: Биографии и мемуары

 

 


Владимир Борисович Баранов

Из XX в XXI век: История одной жизни

Посвящаю Ирэне – моей любимой жене и другу

Введение

Почти каждый раз, когда я садился за письменный стол, чтобы, либо по свежим впечатлениям, либо после длительных раздумий, оставить в дневнике свои скромные мысли, меня одолевали сомнения в целесообразности моих усилий, которые начались зимой 1968 года, примерно через восемь лет после хрущевской «оттепели», когда страна уже почти четыре года жила в брежневском маразме. Однако, обладая от природы не очень хорошей памятью, я считал для себя недопустимым утерять что-либо еще не осознанное важное из тех событий второй половины XX и начала XXI века, свидетелем которых я являлся, из тех раздумий, которые время от времени одолевали. Мне кажется, что внутренний мир каждого индивидуума, размышлявшего о смысле своего существования, представляет собой ценность, утрата которой является маленькой, но невосполнимой потерей. Кроме того, мой опыт почти 40-летних дневниковых записей показал, что они являются хорошим средством самопознания, поскольку отражают не только изменения, происходящие в окружающей действительности, но и эволюцию собственной души, собственных настроений, указывают на ошибки в суждениях, оценках людей, с которыми приходилось сталкиваться в жизни. Возникло почти интуитивное желание передать следующему поколению дух эпохи с точки зрения одного из представителей так называемой «советской интеллигенции», детство которого совпало с периодом Второй мировой войны, студенческие годы – со смертью «вождя всех народов» и периодом хрущевской «оттепели», а зрелые годы – с периодом медленной деградации советского государства, закончившейся неожиданно быстрым крахом не только советской империи, но и всей мировой коммунистической системы.

Если вспомнить, что советская власть начала свое более чем 70-летнее триумфальное шествие с бесчеловечного расстрела царской семьи и с провозглашения В.И.Лениным в статье «Как организовать соревнование» (7– 10 января 1918 г.) общей единой цели «очистки земли российской от всяких вредных насекомых» (В.И.Ленин, Собр. соч., 5-е изд., т. 35, стр. 204), то события конца XX века вселяли надежду на возможность построения свободной, демократической России, входящей в число цивилизованных государств.

В представляемой книге содержатся фрагменты из моих дневников и комментарии к ним, которые, надеюсь, будут интересны не только моим еще здравствующим сверстникам, но и людям следующих поколений, рожденным в послесталинский период и поэтому не всегда адекватно представляющим себе дух и реалии советской эпохи нашей многострадальной страны. В молодости мне трудно было вообразить, что моя жизнь продолжится и в XXI веке. Но это произошло, и я с опасением наблюдаю активные попытки искажения нашей недавней истории, способные сформировать в обществе тенденцию к воссозданию тоталитарного государства под лозунгом «демократических» преобразований. Я опасаюсь, что молодежь, которая почти лишена правдивой информации о советской эпохе, может попасть в ловушку популистских лозунгов необольшевиков, оказаться в плену идеи о необходимости «сильной руки» для укрепления российского государства. Я опасаюсь воссоздания неосоветского государства, отгороженного от цивилизованного мира огромной «колючей проволокой».

Первая часть книги, «Записки из советского «подполья», состоит из семи глав. Некоторые из этих глав представляют собой ретроспективу раннего периода моей жизни, который во многом определил мои взгляды на окружающий мир, определил мою дальнейшую судьбу. В остальных содержатся дневниковые записи, не предназначенные для открытого чтения в условиях советской тоталитарной системы. Дневниковые записи второй части, названной «Новый путь России», были начаты в те годы, когда так называемая «перестройка» привела, в конце концов, к краху всего социалистического лагеря. Многие события в стране стали достоянием гласности. Дневниковые записи уже не надо было скрывать от посторонних глаз. События требовалось фиксировать только для того, чтобы сохранить их в памяти и попытаться в них разобраться. Удалось это или нет – судить читателям, которые, как я надеюсь, будут снисходительны к несовершенству литературного стиля, поскольку у автора прежде был опыт написания, главным образом, научных статей.

