1. Рыбий зуб

Под вечер одного из погожих дней, в начале июля 1646 года купеческий приказчик Федот Алексеевич Попов в раздумье медленно выходил из ворот Нижне-Колымского острога. Красивый, юношески стройный, одной рукой он придерживал наброшенный на плечо охабень, широкий верхний кафтан с большим, спускавшимся на спину прямоугольным воротником, а другой – то потирал русую, коротко подстриженную бородку, то отмахивался от комаров. Опушенная соболем черная бархатная шапочка, небрежно сдвинутая на затылок, открывала высокий загорелый лоб. Рассеянный взгляд серых глаз выдавал неудовлетворенность и тоску, овладевшие им в последние месяцы.

Попов на мгновение зажмурился от лучей солнца, отраженных широким бердышом казака – стражника, стоявшего у ворот, и глянул вниз на реку.

Полноводная Колыма, в те времена – граница русских владений на северо-востоке Сибири, широко раскинулась перед ним. Подгоняемая свежим южным ветром, она несла украшенные беляками воды мимо желтоватых осыпей берегов, яров, местами поросших тальником.

Белые чайки парили над рекой, то и дело стремительно снижаясь до самых волн. Затем чайки взмывали ввысь, унося серебристых рыбок, трепетавших в их клювах. В вышине, на фоне светло-голубого неба, гуси махали широкими крыльями.

Несколько небольших мореходных судов, кочей и лодок, называемых карбасами, стояло у берега. Человек пятнадцать промышленных людей, стуча топорами, хлопотало около них.

– Эй! Коч идет! – крикнул стражник за спиной Попова.

Снизу из-за берегового утеса показался коч. Восемь гребцов взмахивали веслами, борясь с течением. Высокий рулевой что-то кричал.

«Кто бы это мог быть? – подумал Попов. – Не Мезенец ли? Он и есть!»

В воротах острога показались любопытные. Многие из них побежали к реке.

Коч Исая Игнатьева, по прозвищу – Мезенца, врезался в песок.

Попов сверху видел, как Игнатьев и его спутники вышли на берег и поклонились по обычаю – на три стороны. Промышленные люди и казаки приветствовали мореходцев. Окруженные толпой, мореходцы поднялись на крутой берег и расположились на плавнике.

Взгляд Попова потерял выражение рассеянности. Молодой человек быстрыми шагами подошел к мореходцам и сердечно поздравил их с благополучным возвращением.

Скоро едва ли не все мужское население острога, человек около семидесяти, собралось вокруг прибывших. Бородатые лица суровы и решительны. Особо выделялись несколько человек. На них были длинные красные кафтаны, украшенные черными петлицами. Красноверхие собольи шапки лихо заломлены. Это все служилые люди – грозный, хоть и немногочисленный, всего десяток бойцов, гарнизон острога. У каждого из них сбоку висела сабля. Их руки опирались на тяжелые фитильные пищали. Можно было увидеть здесь и охабни торговых людей, приехавших на Колыму менять русские товары на соболей и черно-бурых лисиц. Большая же часть собравшегося люда была одета в сермяги да в кухлянки, сшитые из оленьих шкур. На головах этих людей нахлобучены мохнатые, у многих рваные и затасканные, меховые шапки. На их поясах висели широкие подсайдашные ножи[1]. Это промышленные люди, охотники, приехавшие на Колыму в поисках соболя, лисиц и песцов.

Многие из них в прошлом были крестьянами. Свободолюбивые люди, они бросили обжитые земли на родной Руси, испытав гнет крепостного права, постепенно приобретавшего форму закона. Они уходили от барщины бояр и помещиков на вольные земли все дальше и дальше на восток. Пройдя всю Сибирь, большинство беглых превратилось в отважных таежных охотников, мало напоминавших прежних хлеборобов. Многие промышленные люди просили поверстать себя в казаки. Однако и на государевой службе они не оставляли пушного промысла, полюбившегося им, как прежде было любимо земледелие.

Мореход Исай Игнатьев, человек лет сорока, с живыми, колючими, глубоко запавшими глазами, поудобнее расположившись на бревнах, рассказывал:

– Срядились мы, государи мои, вот с ним, с Семеном Пустоозерцем, да с товарищи, и побежали мы Студеным морем от Колымы на всток[2]. Нам счастье, вишь ты, выпало: идучи заберегой[3], мы льду и не видывали.

– А левее, мористее, – перебил Игнатьева Пустоозерец, – там, братцы, не то. Там все дни лед обозначался.

Пустоозерец поднялся во весь свой рост, на голову возвышаясь над толпой, и показал на север.

– Обозначался? – переспросил его Попов.

– По цвету неба мы его примечали, Федот Алексеич, – ответил за Пустоозерца Игнатьев. – Над льдом, государь мой, небо-то заметно светлее. Набелью зовем мы те отсветы. Так издалека лед-то себя и оказывает… Вот и дошли мы до большой губы[4]…

– А много ль ходу до той губы?

– Да бежали мы, государь мой, два дня да две ночи, парусов не опущаючи, – степенно отвечал Игнатьев. – Да. И увидели мы проход в ту губу. Слева, вишь ты, – низкий остров. Справа – камень[5] на большой земле. Ладно. Входим мы в тот проход. Не без опаски.

– И велика же та губа! – воскликнул Пустоозерец. – Другого берега и не видно! Где там!

– А в той губе, – продолжал Игнатьев, – нашли мы людей – чукчей. Становище большое. Выбежало их, добрые люди, с сотню, а то и больше.

– Да куда там, – больше! – махнул рукой Пустоозерец.

– И то больше. Должно, на праздник какой-нибудь они собрались. Нас же было лишь девятеро. Не дозволил я робятам выйти к чукчам для торгу. Этот вот, – Игнатьев показал на Пустоозерца, – все ладил выйти к ним. Смел больно! Молодость. Только я не дозволил. Да!

– А не дозволил ты, дядя Исай, дело прошлое, попусту, – недовольно проговорил Николай Языков, промышленный человек лет тридцати.

Ростом Языков не очень выдавался, но был из тех людей, у которых, как говорят, можно на шее оглоблю переломить.

– Не случалось, что ли, нам биться одному супротив десятка? – говорил он с улыбкой на круглом лице. – Справлялись? Ну, и там не оплошали бы, коли чукчи полезли бы драться.

– Вот послушайте их! Такие неуемные! Чистое с ними наказание!

Попов смотрел то на одного мореходца, то на другого. Их спор казался ему забавным.

– Ладно, – продолжал рассказывать Игнатьев, – отошли мы вдоль берега малость назад. Вынесли там на берег разный товарец. Разложили. Сами же – на коч, да от берега и отвалили. А чукчи подошли, берут наши сковороды, котлы, ножи, бусы примеряют.

– Лопочут по-своему, смеются! – вставил Иван Скворец, вытянув длинную шею и хихикая.

– Забрали они наш товарец, а заместо него положили кость «рыбий зуб», – рассказывал Игнатьев.

– Из этой кости у них топоры да пешни[6] поделаны, – снова перебил его Скворец.

– Гришка, – сказал Пустоозерец своему покрученику[7], – ну-ко летом: снеси-ко сюда пару рыбьих зубов, самолучших.

Григорий мигом принес моржовые клыки. Все удивились их величине и весу.

– Этот зуб фунтов на десять, пожалуй, будет, – подняв желтоватый клык, Попов взвесил его на руке.

– Три – четыре рыбьих зуба пуд весят, – самодовольно отозвался Пустоозерец. – А цена рыбьему зубу – пятнадцать, а то и все двадцать пять рублев за пуд!

– А самим-то вам, – спросил мореходцев Попов, – довелось ли встретить моржей?

– Видывали, – отвечал Игнатьев, – только добыть ни одного не добыли.

– Чукчи-то, видать, познатнее вас охотники, – заметил промышленный человек Иван Зырянин, скорчив рожу и почесывая затылок. Вокруг засмеялись.

– Бывалые люди, поморы, сказывают, – Игнатьев сделал вид, что не слышал колкости Зырянина, – морж на иные корги[8] в великом множестве вылегает. На тех коргах можно много моржей добыть. Только такой корги мы не видывали. Должно быть, они – там, подалее, за большой губой. – Игнатьев махнул рукой.

Служилый человек, казачий десятник, Дежнев задумчиво поглядел в направлении руки Игнатьева и промолвил:

– Да, там же дале за губой и незнаемая река должна быть, Погыча. Прошлым годом о ней юкагир Кенита сказывал. Погыча – она же и Анадырь-рекой прозывается.

Федот Попов сбросил с плеч охабень. Он посмотрел на Дежнева. Глаза Попова блестели. «Что это с ним?» – подумал Дежнев.

Холмогорец по рождению, Федот Алексеевич Попов был доверенным приказчиком богатого московского купца Алексея Усова. Лет шесть назад Усов прислал его с несколькими покручениками из Москвы в Сибирь менять товары на «мягкую рухлядь» – соболей, лисиц, бобров, песцов. Мысль о возможности открытия новой реки взволновала Попова. Она не раз приходила в голову молодому приказчику. Да и одному ли ему!

Последние четырнадцать лет были временем небывалых по размаху поисков новых земель и великих открытий в Сибири.

С 1632 года, когда стрелецкий сотник Петр Бекетов заложил на Лене Якутский острог, открытия новых земель и рек следовали одно за другим со сказочной быстротой. Казаки, а за ними торговые и промышленные люди соревновались в открытиях неведомых до того рек.

Предприимчивые казаки наперебой били челом воеводе, отпрашиваясь на «дальнюю государеву службишку» – проведывать новые реки. Небольшие отряды казаков отважно проникали через тайгу и горные хребты все дальше на север, юг и восток от Якутского острога.

И года не прошло с основания Якутского острога, а уж казаки Иван Казанец, Михайла Стадухин и Постник Иванов осмотрели левый приток Лены – реку Вилюй. Тем же летом 1633 года Иван Ребров с отрядом казаков спустился по Лене в Студеное море. Эти смельчаки открыли реки Оленек, Яну и Индигирку.

Посланный Ребровым Илья Перфильев еще не успел довезти до Якутского острога весть об открытии новых рек, а уж коч казачьего десятника Елисея Бузы бежал по Студеному морю следом за Ребровым. Тем временем конный отряд Постника Иванова исследовал среднее течение Индигирки. А в 1639 году томский казак Иван Москвитин, выйдя к берегу Охотского моря, завершил движение русских «встреч солнца», начатое 59 лет назад Ермаком Тимофеевичем. Русские достигли Тихого океана.

В окружавшей Игнатьева толпе казаков Попов видел Семена Дежнева, Михайлу Савина, Сергея Артемьева и Григория Фофанова – участников недавнего открытия реки Колымы. Пять лет назад оставив Якутский острог, эти люди пришли на Колыму под начальством всем известного Михайлы Стадухина. Сначала они побывали на Оймеконе-реке, верховом притоке Индигирки. Затем они спустились по Индигирке в Студеное море и лишь немногим опоздали открыть реку Алазею: на ней уже был Дмитрий Ярило. Соединив отряды, Стадухин с Ярилой двинулись дальше и тем же летом, четыре года назад, открыли Колыму-реку.

«Теперь наступил наш черед… Мой черед! – думал Попов. – Я должен искать Погычу-реку! Я проведаю ее!»

– Вы приметили, ребята, – сказал он промышленным людям, – мало уж стало соболя на Колыме-реке. Многовато вас собралось. Да и ловки вы стали добывать зверя. Вон один Мишка Захаров почитай что половину соболей перевел, – он указал на молодого охотника, разжигавшего костер. – А там, на этой Погыче или Анадыре-реке, – нетронутые охотничьи угодья! – все более увлекаясь, говорил Попов. – Зверь пушной там непуганый. Почему же не быть там соболю? Отчего бы не водиться лисам? А кость «рыбий зуб» где ж еще искать, коли не там?

Игнатьев утвердительно кивал головой.

– Сибирские реки текут на полночь[9] в Студеное море.

– До Анадыря-реки можно добраться морем, как, скажем, с Лены до Колымы. Может статься, и другие новые реки приищутся. А ты, Семен, как думаешь? – обратился Попов за поддержкой к Дежневу.

– Думаю, Федя, ты дельно говоришь. Морем можно добежать до Анадыря-реки. Слыхивал я: богата река Анадырь. А на тех новых землицах, думать можно, и людей много живет.

Дежнев встал. Его крепкая, ладно скроенная фигура четко рисовалась на фоне бледного небосвода. Холмогорец, как и Попов, Дежнев[10] был того, частого в северной Руси, типа, который сохранился там и поныне – высокий крутой лоб, глубоко сидящие серые глаза – спокойные и серьезные, прямой и крупный нос, русая борода, подстриженная по-крестьянски лопаткой.

– Коли бы та река, – продолжал он, – да те землицы новые под государевой рукой были, немалая бы прибыль Руси от того получилась.

Промышленные люди зашумели.

– А верно. Отчего бы нам туда не податься! – сказал Михайла Захаров своему другу Ивану Зырянину.

– Здорово было бы! А? – весело блеснув черными глазами, отозвался Зырянин.

Попов поднял руку:

– Ребята! А ну, говори, кто искать новую реку охотник!

– Я! Я! Я! – закричали со всех сторон, и несколько десятков рук поднялось над толпой.

– Исаю Игнатьеву и Семену Пустоозерцу, первым показавшим путь, честь и место, – говорил Попов, оглядывая поднявших руки. – Степан Сидоров! Без тебя этого дела и не мыслю: кочевой мастер в морском походе – первый человек! Михайла Захаров, Иван Зырянин! Да с такими богатырями не то что до Анадыря-реки, до края света можно дойти.

– Уважь, Михайла, – обратился кочевой мастер к писарю Савину, – пиши, кто охотник идти за рыбьим зубом.

Писарь, смекнувший, что дело без чарки не обойдется, охотно передал свою пищаль служилому человеку Семену Моторе и отстегнул от пояса болтавшийся на нем пузырек с чернилами.

Вдруг Попов обернулся к Дежневу:

– А что, Семен, пойдешь ли с нами приказным на Анадырь-реку?

– А подняться поможешь?

– Неужто не помогу! – воскликнул Попов.

– Кабы моя воля, так пошел бы. Да не ведаю, отпустят ли…

Но Попов не дослушал и уже кричал звонким голосом, обращаясь к народу:

– Любо ли вам, други, под рукой Дежнева идти на Анадырь-реку?

– Любо! Дежнева! Семена Иваныча! – закричали со всех сторон.

Попов обнял Дежнева.

– Спасибо вам, добрые люди, – сказал Дежнев, кланяясь народу на три стороны, – а только воля не моя: как еще приказный скажет.

Попов схватил его под руку и увлек в съезжую избу. За ними толпою повалили промышленные люди.

2. Челобитная

Тяжелые тесовые ворота были открыты. Шумная толпа вошла во двор, огороженный тыном – крепким забором из врытых в землю толстых кольев. По углам высились боевые бревенчатые башни. Посредине стояло несколько низких изб, и между ними та, что называлась съезжей. В ней жили приказный[11] и целовальник – хранитель государевой казны, учетчик и приемщик ясака[12].

В ту пору в остроге не было его начальника, недавно выбранного казаками приказного Гаврилова. С неделю назад Гаврилов ушел вверх по Колыме, оставив за себя целовальника Петра Новоселова.

В тесную съезжую избу вошли не все, да всех бы она и не вместила. Новоселов сидел на лавке, покрытой медвежьей шкурой. Высокий, худощавый старик, одетый в черный суконный кафтан, отделанный потускневшими серебряными галунами, он дремал, опершись рукой о колено. Его голова была опущена, а мохнатые седые брови нависли над закрытыми веками.

– Доброго здоровья тебе, Петр Иваныч, – громко произнес Попов, переступив порог.

Новоселов глянул на вошедших усталыми глазами. Его длинное, худое лицо со впалыми щеками носило печать долголетней суровой жизни, исполненной тревог и лишений. Промышленные люди, нагибаясь, входили через низкую дверь и протискивались за спинами Дежнева и Попова.

Новоселов встал, поклонился вошедшим:

– Здравствуйте, добрые люди! Ишь ты, сколько вас! С чем пожаловали?

– Бьем челом великому государю. А здесь, на Колыме, тебя, Петр Иваныч, просим принять наше челобитье, – Попов снова поклонился в пояс.

– В чем же челобитье? – спросил Новоселов.

Попов выложил Новоселову дело и просил отпустить его с двенадцатью покручениками и с полсотней промышленных людей в морской поход проведывать новую Погычу или Анадырь-реку. Также просил он, от имени товарищества, отпустить с ним приказным служилого человека Дежнева.

Новоселов сел на лавку, задумался. Все молча ждали его слова. Лишь слышалось дыхание десятков людей.

– Доброе дело, Федя. От него может быть прибыль государю, – сказал Новоселов и обернулся к Дежневу.

– Самому-то тебе, Семен, охота ли идти?

