Не вор, не плут, не якобинец

Народом правил – но всегда ль?

Был прадед чистый абиссинец,

Держал и войско, и сераль.

И не напрасно шла молва:

Там жены слаще, чем халва.

Король отменно был богат,

Влиятелен и тороват.

Имел к тому деньжат излишек

И соответственно друзей,

И разномастных ребятишек

От самых разных матерей.

Ему служили волонтеры –

Не слабый, в общем-то, народ.

У горизонта стыли горы

И упирались в небосвод.

Король являл немалый пыл

(О чем свидетельствуют дети),

Но больше всех других на свете

Он сына младшего любил.

Такое дело не по нраву

Пришлось детишкам остальным,

И, напустивши шум и дым,

Придумали они забаву…

Чтобы исчезнул Ибрагим.

А тут пристали корабли,

Пришедшие из дальней дали.

Для королевского сераля

Они невесту привезли.

Папаша туркам задолжал,

Долг королевский был немал.

Такое сколько может длиться?

А жить с долгами не годится.

Итак, был поднят шум и гам,

И выстрел в цель попал, не мимо:

Родного братца Ибрагима

Они доставили гостям.

Связали парня – будь здоров,

Швырнули, как охапку дров:

Мол, за невесту это плата,

Хоть выглядит и странновато.

Не ведал то отец евонный,

Невестой новой увлеченный.

Курчавился рассветный дым,

Шла шхуна и волну дробила…

А мальчика сестра любила

И в море бросилась за ним.

Остался позади прибой,

Она плыла, не уставала,

Волна резвилась и плясала

И берег скрылся за кормой.

Но сердце девичье устало,

Из силы выбилось, пойми,

А тело ведь не из металла,

Оно живое, черт возьми!

Сирокко дунул в паруса,

Свежея ровно, без истерик,

И закачались паруса,

Предчувствуя турецкий берег.

Открыв девчонке прочный тыл,

Корабль покладисто скользил,

Как конькобежец на катке,

Бегун на гаревом песке.

И вот финал неравной гонки,

Точнее, не финал – облом:

Мальчишка кинулся к сестренке,

За ним плывущей за бортом.

Но боцман сшиб его ударом,

Махнув пудовым кулаком,

(Решая споры каждым днем,

Он слыл задирою недаром).

Что это было? Божья кара?

Или судьбы девятый вал?

Мальчишка вскрикнул от удара

И как подкошенный упал.

Длинна дорога до причала,

Водица горькая вольна.

Пришла высокая волна.

– Мой Ибрагим! – она вскричала,

Потом шепнула «Боже мой!»

И над водой сложила руки

И с чувством горестной разлуки

Навеки скрылась под водой.

К султану привезли мальчишку.

Сын абиссинского князька

Задумчив был и тих пока,

В пути беды хвативши лишку.

Он долго вспоминал сестру,

Что утонула поутру.

(И станет вспоминать, поверьте,

Ту девушку до самой смерти).

Она плыла широким брассом,

И вал в лицо ее хлестал.

…А напоследок ей Пегасом

Крылатый парусник предстал!..

Откуда греческому богу

Здесь появиться довелось?

Свернув как шею ми Ра ось,

Кто дал ему сюда дорогу?

Храня намеренья благие

И обеспечивая тыл,

Случившийся посол России

Парнишку черного купил.

Кровь княжеская – не водица,

Быть аманатом – не годится,

Зазорно жить ему в плену.

Дадим-ка живчику свободу,

Пусть на Руси поищет броду,

Ступая в свежую волну!

Бочонок рома – всех делов-то,

Коль разобраться, то пустяк.

Царевый отрок – знает всяк,

Не надо тратить здесь и слов-то.

Царь Петр, в тот день хвативши лишку,

Приветил черного мальчишку,

За вихры потрепал слегка,

Промолвил ласковое что-то

И записал парнишку в роту

Преображенского полка.

Деяний утверждалась смета,

С востока пробивался свет…

Таков-то предок был поэта,

Продравшийся сквозь толщу лет.

Сквозь гром и молнии кривые,

Что Русь вели на поводу,

Петр Первый подарил России

Ее ярчайшую звезду.

Не знал посол о том нимало.

Купил мальчишку Ганнибала

И плюнув в океанский вал,

Царю подарок отослал.

И негр, усилия утроив,

Трудился на пределе сил:

Взял Наварин, Херсон построил,

Короне преданно служил.

И вспоминал про ту сестренку,

Что за него на смерть пошла,

Пышноволосую девчонку,

Что жизнь за брата отдала.

Царь прибыл в Царское Село

Куда еще царю податься?)

И все преобразилось, братцы,

Все ожило и расцвело.

А на цепи сидел медведь,

Вокруг столба в тоске метался.

Не в силах более терпеть,

Сорвал ее – не зря старался! –

И на свободе оказался.

Обрадованный, зарычал –

Спасайся все, кого я встречу,

Всех задеру иль изувечу! –

И в рощу рядом убежал.

Царь вздумал погулять – но вдруг

Случилось то, что не бывало:

Сошел с ума собачий друг –

Шарло визжал, бросался в ноги,

Скакнув как пробка из подвала,

И царь вернулся с полдороги.

А дальше все как надо было:

Охрана зверя пристрелила.

Уж коли, друг, ты на цепи,

Сиди на ней и не глупи.

А к вечеру Лицей узнал

Про этот небольшой скандал.

Промолвил Пушкин: – Жалкий век,

А ведь великим быть старался.

Один нашелся человек,

И тот медведем оказался!..

Покой бежит от сердца прочь

И настежь жизненная смета.

Литой шандал, свеча и ночь

И задремавшая планета.

Бежит строка из-под руки, —

Нетерпеливо вдохновенье.

В виске пульсирует волненье,

Он мелко рвет черновики.