Дневники писались, как правило, по горячим следам происходящего. Я не пытался тщательно проверять излагаемые мною факты, события, их последовательность. В силу занятости научной работой, музыкой, спортом у меня всегда был дефицит времени. Вполне возможны ошибки в моем восприятии действительности, особенно в оценках окружавших меня людей. Поэтому я заранее прошу прощения у тех, кого несправедливо обидел, чьи поступки неправильно трактовал. Но я был искренен в своих дневниках. Мне было чрезвычайно интересно перечитывать их, поскольку жизнь претерпевала существенные перемены, вместе с которыми изменялись и мои представления о ней. Мне не хотелось закостенеть в консервативных взглядах, не хотелось отставать от быстротекущей жизни. Несомненно, оценки могут изменяться под влиянием изменяющихся жизненных условий, под действием вновь открывающихся фактов, при ясном осознании того, что отдельные личности с возрастом тоже могут быть подвержены изменениям, причем не всегда со знаком «плюс».


Эта книга не могла бы выйти на суд читателей без помощи моих друзей, учеников и других близких мне людей, в той или иной степени способствовавших ее изданию. Я хотел бы выразить благодарность своей жене Ирэне, Ларисе Константиновне Прониной и Лидии Сергеевне Новиковой, которые первыми прочли рукопись и сделали ряд полезных замечаний. Неоценимую помощь оказала мне редактор книги Наталья Николаевна Буйлина. Но особую благодарность я испытываю к моему сыну Игорю, без помощи которого предлагаемые ниже мемуары никогда бы не появились на свет.

Часть I

Записки из советского «подполья»

Глава 1

Детство. Отрочество

Мне неоднократно приходилось убеждаться в том, что большая часть человеческого характера, человеческой души закладывается на генном уровне. Но и воспитание жизнью играет существенную роль в формировании личности на каждом этапе ее пути. Под действием реальностей жизни чистота детского восприятия окружающей действительности постепенно начинает трансформироваться. Но часто именно детские годы могут дать представление о путях формирования отдельного индивидуума. Поэтому фрагменты моих дневниковых записей начинаются с воспоминаний о детстве, которое во многом определило мой жизненный путь.

Бурные политические страсти бушевали в нашей стране в период моего раннего детства: год рождения совпал с годом начала первой чистки коммунистической партии Ягодой, а через три месяца после моего появления в этом мире был убит Киров. Никто из моих родственников не пострадал в период сталинских репрессий. Только мамин отец, не выдержав измены жены и лишения гражданских прав (он был тогда так называемым «лишенцем»), покончил жизнь самоубийством в Ленинграде за два года до моего рождения. Все эти события воссозданы по рассказам бабушки, мамы и тети. Фрагменты же детских лет отпечатались довольно ясно в моей памяти примерно с трех лет.

<p>Бабушка Соня. Подвал у Красных ворот</p>

Лет за семь до Октябрьской революции бабушку Соню (в девичестве Добровинскую) или, как я ее звал с детства, просто Соню, насильно выдали замуж, что довольно часто случалось в те далекие времена. Бабушке исполнилось тогда 18 лет, а ее муж, Вениамин Коган, был лет на двадцать старше. Я не знаю, чем занимался мой родной дедушка в городе Гадяче Полтавской области, но думаю, что он был довольно процветающим торговцем. В еврейских семьях мужчины становились торговцами часто не от большого желания заниматься торговлей, а от множества ограничений в получении образования, существовавших официально для евреев в царской России. От этого брака в 1913 году родилась моя мама, а через пять лет и тетя Фаня. Отец безумно любил своих дочерей и молодую красавицу-жену. Дети платили ему тем же. Но однажды, неожиданно для провинциального Гадяча, бабушка, собрав только личные вещи, сбежала со своим любовником в Москву. Самуил Михайлович Коган, так звали нового избранника моей бабушки, оказался очень мягким и добрым человеком, вся жизнь которого была подчинена своей избраннице. Побег из Гадяча случился где-то в 1929 году, то есть через пару лет после организации Сталиным Шахтинского дела, которое стало началом захвата полноты власти тираном и началом создания его культа. Трагический поворот в личной жизни Вениамина так подействовал на него, что он, бросив все свои дела в родном городе, отправился искать утешения у родственников в Ленинграде. К нему поехала его старшая дочь, а младшая отправилась в Москву к молодым любовникам, которые в это время уже имели довольно большую комнату в подвале у Красных Ворот с крысами, с непрерывно работающим электрическим освещением и со всеми прелестями, которые обычно сопровождают подвальные помещения. Забегая вперед, замечу, что любовники прожили около пятидесяти лет счастливой и щедрой для других жизнью, а мое детство и юность были освещены добротой и любовью ко мне родной бабушки и приемного дедушки.