Дежнев усмехнулся.

– Как же не охота, Петр Иваныч?

– Что ж, отпустить тебя, Семен, можно.

Новоселов оперся обеими руками о стол, наклонился вперед и, глядя в упор на Дежнева, продолжал:

– Но отпущу я тебя лишь из государевой прибыли. Должен ты объявить прибыль с новой реки. А сколько объявишь? Обожди, – остановил он Дежнева, заметив, что тот хочет ответить, – подыматься ты будешь своим подъемом, – длинный костлявый палец Новоселова указывал на Дежнева. – За все это дело один ты будешь ответ держать. А коль не соберешь тех соболей, что объявишь в своей челобитной, коли вернешься ни с чем, все объявленное будет с тебя взыскано.

Новоселов откинулся на скамье к стене, складки на его лбу распустились, и он, говоривший до этого сурово, вдруг приветливо глянул на Дежнева.

Дежнев стоял, опираясь на саблю, и думал.

– Объявляю прибыль в пять сороков десять соболей[13], – ответил он Новоселову.

Все переглянулись: двести десять соболей стоили дорого. Однако Новоселов спокойно одобрил:

– Меньшего и не жду. Государю Михайлу Федоровичу казна очень надобна. Много врагов у Руси: тут поляки, тут шведы, там турки. Чтоб Русь защитить, нужно большое войско. А на войско нужны деньги. Глядишь, и твои соболишки, Семен, пушку, а то и не одну, отольют, – добавил он улыбаясь. – Пиши челобитную. Я на тебя надеюсь.

– Но всяк знай, кто пойдет, – продолжал он, подняв палец, – служилый человек Дежнев пойдет блюсти государев интерес. Он за вас ответ даст. А вы – слушать его беспрекословно! Он – ваш приказный и передовщик[14]. Слово его – закон.

– Знаем, Петр Иваныч! Так и будет! – загудели охотники.

Писарь Михайла Савин пристроился у стола. Он разгладил серый шершавый лист бумаги, обмокнул гусиное перо в пузырек с чернилами и, уперев язык в щеку и склонив голову набок, начал выписывать, буква за буквой, слова, медленно роняемые Новоселовым. В письме он был мастером непревзойденным. Даже Михайла Захаров, на что уж мастак соликамский, а и он не мог тягаться с Савиным в искусстве лихих росчерков. У Савина заглавная буква – высотою в четыре строчки. Жирная буква «С» была вчетверо больше прочих буковок и охватывала какую-нибудь букву «т», словно змеиная пасть, проглатывавшая муху.

Все стояли вокруг, боясь кашлянуть. Для многих грамота была тайной за семью печатями. Потея, слушали слова Новоселова, падавшие тяжелыми каменьями; зрили превращение этих слов в затейливые завитушки и черточки, возникавшие на бумаге.

«Государю, царю и великому князю Михайлу Федоровичу всея Руси бьет челом холоп его, Ленского острога служилой человек Семейко Иванов Дежнев», – так начиналась челобитная.

Новоселов принял бумагу, и народ стал выходить из избы.

Дежнев приглядывался к своему молодому другу Попову. Такого светлого, торжественно-радостного выражения лица он никогда еще у него не видел. Попов смотрел на окружавших его людей, но, поглощенный мыслями, вряд ли узнавал их.

Думал ли он о новых, неведомых землицах, что ему придется увидеть? Мог ли он представить себе хоть часть тех удивительных приключений, в которые вовлекала его эта затея?

Как бы там ни было, одно можно сказать: не о своем хозяине Усове и не об его интересах думал Попов. Он почти забыл о далеком хозяине.

Гудевшая, словно улей, толпа заставила Попова очнуться. Он приказал покрученикам выкатить на косогор бочонок вина. Застучали кружки. Прокричали здравицу государю. Потом пили здравицу Дежневу, Попову, Новоселову. Горячее стали разговоры. Грянули удалую казачью песню.

Настала полночь. Красноватое сплюснутое солнце коснулось северного горизонта. Подернутый дымкой горизонт стал ярко-желтым. Над солнцем висела узкая гряда облаков. Ее края пылали красным пламенем.

Желтые и красные блики местами сверкали по тундре: то солнце играло на зеркале вод, скрывавших страшные бадараны – ямы, наполненные жидкой грязью.

Тусклым золотом блестела зелень тощих лиственниц, стоявших здесь и там на берегу. Обычно серые стены и башни острога стали багровыми. У острога пылали костры. Около них, освещаемый пламенем и лучами солнца, двигался шумный люд.

Долго еще гуляли промышленные и торговые люди вместе с казаками, празднуя заговор[15] товарищества и начало большого дела.

3. Студеное море

Прошел год. Отшумели зимние метели. Наступил июньский день, когда четыре коча Семена Дежнева вышли из Колымы в Студеное море.

Дул крутой попутник[16]. Третьи сутки, ныряя в волнах, кочи бежали на восток. Справа, примерно за версту, чернел матерой берег[17]. Низкий у моря, он постепенно поднимался, а там, вдали, одетый туманами, вдоль берега тянулся горный хребет – «камень», как его называли землепроходцы.

Наступила третья ночь, летняя белая полярная ночь – без звезд, без луны, полночь, в которую красноватое солнце висело над северным горизонтом.

Стоя на «помосте», служившем крышей казенке или каюте кормщика, Дежнев устало оглядывал дорожки оранжевых облаков, тянувшиеся по небу. Волны матово поблескивали, отражая ослабленные и холодные лучи солнца.

Позади Дежнева, держа рычаг руля, стоял сосредоточенный Михайла Захаров. Он был на правеже[18] и при кормщике боялся сделать малейший промах.

Подозвав полукормщика[19] Сухана Прокопьева, Дежнев наказал ему вести судно и по скрипевшим ступеням спустился на плотик – среднюю часть палубы. Через низкую дверь кормщик вошел в свою каюту – казенку.

Слабый свет, проникавший в казенку через два кормовых оконца, освещал стол и постель. Полом казенки служили елани, положенные на днище коча.

Как ни тесна казенка, но она была все же много выше средней и носовой заборниц (отсеков) коча. В средней, грузовой, заборнице можно было передвигаться лишь на четвереньках. В носовой же заборнице – «поварне», где помещались остальные мореходы, можно было стоять лишь согнувшись.

Дежнев опустился на постель, не раздеваясь. Здесь, в казенке, все скрипело и стонало. Волны глухо били в днище коча. От каждого удара судно содрогалось, и казенка гудела, как барабан.

Над головой Дежнева слышались шаги и голоса Захарова и Прокопьева.

Из-за двери с плотика доносились скрип мачты, гудение паруса, шум волн.

Но едва Дежнев прилег, он уж перестал слышать шум. Сон мгновенно охватил усталого кормщика. Непрестанные тревоги не оставляли Дежнева и во сне. Он что-то бормотал, ворочался, вдруг выкрикнул: «Держи правее!»

Но вот сонное лицо Дежнева смягчилось. По нему пробежала улыбка. Не женка ли его, якутка Абакаяда, навестила Дежнева во сне? Не в ее ли черных глазах Дежнев увидел упрек себе, шесть лет назад оставившему ее одну бороться с нуждой в Якутском остроге? Не сынишка ли Любим протягивал к Дежневу голые ручонки?

– Семен! Кормщик!

Дежнев открыл глаза. Перед ним то появлялось, то исчезало освещаемое фонарем рябое лицо Сухана Прокопьева. Прокопьев тряс его за плечо.

– Сиверко задул![20] Несет к берегу! – прокричал Прокопьев, но его голос в гуле и треске был еле слышен.

Дежнев выскочил наверх. Солнце скрылось. Серые клочья облаков низко неслись над морем. Прокопьев уже убрал парус. Мореходцы налегали на весла, выгребая против ветра. За кормой, не более как в полверсте, чернел берег, вздымалась белая пена.

Дежнев оглянулся. Остальные три коча виднелись поодаль. На них гребцы также выгребали в море. Вдали, мористее, Дежнев заметил белую ломаную полосу.

«Лед! – подумал Дежнев. – Ветер гонит лед с моря… Ежели при эдаком ветре лед подойдет, разобьет в щепы!»

– Все наверх! – приказал Дежнев.

Прокопьев бросился к поварне. Приподняв творило[21], он крикнул в поварню что было мочи:

– Гей! Все наверх!

– На весла! Правая табань![22]

Дежнев налег на погудало – рычаг – руля, помогая Михайле Захарову. Разворачиваясь, коч стал боком к волне. Волна поднялась над бортом.

– Держись!

Коч вздрогнул от тяжелого удара. Холодная вода обрушилась на людей, уцепившихся за нашести[23].

Захлебываясь, но удерживая погудало руля, Дежнев поймал за пояс сбитого с ног Захарова.

Едва вода схлынула, люди снова схватили весла. Коч разворачивался. Еще миг – и он уж по ветру мчался к берегу.

– Суханко, отмаши поворот! – приказал Дежнев.

Прокопьев нырнул в казенку, мигом вернулся с белым стягом и отмахал приказание. Тотчас повернули к берегу и кочи кормщиков Попова, Игнатьева и Пустоозерца.

Рев прибоя возрастал. Его белая пена кипела перед кочем.

– Табань! – крикнул Дежнев.

Под днищем коча зашуршал грунт. Коч резко остановился, и люди попадали.

Дежнев стоял наблюдая, как остальные кочи выбрасывались на берег. Громадные волны почти захлестывали беспомощные суда. Дежнев слышал зловещий треск руля. Когда же сквозь разрыв в облаках глянуло солнце, мореходцы увидели в море лед.

«Скоро лед подойдет, – мелькало в мыслях Дежнева, – разобьет… Нужно вытащить кочи на угор»[24].

– Якорь на угор! – крикнул он своей ватаге.

Все шестнадцать человек спрыгнули в воду и поволокли якорь. Они протащили его сколько позволяла шейма[25]. На берегу люди стали рубить пешнями землю, чтобы врыть лапы якоря. Чуть оттаявшая и покрытая мохом земля, едва копнешь поглубже, была мерзлой.

Но вот якорь врыт. Михайла Захаров и Степан Сидоров, по плечи в ледяной воде, подвели каток под нос коча. Люди поднялись на судно. Там они вставили в ворот прочные рычаги – воротовые стяги – и всей ватагой начали вращать ворот, наматывая шейму на его барабан.

Шейма натянулась, но коч, весивший более двух тысяч пудов, не сдвинулся.

– Стой! – приказал Дежнев, отирая пот. – Кличьте людей со всех кочей…

Другие кочи стояли поодаль. Между крайними было с версту.

– Ого-го! Эй! Сюда! – кричали дежневцы.

– Кончай кричать, – вдруг остановил Дежнев товарищей. – Им невдомек, что надо. Побежим-ко мы сами.

Оставив коч, Дежнев со всеми своими людьми побежал к соседнему кочу Семена Пустоозерца. Люди кричали и размахивали руками, чтобы к нему бежали и с прочих кочей.

На крайнем был Попов. Он только что выволок якорь на угор. Поняв намерение Дежнева, он со своими покручениками побежал навстречу. По пути захватили людей с коча Игнатьева.

Шестьдесят шесть мореходцев собрались у коча Пустоозерца. Якорь был врыт на берегу. Двадцать дюжих парней взялись за стяги ворота. Остальные – тянули за канаты, привязанные у бортов.

– Эх, раз! Еще… раз!

Коч двинулся. Волны до него уже не доставали. Промокшие до нитки мореходцы пошли к кочу Игнатьева. Захлестываемые волнами, дрожа от холода, они вытянули и этот коч.

Тем временем потемнело. Снежинки закружились в воздухе. Налетел снежный шторм – «погода», как называли его поморы. Свинцовые волны и кочи исчезли из вида.

Настал черед коча Попова. Груженный мукой, он был особенно тяжел. Шейма лопнула. Ее связали, завели второй якорь и стали разом наматывать на ворот две шеймы.

Покончив и с этим кочем, сквозь поредевшую завесу снегопада люди увидели, что лед подошел вплотную. Пока это был битняк – мелкий битый лед. Волны выбрасывали его на берег. Теперь нужно было пробежать с версту до коча Дежнева.

Семен Пустоозерец и Николай Языков сбросили мокрые кафтаны и бежали в одних рубахах. Многие последовали их примеру. Скворец сбросил даже сапоги, полные воды. Потом он говорил, что «бежать было ловчее», хотя все видели, как его босые ноги скользили по снегу, и он то и дело падал. Но падал не один Скворец. Падая и снова поднимаясь, люди бежали за Дежневым.

Крупный ледяной налом и люди достигли коча одновременно. Мореходцы увидели большую льдину, несущуюся на гребне волны к судну. Раздался треск. Льдина разбила руль и, крутясь, заскрежетала о борт коча.

Но Ивашка Зырянин с дюжиной молодцов уже взбирались на борт. Другие бросились в воду и схватились за канаты. Задыхаясь, мореходцы кричали от возбуждения. Отставшие, подползая почти на четвереньках, тотчас хватались за канаты.

Дежнев вместе с другими тянул канат. Искаженное напряжением лицо какого-то парня мелькнуло перед его глазами. Мокрые волосы, прилипшие ко лбу, разорванная рубаха… Дежнев не сразу узнал, только потом он понял, – это Попов. Он обернулся снова, кивнул ему.

– Эх!.. Раз! Еще… раз!

Коч тронулся. Вытянув его, мореходцы повалились на землю кто где стоял.

Все кочи были спасены.

Стоял оглушительный треск и скрежет. Льдины бились друг о друга, наползали одна на другую, поднимались на ребро, погружались в воду, выкидывались волнами на берег. Снежный вихрь кружился над кочем.

Дежнев и Попов подняли людей с земли и заставили их разойтись по кочам. Выставив стражу, Дежнев забрался в казенку и, переодевшись, лег. Скоро все, кроме стражи, спали.

Когда Дежнев проснулся и вышел на плотик[26], первое, что он увидел, была высокая, сажени полторы высотой, грива – гряда битого льда, выброшенного волнами на берег. Ветер дул с прежней силой, но волны не бились сзади коча. Сплошная белая масса мертвого льда[27] покрывала море.

Льдины громоздились на льдины. Иные стояли торчком, как зубы неведомого морского чудовища. Не шум волн слышался среди свиста ветра, но только треск льда, напоминавший выстрелы.

Дежнев глянул на кочи Попова, Игнатьева и Пустоозерца. Они печально стояли поодаль, отгороженные от моря ледяным валом. Их высокие мачты трепетали под порывами ветра, а незакрепленные снасти мотались, то взлетая ввысь, то падая. Лицо Дежнева помрачнело.

– Сели подле санок на соломку, дядя Семен, – произнес за его спиной чей-то голос.

Дежнев оглянулся. За ним, опираясь на пищаль, стоял стражник Иван Зырянин. Ему еще не пришлось поспать, и его лицо, обрамленное короткой черной бородкой, потемнело. Но в глазах Зырянина блестел веселый огонек. Видно, вчерашняя передряга была для него забавой.

Глядя на молодого человека, Дежнев улыбнулся:

– Да, сынок, хотели ехать дале, да кони стали. В жизни, брат, частенько бывает: думаешь так, а выйдет инак.

– Придет солнышко и к нашим окошечкам, – ответил Зырянин.

– Оттерпимся, сынок.

– Теперь уж всяк знает: с тобой, дядя Семен, мы до Анадыря-реки дойдем.

– Добро… А ну, глянь-ко, молодец, у тебя глаза помоложе, что там на льдине шевелится, – указал Дежнев в сторону ледяного поля.

– Ошкуй![28] – радостно воскликнул Зырянин. – Ошкуй и есть! Дозволь мне, дядя Семен, взять этого ошкуя.

– Ладно уж… Обожди только. Дай ему хоть на угор выйти.

Белый медведь, неторопливо перепрыгивая с тороса на торос, пробирался к берегу за полверсты от коча.

Зырянин разбудил себе на перемену Степана Сидорова. Позвал он и своего друга Михайлу Захарова помогать взять и, главное, свежевать медведя. Что он и один сколет медведя, Зырянин не сомневался. Ему это было в примету.

Иван Зырянин, как и Михайла Захаров, происходил из семьи знатных соликамских медвежатников. В таких семьях искусство ходить на медведя передавалось от дедов отцам, от отцов сыновьям. У него и оружие-то было особое, сделанное его собственными руками.

К поясу он пристегнул обоюдоострый подсайдашный нож. В поварне достал свою рогатину, заботливо привязанную под потолком. Рогатина состояла из ратовища (древка) и насаженного на него булатного наконечника, называемого пером.

Зырянин снял ножны с десятивершкового обоюдоострого пера рогатины и тщательно осмотрел его жало.

Ратовище рогатины было сделано из свилеватой[29] рябины, которую Зырянин долго разыскивал. Такое дерево не скоро найдешь. Зато медвежьим зубам его не перегрызть, а могучим лапам не сломать. Сучки на ратовище не срезаны начисто, а так оставлены, чтобы руки не скользили и находили себе упоры. Подобное оружие было и у Михайлы Захарова.