Струится века ветер колкий,

И завтра может быть – как знать, —

Слов драгоценные осколки

По букве станут собирать.

В стихах его – простор веселый,

Усадеб будущая гарь,

Ему грозит рукой тяжелой

Порфироносный государь.

Иные, может быть, растают,

Навек опустятся на дно,

Сотрет их время, как стирают

С бумаги грязное пятно.

Хоть мглой грядущее одето,

Но справедлив потомков суд,

И звонким именем поэта

Его эпоху назовут.

Окно, Фонтанка, тишина

И белой ночи трепетанье.

Он примостился у окна

И пьет соленое дыханье.

А где-то Балтики волна

Янтарь выносит как подарки.

С волной созвучна тишина

И звезды праздничны и ярки.

На Балтике сегодня штиль

И за окном в Европу тихо.

Комар отплясывает лихо,

Листва тихонько шепчет быль.

Стозвучный отзвук городской,

Душе поэта ты созвучен,

Как лодке старой – скрип уключин,

А людям – эхо над рекой.

Ты почва – и налитый колос,

Косы железо – и трава,

Простор Невы – и дальний голос,

Который слышится едва.

Созвучно утро – сизым палям,

Волне бессонной – бриз морской,

И зреющим туманным далям –

Возникший говор городской.

Отец был скуп – ну как тут быть?

И сына раздражало это.

И он задумал подлечить

Папашу – старого поэта.

Они однажды на пруду

Вдвоем на лодочке катались.

Поскольку не были в ладу –

О чем-то тихо препирались.

– Отец, я был и буду мот,

Мне, моту, жизнь милей и краше.

– Копейка рубль бережет! –

Твердил в ответ ему папаша.

Тут сын, не мучая мозги,

Достал червонцы золотые,

И ну швырять – и вмиг круги

Водой помчались, как живые.

Папаша жалобно глядел

На безобразие такое,

Но он перечить не посмел,

Хоть был задетым за живое.

Избавлен младший от вериг,

Какими груз монет казался.

И что же? Каждый при своих

В итоге акции остался.

Пускай ты в помыслах и чист,

Но дело вот какого роду:

Тебе не в силах, лицеист,

Лечить отцовскую природу.

Ах, сколько женщин! Белый свет

Заполнен ими – разве нет?

Свобода! Он тобой дышал,

От женщин трепетных зависим,

И с ними уносился к высям,

А ветер времени крепчал.

Лицеем выпущенный в свет,

Он во все тяжкие пустился,

Напропалую веселился,

Шалея от своих побед.

Но нет побед без поражений,

Без унижений – достижений.

Да, заражался – было дело,

К врачу на койку попадал,

Таблетки горькие глотал, —

Но снова шел в атаку смело.

Как легкокрылый мотылек,

Летел на каждый огонек.

Хоть некрасив – но он был молод,

И днем и ночью шел на бой,

И утолял порой свой жгучий голод

Порой из ямы выгребной.

Стихи? Да к черту все стихи,

Коли они – любви помехи.

Милее сладкие грехи

И многошумные утехи.

Для сочиненья – ни минутки.

Но вот, с меркурием в крови

И с сожалением в рассудке,

Он в лазарете от любви.

В больнице времени навалом!

С таким досугом небывалым

Он взялся за большущий труд:

Руслан с Людмилой – время ваше!

И замысел его все краше.

Тут не добавить ничего:

Жизнь человека закружила.

Спасибо, хворь, что ты его

Хотя б на время положила.

Такое с Пушкиным бывало:

Болезнь искусству помогала.

Стекали капели со стрехи

И с пылью питерской мешались.

Любовь рвалась в его стихи,

Стихи любовью завершались.

Судьба швырнула в Кишинев –

Проклятый город униженья,

Любви, тоски и постиженья,

Что был и жарок, и багров.

Здесь юг, здесь вечная весна.

Какого же тебе рожна?

А женщины везде похожи

По страсти, похоти и дрожи.

Свиданье раз назначил он

С прелестницей-аристократкой.

И вот он, миг свиданья сладкий!

Весь сад луною озарен.

Целуются два голубка,

Хотя и замужем голубка.

Он оторвал уста от кубка, —

Дорога страсти нелегка,

Того гляди – намнут бока.

Слились влюбленные уста,

И дама прилегла устало,

Как предисловие финала.

Вдруг из соседнего куста

Выскакивает к ним цыганка

(А может быть, и молдаванка):

Ревнивой ненависти вид,

Раскинуты как грабли руки,

Лицо безумием горит, —

Обличьем разъяренной суки.

Врагине в волосы вцепилась

И дергала туда-сюда,

И драка на земле продлилась

Картиной Страшного суда.

Одна другой не уступала,

Пылали женщины огнем.

И каждой словно было мало…

Их Пушкин разделил с трудом.

Проникнут гордостью дворянской,

Он вел свой список донжуанский

Без субподрядчиков и смет,

Сплошь состоящий из побед.

Свободных дам и несвободных,

Вносил он в список благородных,

И набралось их больше ста.

Трофей неплох, скажу по чести.

Итак, порадуемся вместе:

Такая, братцы, лепота!

Приплюсовав сюда простых,

Получишь полный список их…

Едва он прибыл в Кишинев,

Избегнув царственных оков,

Цыганка некая Людмила

Поэта сердце покорила.

Красой и прелести полна,

Она и пела и плясала.

Была откупщика жена,

Что никого не волновало.

А муж горяч был как огонь, —

Развороши его, попробуй!

Такой даст сдачи – только тронь!

Он наливался мутной злобой.

Преследуя святую цель

Избил Людмилу и, жесток,

Подругу запер под замок,

Поэта вызвал на дуэль.

Беда– то! Инзов взволновался

(Он слабость к Пушкину питал)

И сразу же за дело взялся,

Хоть срок и оставался мал.