Родной же дедушка не нашел утешения в Ленинграде. К тому же, он на себе испытал сталинский план коллективизации сельского хозяйства и индустриализации всей страны: как бывший «нэпман» он стал «лишенцем», то есть человеком, который лишался гражданских прав. Не выдержав выпавших на его долю испытаний, он повесился в ленинградской квартире, где в то время жил вместе с моей мамой. После трагической смерти любимого отца мама переехала в Москву, в тот же подвал у Красных Ворот.

Любопытную деталь о моей родственной связи с известным советским кинорежиссером Григорием Чухраем рассказала мне бабушка. Ее двоюродная сестра Роня Цифринович была в коротком браке с очень некрасивым Нисаном Рубиновым, сводным братом бабушки, который умер в 30-х годах. От этого короткого брака родился сын Григорий, впоследствии ставший известным кинорежиссером. Фамилию Чухрай он принял в соответствии с подпольной кличкой Рони – Клавдия Чухрай. Однажды я подговорил бабушку позвонить на московскую квартиру Чухрая (это было в конце 60-х годов), где в то время гостила его мать, жившая в Днепропетровске. Состоялся следующий диалог:

– Попросите, пожалуйста, Клаву.

– Я вас слушаю.

– Роня, это ты? Говорит твоя сестра Соня.

Ответное молчание несколько затянулось, после чего последовало:

– Какими судьбами?! Как я рада тебя слышать!

Сестры бурно пережили неожиданный телефонный разговор и договорились о встрече, но… на следующий день Роня-Клавдия без звонка отбыла в Днепропетровск. А ведь они не встречались около 40 лет! Мне же оставалось только строить догадки по поводу внезапного отъезда Рони.


Это, действительно, автор книги (фото около 1935 года)


Детские годы обычно отпечатываются в памяти отдельными фрагментами без какой-либо логической связи между ними. Логику же событий приходится воссоздавать либо по этим фрагментам, либо по случайным рассказам, услышанным в семейном кругу. В редких приливах сентиментальности я люблю иногда посещать места моего детства, восстанавливать в памяти образы давно ушедшего прошлого, с душевным трепетом обнаруживать, как безжалостное время уничтожает последние остатки вещественных доказательств воспоминаний. Недавно, очутившись в районе метро «Красные Ворота», я не выдержал и вошел в подворотню дома на Садовом кольце, расположенного между улицей Кирова (ныне Мясницкая) и Мясницким проездом. Пустынный двор, на который безмолвно смотрели глазницы нежилых помещений. Здесь я научился кататься на трехколесном велосипеде, здесь проходили игры с детскими друзьями. А вот и подвальное помещение с разбитым окном ниже уровня дворового асфальта. Напротив окна – остатки пристройки, почти полностью лишавшей квартиру дневного света. Здесь когда-то кипела жизнь нашего семейства. Почти с мистическим ужасом заглядываю в разбитое окно. Забытый склад какой-то рухляди вместо большой тридцатиметровой комнаты, где гостеприимные хозяева устраивали веселые застолья. Здесь за большим квадратным столом проходили картежные игры, ставшие впоследствии регулярными, вечерние семейные посиделки. Эта же комната служила одновременно и спальней. У противоположной от окна стены стояла большая железная кровать, на которой спали бабушка с дедушкой. Мои родители размещались на одном из двух узких диванов, стоявших у стен по обеим сторонам стола. На другом диване спал я. Тете Фане было предназначено место на кровати под лестницей, которая спускалась с улицы в нашу узкую прихожую. Был в квартире и чулан, совмещавший в себе функции кухни, продуктового склада и умывальни. По ночам туда ставился таз для отправления естественных нужд, чтобы не бегать в туалет, находившийся на втором этаже черного хода. Для борьбы с крысами и мышами, которые в обилии водились в нашем подвале, бабушка с дедушкой иногда держали кошку. В течение всей жизни одним из любимых их рассказов была история о том, как в раннем детстве я прибежал в комнату из прихожей, где стояло блюдце для кошачьей еды, и в радостном возбуждении закричал: «Соня, Соня, а я уже кошкино молоко выпил!» Мне было тогда, наверное, около двух с половиной лет.