Оба охотника скинули кафтаны и шапки, положили на плечи рогатины и размашистым шагом направились к зверю.

Сидоров не утерпел и разбудил кое-кого посмотреть на потеху. Мореходцы повылезали из поварни. Дежнев приказал им не подходить близко к медведю, чтобы не спугнуть его.

С коча Дежнев видел, как Зырянин приближался к медведю, пряча за спиной рогатину. Ветер трепал темные волосы Зырянина и его рубаху. Шагах в десяти шел Михайла Захаров.

Медведь, принесенный на льдине, видно, никогда не видел людей. Он не убегал, как того опасался Зырянин, а стоял, перебирая лапами, как бы разминаясь или почесывая когтями землю.

Шагах в двадцати от медведя Зырянин остановился, выставив вперед левое плечо и держа обеими руками наклоненную к земле рогатину. Перо рогатины он скрывал от медведя за левой ногой, а поднятую вверх пяту отклонил назад. Лицо Зырянина было серьезно и спокойно.

Медведь заворчал, но не нападал.

– Ну! – крикнул Зырянин на медведя, словно на лошадь.

Медведь вперил в охотника острые глаза и перестал отаптываться. Тем временем Захаров, скрывавшийся за Зыряниным, поднял ледяшку и швырнул ее в зверя. Медведь зарычал, оскалил зубы и решительно бросился на Зырянина. Теперь Зырянин уже ничего не видел вокруг, кроме намеченного желтоватого пятна на белой шкуре медведя. Все мускулы охотника напряглись. Подпустив зверя шага на три, Зырянин молниеносно поднял рогатину и коротким, без размаху, ударом всадил ее в медведя чуть ниже левого плеча. Медведь взревел и, пренебрегая болью, полез вперед на рогатину, стремясь расправиться с охотником. Медведь был пудов на восемнадцать. От толчка, с которым он навалился на рогатину, Зырянин слегка подался назад, но на ногах удержался. Рыча, медведь грыз ратовище и старался сломать его лапой. Обоюдоострое перо резало его тело то в одну, то в другую сторону. Кровь хлынула из широкой раны. Все перо вошло в тело медведя, но зверь борется и бьется. Лицо Зырянина покраснело, напряженные мускулы вздулись, пот лил с него градом.

Михайла Захаров стоял наготове рядом с другом, но не помогал ему. Были бы они вдвоем на промысле, Захаров давно бы пустил в ход свою рогатину. Здесь же много народу смотрело на Зырянина, и Захаров не хотел лишить друга чести свалить зверя в единоборстве.

Медведь упал грудью на землю. Его когти судорожно царапали землю. Наконец он замер. Захаров ткнул медведя пятой рогатины. Зверь не шевельнулся.

– Здоров ошкуй-то, – промолвил Захаров. – Меня уж подмывало ввязаться…

Зырянин отер со лба пот, заливавший ему глаза, вынул рогатину из тела медведя и заботливо осмотрел ее.

– Доброе ратовище. От таких зубищ, а, вишь ты, Михайла, сколь махонькие вмятинки остались!

Наступил черед поработать и Захарову. Он принялся свежевать медведя. На помощь подходили с коча и другие охотники.

Дни проходили за днями, а морские ветры дули не утихая. Мертвый лед по-прежнему покрывал море, но ледяной вал на берегу стаял. Дежнев и Попов напрасно ждали перемены направления ветра. Кончался июль. Стало ясно, что в этом году о походе на Анадырь нечего и думать. Нужно было смекать, как бы выбраться из ледяного плена и вернуться зимовать в Нижне-Колымский острожек.

В начале августа ветер переменился. Подул горний ветер – полуденник. Издалека с моря послышался треск: лед стал передвигаться.

Люди оживились, подводили под кочи катки, проверяли шеймы. Разбитый руль давно уже был починен. На каждом коче для таких работ возили доски и брусья.

Появились полыньи и заберега – полоса чистой воды вдоль берега. Кочи быстро стащили на воду и, частью парусом, частью греблей, расталкивая шестами льдины, иногда рубя их бердышами и топорами, дежневцы стали пробираться назад к Колыме.

4. Михайла Стадухин

В конце июня того же 1647 года, когда Дежнев попытался пройти морем до Погычи или Анадыря-реки, в далеком от Колымы Якутском остроге произошли события, имевшие отношение к Дежневу.

Высокий рыжий казачий пятидесятник Иван Редкин и коренастый беспокойный десятник Василий Ермолаев Бугор сидели на широкой лавке в горнице просторного дома Михайлы Стадухина. Справа от Бугра – красный угол. Вышитое полотенце спускалось с темного киота. Солнышко, проникая через небольшое окно, играло на каемчатом подскатертнике. Веселый солнечный луч заставлял смеяться цветные узоры половиков, застилавших выскобленный добела пол.

Даже носами чуяли казаки, как хорошо жил Стадухин: от большой печи шел такой дух, что слюнки текли.

Высокая чернобровая хозяйка потчевала гостей медом. И Бугру, и Редкину приятно было смотреть на ее русское лицо и круглые плечи, прикрытые расшитой белоснежной сорочкой. Гости степенно, с поклонами приняли от хозяйки большие оловянные чарки крепкого душистого меду. Неторопливо, смакуя, они выпили чарки до дна.

С Михайлой Стадухиным большинству казаков было трудно тягаться. Стадухин – денежный казак. Его родный дядя – московский гость Василий Гусельников. Трое братьев Стадухиных прибыльно поторговывали на Лене и на иных сибирских реках. Тарас и Герасим Стадухины так и писались торговыми людьми.

Но не просторной избой, не женой красавицей и даже не своим достатком знаменит Михайла Стадухин. Более славен он отвагой и богатырской силой. Славен он и как знатный землепроходец. Его имя называли по ряду с именами Елески Бузы, Ивана Реброва, Постника Иванова.

Стадухин сидел на лавке перед своими гостями в распоясанной красной рубахе, с расстегнутым воротом. Ему было жарко. Густые, волнистые, черные волосы Стадухина прилипли к потному высокому лбу. Седина была едва заметна в курчавой бороде. В ухе казака блестела золотая серьга.

Стадухин пытливо разглядывал гостей проницательными глазами и улыбался. Гости поставили порожние чарки на деревянный резной поднос, что был в руках у Настасьи, поклонились ей в пояс. Красивая хозяйка скрылась за дверью. Василий Бугор переглянулся с Редкиным и повернулся к Стадухину.

– Слышь, Михайла, – сказал он, – нынче поутру торговые да промышленные люди из Нижне-Колымского прибыли.

– Слыхал, что прибыли, – отозвался Стадухин, вопросительно глядя на Бугра.

– Сказывают, Семен Дежнев с торговым человеком Федотом Поповым кочи ладят: думают бежать по морю[30] Погычу-реку проведывать[31].

Бугор с Редкиным наклонились вперед и, вытянув шеи, впились глазами в Стадухина. Тот опешил.

– Как! Дежнев? – воскликнул он, переводя глаза с Бугра на Редкина.

– То прошлой осенью они сбили товарищество. Может быть, уж и отбыли на Погычу-реку, – пояснил Редкин.

Глаза Стадухина сверкнули, и лицо покраснело. Стадухин вскочил.

– Дежнев! – вскричал он. – Да кто же он, чтобы ему на это дело идти? Не под моей ли рукой он на Оймекон да на Индигирку ходил? Теперь он хочет у меня из-под рук вырвать Погычу-реку? Я! Я первый сведал о Погыче-реке! Кому, как не мне, идти ее проведывать!

Бугор хитро прищурил глаз, склонил голову набок и, ухватив свою бороду всей пятерней, промолвил:

– Ну, первый ли ты сведал о Погыче-реке али нет, об этом с тобой спорит Иван Родионов Ерастов. Намедни он сказывал, что уж пять лет тому было, как он от юкагира князца Порочи о Погыче-реке сведал.

– Прошлый год Ерастов, сам знаешь, подал воеводе челобитную, – примирительным тоном прибавил Редкин. – Просил отпустить его с нами на Погычу.

– Знаю я про Ерастову челобитную, – Стадухин презрительно махнул рукой. – Если бы воевода Головин в позапрошлом году, как вернулся я с Колымы, не польстился на мои соболишки да не посадил бы меня в тюрьму, глядишь, я еще в позапрошлом году ушел бы на Погычу.

– Знаем мы, Михайла, твои обиды. Не одному тебе пришлось терпеть от окаянного Головина. По твоей спине хоть батогом не важивали.

– А у иных казачков, – вставил Редкий, – не успели спины после головинских батогов зажить, как воевода Пушкин их наново исполосовал.

– Нынче же дело вот какое, – Бугор наклонился к Стадухину и понизил голос, – казачкам невмоготу жить в Якутском остроге. Воевода-то ведь и половины жалованья не отдал. Жить нечем. Одолжаемся неоплатными долгами. Казачки домами не устроены. Живем по пять да по десять душ в избе.

– Да и что нас к Якутскому острогу привязывает! – воскликнул Редкий. – Люди мы, большинство, – холостые. Что нам здесь сидеть, воеводиных батогов ждать?

– Хотят казачки служить государеву службу на новых дальних реках. Хотят идти новые реки проведывать. А к тебе, Михайла, мы пришли вот с чем: не сходишь ли ты к воеводе Пушкину да не ударишь ли ему челом, чтобы отпустил он тебя с нами на дальнюю службишку проведывать новую реку Погычу?

– Смекаем, Михайла, – поддержал товарища Ред-кин, – что воевода тебя скорее, чем нас, послушает. Уважает он тебя за достаток да за богатых родников. Ну и посул ты ему немалый дал…

Редкин и Бугор ждали ответа. Стадухин молчал, нахмурясь и сжав губы.

– Какой же ответ передать казачкам, Михайла? – осторожно спросил Бугор, потирая подбородок.

Стадухин поднял голову и медленно заговорил глухим голосом:

– Сам бы рад идти на новые реки. Но не пойду я бить челом воеводе… А потому не пойду, что и двух месяцев не прошло, как просил я его об отпуске на Погычу-реку. Отказал мне воевода. Вдругоряд негоже мне ему кланяться.

Василий Бугор и Редкин переглянулись.

– Вот оно что! – протянул Бугор. – Может быть, твой посул показался ему малым?..

Гости встали, разводя руками, и взялись за шапки. Ушли. Стадухин долго сидел, крепко задумавшись и сдвинув брови…

Стадухин не мог примириться с мыслью, что до сих пор ему не удалось проведать новую реку, руководя отрядом. А он ли не знатный землепроходец?!

На Вилюй-реку Стадухин ходил рядовым. Шесть лет тому назад ему удалось, наконец, стать начальником отряда, но его стали преследовать неудачи. На Оймеконе-реке он нашел служилых и промышленных людей. Выслав Андрея Горелого в разведку на юг, на реку Ламу (Охоту), Стадухин узнал, что у ее устья уже стоит отряд Ивана Москвитина. Там делать было нечего. Это было обидно.

Стадухин резко повернул к северу, прошел всю Индигирку, Студеным морем дошел до Алазеи. Там уж был Дмитрий Ярило! Каких трудов стоило Стадухину с помощью Дежнева уговорить Ярилу объединить отряды под его, Стадухина, рукой! Ему удалось это.

Торжествуя, вернулся он в Якутский острог, открыв реку Колыму. Так нет же! Ярило был старше Стадухина. Ему воевода приписал всю честь. Его, Ярилу, он назначил на Колыме приказным, а Стадухина обошел, будто ничего он и не сделал.

Да взять хотя бы Ваську Бугра, только что приходившего к Стадухину с просьбой. Он прославился еще девятнадцать лет назад! Это он был тем енисейским казаком, кто первым открыл Лену-реку.

Прошлую зиму весь Якутский острог только и говорил, что о подвигах письменного головы Василия Пояркова. Проведал он новую захребетную реку Амур.

За такими людьми стало не видно Михайлы Стадухина.

А теперь, что ты скажешь! Была надежда у Стадухина догнать Реброва, Москвитина и Пояркова, проведав Погычу-реку, о которой только слух был. Опять – неудача. Прошлый год Ерастов выскочил со своей челобитной. Теперь, того и гляди, Дежнев раньше его будет на Погыче! А ему, Стадухину, так и придется, видно, в хвосте тащиться…

Настасья, с трепетом наблюдавшая за мужем сквозь замочную скважину, видела, как он долго сидел и сдвинув брови глядел в угол. Вдруг он с размаху ударил кулаком по столу. Настасья, вздрогнув, отпрянула от двери.

5. Воевода Пушкин

С полсотни казаков собрались на площади перед хоромами воеводы. Большая их часть – это молодые задорные люди, вроде Пашки Кокоулина, рыжего вихрастого забияки. Но были среди них и такие матерые казаки, как пятидесятник Шалам Иванов, на теле которого имелось немало рубцов от ран, полученных в стычках и сражениях. Его седой чуб висел над выбитым стрелою левым глазом, а правый глаз сурово смотрел из-под нависшей брови. Там же можно было увидеть и седобородого Ивана Пуляева.

Казаки вполголоса перебрасывались словами, глядя, как их челобитчики Василий Бугор, Иван Редкин и Степан Борисов вот уж час стояли у крыльца. О казаках давно было доложено воеводе, но тяжелая дверь все еще закрыта. Двое стражников с бердышами похаживали у двери.

Наконец казаков впустили. Воевода, боярин Василий Никитич Пушкин, толстый, с обрюзгшими щеками, сидел в переднем углу на лавке, застланной персидским ковром. Его тучную фигуру облегал вишневый шелковый кафтан с петлицами из золотого галуна. Высокий стоячий воротник-козырь блестел золотой вышивкой. Ноги боярина, обутые в красные сафьяновые сапоги, покоились на мягком коврике.

Боярин сидел, опершись обеими руками о колени, и, прищурясь, смотрел на вошедших казаков. В стороне у окна стоял дьяк Петр Стеншин. Высокий, худощавый, выставив вперед жидкую бороденку, высоко подняв брови и собрав складками кожу на лбу, он, как и Пушкин, с любопытством смотрел на казаков.

– Доброго здоровья тебе, боярин! – хором произнесли казаки, кланяясь в пояс.

– С чем пожаловали? – спросил Пушкин.

Редкин, как старший, выступил вперед, держа в руках свернутую челобитную:

– Ленские казачки бьют челом великому государю и просят тебя, боярин, принять их челобитную.

– О чем? – Пушкин запрокинул голову.

– Просят тебя казачки отпустить их, числом пятьдесят человек, а кто да кто здесь, в челобитной поименовано, на реку Колыму. А с тем просят, чтобы там государеву службу служить и идти морем проведывать новую реку Погычу.

– А что там, на новой-то реке, всем вам так полюбилось? Разбойничать, чай, хотите?

– Нет, боярин, – ответил Василий Бугор, – не разбойничать мы хотим, а хотим проведать новую реку, чтобы великому государю прибыль учинить.

– Знаю я, как вы о государевой прибыли печетесь! – отрезал Пушкин, вставая. – Воровать да разбойничать, вот о чем ваша забота!

– Пошто обижаешь, боярин? – сказал вполголоса Иван Редкин, моргая белесыми ресницами.

Пушкин помолчал, постукивая ногой.

– Что за Погыча-река? – спросил он у дьяка Стеншина. – Не на нее ли у нас и Михалка Стадухин отпрашивался?

– На нее самую, – ответил Стеншин. – А прошлым годом на нее же просился Ивашко Ерастов и челобитную прежнему воеводе Головину подал.

– Ну, что же Головин? – ехидно спросил Пушкин, прищурив глаз.

– Головин приказал по его, ивашкиной, росписи заготовить судовую снасть на два коча, а чего в казне нет, то велеть таможенному голове купить.

– Ну, а реку-то Погычу видел ли кто? Может, ее и вовсе нет, этой Погычи-реки? – еще более ехидно спросил Пушкин.

Дьяк, не спускавший глаз с лица Пушкина, еще выше собрал кожу на лбу и, наклонив голову набок, произнес, разводя руками:

– О реке этой, о Погыче, известно лишь со слов Ивашки Ерастова да Мишки Стадухина. На расспросе они показали, что сами ее не видывали.

Воевода захохотал.

– Так Головин, говоришь, дал согласие послать Ивашку на Погычу-реку? А этой реки, может, и вовсе нету! Не такое ли это доброе дело, как и то, за что государь Головина с воеводства согнал да в Москву с приставами велел выслать? А? Нам нет надобности у Головина ум занимать. Так-то. – Пушкин обернулся к неподвижно стоявшим казакам: – Дай-ко челобитную. Погляжу я, кто да кто из вас умышляет бежать от государевой службы. А мово согласия отпустить вас нету.

Челобитчики молча поклонились и вышли. На площади казаки окружили своих посланцев. Раньше чем они открыли рты, все уже поняли, каков ответ воеводы.