Он действовал в один присест:

Поэта сразу – под арест,

Пусть посидит он да остынет,

Опасность поглядишь – и минет.

Он мужу выписал билет:

Мол, так и так – препятствий нет,

Езжай с женою за границу,

Пусть путь твой ровно год продлится.

И тишь да гладь, и сладко спится…

Как дуэлянт – перо и шпагу,

Как писарь – чистую бумагу,

Как горец – чистый свой клинок,

Так Инзов Пушкина берег.

Денег мало, все дорого, как мне тут жить?

По оставленной вольнице как не тужить?

Не желает отец хоть немного помочь,

Хотя письма и нежные пишет,

Опустилась на душу одесская ночь

И жарищею на душу пышет.

Жить на счет Воронцова никак не хочу,

Лучше нищим на паперти выду.

О супруге его я пока умолчу,

А к нему я питаю обиду.

Жизнь проходит бездарно, ее не вернешь,

Ветер вольный бросает в невольную дрожь.

В Кишиневе я у губернатора жил,

Пел как птица – и там ни о чем не тужил.

Нет здесь Инзова – я поселился в отеле,

Шум и свары ночные уже надоели:

Здесь любая шпана оставляет свой след,

Здесь покоя поэту уставшему нет.

Вигель спит за стеною – единственный друг,

Разделяющий мой ненавистный досуг.

Мы с ним бродим по улицам, к морю приходим

И глядим на его оголтелые волны,

Ловим отзвуки сонные пенной валторны

И прохладу пустынную вместе находим.

Он как я неприкаян, в долгах как в шелках,

Жизнь ему, как и мне, объявляет свой шах.

Кто придумал присутствие?.. Только не я.

Разбрелись от меня дорогие друзья.

Кишинев я оставил, а что здесь найду?

Кроме Черного моря – любовь ли, беду?

Не ответит любая гадалка,

Хотя мне заплатить ей не жалко.

Я открылся стихиям, дождям и ветрам,

Как оставленный всеми разграбленный храм.

А стихи-то идут по дорогам Руси,

По оврагам ее и увалам,

Над провалами грозными – бог упаси,

И по рекам, по кручам, по скалам.

Царь «Кавказского пленника» раз прочитал,

Сообщили мне как-то друзья,

– Надо с ним помириться! – супруге сказал, —

Жить с ним в ссоре, я вижу, нельзя.

…Шла одесская осень – суровые дни,

Лето красное враз миновало.

Угасали в душе золотые огни

И зима во весь рост наступала.

Во сне являлась ты мне ночью,

Когда все призраки мятутся,

И видел я тебя воочью,

Хотя не смел и прикоснуться.

Но не немецкой, не французской,

Нет! Ты предстала предо мной

Той полупольской, полурусской,

Какой-то дерзкой красотой.

Красы восторженный свидетель,

Перед тобою я молчу.

Скорей сорву я двери с петель,

Чем расскажу, чего хочу.

Чего хочу я… Грешник, кайся!

Я словно в море брошен вдруг.

О Лиза, Лиза, догадайся

И кинь спасательный мне круг.

Наш мир все хуже что ни год,

Мельчает люд, мельчает скот,

Старушки говорят,

Но и теперь он – хоть куда!

Каким же был наш мир тогда,

Лет тысячу назад?!

Мне Русь святая невтерпеж,

Куда здесь не посмотришь – ложь,

С ней просыпаться и уснуть,

Но не откроешь жизни суть.

Брат Лев, скажу без лишних слов:

Мне богомерзок Воронцов.

Такая у меня стезя,

Просил об отпуске – нельзя.

И рад бы послужить – но нет,

Другой влечет меня рассвет.

Да, слава есть, а деньги где?

Без них – зерно я в борозде,

Лежу – а прорасти нет сил

В стране цепей, в стране могил.

Теперь не ценятся слова,

Нужна мне только трын-трава,

Да мудрено ее найти

На неисхоженном пути.

Мне жаловался Пушкин, что два раза

Просил царя через его министров

Дать отпуск, только каждый раз в ответ

Он получал решительное нет.

– И что теперь? – спросил я у поэта.

– И что теперь? Да напишу я прямо

Царю на Зимний, что на берегу

Реки Невы, напротив крепость дремлет

И тяжкий купол над собой подъемлет,

А люди Петропавловской зовут.

А сам возьму-ка тросточку да шляпу

Да и махну хотя б в Константинополь,

Поскольку Русь мне стала поперек.

– Мой друг, но это родина твоя.

– Где хорошо нам – там отчизна наша.

Лишь деньги бы – да где их подберешь?

Их нет как нет, вот так, едрена вошь!

Мы съездили в Тирасполь и Бендеры,

Устали, но увидели сверх меры:

Различные предметы старины,

Следы картечин на лице войны.

Но Пушкин торопил меня в Одессу,

Обратно к воронцовскому прогрессу.

Честил милорда, звал полумилордом

И полуподлецом, но есть надежда

Что будет он и целым наконец.

…Обедали у графа Воронцова.

Насилу затащил туда поэта,

Он долго не хотел в тот дом войти,

Однако я поэта уломал.

Был Пушкин мрачен – видно, что не в духе.

Он был собою, видно, недоволен.

Отрывистые реплики бросал,

Как будто корм аквариумным рыбкам,

Сам отодвинул от себя тарелку.

Казалось, он предчувствовал беду.

Вдруг Пушкин встал, со всеми распростился.

Он резко отодвинул мягкий стул,

Шагнул на выход; говор сразу замер,

Все взоры устремились на поэта,

Но больше тот не вымолвил ни слова.

Граф побледнел, как будто принял яд.

Его супруга густо покраснела

И веером турецким помахала,

Глаза на стол неловко опустив.

И в зале тихий ангел пролетел.