Четыре поколения (я с мамой, бабушкой и прабабушкой)


Бабушка с дедушкой не имели общих детей, а с собственными дочерьми у бабушки никогда не было взаимной теплоты (ни мама, ни тетя Фаня не могли простить бабушке ее бегство из Гадяча). Поэтому все их нерастраченные родительские чувства вылились в самоотверженную любовь ко мне, к своему единственному внуку. И эта бескорыстная любовь сохранилась до самого конца их жизни в начале 70-х годов.

Энергичная, никогда официально не работавшая бабушка была главой семьи. Она вела хозяйство, принимала гостей, все время занималась общественной деятельностью по линии домоуправления, помогала сирым и убогим. В ее доме постоянно ночевали какие-то дальние родственники и друзья, приезжавшие в Москву из Гадяча, Днепропетровска, Ленинграда, Свердловска. Иногда даже трудно было понять, как все они размещались в этой небольшой подвальной квартире. Будучи очень гостеприимной, бабушка обожала устраивать в своем доме нечто вроде клуба, в котором при непрерывно подаваемом к столу чае со сладкими пирогами, выпеченными в «Чуде», гости играли в различные «азартные» игры: преферанс, девятку, лото. Я хорошо помню старенький патефон, под звуки которого друзья бабушки с дедушкой устраивали танцы. В основном это были фокстрот и танго. Мне особенно запомнились «Брызги шампанского», «Утомленное солнце», «На рыбалке, у реки тянут сети рыбаки…», «Рио-Рита». Каждому из этой компании было немногим более сорока лет.

Интересна небольшая история, которая приключилась со мной тридцать лет спустя. Однажды, возвращаясь после работы домой в автобусе 42 маршрута, я заметил очень пожилого мужчину с палочкой, сидящего на скамейке спиной к водителю (такие сидения были в автобусах старой конструкции). Он плоско шутил и как-то неприятно при этом хихикал. Что-то знакомое почудилось мне в этом смехе. Я стал мучительно вспоминать. И вдруг меня осенило. Перед тем, как выйти из автобуса на следующей остановке (тогда она называлась «38-а квартал»), я решительно встал и, обращаясь к пожилому гражданину, спросил:

– Скажите, пожалуйста, Ваша фамилия, случайно, не Лебедев?

– Лебедев?! – испуганно ответил гражданин. – Откуда Вы меня знаете?

– Тридцать лет назад, когда я был еще ребенком, Вы с женой были дружны с моей бабушкой Коган Софьей Михайловной и часто бывали у нее в гостях.

– ??! Она жива? Как ее самочувствие? Есть ли у нее телефон?

Я успел дать ему телефон, а он успел поведать мне о своем «выдающемся» сыне, спортивно-футбольном обозревателе газеты «Правда».

Несмотря на экзотику встречи, у меня остался от нее такой же неприятный осадок, как и от встреч с Лебедевым тридцать лет назад. Самоуверенный и развязный, он при появлении в нашем подвале всегда больно тыкал меня двумя пальцами в грудь, приговаривая: «Коза, коза рогатая забодает, забодает!» При этом он как-то неприятно хихикал. Именно этот смешок я и узнал в автобусе через тридцать лет. Лебедев позвонил бабушке и даже разговаривал с ней, но она была холодна, поскольку где-то после войны они рассорились: он занял у дедушки крупную сумму денег и не вернул.

В отличие от импульсивно-эмоциональной и внешне очень привлекательной бабушки, дедушка Муля (так я его обычно называл) был уравновешенным человеком, с довольно спокойным темпераментом, с некрасивым, несколько искривленным носом, с резко выдающейся вперед нижней частью живота. Последняя его особенность запомнилась еще и тем, что она служила предметом моих детских забав. Почти каждый вечер после работы дедушка ложился отдыхать на диван, сажал меня на свой живот и изображал скачущего коня. Радости моей не было предела. По вечерам я с нетерпением ждал его возвращения. Еще с порога я слышал голос: «Писюн (так шутливо иногда он звал меня), ты знаешь, что я тебе принес?»

Сломя голову, я бежал навстречу, залезал в карман его пальто и доставал мои любимые конфеты «Мишка косолапый». Помню счастливые дни, когда он брал меня за руку, и мы шли в магазин детских игрушек, где дедушка тогда работал заместителем директора. Боже, какие замечательные игрушки были выставлены здесь для продажи, и любая из них по первому же моему желанию могла быть моей собственностью. Глаза разбегались, но, очевидно, я был скромным ребенком. Дедушка сам предлагал различные варианты и, судя по всему, по моим загоравшимся глазам он и определял предмет детского вожделения.