– Пущай тогда государево жалованье сполна нам выдаст! – закричал Пашка Кокоулин. – Куда половину нашего жалованья девал?

– Он нас лишь батогами сполна жалует!

– Государеву службу ставит[32], – произнес молчавший доселе Иван Пуляев. – Глядит вдоль, а живет поперек.

– Залил себе за шкуру сала!

– Разбойниками нас называет да ворами! А каки мы воры да разбойники? – кричал Кокоулин. – За что обзывает? За раны, что мы принимали на службе?

– Воеводу! Пусть воевода сам выйдет!

– Воеводу! – гаркнули пятьдесят дюжих глоток.

Воевода Василий Никитич Пушкин вышел на крыльцо. На его толстом лице выступили багровые пятна.

– Что за шум у мово крыльца? Ну, ты, – обратился, он к Василию Бугру. – Отвечай! Что здесь за воровство?[33]

– Воровства здесь нету, боярин, – отвечал Бугор. – А служилые люди бьют челом великому государю и просят тебя, боярин, выдать им сполна государево жалованье за два года.

– Жалованье? По второму разу хотите его получать? Выдано вам жалованье.

– Не гневи бога, боярин, – сказал Степан Борисов. – Сам знаешь, только половину получили служилые люди, а вторую половину тебе да твоим товарищам по домам разнесли.

– Ах ты, вор! – вне себя от бешенства крикнул Пушкин. – Стража!

Из ворот воеводского дома и съезжей избы, стоявшей рядом, вышли две полусотни казаков. Большинство их прибыло из Москвы и Енисейска вместе с Пушкиным. Другая часть была из числа зажиточных, устроенных домами, семейных казаков, на которых воевода мог положиться.

Оба отряда, вооруженные пищалями и бердышами, окружили бунтовавших казаков.

– Вязать зачинщиков! Вот этого и того, – показал воевода на Бугра и Борисова. – Всыпать им по полсотне батогов!

Василия Бугра и Степана Борисова быстро подтащили к деревянному помосту, стоявшему посредине площади, и оголили им спины.

Начали с Бугра. Его положили животом на тяжелую скамью. Всем известный палач Харитон Беляй взмахнул полуторааршиным батогом. Свистнул рассекаемый воздух – и на широкой спине Бугра возникла красная полоса. Когда казака отвязали, его спина была исполосована.

Настала очередь Степана Борисова. Казаки молча, стиснув зубы, стояли у помоста.

Сиял яркий, солнечный день. Птицы перелетали с крыши на крышу. Воробьи прыгали, чирикая у ворот. Но свет яркого дня, казалось, померк для людей, расходившихся по домам.

6. Побег

Изба, в которой жил Василий Бугор вместе с Иваном Пуляевым, Артемием Солдатом и Павлом Кокоулиным, стояла в узком переулке, вблизи восточных городских ворот, обращенных к Лене.

С того дня, когда Бугор, повиснув на плечах Артемия Солдата и Павла Кокоулина и едва передвигая ноги, доплелся после порки до дома, он лежал трое суток на животе и только охал.

Иван Пуляев суетился около него. Он поливал окровавленную спину Бугра отваром трав. Тогда боль утихала, Бугор переставал охать и засыпал.

На третьи сутки больной заговорил, а на четвертые сутки, когда пришли пятидесятники Иван Редкин и Шалам Иванов, он даже сел на лавке.

В этот вечер вопрос о побеге решили сразу и бесповоротно.

За плотными ставнями и запертой на засов дверью пятеро казаков теснились вокруг Василия Бугра. По его обнаженному до пояса мускулистому телу двигались тени и светлые пятна от пламени свечи.

Бугор шепотом поведал друзьям свой план. Те не спорили. Они лишь удивлялись смелому и дерзкому плану, Удивлялись и восхищались им.

– Ай да Василий! – повторял Кокоулин, прищелкивая языком. – Ай да Бугор!

Артемий Солдат досадовал, что побег состоится не сегодня, а через три дня. Иван Пуляев также советовал дело не откладывать.

– Чем дольше готовишься, тем заметней, – говорил он.

Однако на удачный побег можно было рассчитывать лишь в ночь на первое июля, когда люди Шалама Иванова будут стоять на страже у городских ворот.

Начальником беглого отряда решили избрать Ивана Редкина, одного из старших по званию. Он во всем соглашался с Бугром и, подобно Кокоулину, глядел на него с восторженным удивлением.

Бугор предложил от каждого участника побега взять подписку, что он обязуется не грабить и к другим отрядам не перебегать. С нарушителей брать штраф в триста рублей. Все было решено, и Редкин с Шаламом Ивановым ушли.

Наступила ночь на первое июля, белая ночь. Светлое, небо было безоблачным. Город спал. В тишине только лаяли собаки да слышались шаги стражи.

В узком переулке показались четверо казаков. За их спинами висели бердыши и туго набитые сумы, в руках – пищали; звякали сабли.

Казаки подошли к городским воротам.

– Стой! Кто идет!

– Погыча! – тихо ответил один из казаков.

– Проходите.

У ворот стоял сам начальник караула Шалам Иванов.

– Ты, Василий?

Ворота беззвучно отворились, и четверо казаков исчезли за ними.

Одна за другой группы казаков выходили из города. Пропустив последних, Шалам Иванов сам вышел за ворота.

Все пятьдесят беглецов тихо пробрались к берегу Лены, где был причален большой коч торгового человека Щукина. Это был последний коч из числа спущенных на воду.

За две недели казаки с завистью и волнением видели, как пятнадцать кочей ушли из Якутского острога вниз по Лене. Больше четырех сотен торговых и промышленных людей ушли на Яну, Индигирку и Колыму для торга и промысла. И Щукин давно бы ушел, да его задержали судовые мастера.

Коч Щукина, оснащенный и наполовину нагруженный, стоял, готовый к отплытию. Его мачта четко выделялась на фоне светлого неба. Справа чернели четыре недостроенные коча, стоявшие на берегу.

Шагов за двести до коча Василий Бугор подал знак ложиться. Казаки залегли за песчаной грядой. Бугор послал Павла Кокоулина с четырьмя пластунами перевязать сторожей у амбара. Артемия Солдата он направил к кочу Щукина.

Оставив сумы и тяжелое оружие, пластуны поползли, виляя меж песчаными холмами, словно ящерицы, и скрылись, слившись с землей. Наступила тишина.

Но вот впереди послышалась глухая возня. Снова смолкло. Вскоре, словно из-под земли, выросла фигура Евсейки Павлова, ушедшего с Артемием Солдатом. Хитро ухмыляясь и вытирая кулаком веснушчатый нос, он сказал:

– Связаны сторожишки…

Бугор ему ничего не сказал, продолжая посматривать в сторону коча. Из-за гребня дюны показалась ладная фигура пластуна Василия Вилюя. Он весело доложил:

– Сделано!

– К кочу! – приказал Бугор.

Отряд поднялся. Схватив сумы и пищали, казаки побежали к судну. Пластуны Артемия Солдата уже выносили из него связанных сторожей.

Работа закипела. У амбара высадили дверь и мешки с мукой быстро погрузили на коч. Ни лишних слов, ни лишней суеты не было. Казаки работали дружно. Их лица оставались серьезными, но каждому было весело.

Начальник отряда Редкин приказывал мало. Он все предоставил своему помощнику – Василию Бугру. Казаки больше считались с Бугром. Как-то само собой получилось, что по каждому делу казаки обращались именно к нему, и Бугор отдавал приказания, словно он, а не Редкин, был начальником.

Подошел Павел Кокоулин.

– Василий, а как с теми кочами быть, с недоделанными? Не повредить ли их маленько? Как бы на них не догнали…

– Не трожь, – ответил Бугор. – Вчерась я те кочи видел. Они и за неделю не будут на воде. А там поймай-ка! – подмигнул он Кокоулину.

Кокоулин беззвучно засмеялся.

– А карбасы, – приказал Бугор, – прихватить с собой.

Два карбаса подняли на коч.

– Ну, Иван, – обратился Бугор к Редкину, – приказывай подъем[34].

Редкин махнул рукой. Кокоулин сбросил чалку, и коч, медленно разворачиваясь, стал отваливать от берега. Казаки опустили весла на воду. Отдаляясь от берега, коч несся вниз по течению. Дул попутный полуденник[35]. На коче подняли парус, и скоро бревенчатые башни острога скрылись за уступом берега.

Ранним утром Якутский острог проснулся от набата. Большой колокол тревожно гудел. Собаки подняли разноголосый лай.

Каждый, натянув на себя одежонку, спешил на улицу. Казаки выбегали с пищалями и бердышами: тревога бывала и при пожарах, и при нападениях на острог.

Двери отворялись, из-за них высовывались взъерошенные головы заспанных людей. Испуганными голосами они спрашивали пробегавших казаков:

– Пожар?

Михайла Стадухин прибежал на площадь вместе с другими казаками. Сначала он ничего не понимал. Вдруг раздался отчаянный крик:

– Ограбили! Душегубы! Разбойники! По миру пустили! Люди добрые! Ратуйте!

То Василий Щукин узнал, что нет его коча, что амбар растворен и пуст. Бросив шапку, бежал он к хоромам воеводы, крича и плача.

Скоро весь город знал о побеге казаков. Щукина не очень жалели: знали, – у него в городе были и нетронутые амбары.

Узнав о бегстве казаков, Михайла Стадухин помрачнел.

– Не иначе как на Погычу побегут, – шептал он сквозь зубы. – Знаю я Ваську Бугра: он своего добьется.

Воевода, выслушав донесение о бегстве ночного караула с Бугром и Редкиным, догадался, что главарем был Бугор. Не слушая жалоб Щукина, воевода послал за сыном боярским[36] Василием Власьевым. Власьев получил приказ собрать отряд надежных казаков и вернуть беглецов. Но скоро Власьев доложил воеводе, что за беглецами гнаться не на чем: не осталось ни одного готового коча. В тот же день все судовые мастера были поставлены на шитье кочей.

Всю ночь не спал Михайла Стадухин. Утром он надел новый кафтан, повесил через плечо перевязь – берендейку – и, гремя саблей, отправился к воеводе.

Настасья не смела его и спрашивать, что он затеял. Выбежав на крыльцо, она лишь провожала глазами мужа, пока его рослая, плечистая фигура не скрылась за забором.

Стадухина ввели к боярину, отдыхавшему на перине после бани.

– Ну, здорово, – снисходительно проворчал Пушкин в ответ на приветствие Стадухина. – С чем пришел-то?

– Не гневайся, боярин, а пришел я напомнить тебе о своей челобитной.

Пушкин так изумился, что даже, кряхтя, поднялся и сел на перине.

– Да ты в уме ли, Михалка? – спросил Пушкин. – Это после васькиного-то воровства ты опять за свое? Может, и бежать уж задумал?

– Негоже мне в бегах-то быть, боярин, – глухо ответил Стадухин. – Сам знаешь, хозяйство имею, и семья есть. Коль хотел бы я убежать, давно бы убежал, – с неожиданным задором вдруг прибавил Стадухин, подняв голову.

– Ну, ну, – замахал на него руками Пушкин.

– Только хочу я идти на Погычу не побегом, а по твоей наказной памяти, боярин. – Стадухин смело глянул на все еще изумленное лицо Пушкина и продолжал: – Раскинь-ка умом, Василий Никитич, тебе его не занимать стать. Навряд ли сыну боярскому Власьеву догнать Василия Бугра. Знаю я Бугра. Может статься, что и впрямь проведает он Погычу-реку да о том челом государю ударит. За такое дело государь ему и побег и щукинский коч простит, а тебе, боярин, от того чести не будет. А ежели Васька Бугор с той новой реки большую прибыль государю даст, да против твоей воли, гляди, как бы, не ровен час, государево дело на тебя же не написали.

Пушкин побагровел и, встав с постели, грозно спросил:

– Ты что же? Запугивать меня явился?

– Не гневайся, боярин, дай досказать. Дело-то можно повернуть в твою пользу. Отпустишь ты меня с наказной памятью, да проведаю я Погычу-реку, тебе от того честь немалая будет. Ну, и то сказать, река-то Погыча богата, сказывают. Без собольей шубы для тебя, боярин, я воротиться не посмею.

Стадухин замолчал и спокойно стал ожидать ответа воеводы. Несколько приостыв, Пушкин грузно опустился на постель и почесал подбородок. Затем, сделав хитрое лицо, прищурив глаз и наклонив голову набок, он сказал:

– Как же, по-твоему, выходит: сын боярский Власьев Ваську Бугра догнать не может, а ты догонишь?

– Так и выходит, боярин, – спокойно ответил Стадухин, заложив руку за пояс. – Мне морское дело – за обычай. Хоть ловок Бугор, а уж я-то его догоню.

Пушкин еще несколько подумал, всматриваясь в Стадухина, который стоял перед ним словно каменный.

– Хитер же ты, Михайла, – сказал он наконец. – Но, видно, быть по-твоему. Так и быть – иди проведывать эту, как ее, Погычу-то реку.

Стадухин вышел от воеводы, едва сдерживая радость. Давно жена не видела его таким веселым. И с сынишкой-то он шутил, и жену хвалил, и обедом был доволен.

Но недолго Стадухин побыл дома. Он поспешил на берег, где ему дошивали коч. Целыми днями он был занят: набирал в свой отряд охочих казаков, получал из казны судовую снасть, ту самую, что воевода Головин велел приготовить для Ивана Ерастова, покупал товары.

Не прошло и недели, как суда для Стадухина и сына боярского Власьева были спущены на воду. В съезжей избе писец переписывал набело воеводскую наказную память Михайле Стадухину и, низко наклонясь к бумаге, выводил гусиным пером:

«…идти им на государевых судах на государеву службу из Якутского острога вниз по Лене и по морю до Колымы-реки, и от Колымы-реки до новой Погычи-реки для прииска погыцких новых землиц… Ему же, Михайле, велеть служилым людям проведывать про тот остров, что в море против Погычи-реки. Есть ли на том острове морской зверь морж… И только свидется морской рыбий зуб, и самому ему, и служилым людям велеть сбирать и радеть неоплошно…»

На другой день желанная бумага с привесной воеводской печатью была в руках у Стадухина. Свернутую, он положил ее в берестяную трубочку, а ту трубочку – в непромокаемый кожаный мешочек.

Власьев вышел на день раньше Стадухина, но, не доходя до Жиганска, Стадухин обогнал Власьева.

7. Беглецы

Четырнадцатого августа при свежем попутном ветре коч Стадухина бежал по морю мимо устья Яны-реки. Сзади едва виднелся парус сына боярского Власьева.

Широко расставив ноги, Стадухин стоял у руля. Палуба коча то лезла вверх, то наклонялась вперед и стремительно падала вниз. Но Стадухин как будто не замечал ничего. Он стоял твердо и, казалось, один был неподвижен среди общего движения.

Все девять человек отряда Стадухина были заняты, – кто на парусе, кто на руле.

Стадухин поглядывал на клочья серых облаков, проносившиеся над морем. Поглядывал он и на птиц, с резкими криками летевших к берегу. Стадухин был озабочен. Ему не нравилось, что птицы летели к берегу: это бывало к буре.

Далее, за устьем Яны, берег круто изогнут и от вершины лукоморья тянется к северу. Стадухин приказал – и Ивашко Казанец, худым лицом и заостренным носом похожий на хищную птицу, повернул погудало руля. Юшка Селиверстов, верзила с грубыми чертами лица и глубокими складками на щеках, выбрал одну снасть паруса и вытравил другую. Коч накренился на правый борт и пошел на северо-восток, срезая невидимое за дальностью лукоморье. Вдруг за островом, что у главной протоки янского устья, Стадухин увидел парус, за ним – другой. Скоро из-за острова показались два коча. Они шли к северу и быстро приближались к кочу Стадухина.

На кочах было людно: более двадцати человек на каждом. Кочи сблизились, и Стадухин узнал встретившихся мореходцев. То были беглые казаки.

На переднем коче Стадухин увидел их главаря Ивана Редкина, полулежавшего под мачтой. Ноги Редкина были укрыты медвежьей шкурой. Атаман дорогой разболелся. Из-за его болезни беглые казаки целую неделю просидели в Усть-Янском зимовье. Лишь немного ему полегчало, и казаки снова вышли в плавание.

На носу второго коча, отнятого казаками около Жиган у торгового человека Колупаева, Стадухин увидел одноглазого Шалама Иванова. Около рулевого распоряжался Василий Бугор, а рядом с ним виднелась неподвижная коренастая фигура Ивана Пуляева. Казаки держали оружие. Фитили пищалей курились.

– Гей! – крикнул Стадухин. – Ивашка! Васька! Стой! Слово есть!

На кочах спустили паруса. Кочи сошлись на веслах.

– Здорово, бунтовщики! – приветствовал Стадухин беглых казаков. – Куда путь держите?