Предчувствуя начало новых бед,

Смотрел я молча Пушкину вослед.

Поэт сыскал свою средь многих шляпу,

Надел перед серебряным трюмо

И вышел прочь.

…А я к часам к восьми

В отель вернулся и зашел к поэту.

В ушах звучали графские слова:

– Не надо обращать, друзья, вниманье, —

Поэт, наверно, не вошел в сознанье.

Он дерзок и безмысленен притом,

Держаться не умеет за столом.

Я из Лицея выгнал бы его

И… – не добавил больше ничего.

Поэт без сюртука, в цветной рубашке

Влез на колени к мавру из Туниса,

Высокому и ловкому Али,

Что приводил в Одессу корабли.

Он кантовался в этом же отеле,

Они с поэтом крепко подружились.

Рябой судовладелец забавлялся.

Веселый и немного плутоватый,

Он улыбался в рыжие усы,

Подкручивая кверху для красы.

Порою Пушкин щекотал пирата,

А тот в ответ хихикал плутовато

И ерзал, словно девица-краса,

Прищуривая дерзкие глаза.

Я пригласил ребят на чашку чая

В свой одноместный холостяцкий номер.

Официант принес пузатый чайник,

Заварку, пересохшие баранки,

Какое-то вишневое желе.

– Из Англии пришло! – сказал он важно.

– Эй, братец, забери его обратно,

А то тебе я в рожу запущу!

Меня ведь от английского тошнит!

– Пардон, не знал. – А вот теперь ты знаешь!

За чаем Пушкин вспомнил Кишинев,

Вновь сожалел, что прочь его покинул.

– Я Воронцова вытерпеть не в силах…

Одна отрада – это мой Али! –

И вновь защекотал его внезапно,

А тот заерзал – не терпел чахотки.

Поэт захохотал, исчезли тени

С нахмуренного желчного лица.

– Гони моя лошадка, курс на север, —

Он повторял, подпрыгивая мерно.

Болтали долго, в полночь он ушел

С Али – своим доверенным дружком.

Разгорячен беседою с поэтом,

Ворочался я и не мог уснуть.

Али сказал: – Мы в Турцию махнем!

Там девки слаще меда, ей-же-ей,

Да и дешевле много, чем в Одессе.

Я песню эту слышал, и не раз.

«Али – моя единственная радость», —

Не раз за вечер Пушкин повторял.

…Ершистый, неприкаянный и буйный,

Ну кто его в Одессе приголубит?

Кому он склонит голову на грудь?

Эй, пожалейте негра, кто-нибудь!

Такая запятая приключилась,

Иль, может быть, судьба, в конце концов.

Ты правильно взбесился, Воронцов:

Твоя супруга с Пушкиным слюбилась.

И через пень-колоду все пошло.

Где берега и лодка? Где весло?

Не зря ты перепутал ночь и день,

Узнавши про случившееся дело.

Топор бы в руки, или там кистень,

И врезать, чтоб в округе загудело!

Он может сделать, потому и граф,

И не лишен своих наследных прав.

Ему ли, ей? А может быть, двоим?

За муки незаслуженные эти…

Из трубки вился ароматный дым

И растворялся в душном кабинете.

Он прикурил и думал о своем,

И погрузился в полночь графский дом.

Мальчишка, графоман и фанфарон,

Напялил байроническую маску…

Убить его, пожалуй, не резон, —

Подобный случай вызовет огласку.

Нет, накажу я дьявола иначе,

И он завоет, получивши сдачи.

Уснул у моря пыльный городок,

Как контур незаконченной картины,

Тревог, надежд и мужества исток,

Что волею возник Екатерины.

И граф проговорил довольно смачно

Окрашенные горечью слова:

– Конечно, он сучара однозначно,

Но Лизка-то, паскуда, какова?!

Его – и на мальчишку променяла.

Чего Елизавете было мало?

Сперматозоид гнусный негритоса,

Он опозорил собственность мою.

Теперь вокруг любой посмотрит косо

На нынешнюю графскую семью.

Как быстро лоск блистательного сэра

Со спятившего рыцаря слетел!

Пылал он, как расплавленная сера

В аду, средь распадающихся тел.

Харон, неутомимый перевозчик,

Вот так же матерился средь зыбей,

Ругался, как надравшийся извозчик,

Когда он оставался без людей.

Слетела сразу с графа позолота,

Наверно позабыл, что рыцарь он.

Воздерживаться больше не резон,

Английский лоск слетел с него в два счета.

Ну, погоди же, подлое отродье!

Подавишься ты яблоком в саду.

Суд высший на тебя я наведу

И прочь тебя утащит половодье.

Проклятый прыщ на теле государства,

Узнаешь, что такое серный ад.

Я отыщу отменное лекарство,

Отличный быстродействующий яд.

…И сам не знаю, на каком я свете,

На грудь склоняю голову в тоске…

Он ездит на моей Елизавете,

Как всадник на утоптанном песке.

Он ставит раком тучную графиню

И в рот первичный признак ей сует…

Куда бежать? В Иерусалим, в пустыню,

На остров, посреди безлюдных вод?

Нет, не дождешься! Сам тебя отправлю,

Куда Макар не угонял телят.

Я сам тебя, дружок, реветь заставлю:

И ты уж не воротишься назад!

Попрыгаешь, развратник мутноокий,

Достоинство чужое погубя.

Царь все поймет, и гнев его высокий,

Как лава, изольется на тебя.

Но как же ты, арап и обезьяна,

Сумел жену-красавицу увлечь?

Постой, мерзавец! Радуешься рано,

Башку твою дурную скину с плеч.

Не скажешь по-хорошему – уйду, мол, —

Так завтра завопишь – спаси, господь!

Поплатишься, коли в ночи задумал

Красавице моей вонзиться в плоть.

Тебе устрою променад у моря,

Попляшешь, друг, на медленном огне.