Помню и жестокие ссоры между мамой и бабушкой, хотя в памяти не отпечатались их причины и содержание. О них мне гораздо позже рассказала тетя Фаня (ее я всегда звал просто Фаней). У мамы были свои «справедливые» требования, которые «безжалостная» бабушка не хотела выполнять. Ограждая свое чадо от бытовых неудобств, мама требовала прекращения частых визитов гостей, не разрешала сидеть до позднего вечера за карточным столом, настаивала на ограничении танцевальных вечеров, была против курения в единственной жилой комнате (бабушка с дедушкой почти до конца своей жизни были заядлыми курильщиками). Обладая сильным и настойчивым характером, мама наверняка все это делала в резкой и грубой форме. Их взаимоотношения обострялись с каждым днем. Несмотря на то что маму можно было понять с точки зрения ее требований, у меня нет и слова осуждения в адрес бабушки с дедушкой, тем более что я прекрасно засыпал на их кровати под звуки патефона, под громкие голоса гостей, при непрерывном курении присутствующих. Может быть, эти условия в детстве и дали мне закалку на всю жизнь: в работе я всегда умел отключаться от внешних раздражителей, а в жизни – от бытовых неудобств.


Мои родители (вероятно, 1936 или 1937 год)


Представим себе влюбленную пару, которая ценой неимоверных лишений и усилий смогла, наконец, устроить свою самостоятельную жизнь. Конечно, их любовь омрачается мыслями об оставленных детях. Но младшая дочь скоро приезжает к ним. Тесновато, неудобно, но как-то спокойнее. После смерти отца приезжает и старшая. Несчастье не может не вызвать сострадания, а здесь еще и дочь… Где-то в конце 1933 года на пороге подвала появляется стройный, среднего роста, симпатичный голубоглазый юноша в обтрепанном пальто, в накинутом на шею стареньком кашне и в ботинках от разных пар. Это был мой будущий отец Баранов Борис Иванович. Ему тогда было немногим более двадцати лет. Бабушка с первого же взгляда полюбила его и до самой смерти отца в мае 1969 года помогала и материально, и душевно в его непутевой, так трагически сложившейся жизни. В конце сентября 1934 года бабушке с дедушкой преподнесли еще один «подарок». В подвале появился я. А вместе со мной появились и претензии молодой мамы. Можно себе представить, какая «веселая» жизнь началась в подвальной квартире тогда еще молодых хозяев. Интересно, как бы я себя повел на их месте? Особенно на месте дедушки, который принял неродных дочерей. Я думаю, что только их сильная любовь и доброта помогли вынести все эти трудности.

<p>Мои родители. Переезд в Ильинку. Родственники отца</p>

Мама с папой познакомились в клубе фабрики им. Сакко и Ванцетти (карандашной фабрики) в Москве. Папа, обладая от природы прекрасным тенором, был солистом самодеятельного хора и работал электромонтером, а кем работала на фабрике моя мама, я не знаю и никогда уже этого не узнаю, хотя предполагаю, что она была секретарем-машинисткой. В клубе она могла петь в хоре, поскольку обладала хорошим слухом (в детстве ее даже обучали игре на фортепиано) и довольно звонким голосом, но, будучи очень активной натурой, могла заниматься и какой-нибудь организаторской деятельностью. Где-то в середине пятидесятых годов в клубе старого здания Московского университета на улице Герцена ко мне подошел руководитель фортепианного класса с фамилией Бирбраер и спросил:

– Володя, скажите, пожалуйста, имя и отчество вашего отца, случайно, не Борис Иванович?

На мой утвердительный ответ он неожиданно сказал:

– В начале тридцатых годов я руководил хором, солистом которого выступал Ваш отец. Он обладал прекрасным голосом, был очень светлым и чистым юношей. И было ему тогда столько же лет, сколько сейчас вам.

И подумав, с грустью добавил:

– Как быстро мчится время!

Характеристика, данная моему юному отцу, была неожиданно дополнена подарком, который мне недавно преподнесли моя родная сестра Таня с мужем Иваном Монигетти. Весной 2006 года во время своего очередного визита из Базеля в Москву они подарили маленький выцветший от времени листок со стихами отца. Они посвящены моей маме и датированы 4 апреля 1933 года, т. е. написаны за полтора года до моего рождения. Я не помню, чтобы отец писал еще какие-либо стихи в своей короткой жизни, но приведенные ниже характеризуют не только чистоту натуры, но ее пылкость и романтичность.