– Здравствуй и ты, Михайла! – отвечал Бугор. – А путь держим на Погычу-реку.

Стадухин вынул из-за пазухи трубочку, уложенную в кожаный мешочек, и поднял ее над головой.

– Видите это? Наказная память от воеводы! Мне быть приказным на Погыче-реке!

Беглецы молча смотрели на него. Стадухин стоял перед ними огромный, в плечах косая сажень; его черные волосы разлетались от ветра под красной, опушенной соболем шапкой. Он глядел самоуверенно и гордо.

– Видите парус? – продолжал Стадухин. – То бежит сын боярский Василий Власьев. Ему наказ вас переловить и в Якутский острог представить.

– Прыток больно! Пусть попробует! – зашумели казаки.

– Кто же из вас захочет со мной государеву службу справлять и на Погычу идти, – гремел зычный голос Стадухина, – того я приму и Власьеву не выдам. А пойдете одни, все едино, хоть на Индигирке, хоть на Колыме, вас переловят. Так как же, ребята? Теперь ваше слово.

– Так что ж? – заговорил Редкин, пытаясь подняться, но опять со стоном опускаясь. – Мы не против… Нам же лучше. А? Как вы, ребята? – он обернулся к Бугру, видимо, за поддержкой.

По осунувшемуся лицу Редкина Стадухин понял, как тяжело он болен.

– Верно! – быстро ответил Бугор. – Мы не изменники государю. Мы и ушли-то ему же службу справлять. А коль Михайла нас примет, на том ему спасибо. Не так ли я говорю, казачки?

– Так! Верно! Мы не против! – загудели голоса.

Стадухин чуть заметно усмехнулся и поднял руку, желая говорить. В наступившей тишине он произнес медленно и веско:

– Но пусть каждый помнит: слово мое – закон. Вы меня знаете: к ослушникам жалости у меня нету.

Так войско Стадухина увеличилось вшестеро, а у беглецов стал новый начальник. Редкин и Бугор радовались: слишком тяжело было им управлять сбросившей узду казачьей вольницей. С выборными главарями казаки не очень-то считались.

Едва Бугор вздохнул с облегчением, как сильный толчок чуть не сбил его с ног. Под судном зашуршал грунт. Коч закачался с боку на бок.

– Мель!

– Все на весла! – крикнул Бугор, бросаясь к рулю.

Его люди гребли изо всех сил и отталкивались от дна шестами; коч оставался на мели. Тогда за дело взялся Стадухин. Надеясь, что он и один сдернет Бугра с мели, Стадухин крикнул старому Кузьме, полукормщику Редкина, чтобы тот шел к Святому Носу[37]. Кузьма поднял парус, и его коч побежал к северу.

Стадухин решил сдернуть Бугра воротом. Он приказал спустить карбас. В этой пляшущей на волнах скорлупе трое казаков подплыли к кочу Бугра. Юшка Селиверстов, сидевший на правиле[38], принял с коча якорь. Затем казаки отплыли в сторону, насколько позволяла шейма, и бросили якорь в воду.

На коче Бугра все свободные руки схватились за стяги ворота. Шейма стала наматываться на барабан. Гребцы налегли на весла. Песок заскрипел под днищем, и коч сдвинулся. Бугор тотчас же отошел от мели.

Когда ватага Бугра пыхтела, вытаскивая якорь, она увидела третий коч, подошедший вплотную внезапно и бесшумно. Его видели и прежде, но издали. Потом, среди волнующих событий, о нем забыли. Тем неожиданнее и удивительнее показалось всем его появление. То подошел сын боярский Власьев. Он стоял на носу коча, грузный, с лохматой бородой. На нем была темно-красная ферязь[39] с петлицами из серебряного галуна. Кисти его кушака мотались по ветру. За кушаком торчал пистолет.

Власьев хотел стоять подбоченясь, но был вынужден держаться за снасти. Глухо стукнула рея спущенного паруса, и кочи сошлись бортами.

– Далеко же ты убежал, Васька, – насмешливо обратился Власьев к Бугру. – Ну что ж? Погуляли и будет. Приходится поворачивать.

– А уж это как наш приказный скажет, – спокойно ответил Бугор, показывая на Стадухина.

– Какой приказный? Ты мне тут шутки-то не вышучивай!

– Шутить-то он любит, – ответил за Бугра Стадухин, – да верно, что он моего полчаны. Я принял этих людей к себе. Они пойдут со мной на Погычу-реку.

Власьев побагровел.

– Ты что ж? Тоже бунтовать вздумал?

– Перво-наперво, ты мне не указчик, – гордо ответил Стадухин, заложив руку за пояс. – Я – сам по себе, ты – сам по себе. Ты мне не начальник. А воевода мне приказал принимать охочих людей, которым морское да ратное дело за обычай. Эй! – крикнул он. – Вознять парусы![40] Нам языки чесать недосуг!

Юшка Селиверстов, плюнув на ладонь, схватился за снасти.

– Стой! – исступленно закричал Власьев. – У меня тоже наказ! Вот он! Пограбленные кочи у беглых отобрать! Ворочай назад! Не то государево дело на вас будет!

Долго еще препирались Власьев со Стадухиным на качавшихся кочах. Тем временем небо помрачнело. Волны поднимались выше. На всех кочах выгребали против ветра. Время шло.

Стадухин понял, что не выдать людей – полбеды. Но краденый коч нужно отдать.

– Василий! – крикнул он, наконец, Бугру. – Вернись в Усть-Янское зимовье. Отдай ему коч. Сами же нартами идите на Индигирку, а оттуда на Колыму. Там меня найдете.

С этими словами он оставил Власьева и Бугра, поднял парус и погнался за Редкиным, коч которого был еле виден.

Редкин чувствовал себя все хуже и хуже. Он лежал в казенке почти без сознания, сжав бескровные губы.

Правил старый помор Кузьма. Он стоял у руля, высокий, со впалыми щеками и жидкой седой бородой. Половину людей Кузьма посадил за весла. Он торопился, пока ветер попутен, обойти Святой Нос. «А там, – думал он. – будет видно… Коль погода разыграется, укроюсь в Хромой речке…»

Так бежал он парусом и греблей целые сутки, видя за собой коч Стадухина. Утром следующего дня было сумрачно.

Облака низко летели над самым морем. Перемежаясь, шел дождь. Справа чернел берег, временами исчезавший за завесой дождя.

Святой Нос возник внезапно, выйдя из чамры[41] вблизи коча. Кузьма обошел его, поглядывая вправо, где у скал кипели волны. Святой Нос остался позади, когда ветер внезапно стал северным. Началась буря, подобная той, что за тысячу верст от Святого Носа заставила дежневцев выброситься на берег.

Кузьма быстро спустил парус и посадил всех людей за весла. Он повернул против ветра, стремясь уйти от крутого и скалистого берега. Там – подводные камни и мели: на берег не выбросишься!

На свое счастье, Стадухин не успел обойти Святого Носа до начала бури. Обдаваемый брызгами волн, он стоял у руля, мрачно глядя на волны, воевавшие скалы Святого Носа. «Что делать? – думал он. – Обойти Святой Нос? При полуношнике[42] навряд ли выберешься из-за него обратно… Нет! Носа обходить не буду. Но где ж этот Редкин?»

– Все на весла! – крикнул он.

– Назад? – кратко спросил Казанец.

– Вперед!

– За Нос?

– Нет. Глянем, не видно ли Редкина.

Долго и упорно борясь со встречным ветром, коч Стадухина вышел севернее Святого Носа.

– Вон он, Редкин-то! – воскликнул Селиверстов.

– Вишь ты, сколь далеко ушел! – произнес Казанец.

– Чуть виден, горемыка! – заговорили гребцы.

– Не выбраться ему, пожалуй, оттоле…

– Где там выбраться!..

Стадухин сразу понял всю безнадежность положения Редкина и невозможность ему помочь.

– Ивашка! Отмаши ему огнем, чтобы вернулся! – крикнул Стадухин.

Казанец зажег смолистый факел и махал им, пока судно не снесло к югу и коч Редкина не скрылся за Носом. Тогда Стадухин развернулся, поднял парус и, предоставив Редкина своей судьбе, подгоняемый бурей, помчался назад, к устью Яны.

Тем временем беглые казаки Редкина изнемогали в неравной борьбе со смертью.

Кузьма отлично понял огненную отмашку Стадухина. Он и сам был бы рад вернуться назад за Святой Нос. Там берег тянулся к югу и можно было бы с попутным ветром убежать от льда и спрятаться в устье Яны.

Кузьма направил коч к северо-западу. Но ему постоянно приходилось принимать на полуношник, так как ветер сносил коч к берегу. Лед подошел и колотил по кочу. Кузьме казалось, что стучится смерть, придя за своей добычей.

Волна за волной обрушивалась на коч. Промокшие, ослепляемые потоками воды, люди едва гребли. Их лица были строги, все работали молча. Мир сузился до палубы, скамьи, весла и надвигавшейся волны. Мысли, чувства, воля этих людей – все было сосредоточено на миге борьбы за жизнь.

Стемнело. Уж не было видно ни огненной отмашки Стадухина, ни берега. Ветер, косо летевшие хлопья снега да брызги волн мчались во тьме.

Иван Редкин метался в бреду, затворенный в казенке. Он был единственным человеком, не сознававшим ужаса минуты.

Коч встряхнуло. Треск проломленного днища был понят каждым мореходцем. Шум воды, врывавшейся в заборницы, заменил приказания. Люди устремились к карбасам.

В этот страшный час старый Кузьма не забыл о Редкине. Он бросился в казенку. Редкин лежал на полу. Его голова колотилась об углы ящиков. Кузьма вытащил кормщика на палубу. Карбас был уже спущен.

– Митрий! Принимай! – крикнул Кузьма и стал спускать Редкина.

Находившиеся в карбасе казаки подхватили бесчувственное тело своего начальника.

Вдруг палуба коча резко наклонилась. Столпившиеся у борта казаки полетели в воду. Мгновение – и коч опрокинулся, накрыв карбас.

Волна пронеслась над днищем коча. Когда она схлынула, не было ни коча, ни карбаса. В кипящей воде меж льдинами появилась голова, взметнулась рука.

Вскоре ничто не говорило о гибели коча, лишь льдины кружились и бились друг о друга со скрежетом и треском.

Добравшись до Усть-Янского зимовья, Стадухин узнал, что Бугор и сын боярский Власьев уже там. Власьев расположился в острожке, а беглые казаки разбили лагерь отдельно, недалеко от острожка, и перетаскивали к себе с коча отнятые у Колупаева грузы: муку, порох, свинец, топоры, сети.

Казаки не хотели отдавать грузы Власьеву. Бугор понимал, что, отдай он эти запасы, всем его людям либо придется умирать с голоду, либо отдаться Власьеву и вернуться в Якутский острог, в тюрьму. Без этих товаров не купить ни нарт, ни собак, ни лыж, ни зимней одежды.

Едва Стадухин сошел с коча, как его окружили беглые казаки. Стадухин был мрачен и едва отвечал им. Для него стало ясно, что этим летом не только до Погычи-реки, а и до Колымы не доберешься. Поход на Погычу откладывался на год. «А Дежнев! – думал Стадухин. – Не ушел ли уж он на Погычу? А вдруг да ушел?»

На что еще надеялся Стадухин, – на лед и бурю. Они помешали ему, Михайле; также они должны были помешать и Дежневу. Эта мысль немного успокоила гордеца. Он почти поверил, что и Дежнев не прошел на Погычу. Но новые тревожные мысли пришли в голову Стадухина, и он снова нахмурился.

«Там, на Колыме, Дежнев ближе к Погыче-реке, чем я, верст на тысячу! – думал Стадухин. – От Яны до Колымы, в лучшем случае, с попутным ветром, – неделя морского хода. У Колымы же заберега очищается от льда раньше, чем у Яны. Недаром говорят, что на Яне самое студеное место во всей Сибири!»

Стадухин одиноко шагал над песчаным крутояром, спускавшимся к Яне. Внизу казаки разгружали коч. Снова собирался дождь. Ветер свистел и пригибал к земле тощие кустики.

Навстречу Стадухину шел человек, подгоняемый ветром. Полы его казачьего кафтана разлетались и вытягивались вперед. Казак остановился перед Стадухиным и сказал усмехаясь:

– Здорово, Михайла! Али стара друга не признаешь?

Стадухин тотчас же узнал его. Герасим Анкудинов мало изменился за несколько лет, минувших после его бегства из отряда Власьева. Теперь ему, видимо, за тридцать, но он по-прежнему худощав и ловок. Тонкое лицо Анкудинова можно было бы назвать красивым, если бы не портившее его выражение наглости. Стадухин знал темные слухи, что ходили об этом человеке. Анкудинов побывал и на Индигирке, и на Колыме. Там пограбил торговых людей, здесь ограбил промышленных людей… Не одна челобитная была подана воеводе на Анкудинова.

Приподняв изогнутую бровь и покручивая черный ус, Анкудинов глядел на Стадухина, ожидая ответа.

Стадухин презрительно прищурился. Сделав усилие, чтобы удержаться от грубого слова, он вдруг задумался, искоса поглядывая на Анкудинова. «А нешто послать проходимца задержать Дежнева? – спросил себя Стадухин. – Пожалуй, он смог бы это сделать». Стадухин внутренне усмехнулся, оставаясь непроницаемым для Анкудинова. «Связаться с негодяем? – продолжал он раздумывать. – Тебе ли марать свое имя, Михайла! А буду зевать, Дежнев меня обгонит. Снова буду в хвосте… Но Семен – мой товарищ. Могу ль я подсылать к нему разбойника? Да не убивать же я его пошлю! Он лишь задержит Дежнева. Я – приказный на Погыче! Каким посмешищем я буду, коли приду на нее последним!»

Анкудинов заметил, что презрительное выражение лица Стадухина сменилось дружелюбным.

– Здравствуй, Герасим! – услыхал он ответ Стадухина.

8. Фомка и Сидорка

Вернувшись в Нижне-Колымский острог, Дежнев начал с осмотра кочей.

– Давай-ко, Федя, поглядим, – сказал он Попову, – гожи ли наши кочи, чтоб снова на них в море идти. Да что ты такой скучный?

– Эх, Семен Иваныч!.. Была у двора масляница, да в избу не зашла!

– Ничего, Федя. Остер топор, да и он на сук налетает. А ударь-ко дважды! А надо – и трижды! Небось – перерубишь.

И Дежнев, и Попов видели, что кочи непригодны. Многие брусья и доски треснули, швы разошлись; течь у всех кочей была столь сильной, что едва поспевали отливать воду.

– Негожи кочи. Надо шить новые[43], – сказал Дежнев.

– Надо, – согласился Попов.

– А из чего шить? Плавник плохой. Надо сплавить корабельщику сверху, из-за Средне-Колымского, – решил Дежнев.

Наклонив голову набок, он хитро и вопросительно глядел на Попова.

– Сряжайся-ко, Федя. Тебе идти за корабельщиной. Бери любой коч, бери человек двадцать охочих людей да завтра и в путь.

Дежнев не случайно послал Попова. Этому человеку была необходима деятельность. В бездействии Попов мог приуныть и, кто знает, может быть, отказаться от плавания.

Попов быстро выполнил свою задачу. С ветром-попутником он за неделю поднялся по Колыме верст на шестьсот. Здесь стояли дремучие леса, корабельного леса было вдоволь.

Молодые люди, пришедшие с Поповым, рубили лес быстро и весело. Много деревьев валили, окапывая их и подрубая корни. Тогда стволы сохраняли корневища. Кокоры (комли деревьев с корневищами) шли на вырубку изогнутых опруг или ребер кочей.

Звон топоров, треск падавших деревьев, голоса и смех людей распугали зверей на десятки верст. А коль шальному медведю и случалось нарваться на порубщиков, те стремительно набегали на него со всех сторон с поднятыми топорами.

– Митька, забегай! Ивашко, черт, отрезай! – кричали справа и слева.

От этих веселых голосов, а еще больше от вида топоров на длинных топорищах, медведю становилось столь весело, что он пускался напролом в самую чащу с такой прытью, что и на коне его не догнали бы.

Лес нарубили и построили два плота. На плотах кокоры заботливо клали в верхний ряд, чтобы не повредить корневищ при сплаве.

Нужно было спешить со сплавом: у Нижне-Колымского острога рекостав бывал в середине августа. Оставались считанные дни. Попов отправил пятнадцать человек с плотами и кочем, сам же с пятерыми покручениками остался в Средне-Колымском зимовье. Он думал поохотиться и вернуться в Нижне-Колымский острог зимним путем. Собаки и нарты были куплены.

Сначала охота не ладилась. В конце августа убили одного сохатого, но его уж съели. Весь сентябрь завывали метели. Наконец прошел такой снежный буран, что из зимовья нельзя было и носа высунуть.

Однажды утром, это было в середине октября, Попов проснулся первым. Он отбросил от лица меховое одеяло и открыл глаза.