И ты, щенок, за все заплатишь мне,

И для тебя в ночи померкнут зори.

Граф ведал медицинские познанья,

Науку по журналам постигал,

Он их из Альбиона получал,

Тем расширяя миропониманье.

Жены все нет – стыдобушку забыла,

Готова жизнь отдать за подлеца.

Здесь запереть мерзавку надо было,

Чтоб не теряла своего лица!

И отлупить бы тоже не мешало б –

Ремнем кавалерийским отодрать,

И не жалеть ее, едрена мать,

Не слышать пеней и слезливых жалоб.

А может, это выдумка и враки,

И тот урод не лазит в огород?

Мужик на бабе не оставит знаки,

Так что ж он слухи в голову берет?

Слугу он вызвал: – Где Елизавета?

– Ушла куда-то, – отвечал слуга.

…Уже недалеко и до рассвета,

Который тихо входит в берега.

– Ступай! – он молвил, мысленно ругаясь,

Один средь распадающейся мглы.

Бродил по кабинету, натыкаясь

На стулья, этажерки и столы.

Затем платком глаза он молча вытер,

Наполнил трубку и поднес огня.

И сел писать письмо в далекий Питер, —

Попляшешь, обезьяна, у меня!

Лети, депеша, в невскую столицу,

Прочтет министр ее, прочтет и царь.

Не зря, бывало, в цель стрелял он встарь –

Он уязвит врага на-особицу!

…Короткими одесскими ночами

Не спи, от черной ревности рыдай,

Подушку белоснежную кусай,

Терзайся, граф, и скрежещи зубами.

Жены недуг узнал по бормотанью,

Что вылетает в чувственном огне,

По вскрикам странным в беспокойном сне,

По легкому и быстрому шептанью.

По счастью, царь Московии всесилен,

Что постановит – так тому и быть.

Как Парка, держит он судьбины нить,

И путь найдет средь мозговых извилин.

А дело тут особенного рода:

Он должен выслать этого урода.

Куда? Куда угодно, хоть бы в ад,

Лишь не было б ему пути назад.

…А сколько сил на город положил,

Мостя ему в грядущее дороги.

Трудился честно, не жалея сил.

И что же получается в итоге?

Хотел бы я сокровище свое

Одеть навек в достойную оправу.

Да он не пощадит ведь и ее

И втопчет в прах – а по какому праву?

Пробили утро старые часы,

Не дремлет время – неустанный витязь.

Молю я вас, межзвездные весы,

Хоть раз ко мне немножечко качнитесь!

Я ведаю и сам, что трижды прав,

Ведь защищаю честь свою и совесть.

Так скажет и потомок мой, узнав

Печальную и путаную повесть.

Вникай, дружище, в мой нелегкий труд,

Который сотворил я не условно.

Верши над нами справедливый суд,

И я его приму беспрекословно.

Нелепая, безжалостная Русь,

Я об тебя давно уж ноги вытер.

Я жалобу пошлю в далекий Питер,

Дай только, силы духа наберусь.

Четыре ночи. Дальняя заря

Над городом проснувшимся пробилась.

Я верю твердо, что пишу не зря,

Монаршая должна свершиться милость.

Светило полусонное встает

И плавится сверканьем небывалым.

Горит над портом жаркий небосвод

И красит паруса восходом алым.

А женки нет. Где ночку провела?

Спрошу с нее, едва она вернется.

Зачем же сердце так неровно бьется,

Готово жизнь мою спалить дотла?

…Стук каблучков. – Откуда ты пришла?

– Я прямо с бала. Боже, как устала!

Ты не пришел, мой граф. Что за дела?

Там всполошились с этого немало.

Пойду прилягу, да и ты бы лег.

Скажи, на что же мы кладем усилья?

…А он уже заметил, что песок

Прилипнул сзади к кружевной мантилье.

Утро вспыхнуло рано

И спешит без примерки,

И горит, словно рана.

Паруса-этажерки

Здесь, где барки теснятся,

Ломят напропалую,

Где затоптана пьяцца,

Где мешки – врассыпную;

Грузовозы встречают,

Грузовозы проводят;

Грузы в порт прибывают,

Грузы в море уходят.

Груды бочек и теса

(Ценят здесь деревяшку).

Быт нехитрый матроса

На виду, нараспашку.

С давних лет, спозаранку

Он таким и остался.

Чтобы стал порто-франко,

Воронцов расстарался:

Создал местное чудо, —

Осмотреться изволь-ка.

Все равно он паскуда,

Полмилорда – и только!

Так решил он и вышел

В ранний час на прогулку.

Голос утра услышал,

Проходя переулки.

Вот и порт за спиною,

Город с портом-алмазом.

Шел он с чистой душою,

Подмечающим глазом.

Без записок, без писем,

Коренастый и крепкий,

Он шагал, независим,

При котомке и кепке.

Три избенки на взгорье –

И просторы степные.

Черноморское взгорье.

Стрелы солнца косые.

Ветер вольный и крепкий.

День рассыпчатый летний.

Шел парнишка при кепке

Восемнадцатилетний.

Может, чуть ему боле, —

Это в общем неважно.

Широченное поле.

Туч летучие брашна.

Степь. Приморье. Одесса.

Здесь проходят ученья.

Шел одесский повеса

И искал приключенья.

Баламута и мота

Что вдали привлекало?

Батарейная рота

В дальнем месте стояла.

В разгоревшейся рани,

На заросшей опушке,

Стали в ряд на поляне

Тупорылые пушки.

Парень к пушкам подходит,

Смотрит, щупает смело.

Что, скажи, он находит,

Глядя в прорезь прицела?

На мальчишку похожий

Посох кинул свой на пол.

Непонятный прохожий

Мять орудие начал.

Смотрит дуло, колеса

Под казенною частью.