Сегодня мне приснился чудный сон.

Моя мечта – чтоб в жизни повторился он.

Мне снилось: будто мы с тобой вдвоем

У моря, на скале, в рыбачьей хижине живем.

С восходом солнца мы привыкли пробуждаться.

Едва в горах пастух лишь проиграл,

С веселым хохотом в заливчик шли купаться,

В честь встречи дня тебя я крепко целовал.

И с визгом, хохотом, друг друга обгоняя,

Мы смело плавали в волнах,

И солнце ласково играло

На наших бронзовых телах.

Затем к челну рыбацкому бежали,

Я быстро парус поднимал

И птицей в море вылетали,

Опережая темный вал.

И так мы целый день резвились:

То легкий бриз наш парус надувал,

То на песке по берегу носились,

То в гамаке с тобою отдыхал.

А вечером, забравшись на скалу

Мы с солнцем до утра простились

И шли к соседнему селу,

Где в хороводе веселились.

Лишь звезды в небе загорелись,

И ночь покрыла все собой

И скалами, невидимой тропой,

Обнявшись, с песней шли домой.

Но не всегда природа нас ласкала,

И на борьбу она с собою призывала.

Сегодня мне приснился чудный сон.

Моя мечта – чтоб в жизни повторился он.

Мне снилось: будто мы с тобой вдвоем

У моря, на скале, в рыбачьей хижине живем.

С восходом солнца мы привыкли пробуждаться.

Едва в горах пастух лишь проиграл,

С веселым хохотом в заливчик шли купаться,

В честь встречи дня тебя я крепко целовал.

И с визгом, хохотом, друг друга обгоняя,

Мы смело плавали в волнах,

И солнце ласково играло

На наших бронзовых телах.

Затем к челну рыбацкому бежали,

Я быстро парус поднимал

И птицей в море вылетали,

Опережая темный вал.

И так мы целый день резвились:

То легкий бриз наш парус надувал,

То на песке по берегу носились,

То в гамаке с тобою отдыхал.

А вечером, забравшись на скалу

Мы с солнцем до утра простились

И шли к соседнему селу,

Где в хороводе веселились.

Лишь звезды в небе загорелись,

И ночь покрыла все собой

И скалами, невидимой тропой,

Обнявшись, с песней шли домой.

Но не всегда природа нас ласкала,

И на борьбу она с собою призывала.

(Борис, 4/IV-33)

Мне трудно себе представить, чем бы кончились ссоры между мамой и бабушкой, но этот узел развязался в 1938 году: мама получила половину дома в поселке Ильинская Казанской железной дороги. И наделил ее этим счастьем Наркомзем (Народный Комиссариат Земледелия), где она тогда работала стенографисткой. Начался новый этап нашей почти деревенской жизни с заготовкой дров на зиму, с весенними огородными посадками, с небольшим фруктовым садом под окном. После темного и сырого подвала, где я переболел почти всеми существующими детскими болезнями, Ильинка, с ее сухим микроклиматом, с чистым, наполненным ароматом сосен и елей воздухом, с простором для детских игр и забав, должна была показаться раем. Однако я помню ощущение праздника, когда мама и папа по выходным дням брали меня с собой в гости к бабушке с дедушкой в уютный подвал у Красных Ворот, в дом, где прошло мое раннее детство.