В съезжую избу Средне-Колымского зимовья, где Попов стоял со своими покручениками, свет еле проглядывал сквозь маленькие, занесенные снегом оконца, затянутые рыбьим пузырем.

Слышалось храпение и дыхание спящих. Люди спали вповалку, кто – на лавках, кто – на полу. Кроме Попова с его покручениками, в избе жили якут Удима, двое среднеколымских казаков и их приказный.

Жарко. Воздух тяжелый; и Попову не удается снова уснуть. Мысли, сменяя друг друга, не дают ему покоя.

«Ишь, как Митька Вятчанин насвистывает! – думает Попов. – Славный малый. Но хитер! Что его занесло в эту даль? Александров, Назаров, Федоров – те охотники. Соболь их сюда привел. Олимпиев – помор. Куда только не заносит поморов! Но Митька… А я сам! Как я здесь оказался? Подумать только: отсель два года, коли не больше, до Москвы ехать! Москва!..»

Попов повернулся на спину, широко открытыми глазами уставился в темноту. Вспомнилась березовая роща в Подмосковье, шелестящая от летнего ветерка. Вспомнилась Иринушка…

Тогда Попову шел двадцать первый год. Жизнь еще не наложила на молодого купеческого приказчика особых тягот. Напротив, она манила Попова, как бы нашептывала ему чудесные обещания, казалась готовой открыть ему свои тайны. Попов вспомнил, как он лежал на холме, глядя в вечернее небо. Ему были приятны и летний ветерок, шевелящий волосы, и звон кузнечиков, и взлеты далекой песни.

Попов любовался небом. Голубое над головой, оно было молочным у горизонта, и там четко рисовались темно-синие лохмотья облаков. Небо казалось огромной фарфоровой чашей, украшенной у краев хитрым рисунком. Лежа на спине, Попов разгадывал узоры чаши-неба. Как на китайской чаше, что стояла в горнице его хозяина Усова, Попов видел средь облаков драконов, великанов, дворцы, корабли…

Колосья колыхались у самого лица молодого человека. Как спокойно ему было и хорошо! Казалось, ничего больше не существует, но лишь это небо, кузнечики да далекая песня. Но вот пришла она, Ирина. Попов услыхал шуршание травы под ее легкими ножками, приподнялся. Неожиданно увидев перед собой красавицу-девушку, он был настолько поражен, что даже не сразу встал. Попов видел, как в глазах ее, выражавших сперва больше удивления, нежели испуга, вспыхнули искорки веселья.

Заходящее солнце, выглянув из-за облаков, осияло девушку теплыми лучами. Засветился нежный пушок на ее щечках, и вспыхнули пряди русых волос, выбившиеся из-под цветной шелковой косынки.

Неловкий поклон растерявшегося Попова – и губки девушки дрогнули, приоткрылись. Ее смех еще и сейчас, через семь с лишним лет, звучал в ушах Попова. Внезапно девушка спохватилась, быстро обернулась и побежала с холма вниз на дорогу, где в повозке ее ждал родитель. То был именитый купец гостиной сотни – Василий Федотов Гусельников. А зачарованный Попов смотрел вслед убегавшей девушке. И лишь когда ее синий шелковый сарафан и белоснежные льняные рукава скрылись меж березами, Попов бросился догонять девушку, страшась, что может не узнать ее имени.

Теперь, лежа на полатях, Попов вспомнил и развязку этой встречи. Ему едва удалось вторично увидеть девушку и перемолвиться с ней немногими словами. Их любви не суждено было расцвесть. Вскоре Попов узнал, что Ирину Гусельникову отец выдал за сына богатого купца Шерстобитова.

Попов вздохнул и сел на полатях. Затем он спустился, сунул ноги в валенки, накинул полушубок и стал пробираться в потемках меж спавшими людьми к двери. Открыть дверь оказалось нелегким делом, – так ее занесло снегом. Попов навалился на нее со всей силой. Наконец дверь подалась настолько, что можно было выглянуть.

Яркий свет заставил Попова зажмуриться. Морозный воздух ворвался в избу.

Попов протиснулся в дверь и оглянулся. Вокруг все бело. Небо очистилось. Снеговые тучи, целый месяц висевшие над Средне-Колымским зимовьем, исчезли. Буран, бушевавший трое суток, утих. Лишь легкий поземок крутил снежок. А что снегу вокруг! Избу занесло по самую крышу.

После вынужденного заключения в темной и душной избе Попову захотелось света, воздуха, движения. Он разбудил своих людей, и скоро все зимовье проснулось. Среди снега запестрели красные и черные шапки, нагольные полушубки, замелькали лопаты, зазвенели молодые голоса. То здесь, то там началась борьба. Молодой парень с детским веснушчатым лицом, Михайла Шабаков, со смехом валял в снегу своего сверстника – Филиппа Александрова.

– Так его! Катай его, курносого! – кричал любимый покрученик Попова Дмитрий Вятчанин.

Через мгновение насмешник сам был опрокинут в снег высоким, голубоглазым Тимошей Месиным и беспомощно барахтался, не в силах выбраться из сугроба. Хохот молодежи взлетал над зимовьем. Все радовались окончанию бурана.

– А что, Федот Алексеич, – спросил Попова покрученик крестьянский сын Ивашко Осипов, – пожалуй, скоро и на охоту?

– На медведя пойдем! – живо ответил Попов. – Удима! Где он? Удима, ты божился, что знаешь медвежье место?

– Знаю, хозяин. Удима знает, – отвечал худой, сморщенный старый якут, взявшийся быть вожем, то есть проводником, и толмачом.

– Без мяса оттоле не вернешься, – добавил он, приветливо глядя на Попова.

Попов вышел с Удимой поразмяться на лыжах. Похожее на луну красноватое солнце висело во мгле низко над горизонтом. Снег матово блестел и весело скрипел под лыжами.

Удима шел впереди, прокладывая лыжню. Временами он оглядывался на Попова, показывая плоское, морщинистое, узкоглазое лицо, и дружелюбно улыбался.

Старый Удима был беглым рабом кангаласского тойона Курсуя. Однако когда-то он был свободным человеком и жил с женой и двумя детьми на реке Танде, притоке Алдана, занимаясь соболиным промыслом.

Попову захотелось побольше узнать об Удиме.

– Удима, – обратился он к старику, – расскажи-ка, как ты попал к своему тойону.

– Учугей, хорошо, – охотно согласился Удима. – Вот прискакали кангаласцы. Курсуй, сын самого тойона Бозеко Тыниновича, налетел. Да брат с ним был родный Бузудай, да их родники, да боканы[44], да вскормленники их. Сына мово убили. Юрту спалили. Меня, жену и дочь в полон увели.

За семь лет жизни в Сибири Попов наслышался много подобных рассказов. Якутские тойоны постоянно совершали набеги на улусы соседних племен, а бывало – и на улусы своего же племени.

– Где ж твоя жена?

– В ту пору умерла жена тойона Бозеко. Моя Чимая ей служила. Ее и зарезали, чтоб схоронить с хозяйкой.

– Что ты! – воскликнул пораженный Попов, но тут же вспомнил, что он уже слышал о диком обычае хоронить ближайших рабов с их тойонами.

– Бокан должен служить тойону и после смерти, – спокойно пояснил Удима.

– Где твоя дочь?

Удима грустно повесил голову.

– Тойон Курсуй продал ее. Взял за нее двух кобыл.

– Давно ли ты ушел от Курсуя?

Удима снял рукавицу и пересчитал по пальцам.

– Пять зим, как ушел.

– Как ты убежал?

– Как? Ночью увел двух коней. В Якутский острог прискакал. У русских я и остался.

– А не требовал ли тебя тойон обратно?

– Где требовать! Курсуй сам должен был бежать. Заворовался! Повинен он в убийстве.

– Поймали его?

– Где там! Тайга велика.

– Как ты попал на Колыму?

– Как? Ушел я сперва на Индигирку. Соболей добывать. Пристал к покрученикам торгового человека Дубова. С ними и ушел. Там ограбил нас беглый казак Анкудинов. С голоду помирали. Потом пристал к охотникам, что на Колыму шли.

Попов разглядывал морщинистое лицо человека, чья судьба была столь изменчивой. Вдруг впереди послышались собачий лай и крики людей. Меж деревьями показались нарты.

Несказанно удивленные, Попов и Удима увидели средь кустов дюжину измученных собак. Высунув языки и скуля, они едва вытаскивали нарты из сугробов. Рядом с нартами бежал на лыжах долговязый человек с палкой в руке и пищалью за плечами. То и дело он помогал собакам и кричал высоким фальцетом:

– Ну! Рыбий глаз! Вперед! Паца! Паца![45] Чтоб вас громом разразило!

Долговязый был одет в рваную короткую кухлянку и меховые штаны. На поясе у него болтались топор и большой нож. Едва каюр[46] обернулся, Попов увидел рыжие космы волос, выбившиеся из-под рваной рысьей шапки, выпученные бесцветные глаза под рыжими бровями, длинный вздернутый нос, впалые щеки, открытый рот и редкую, словно выщипанную, бороденку.

– Сидорка! – весело окликнул Попов.

– Холмогорец! – не менее радостно отозвался Сидорка петушиным голосом. – Фомка! – закричал он, оборачиваясь назад. – Фомка! Федот Алексеич! Вот он!

Из-за лиственничной поросли на визжавших от нетерпения собаках вырвались вторые нарты. Рядом с ними бежал на лыжах коренастый старик, сивая борода которого метлой торчала в разные стороны. Глаза старика были едва видны из-под надвинутой лисьей шапки, а нос, имевший форму картофелины, поражал ярко-красным цветом.

– Федя! Неужто ты, мил-любезный человек! Вот уж нежданно-негаданно! – густым басом приветствовал старик Попова и обнял его словно родного.

Фома Семенов, по прозвищу Пермяк, и его неразлучный друг Сидор Емельянов Устюжан – известные на сибирских реках охотники. Полные имена этих скромных людей мало кто знал. Большинству промышленных и служилых людей они были известны как «Фомка с Сидоркой».

Попов впервые встретился с Фомкой и Сидоркой лет пять назад на Оленек-реке. Позже он видел их на Яне и на Индигирке.

Тем временем под крики охрипших охотников еще пять собачьих упряжек выбежали из-за кустов.

– Вперед! – закричал Попов, едва они остановились. – Зимовье близко!

Скоро все были в зимовье. Крики, приветствия, лай собак – все смешалось в нестройный веселый гомон. Прибытие двенадцати человек с Яны и Индигирки явилось большим событием.

Собак накормили и привязали. Попов пригласил Фомку с Сидоркой в свою избу и усадил их за стол. Колымчане с нетерпением ожидали, когда же гости насытятся и начнут рассказывать новости.

– Накормлены и напоены! – возвестил наконец бас Фомки.

Это сообщение оказалось несколько преждевременным в отношении Сидорки.

– Благодарствую, Федя, мил-любезный человек, – прибавил Фомка.

– А племянничка твово, Емелю Стефанова, мы видели, – сказал Сидорка Попову, ослабляя ремень на вздутом животе. – Здравствует. Красавец!

– Вот как! Где ж вы его видели?

– На Яне, милой, на Яне, – пробасил Фомка, вытирая губы.

– Написал что-нибудь?

– Чего нет, того нет… – Фомка замялся, смущенно оглядываясь на Сидорку.

– Может, сказать что велел?

– Ась? Сказать? – Фомка почесал затылок. – Не вспомнить…

– Даже и кланяться не просил? Вот свинья!

– Коль сказать правду, мил-любезный человек, свиньи-от это мы с Сидоркой.

– Вы?

– Наш грех.

– Как это ваш?

– А так, что, Федя, ушли мы с Сидоркой из Усть-Янского зимовья не прощаясь.

– А куда ушли, того не сказывали, – добавил Сидорка, снова принимаясь за изрядный кусок мяса.

– У племянничка-от твово и в уме не было, что мы дядюшку увидим.

«Становится все занятнее», – подумал Попов.

– Что ж тому за причина? – спросил он, делая вид, что не слишком удивляется.

– Тайна, – проговорил Фомка, поднимая брови. – Тебе лишь да Дежневу можно сказать.

– И при них нельзя? – Попов указал на покручеников.

Фомка с Сидоркой переглянулись.

– Нет, – ответил Фомка.

– Нельзя, – решительно подтвердил Сидорка, обсасывая мосол.

– Ну что ж… Ребята, побегайте-ка вы на лыжах, – обратился Попов к покрученикам.

– Мы в степкину избу пойдем, Федот Алексеич, – быстро ответил Дмитрий Вятчанин. – Айда, ребята!

– Сидорка, притворь дверь-от плотнее. Федя, сядь-ко, милой, поближе. А дело мы тебе все обскажем. Дежнева, слышь ты, Дежнева на реку Погычу хотят не пустить! – при этих словах Фомка резко откинулся на скамейке и значительно поднял палец.

– Как это – «не пустить»? – вспылил Попов. – Кто это хочет?

– Десятник казачий Михайла Стадухин, вот кто.

– Стадухин?

– Он. Он, Михайла, слышь-ко, сам Погычу-реку идет проведывать. Из Якутского острога идет.

– Фома, ты шутишь! У Дежнева наказная память, приказным выданная.

– Приказным? Колымским? – насмешливо переспросил Сидорка. – А у Стадухина наказная память от самого воеводы! От Пушкина. Печать привесная – во!

– Да мы уж больше года как дело задумали! Мы уж ходили искать Погычу! – горячился Попов.

– А дошли ли? – полюбопытствовал Фомка.

– Вернулись.

– Плохо. Поторопиться бы вам… Много нонче охотников Погычу-реку искать объявилось. Многие знатные землепроходцы-опытовщики домогаются. Василий Бугор сказывал, вот уж год, как Иван Родионов Ерастов воеводе Головину челобитную подал.

– Тоже на Погычу просился, – снова вмешался Сидорка. – Воевода даже ему коч и запасишки велел готовить.

– А Михайло Стадухин, мол, и раньше того то же задумал.

– Только вместо той реки попал он под замки. Воевода Головин, сказывают, посадил его в тюрьму. Соболишки от Михайлы хотел вытянуть, рыбий глаз.

– Дело-то у Михайлы и сорвалось, мил-любезный человек, – неторопливо заключил Фомка.

– Отчего же Ерастов не пошел, коль воевода его отпустил? – немного успокоясь, спросил Попов.

– Да вишь ты, воевода в Якутском сменился. Новому-то – все негоже, что старый делал. Он свою лапу и наложил. А нонешним летом Василий Бугор с Иваном Редкиным, пятидесятником, просились на ту же Погычу-реку у нового воеводы Пушкина. Не пустил их воевода.

– Бугра даже выпорол, чтоб его громом разразило! – выкрикнул Сидорка.

– Бугра чтоб разразило? – улыбнулся Попов.

– Э, нет! Воеводу! Бугор – мужик добрый.

– Неужто за Погычу выпорол?

– Не за Погычу, вестимо, – ответил Фомка. – Казачки, сказывают, в Якутском шум подняли. Требовали от воеводы, чтоб он им жалованье выплатил. Воевода зачинщикам-то и всыпал по пятьдесят батогов. Ну, Бугор рассерчал. Взял да с товарищами, душ всего с пятьдесят, и утек. Июля в первый, кажись, день утек.

– Торгового человека Щукина знаешь? На его коче они вниз по Лене и ушли. Щукина ж в Якутском оставили волосы драть, – весело проговорил Сидорка и снова принялся за новый, еще необглоданный, мосол.

– Утекли-то казачки хорошо, а шли не дюже: противные ветры дули. Больше месяца шли. Лишь в начале августа объявились они в Устьянском зимовье. Да уж не на одном, на двух кочах пожаловали, – продолжал рассказывать Фомка. – Второй коч они в пути прихватили. Воевода-то, видно, смекнул, что Погычу-реку, того и гляди, и без его воеводского наказа проведают. Неохота ему стало в дураках оставаться. Он и послал Стадухина.

– Где же Стадухин?

– В Усть-Янском был. Нынче ж где, – не ведомо. У этого мужика шаг широкий.

– А как прибыл на Яну, тут же беглых казаков – Бугра, Редкина и прочих – к себе принял.

– Под свою, значит, руку, – пояснил Фомка. – «Всех, – говорит, – поведу на Погычу».

– Что ж он на Яне сидит? Что на Колыму не идет?

– Уж он бы пошел, коли б мог. Лед не пустил его дальше Святого Носа. Он и вернулся на Яну.

– Добро! – воскликнул Попов, вскакивая. – Зиму он просидит на Яне. От Яны до Колымы – верст с тысячу. Пока он будет идти до Колымы, а мы тем временем, может быть, и до Погычи дойдем! Не догнать ему нас, хоть у него и шаг широкий, и воеводский наказ с печатью!

– Сядь-ко, Федя, поближе да послушай, – пробасил Фомка, насупившись. – Дело-то не все еще выложено…

Фомка посопел, потрепал свою, и без того растрепанную, бороду и вдруг выпалил:

– Михайло Стадухин лихого человека Гераську Анкудинова вперед себя к вам засылает.