Море блещет с откоса,

Тучи дышат к ненастью.

Это вам не игрушки,

Что в лесу или в поле.

Пушкин смотрит на пушки:

Это родичи, что ли?!

А неплохо бы, право,

Согласитесь, ребята,

Получить для забавы

Иль отца, или брата!

Против вражьего взгляда,

Против лжи и напасти

Только рявкнет как надо –

И расколет на части.

Брат такой не изменит, —

Тишь стоит или вьюжно,

И папаша оценит

И поддержит, как нужно.

Слава брату-орудью,

Слава хватке ружейной!

Эй, кто выдержит грудью

Залп такой батарейный?!

Брат! Давно не видались,

Ты соскучился, видно.

Годы – это не малость,

Жить в разлуке обидно.

Ты такой же, как прежде.

Молчаливо тоскуя

Поджидаешь в надежде,

Что тебя обниму я.

Славно смазана тушка,

И стоит не сутуло.

Здравствуй, здравствуй же, пушка,

Не сворачивай дуло!

…И блюститель простора

И ничуть не шутейный,

Подошел к нему споро

Человек батарейный.

– Здесь военная тайна,

Здесь чужие не ходят!

– Подошел я случайно:

Дух весной колобродит.

– Вы гуляете в поле?

Сердце воздуху радо?

Пушки нравятся, что ли?

– Да, пушчонки что надо!

…Ходит ветер по воле,

День пока лучезарен.

– Ты шпионишь здесь, что ли?

Турок, немец, татарин?

Шпик? Неужто турецкий?

Выкрасть тайны охота?

Стой! Рукой молодецкой,

Как орешинок грецкий,

Расколю я в два счета!

Ты ведешь себя дико,

Коль попался – покайся.

Кто такой? Говори-ка,

Да соврать не пытайся!

– Я ничуть не стараюсь.

Вы поймите, ребята:

Как и в чем тут покаюсь,

Если встретил я брата?

– Нет предела канальству!

Пусть кто выше рассудит.

Ну-ка, шагом к начальству!

Как решит, так и будет!

Кто ты? – Пушкин я! – Браво!

Радость в дом, не иначе!

Слава Пушкину, слава,

И добра, и удачи!

Моя радость не лжива,

Наша встреча – награда!

Залпом в небо, да живо!

Сердце Пушкину радо.

Степью залп отразился,

Эхо выстрелов – чудо!

Лагерь весь спохватился:

Кто палит и откуда?

Эта радость без меры.

Пушкин видит уроки:

Знают все офицеры

Огненосные строки.

На слуху оставалось,

Что на ум западало.

В них и богу досталось,

И монарху немало.

Гостя враз окружили

С прогремевшею пушкой.

Офицеры решили

День отметить пирушкой.

Куда торопимся, куда

Уходит вешняя вода,

Уходят ранние года,

Уходят молодые грозы,

Уходит смех, уходят слезы.

Мир облетает, словно клен,

В ненастный месяц погружен.

Так думал он, бродя по саду

И пил с горчинкою усладу.

Спешим, а ведь возврата нет,

Уводит к горизонту след,

Не повернуть его обратно

И не убрать на солнце пятна.

Прощай, Одесса! Закатал

Меня далече принципал!

Кляня проклятое житье,

Приносит славных дел наследник

Неудовольствие свое

Княгине Вяземской в передник.

И пароконка заскрипела

И тронулась на всех парах,

И песню вечную запела

О пролетающих верстах.

Провинциальный Могилев,

Шар солнца тучен и багров.

Как следствие давнишней ссоры,

Скрипят натружено рессоры.

Чтобы на Псков продолжить путь,

На почту надо завернуть,

Отметить пунктик в подорожной –

И дальше в путь с тоской острожной.

На почте Пушкина узнали.

В изгибах солнечной пыли

Его подняли, понесли –

Он чуть не утонул в бокале!

Вскочивши на широкий стол,

Он стих сложившийся прочел:

«Я люблю вечерний пир,

Где веселье председатель,

А свобода, мой кумир,

За столом законодатель,

Где до утра слово «пей»

Заглушает крики песен,

Где просторен круг гостей

А кружок бутылок тесен».

На почте, на возникшем вече

Поэта бросились качать,

И обнимать, и целовать, —

Сердечней не бывало встречи!

Князь Оболенский закричал:

– Друзья, придумаем финал!

В шампанском гостя искупаем,

Чтоб нашу выразить любовь

И чувства, что волнуют кровь, —

Ему понравятся, мы знаем!

– Отлично бы, да я спешу

От моря Черного подале,

Домой, в Михайловские дали,

И потому простить прошу!

Декабрь шумел ветрами

И сеялся снегами,

Вошел морозец в раж.

Он вздумал прокатиться

До Северной столицы,

Готов и экипаж.

Обрыдли в этой ссылке

И песни, и бутылки,

И легкий флирт в саду.

Шесть лет прошло – довольно!

Пускай наткнусь невольно

На радость ли, беду.

Помчались! Но зайчишка,

Хвативши страху лишка,

Им путь перебежал,

И уж совсем некстати

Духовный вышел батя –

Он в гости путь держал.

Был Пушкин суеверен,

Дурным приметам верен –

И он назад свернул.

К сугробам наметенным

И к печкам задымленным,

К сосне на-караул.

Да, он остался дома,

Где все ему знакомо,

Где женский нежен взор,

Где стонут половицы,

Где долгий вечер длится

Под нянин разговор.

И омут на Сенатской,

Вращающийся, хватский,

Его не затянул.

Он ничего не слышал,

Хоть за ворота вышел

И пушек дальний гул

Поэта обминул,

Поэта обманул.

Отец со страху напустил в штаны:

Дела повесы старшего темны,

Он волтерьянец и вероотступник,

А вместе – государственный преступник.