Посещали мы и родственников отца. Чаще всего это были какие-нибудь праздники или дни рождения. Особенно я любил Пасху. Собирались обычно в Сокольниках, в небольшой комнатенке коммунальной квартиры двухэтажного деревянного дома, который, чтобы не развалился, был подперт со всех сторон деревянными столбами. В этой комнате жила моя любимая тетя Женя, старшая сестра папы. Маленького роста, с волевым профилем, несколько с горбинкой носом, она была необыкновенно энергична и добра. Ее девиз, что не люди созданы для вещей, а вещи должны служить людям, давал возможность чувствовать себя раскрепощенным во время праздничных застолий. Тетя Женя была необыкновенно музыкальна, а на фортепиано творила просто чудеса. Ее эмоциональные импровизации, ее полная самоотдача в музыке, когда она играла на своем стареньком пианино, не могли не вызывать нашего восхищения. В тридцатые годы тетя Женя работала иллюстратором немого кино, сама сочиняла музыку, часть которой была издана. Замужем она была второй раз. Позднее меня всегда удивлял разительный контраст между ее серым мужем, очень плохим педагогом-виолончелистом, Петром Васильевым (она и звала его ласково «Серенький») и умницей тетей Женей. У нее не было своих детей, но почти всю свою жизнь она посвятила детям: после войны вела хореографические кружки в различных Домах пионеров, работала концертмейстером в Московском Хоре трудовых резервов. Дети обожали ее. Я никогда не забуду, как в октябре 1958 года на панихиде по поводу безвременной кончины тети Жени от мозговой опухоли (ей было всего 49 лет) Хор трудовых резервов так искренне и с таким чувством к своему любимому педагогу исполнил лирическую и очень грустную песню «Журавли» на музыку Цинцадзе, что все, включая исполнителей, плакали… А в это время родственники ее мужа в соседней комнате делили наследство.

Уже более 50 лет в День учителя (в начале октября) благодарные ученики, которым сейчас существенно за 60, собираются вместе, чтобы принести цветы на могилу тети Жени на Пятницком кладбище, выпить рюмочку водки в память о ней, попеть песни их юности. Мне не забыть какого-то юношу, рыдавшего на ее похоронах. Оказалось, что тетя Женя подобрала его где-то грязным и голодным беспризорником, отмыла, обласкала, устроила учиться в школу трудовых резервов, а затем пригласила петь в хоре. Часто на свои деньги она отправляла своих воспитанников из неблагополучных семей в пионерские лагеря, помогала материально и морально в их трудной жизни.

На Пасху к тете Жене приезжала и ее младшая сестра Ольга Ивановна со своим семейством. Она была полной противоположностью старшей сестре. Высокая, плотного сложения и с недобрым взглядом, она с детства вызывала у меня интуитивное чувство неприязни. Будучи замужем за солистом-тенором Краснознаменного ансамбля песни и пляски Красной Армии Виктором Ивановичем Никитиным, в исполнении которого песни «Калинка-малинка» и «Друзья-однополчане» обошли в дальнейшем почти весь мир, она на моей памяти всегда жила в той роскоши, которую обычно обеспечивало Советское государство воспевающей его творческой элите. Я не любил бывать в их доме, где царил культ вещей, где необходимо было переодевать обувь, где нельзя было даже дотронуться до отполированной до блеска мебели. Как и ее сестра, тетя Оля профессионально работала в музыке, окончив хормейстерское отделение Московской консерватории. После войны она была главным хормейстером Хора трудовых резервов, в котором концертмейстером работала тетя Женя. Но какой же разительный контраст представляли собой две родные сестры и в музыкальной сфере! Обладая чрезвычайным честолюбием, напористостью в достижении цели и хорошей выучкой, тетя Оля несомненно могла добиваться определенных успехов в своей работе как ремесленник-профессионал. Но к музыке она, как мне кажется, не имела особого пристрастия. Единственной ее страстью с детства был мой отец, ее младший брат. Она его очень любила, а в школьные годы осталась даже на второй год, чтобы учиться с ним в одном классе.

Несмотря на мою нелюбовь к тете Оле, я всегда с нетерпением ждал появления Никитиных в Сокольниках. Вместе с ними приезжала и моя двоюродная сестра Мила. Она была на полтора года старше меня, и с ней было очень интересно. Бабуся (так звал я свою бабушку Анну Александровну) пекла изумительные куличи, равных которым по своим вкусовым качествам и по внешней красоте я не встречал больше никогда в жизни. Для каждого она пекла еще индивидуальные куличи разного размера. Самый большой всегда предназначался моему дедушке Ивану Матвеевичу, которого мы с Милой звали «папой Ваней», а самые маленькие – нам с Милой. Бабуся вообще была замечательной кулинаркой. До сих пор лучшими блинами, которые я когда-либо пробовал в своей жизни, мне кажутся бабусины блины. Тонкие, большие, во всю сковороду, со слегка поджаренной корочкой и каким-то необыкновенно аппетитным ароматом, они чаще всего и в больших количествах подавались на праздник Масленицы. Удавались бабусе и щи, которые она мастерски варила в русской печке, топившейся в комнате тети Жени.


  • Страницы:
    1, 2, 3