– Анкудинова? Не того ль, кто ограбил Дубова?

– Его самого. Только начну-ко я лучше с начала. Августа в девятнадцатый было день. Из лесу идучи, присели мы часом с Сидоркой под обрывом Яны-реки. С полверсты до зимовья не дошли. Отдыхаем. Полдничаем. Вдруг – над нами шаги. Ни мы людей не видим, ни они нас. «Здорово, Михайло! – говорит один. – Аль стара друга не признаешь?» Помолчал тот. Долго молчал, но все-таки ответил: «Здравствуй, – говорит, – Герасим. Как тебя не признать? Тебя издалека видно. Сам воевода тебя помнит». «Неужели помнит?» – спросил Герасим. «Сам запомнил да и сыну боярскому Василию Власьеву в памяти держать велел. Поймай, говорит, мне этого молодца да пришли его в железах на Лену». Герасим стал хорохориться. Где, мол, ему, Власьеву, меня взять! А Михайла-от ему и говорит: «А я мог бы тебя, Герасим, выручить и Власьеву не выдать. Могу я и в поход тебя с собой взять на нову Погычу-реку. Там, на той новой реке, немала добыча будет! Навряд ли тебе, Герасим, плоха доля в том походе достанется. Так что, – говорит, – пойдешь ли со мной на Погычу?» «Да я ль, – отвечает, – не пойду! Да хоть нынче! Мигни только – я и готов». А Михайло-то тут и скажи: «Должон ты, Герасим, наперед сослужить мне важну службу да тайну». «Что хошь сделаю», – ответил Гераська.

– Слушай, что ему Стадухин приказал, чтоб его громом разразило! – воскликнул Сидорка, отбрасывая обглоданную кость.

– «А коли так, – говорит Михайла, – не медля, по первому нартному пути пойдешь ты на Колыму, – продолжал рассказывать Фомка. – Там на ту же на Погычу-реку сряжается Семен Дежнев. Должон ты помешать ему выйти в море до моего прихода».

Кровь бросилась Попову в голову:

– Помешать! Как может он помешать?!

– «Как ты это сделаешь, – сказал ему Стадухин, – дело не мое, – ответил Сидорка, выуживая из котла мясо. – Одно помни: до меня Дежнев не должен выйти на Погычу».

– Того уж мы не ведаем, как он может помешать, – прибавил Фомка, оглядываясь на Сидорку. – Может статься, кочи спалит. Мало ль худого можно сделать, коль совести нет! А Гераська – он по нашим рекам известный.

– Ишь, волки! – обеспокоился Попов.

– «Если же все-таки выйдет он в море, – продолжал Фомка, – тогда, – говорит, – иди за ним следом. Задержи его хоть в походе. Подняться, мол, я тебе помогу. Порох и свинец выдам. На собак, на нарты и лыжи получишь деньги».

– Тут мы с Фомкой слышим, отходят они от обрыва! – вскричал Сидорка. – Я выглянул – они! Чтоб их громом разразило!

– Я тоже глянул. Михайлу Стадухина ни с кем не спутаешь: высок, черноволос, в плечах косая сажень. Богатырь!

– Гераська, рыбий глаз, тоже заметный, – вставил Сидорка. – Худощав. Горбонос.

– Стойте! – вдруг воскликнул Попов, пораженный догадкой. – Так вы для того с Яны сюда, на Колыму, пришли, чтоб нас известить? Другого дела у вас не было? Лишь из-за нас?

Попов вскочил и обнял Фомку, а затем Сидорку.

– Спасибо! Вот верные друзья! А я-то, чурбан! Только что догадался! Как же вы это надумали?

– Что было думать? С Дежневым мы, мил-любезный человек, не единожды встречались. Годов уже шесть тому будет, как мы с ним на Оймеконе-реке здоровущую медведицу взяли. Оттоле мы с ним по Индигирке-реке до Студеного моря спустились.

Сидорка делал отчаянные знаки рукой, желая что-то сказать, но мясо во рту мешало ему говорить.

– С Индигирки Дежнев со Стадухиным направо взяли, на реку Алазею. Мы же с Фомкой – налево. На Оленек-реку мы подались, – сказал наконец Сидорка, кое-как ухитрившись проглотить мясо.

– И везде Дежнев был нам другом. Вместе мы мерзли, вместе голодали, вместе соболей промышляли, – раздумчиво продолжил Фомка.

– Пороху он нам давал, свинцу. Душевный человек! Не Мишка Стадухин, рыбий глаз, – присоединился к мнению товарища Сидорка и решительно отбросил последнюю обглоданную кость.

– Ладно! Пусть он приходит, этот Анкудинов! – Попов ударил кулаком по столу. – Мы его в железа закуем!

– В железа? Добро, – согласился Фомка. – Только, милой, он не один у вас объявится. Прибрал он себе шайку ворья. Сам он у них в атаманах ходит. А в той шайке человек с тридцать. Оружны они. Не простое дело их взять, мил-любезный человек. Ась?

Дверь с шумом распахнулась, в избу вошел среднеколымский приказный Титов с двумя казаками.

Почти тотчас же прозвучал резкий треск.

– А! – в испуге вскрикнул Сидорка, выпучив глаза. – Уж не брюхо ли лопнуло?

Он торопливо ощупал свой живот.

– Нет, рыбий глаз! Только ремень лопнул с пряжкой!

Взрыв хохота потряс избу.

– Тьфу! Чтоб тебя! – с досадой сплюнул Фомка.

– Ха-ха-ха! Сидорка! А может быть, все-таки брюхо? Ха-ха-ха! Глянь-ка получше! – кричал Попов, тряся Сидорку за плечи.

Когда хохот наконец стих, Попов попросил одного из казаков позвать отосланных покручеников. Скоро изба наполнилась людьми. Они с интересом слушали рассказы Фомки и Сидорки об их переходе с Яны на Колыму. Это путешествие в полторы тысячи верст по рекам, горным хребтам, топям, болотам и тайге было славным подвигом друзей-охотников.

От Усть-Янского зимовья Фомка с Сидоркой поднялись в карбасе вверх по Яне и ее правому притоку Джангкы-реке. В верховьях Джангкы они спрятали карбас в кустах и поднялись на хребет Тас-Хаяхтах. Перевалив через хребет, они спустились к Селеннях-реке. Там они добыли у юкагиров карбас и спустились по Селеннях-реке и Индигирке до Уяндинского зимовья, где их застал ледостав.

Фомка с Сидоркой купили собак и нарты, пристали к ватаге промышленных людей и с ними добрались до Средне-Колымского зимовья.

Оба друга любили поговорить, коли были слушатели. Фомка – тот больше любил рассказывать после сытного обеда. Говорил он неторопливо, то разглаживая, то ероша сивую бороду. Сидорка же, рассказывая, увлекался, вскакивал, размахивал руками, иной раз преувеличивал, сам того не замечая. Но раз уж слово у него вырвалось, он сам начинал верить, что так оно и было. Иной раз Сидорка до того договаривался, что слушатели явно отказывались ему верить. Тогда то и дело вокруг слышалось:

– Врет, что блины печет!

– Ври на обед, да покидай и на ужин!

Сидорка, однако, не смущался, а люди восхищались его враньем, хоть и не верили ни одному слову.

Попов рассказал Фомке с Сидоркой о неудачном морском походе.

– Вижу, закручинился ты, Федя, – сочувственно отозвался Фомка, – а тебе б не горевать, радоваться надо.

– Чему же радоваться?

– Чему? – воскликнул Фомка, вскакивая на ноги. – Вы, слава богу, все живы воротились! Вот чему! Знаю я Студено море! Бывало, льды затирали кочи, давили их. Бывало, ни едина человека не оставалось жива. Иные тонули, иные с голоду помирали. Иван Редкин, беглый пятидесятник, к примеру. Тоже на Погычу-реку шел. Он перед самой бурей за Святой Нос заскочил. Только его и видели, вечная ему память!

– Думаешь, погиб?

– Потоп, – ответил Сидорка с необычной для него серьезностью.

– А вы, – продолжал Фомка, – не только все живы воротились, а и кочи пригнали на Колыму. Этому ли не радоваться?

– Этому и я радуюсь, – улыбнулся Попов. – Только, вишь ты, тревожит меня, что люди могут отпасть от товарищества. Ведь ждать до другого лета!

– Не только не отпадут, а еще и иные охочие люди приищутся, – заверил Фомка. – Возьми хоть меня с Сидоркой, к примеру: будем челом бить Дежневу, чтобы он и нас принял во товарищи.

– В добрый час, Фома, – ответил Попов, наливая вино в кружки гостей. – И я, и Дежнев будем радошны.

Фомка выпил, крякнул, и его глаза увлажнились.

– А ты вот обожди, – произнес он, ставя на стол пустую кружку, – сходим мы на Погычу или на Анадырь-реку, а там, может, мы тебе и женку приищем. Не русскую, правда, сибирскую: юкагирку али якутку.

– Ты чукчу ему сосватай, – засмеялся Сидорка.

Сидевшие вокруг казаки и охотники захохотали. Попов развеселился.

Вечер прошел в беседах да шутках. Разговоров хватило бы, пожалуй, и на ночь. Однако надо было спать: на утро намечалась охота. Скоро вся изба погрузилась во тьму и сон.

9. Улуу

Охотники поднялись до рассвета. Пока кормили собак да запрягали их в нарты, стало светать.

На охоту собралось десять человек. Фомка с Сидоркой, конечно, были средь них. Из зимовья выехали на пяти нартах. Собаки бодро бежали по рыхлому снегу.

Здешний лес не был похож на тот жалкий, тонкий лес, что рос в низовьях Колымы. Здесь деревья были толще и выше. Лес состоял не из одной лиственницы. Местами попадались березовые рощи, заросли осинника, высокие тополи.

Верст через пятнадцать остановились. Стало трудно ехать на нартах. Камни, валежник и бурелом заставляли делать объезды. Охотники надели лыжи. Попов, Удима, Фомка и Сидорка пошли вперед. Остальные должны были идти с нартами по их следу.

Впереди шел Удима, прокладывая лыжню. За ним, один за другим, – Фомка, Попов и Сидорка. Фомка взял с собой рыжую лайку Хитрого.

Пищаль была у одного Сидорки. Фомка и Попов были вооружены лишь рогатинами да ножами. Фомка не признавал иной охоты на медведя, кроме охоты с рогатиной. Охотиться на медведя с пищалью, по его мнению, – глупое баловство.

– Перво-наперво, – говаривал он, – пищаль может дать осечку, а если зверь близок, – тут тебе и конец. Опять же, с первой пули навряд ли ведмедя убьешь. А заряжать-то ее, пищаль, и-и, как долго… Нет, робята, слушайте старика: нет надежнее доброй рогатины.

Попов также предпочитал рогатину. Его увлекали волнующие переживания единоборства со зверем. Он жаждал рукопашной схватки, в которой обострены все чувства, на одной чашке весов – сила, мужество и ум человека, а на другой – сила и хитрость зверя. Попов гордился своей победой над могучим зверем, хозяином леса.

Удима же должен был лишь показать берлогу. Якуты боялись и почитали медведя, и от Удимы никто не ждал, что он может убить зверя. Удима был вооружен пальмой[47] и саадаком. В руке, как и другие лыжники, он держал батожок с широким нижним и крючковатым верхним концами.

Лес покрывал всю гору. Чем выше поднимались охотники, тем тоньше становились деревья. Местами появлялись полянки и кустарники. Часто приходилось обходить большие камни, засыпанные снегом.

Мороз крепчал. Воздух был неподвижен. Скрип снега, треск задетой ветки – каждый звук в лесной тиши был слышен далеко. Бледно-голубое небо просвечивало меж ветвями.

Хитрый бежал впереди, проваливаясь в снег по брюхо. Вдруг собака оглянулась, как бы недоумевая: перед ней был пологий спуск. Удима подал знак охотникам. Затем, сев верхом на батожок, он покатился вниз по склону, правя батожком, как рулем.

Охотники последовали за Удимой тем же способом. Хитрый скатился кубарем. Под горой прошли еще с версту. Хитрый, бежавший впереди, остановился и зарычал. Шерсть на его спине поднялась дыбом.

– Ведмедя учуял! – тихо сказал Фомка.

Он подозвал Хитрого, взял его на сворку и снял ножны с пера рогатины. Хитрый рвался вперед, натягивая сворку.

К великому удивлению охотников, до них донеслись голоса людей.

– Фома, – сказал шепотом Попов, – обожди здесь с Хитрым. Мы глянем, что там за люди.

Фомка остановился. Попов, Сидорка и Удима стали осторожно пробираться дальше.

Перед ними открылась гряда больших мшистых камней, полузасыпанных снегом. Охотники добрались до камней и выглянули из-за них.

Посреди прохода между скал сидел громадный бурый медведь. Видимо, это был шатун, не успевший залечь в берлогу. Шагах в двадцати от него стоял старый якут. Он держал шапку в руках и низко кланялся медведю, что-то говоря по-якутски. Поодаль стояло человек десять якутов, державших под уздцы волновавшихся коней. Медведь сидел на дорожке, глядя на старика маленькими глазками.

Едва удерживаясь от смеха, Попов ткнул в бок Удиму и прошептал:

– Толкуй, что старик говорит медведю.

– Он говорит, – зашептал дрожавший от страха Удима, – он говорит: «Улуу-Тойон![48] Ты – хозяин леса. Не гневайся, Улуу-Тойон! Мы пришли не для того, чтобы тебя обидеть!»[49]

Медведь подозрительно повел носом и заворчал. Старик упал на колени.

– Толкуй, что отвечает медведь, – нетерпеливо шепнул Попов замолчавшему Удиме.

– Улуу-Тойон гневается. Он спрашивает, зачем якуты пришли в его лес.

Старик, дрожа и кланяясь в землю, снова заговорил плачущим голосом.

– Старик сказал, – продолжал Удима, – он провожает дочь Кивиль с ее женихом до его юрты. Будет свадьба. Старый якут сказал: «Уважь меня, Улуу-Тойон! Пропусти нас, а то, Кур… Курсуй, жених, откажется от моей дочери».

Тут Удима быстро замотал лицо длинными ушами малахая.

– Дальше! – нетерпеливо шепнул Попов.

– «Курсуй богат. Кивиль говорит: “Он стар и зол, не хочу за него замуж”. Но я – бедный старик. Курсуй даст мне за нее двух кобыл и коня».

– Старый черт! – вырвалось у Попова.

– «Уважь, Улуу-Тойон, – говорит старик, – пропусти нас».

Старик поклонился, коснувшись лбом снега. Громкий лай собаки заставил Попова оглянуться. Хитрый вырвался от Фомы, перескочил через камни и кинулся к медведю. Рассерженный медведь встал и щелкнул зубами. Хитрый звонко лаял, бросаясь к нему то с одной стороны, то с другой.

Старик-якут упал ничком в снег и вопил:

– Улуу-Тойон! Смилуйся!

Медведь пытался поймать собаку. Его налившиеся кровью глаза остановились на старике. Он заревел, шагнул к старику и схватил его за голову зубами. Снег окрасился кровью.

Возбужденный запахом крови, медведь в десяти шагах увидел Фомку. Без лыж, без кухлянки, шапки и рукавиц Фомка стоял перед ним, готовый к бою. Встав на дыбы, медведь с ревом двинулся на него. Хитрый сзади хватал зверя за ляжки. Но медведь не обращал внимания на собаку.

На дыбах медведь был выше Фомки головы на две. Саженная фигура мохнатого зверя заслонила Фомке и лес, и сугробы, и небо.

Фомка пригнулся, и, когда медведь приблизился, перо рогатины сверкнуло, мгновенно поднятое. Фомка вонзил рогатину в грудь медведя и, быстро передвинув обе руки к ее пяте, сунул рогатину вперед.

Попов увидел, как громадный зверь опрокинулся. Фомка не выпустил из рук рогатины. Со всею силой навалился он на нее, прижимая медведя к земле.

Неожиданно опрокинутый, медведь растерялся и оробел. Он беспомощно мотал задранными кверху лапами, стараясь перевернуться и встать на ноги. Подбежавший Попов также всадил в медведя рогатину. Фомка тотчас же выхватил свое оружие из тела зверя и нанес ему новую рану. Прижатый к земле двумя рогатинами, медведь испустил последнее дыхание. Фомка и Попов выдернули рогатины из туши зверя и стояли, утирая пот.

Увидев Улуу-Тойона мертвым, якуты осмелели, подошли ближе. Они кричали, негодуя и угрожая русским.

Молодая девушка-якутка бросилась к старику, залитому кровью. Она стала его тормошить, увидела, что он мертв, и заплакала.

– Кивиль! – окликнул ее Попов.