Он стал жандарма верная рука,

Агент охранки, соглядатай низкий,

Сам вызвался следить исподтишка

За благонравьем и за перепиской.

Сынок болтался в ссылке – а теперь

Повесой полным, разболтавшись вдвое,

В гнездо свое приехал родовое.

Войдя теперь в отеческую дверь,

Он сердце надорвал отцу, поверь!

Невыездной по воле демиурга.

Сто верст до Пскова, триста – Петербурга,

А до границы – хоть семь верст скачи…

Теперь сиди-ка сиднем на печи!

Или верхом, по страждущим полям,

Следя следы потравы здесь и там.

Идти к соседям? Но девчонки – дуры,

Хотя любезны сердцу и очам,

Cлужанки политеса и натуры

И жрицы страсти нежной по ночам.

Их маменька – хорошая хозяйка:

Варенье и наливки – все свое.

За дочерьми получше примечай-ка:

Ведут они свое житье-бытье.

Ей под полтинник – больше и не дашь.

Помещицы умеренной типаж.

Девичество – товарец хрупкий очень,

Хотя порой и неказист с лица.

Как уберечь его от червоточин

И от наскоков дерзкого певца,

От богом умудренного поэта,

Чья песня далеко еще не спета?

Не уберечь! Растает сердце девы,

Как воск от воспаленного огня,

Лишь глас пророка воззовет коня,

Пленят ее сердечные напевы.

Где ты, Елизавета Воронцова,

Цыганки, молдаванки – несть числа.

Но не умолкло царственное слово:

Слова поэта суть его дела.

А между тем отец – откуда прыть? –

Как бы иезуит новейшей школы,

Сам вызвался за первенцем следить,

Чтоб вырвать сына из цепей крамолы.

Печальные, мучительные дни,

Печальные, мучительные ночи.

Ужиться вместе им не стало мочи

И насмерть, вдрызг рассорились они.

Отец об этом на крыльце кричал

И бился, словно лодка о причал.

Истерика отвратна у мужчины,

Когда она и вовсе без причины.

И он вопил из всех свободных сил:

«Сын бить хотел меня, почти избил,

Он злобу на отце родном избыл!

Его терпеть я больше не хочу,

Его предать готов я палачу!

Останься с богом, недостойный сын,

Жить не хочу под крышею одной

Мой отпрыск недостойнейший, с тобой.

Позор моих заслуженных седин!»

Семейство – в Питер, Александр один

Остался с нянькой в доме опустелом

Растерянным птенцом осиротелым,

Покоев обветшалых господин.

Мышь в подполе соломкою шуршит,

Готовится во всю ударить вьюга.

Он путь свой предначертанный вершит,

Ждет в гости припозднившегося друга.

Ему всего лишь стукнул четвертной,

Он мечется в светелке опустелой.

И прорастают строки мыслью зрелой,

Дух юности оставив за чертой.

Чадит, дымится треснутый очаг,

Дурашливо кричит спросонья петел.

Не зря когда-то Иисус заметил:

Домашние – для человека враг.

Пусть не Сибирь, пускай не Соловки,

Михайловское – не подарок тоже.

Деревня, глушь, – до судорог, до дрожи,

Столичным развлеченьям вопреки.

Хоть здесь душою рос и постигал

И связь времен, и собственное время,

И сквозь времен седоголовый вал

Тащил познанья тягостное бремя.

И он пытался ношу облегчить,

А заодно – и собственную душу,

Шампанским – скуку смертную лечить,

Как морем – высыхающую сушу.

Судьба в родных пенатах нелегка,

Подобная судьбе Наполеона.

Теперь – под наблюдением дьячка,

Опять же добровольного шпиона.

Что на Святой Елене, что в сельце –

Не выберешься даже и до Пскова.

…Но видит мир себя в его лице

И ждет, и ловит золотое слово.

Он, как всегда, романтик и чудак,

И выпить не дурак, и волокнуться, —

Но в нем стихии грозные мятутся,

Истории самой неровный шаг.

Былинку чует он и грому внемлет,

Свободу ловит в громе баррикад.

Он мир огромный мысленно объемлет

И правду ценит выше всех наград.

Бастилию крушит с восставшим вместе,

Восходит с королем на эшафот.

Во всем – неукротимый воин чести,

Что мысль-соху за лошадью ведет.

На ярмарку спешит в цветной рубахе

И с посохом увесистым в руке,

Он дать готов свободу каждой птахе,

Которая запуталась в силке.

Он барщину готов сменить оброком,

Чтоб раб свою судьбу благословил;

Исполненный неизъяснимых сил

Он запросто сотрудничает с роком.

В нем спит и просыпается стихия,

Как летняя улетная гроза.

Нелепая мужицкая стихия

Глядится в абиссинские глаза.

И он не ведал жребия иного

И рвался к свету из последних сил.

Невзрачный парень – что же в нем такого,

Что целый божий мир заворожил?

Михайловское… Снег метут метели.

Июля полдни – спящая роса.

Задумчивые царственные ели

И звонкие на поле голоса.

Мороз и солнце… Ровный бег коня…

Светелка в чаще… Девица-краса…

Бильярд и жженка, и стихи ночные,

Заветные наследные леса.

Застывшая дремотная Россия.

Жарынь, и солнце, и дожди косые,

Неяркая, неброская краса.

Тригорского желанный островок,

Протоптанная верная тропинка,

Завистливый и ненадежный рок,

Цветник девичий по законам рынка.

А он средь них – султаном из гарема,

Любая рада взор его привлечь.

На их дела взирают звезды немо

И льется переливчатая речь.

О, как прекрасны краткие мгновенья

И никогда не повториться им…

Надежды, увлечения, сомненья –

Межзвездный разлетающийся дым…

12 лет пройдут, как вздох девичий,

Ударит среднерусская зима.