Девушка удивленно глянула на него. Попов увидел юное лицо, большие черные глаза, полные слез. Скулы девушки не слишком выдавались, ее нос был с горбинкой – изредка встречающаяся меж якутами черта тюркской расы. Черные косы спускались на спину девушки. С удивлением она смотрела на русского воина.

Девушка приглянулась Попову с первого взгляда: перед молодым охотником стояла черноглазая красавица-якутка.

– Удима, – проговорил Попов, – спроси, кто же ее жених. Да где ты?

Удима подошел. Его лица почти не было видно, так оно было закрыто шапкой.

Девушка показала на невысокого плотного якута лет пятидесяти, неподвижное жесткое лицо которого было обезображено шрамом.

– Спроси, – сказал Попов, – хочет ли она идти за него замуж?

– Нет! Не хочу! – воскликнула девушка, вскакивая на ноги.

Курсуй схватил ее за руку.

– Обожди, – спокойно продолжал Попов, отстраняя Курсуя. – Спроси ее, Удима, не лучше ли ей пойти замуж за меня?

– Да! – тотчас же ответила девушка, опуская глаза.

– А, хан ыт харах![50] – сквозь зубы прошипел Курсуй и, выхватив нож, бросился на Кивиль.

В ту же секунду Попов с размаху ударил Курсуя кулаком. Курсуй упал навзничь, и нож выпал из его руки. Через мгновение он уже поднимался, задыхаясь от злобы. Свита Курсуя схватилась за ножи и копья. Началась свалка.

Попов и Фомка отбивались рогатинами. Сидорка выстрелил из пищали, а затем, схватив ее за ствол, стал молотить прикладом, словно цепом.

Крики, визг девушки, лай собаки, ржание коней – все смешалось. Двое приспешников тойона упали замертво. Раненые начали отступать к коням.

Еще несколько мгновений – и якуты побежали. Они вскочили на коней и умчались, бросив девушку, мертвого старика и двоих воинов, убитых в схватке. Девушка плакала над стариком.

Попов уставился в бессмысленно улыбавшееся лицо Удимы, глядевшего вслед якутам.

– Ты что? – спросил Попов.

– Это он – тойон Курсуй Бозекович.

– Твой хозяин?

– Он.

– То-то я смотрю: ты рожу упрятал! Испугался?

– Если бы он узнал, убил бы.

– Не бойся, коли ты с нами. Давайте-ка похороним старика.

Попов и его товарищи занялись приготовлением могилы. Они отвалили несколько камней и с помощью ножей и топоров выкопали в земле неглубокую яму. Попов подошел к девушке, тронул ее за плечо и стал объяснять, что хочет похоронить старика. Сначала девушка испуганно смотрела на него, не понимая. Наконец она поняла, отрицательно закачала головой, закрыла старика своим телом, что-то говоря по-якутски.

– Ну-ка, толкуй, Удима.

– Она говорит: «Якута не хоронят в яме. Там его схватит злой Хомуллагас. Якута хоронят высоко. На дереве. Там его увидит Юрюнг-Айыы-Тойон, добрый бог. Юрюнг-Айыы-Тойон не отдаст его Хомуллагасу».

Попов развел руками и, подумав, сказал Удиме:

– Ну что ж, делай по своему обычаю.

Удима срубил несколько молодых елок и отсек их ветви.

Выбрав развесистую сосну, Удима забрался на нее, принял от Сидорки заготовленные жерди и уложил их на ветвях дерева, сделав своего рода помост.

Мертвец был поднят на помост, Удима положил его на жерди головой к югу и привязал веревкой к дереву.

Девушка следила за работой Удимы, шепча какие-то слова, может быть, заклинания.

– А этих двоих, – сказал Попов, указывая на оставшихся мертвецов, – мы подарим богу Хомуллагасу, чтоб и он не обиделся.

Трупы положили в яму, приготовленную для старика, и завалили камнями.

Едва покончили с похоронами, как послышался лай собак и крики охотников. Подоспели люди, шедшие сзади с нартами. Они сняли с медведя шкуру, разрубили его тушу на куски и погрузили мясо на нарты.

Было уже поздно, когда охотники двинулись к зимовью. В лесу стало сумрачно. Наевшиеся медвежьего мяса собаки дружно тянули нарты.

Попов радовался. Перед ним на нартах сидела черноглазая девушка, его будущая женка.

10. Нижне-Колымский острог

После первой удачной охоты Попов с Фомкой, Сидоркой и Удимой еще не раз хаживали в лес. Им удалось убить нескольких лосей. Нагрузив нарты мясом, охотники собирались домой, в Нижне-Колымский острог.

Нарты увязаны; собаки запряжены. Волнуясь, они то вскакивали, то ложились, то начинали грызться. В морозном воздухе над сворой клубился пар.

Осматривая собачьи упряжки, Попов заметил Удиму, привязывавшего мешок к одной из нарт. Якут был в походном снаряжении: на боку висел саадак, на поясе – пальма, в руках – лыжи.

– Куда ты, Удима? – спросил удивленный Попов. – Хочешь проводить нас?

– С тобой пойду, хозяин.

– Куда со мной?

– Куда ты, туда я. В Нижне-Колымский…

– Я там не останусь, Удима. Я уйду весной в море.

– И Удиму возьми.

– Вот те на! Как ты надумал?

– Ты хороший. Покрученики тебя любят. Возьми Удиму, хозяин. Я буду твоим боканом. За собаками буду ходить. Что заставишь, все буду делать.

– Ты знаешь, я не держу боканов.

– В покрут[51] возьми.

– Подумай лучше, Удима. В море трудно. Вернемся ли, не знаем.

– Удима был в море. Удима не боится смерти.

– Едем! – решительно согласился Попов. – Фомка, рекой ли нам ехать, или напрямик?

– Рекой. Оно подале будет верст на полсотню, да путь легче. С пути не собьемся.

– Едем рекой. Сколько дней мы проедем?

– При таких-то трескучих морозах да с грузом по двадцать пудов на нартах, бывальцы сказывали, пять с половиной сотен верст две недели ехать.

Кивиль с улыбкой слушала не совсем понятный ей разговор. Вокруг толпились среднеколымские казаки. Собаки повизгивали от нетерпения. Наконец путники попрощались, сели на нарты и тронулись.

Двенадцать крупных, похожих на волков собак тянули передние нарты. На них мчался Попов с Кивилью.

Кивиль отлично умела управлять собачьей упряжкой. Раскрасневшаяся, она размахивала остолом[52] и кричала:

– Сат! Сат! Ха!

Кивиль оглядывалась на Попова и улыбалась ему. Ни Попова, ни Кивиль не смущало, что им приходилось разговаривать главным образом улыбками да жестами. Попов знал мало якутских слов, а Кивили еще предстояло познать русские. Молодым людям было весело. Они радовались, чувствуя, что живут полной, настоящей жизнью. Вокруг неведомые пространства – горы, заваленные снегом лесные чащи. Впереди – неведомые опасности. Попову и Кивили было радостно встречать их, радостно бороться за жизнь, побеждать.

Проданная ненавистному Курсую, Кивиль вдруг стала невестой молодого красавца русского. Она думала, что ее жених вождь, большой тойон. Она ощупывала блестящий кинжал, подаренный ей Поповым, готовая бороться за своего жениха с людьми, со зверями, даже со злыми духами. Она была счастлива.

Через каждые десять верст Попов делал привалы-бердовки. Едва он останавливался, как одна за другой подбегали остальные упряжки. Немного поссорясь между собой, собаки ложились отдыхать. Подходили Фомка, Сидорка, Удима, кто-нибудь из покручеников. Вместе с Поповым и Кивилью они бегали около нарт, чтобы размяться и согреться.

В первые ночи светила луна, но скоро она перестала подниматься. Лишь звезды сверкали необычайно; казалось, они шевелились, как живые. Стожары[53] сияли над самой головой.

Ночами мрак окутывал мертвую реку. Терялись очертания тальника, росшего по берегам. Тальник казался черной стеной, отделявшей светлую полосу реки от мира.

Пока не являлся человек, на реке все было мертво, недвижимо. Мрак, снег и лютый мороз. Тишина. Ни ветка не хрустнет, ни снежок не шевельнется. Ни зверя не слышно, ни птицы не видно. Но резкий скрип полозьев разрывал тишину. Он был слышен далеко, чуть не за версту. Собачий лай и визг, крики людей врывались в безмолвие тундры. Жизнь заявляла о себе.

Для ночлегов Попов выбирал места у берега, где можно было собрать валежник или нарубить для костров тальник. Разведя костры, люди ставили ровдужные[54] пологи, ужинали. Тем временем собаки отлеживались. Затем люди отогревали у костров мерзлую рыбу, рубили ее и бросали собакам.

Накормив собак и привязав наиболее беспокойных из них, путники забирались в меховые спальные мешки, положенные под пологами. Уставшие, они мгновенно засыпали. Собаки спали на снегу, свернувшись клубочками.

Попов поднимал людей еще затемно. Поев, путники снова спешили дальше. Так они двигались вторую неделю.

Светало. Все яснее различались кусты и береговые обрывы. Попов уже сделал одну бердовку и был на втором переходе. Кивиль пела, размахивая остолом. Собачья упряжка вынесла их нарты за обрывистый мыс. На высоком берегу Кивиль увидела бревенчатые башни Нижне-Колымского острога, освещенные утренней зарей. Ниже, у самой реки, она увидела людей. Там мелькали топоры, визжали пилы, оттуда слышались стук молотков и русская речь.

Пение Кивили оборвалось. Она испуганно оглянулась на Попова, но его лицо было веселым. Он махал рукавицей и кричал.

Плотники заметили подъезжавший обоз. Бросив работу, они с веселыми криками побежали вниз на лед навстречу путникам. Толпясь, люди окружили нарты. Приветствия слышались со всех сторон. От шума и суматохи у Кивили стучало сердце. Она видела, как широкоплечий, бородатый мужчина с приветливым русским лицом, это был Дежнев, обнимался с Поповым.

– Ну, брат Федя, и заждались же мы! Ишь ты, какую красавицу отхватил! – говорил Дежнев, потрепав Кивиль по щеке. – Батеньки! Фомка с Сидоркой! Здорово! Отколь взялись? А я думал, вы где-то там, на Яне, промышляете!

– Мы, мы и есть, – пробасил Фомка, кланяясь.

– Доброго здоровьица, Семен Иваныч, – тонким голосом отозвался Сидорка. – Э! Прочь, гадюки! – крикнул он на сцепившихся в драке собак.

– Как живешь, старина?

– Как бог пошлет, – отвечал Фомка. – Ино летом, ино скоком, а ино и ползком. Дождь вымочит, солнышко высушит, ветры головы расчешут.

– Такой же! А ты как, Сидорка?

– Тощ, как хвощ, живу тоненько да помаленьку. Бывает, и Сидорка с Фомкой гуся жарят. А бывает, и брюхо есть, да нечего съесть.

– Ну, брат, нынче в брюхе будет!

– Ты подумай, Семен Иваныч, какие это друзья! – сказал Попов. – Это они из-за нас с тобой тысячи две верст отмахали. Пришли о незваных гостях весть нам принесть. Михайла, слышь, Стадухин лихого человека Анкудинова к нам засылает. Не хочет пустить нас на Погычу-реку раньше себя, Михайлы, – прибавил он вполголоса.

– Ишь, чего! Думают, на Руси все караси. Ан и ершики попадаются! Спасибо, друзья. Но рассказывать после будете, в избе да в тепле. Русская кость тепло любит.

Собак распрягли и нарты миром затащили на косогор. Часом позже, сидя на лавке перед пылавшей печью, Фомка с Сидоркой, перебивая друг друга, рассказали о заговоре Стадухина с Анкудиновым.

– Мужик лишь пиво заварил, – проворчал приказный Гаврилов, – а уж черт с ведром.

«Эх, Михайла, Михайла! – думал Дежнев о своем давнем товарище-однополчанине Стадухине. – До чего довела тебя гордость! А жаль… Умный ты мужик. Но поддаться я тебе не поддамся. Тоже ведь и мы не лыком шиты, злой ты мой человечище…»

Дежнев сердечно поблагодарил Фомку с Сидоркой. Он обрадовался, когда услышал, что они напрашиваются идти с ним по морю.

– Таких, – сказал он, – нам и надо. Это нашему брату на руку.

Однако, выслушав новости, все крепко задумались.

– Не пущу я этого разбойника в острог. Пусть зимует где хочет, – решительно сказал приказный Гаврилов.

По его твердому взгляду все поняли, что он так и сделает.

Дежнев принял свои меры. На другой же день плотбище, место шитья судов, стали обносить крепким тыном. По углам поставили сторожевые башни. За тыном у судов поставили избу для стражи, а у избы – клеть для собак. Стражу удвоили как у судов, так и в остроге.

К возвращению Попова в Нижне-Колымский острог на городках – бревенчатых клетках – уж стояли наборы[55] всех шести кочей.

Кочевой мастер Степан Сидоров шитье коча начинал с укладки «матицы» – киля. К матице спереди и сзади крепились наклоненные коржины[56], а справа и слева – опруги, или ребра[57].

Дежнев и Попов постоянно бывали на плотбище. С самой закладки кочей Дежнев наблюдал, как плотники теслами[58] и топорами обрабатывали кокоры, придавая им вид опруг. Он обсуждал с кочевым мастером форму каждого лекала и проверял готовые опруги.

Дежнев, Попов и Сидоров много толковали, как бы сделать кочи крепче, как увеличить их плавучесть.

Пока стояли морозы, нечего было и думать об обшивке кочей тесом. Хрупкие на морозе, доски ломались при первой попытке изогнуть их. До оттепели шла лишь заготовка досок и брусьев. Чтобы плотники не мерзли, на плотбище построили сарай, где разделывали лес.

Появление в остроге молодой якутки Кивили не вызвало особого удивления. В ту пору там не было русских женщин. Многие казаки и промышленные люди брали себе в жены якуток, тунгусок и юкагирок. В остроге и до прибытия Кивили уже было несколько женщин. Они окружили Кивиль, как только ее увидели.

Ойя, жена писаря Михайлы Савина, несколько дней назад отданная ему проезжим якутом, без умолку болтала с Кивилью на родном языке. Глаза Ойи бегали, а лицо оставалось неподвижным, словно маска.

Попов послал Кивиль в баню и наказал женщинам надеть на нее белье и новую одежду. Он нарядил ее словно куклу. Кухлянка и чулки на Кивили были беличьи; высокие сапоги-торбаса – внутри на заячьем, сверху – на пыжиковом меху; шапочка – соболья.

Кивиль быстро освоилась с жизнью в остроге, научилась объясняться по-русски, привыкла носить белье и с удовольствием ходила в баню. Она не любила сидеть в душной избе и находила развлечения на вольном воздухе.

Когда у Попова оказывалось свободное время, Кивиль просила его покататься с ней на оленях. Молодые люди садились на нарты, Кивиль гикала на оленей по-своему, да только их и видели!

Анкудиновцы долго ждать себя не заставили. Скоро шайка была на Колыме. Однажды под вечер она подкатила на пятнадцати собачьих упряжках и стала стучаться в ворота острога. Приказный Гаврилов не пустил анкудиновцев.

Лихие люди сначала шумели и угрожали. Но, поняв, что в остроге втрое больше народа, чем в их шайке, они приутихли. Начав с грозных требований, кончили жалобными просьбами.

– Пустите нас, Христа ради, – говорили анкудиновцы, – люди же мы. Неужто дадите нам от голода и холода сгибнуть?

Но приказный был твердый мужик.

– Вон, – сказал он, – версты за две, а то и ближе, стоит старое зимовье. Живите там, коли хотите. Сумели прийти, сумейте и прокормиться. Одно помните: коль вред от вас будет, не погляжу на зиму, выгоню вас и оттуда.

С тем Анкудинов и ушел. Он поселился в старом зимовье. Каждый день его люди слонялись у острога. Они приходили менять меха на крупу и соль. Немало находили они и других поводов, чтобы прийти. Приказный разрешил пускать их в острог для торга по три человека.

На следующий день по прибытии Анкудинов наведался на плотбище. Вечерело, когда он со своим подручным, плутоватым мужичонкой Пяткой Нероновым, подходил к тыну, окружавшему суда.

Вдруг из-за тына показалась рваная рысья шапка, и тонкий голос крикнул:

– Эй! Стой! Чтоб вас громом разразило!

Рядом появилась вторая голова с лохматой бородой, и густой бас спокойно произнес:

– Эй, молодец! Воротись! К смерти идешь!

Анкудинов с Нероновым увидели стволы двух пищалей, направленные в их головы. Неронов попятился. Анкудинов остановился. Некоторое время незваные гости стояли, изумленно всматриваясь в прицелившихся стражей.

– Тьфу ты, пропасть! – сплюнул, наконец, Анкудинов. – Да ведь это Фомка с Сидоркой!

– Вот те на! – отозвался Неронов, оборачиваясь к Анкудинову. – Выходит, они раньше нас сюда прилетели.