Умчится лето, зной и говор птичий,

Уснут в снегу убогие дома.

Приедет он в свой край родимый снова,

Приедет он в гробу в последний раз.

Февральский вечер выглянет багрово,

Подернет солнце свой остывший глаз.

Он въедет в Святогорское подворье

В дубовом заколоченном гробу.

Открытое и ветреное взгорье

Принять готово и его судьбу.

– Нам надо мужиков – копать могилу,

Давай-ка, друг, в Тригорское гони.

Мерцали отдаленные огни,

Поземка разгулявшаяся выла.

Старушка вышла в оренбургской шали:

– Вам мужичков? Сейчас распоряжусь.

…Снега заледенелые молчали,

Промерзшая вокруг дымилась Русь.

– Кому могила?

– Пушкину-поэту.

Из Питера сегодня привезли.

Сейчас и подобьем, голубка, смету

За три аршина вынутой земли.

– Да кто ж убил его? Он был ребенок, —

Она вздохнула глубоко и горько. –

А голос был его заливист, звонок…

Всплыла луна, как брошенная корка.

В снегу стояли ели по колено

И не желали вырваться из плена;

Они все помнят, как и их хозяйка,

Они не позабыли ничего.

Минуло время. Как вернешь его?

Мелькнуло словно косоглазый зайка.

…А девицы по свету разлетелись,

Не зря их с детства отличала смелость.

Одна старуха вековать осталась.

А память-то, увы, такая малость!

Тут староста трех мужиков привел,

Она им отдала распоряженье

И началось неспешное движенье,

Хозяйкин гость их в монастырь повел.

Она стояла и вослед глядела.

Шептали губы: «Вот какое дело…».

Ушел из жизни славный их сосед

Совсем здоровым и в расцвете лет.

И ей, видать, немного жить осталось:

Совсем на донце дней – такая малость!..

Государь призвал поэта

Из родительской усадьбы.

Нарочный его доставил

В четверо всего лишь суток

В Николаевский дворец.

Вальш, фельдъегерь службы царской,

Сам молодчик двухметровый,

К новым подвигам готовый

Ввел опального поэта

Прямо в царские покои, —

Отчитался наконец.

Пробили часы четыре.

Ранний вечер опускался,

На кварталы городские,

На заставы и ворота,

На сады, дома и парки, —

Златоглавую Москву.

…Царь отменно был приветлив.

Поздоровался с поэтом,

Вопросил: «Ну, как дорога,

Где сегодня ты ночуешь?

На Тверской в отеле? Славно!»

Сон свершился наяву.

«Где бы был ты в день восстанья?

И твои ли это строки?»

«Был бы я с бунтовщиками,

Потому что, государь мой,

Некуда мне было б деться,

Там ведь все мои друзья!

Стих тот – мой». «Что пишешь ныне?»

«Не пишу я, потому что

Очень строгая цензура».

«Сам теперь твой цензор буду

И решать все стану сам.

Все давай мне, что напишешь,

Никого теперь не бойся!

Дай мне слово, что не будешь

Возмутительные строки

Сочиняя безрассудно,

Впредь швырять в народ честной».

Царь с поэтом толковали

В кабинете государя,

И поэт, слегка забывшись,

Грея ноги у камина,

Перемерзнувши с дороги,

Сел на столик за собой.

Царь с досадой отвернулся,

Скрыв искусно недовольство:

Ну, какие планы зреют,

Что теперь писать он станет?

Нет, нельзя давать свободы

Огненосному стиху!

Может, зря я дал поэту

Волю вольную сегодня:

Коли он на стол садится,

То могу я сделать вывод:

Он меня и в грош не ставит –

Говорю как на духу!»

После вышел царь к придворным,

Под руку ведя поэта,

И промолвил: «Позабудьте,

Кем и чем поэт был прежде:

Ведь теперь другим он будет,

Откровенно говорю!

Мой теперь он, право слово,

Я ему и друг, и цензор,

Ныне он – ступенька трона,

Вседержителя опора,

Просветленный, чистый сердцем,

Нынче он – слуга царю!»

У Веневитинова в доме

Читал «Бориса Годунова»,

И маленький невзрачный Пушкин

Казался им богатырем.

И тишина казалась мертвой,

Ее лишь вскрики прерывали,

Которые непроизвольно

Боярский сотрясали дом.

Таких не ведал потрясений

Старинный особняк московский,

Хоть часто здесь стихи звучали,

Да и хозяин был поэт.

Читал вертлявый человечек

С живыми, быстрыми глазами,

На нем сюртук, повязан галстук,

И черный – наглухо – жилет.

Я помню наши ощущенья,

Я их до гроба не забуду,

Я чувствовал – вставали дыбом

От слов поэта волоса.

Вот он закончил, все молчали,

Потом со стульев соскочили

И бросились к поэту. – Пушкин! –

Вокруг звенели голоса.

– Ты гений! Ты поэт великий,

Ты истину увековечил

И старину очеловечил…

Внесли вино в наш тесный зал.

Эван, эвое, дайте чаши!

Кто плакал в голос, кто смеялся;

Скрыть торжество поэт старался,

«У лукоморья дуб зеленый»

И «Стеньку Разина» читал.

Как расходились мы – не помню,

Какой был день – сказать мне трудно,

Улегся спать, но сон чурался,

Волнение сжимало грудь.

До самой смерти не забуду

Ту встречу вещую с поэтом,

Что нам открыл в денек октябрьский

Простых вещей простую суть.

Я в Михайловском снова,

Пишу тебе, женка, исправно,

Жду здесь осени, только никак

Приходить не желает она.

То покажется часом,

Как питерская вертихвостка,

То посыплет дождем,

То швыряется снегом,

То предстанет внезапно

Прозрачной и светлой до дна.

Так что я не засяду, поверишь,

Никак за работу,

Безотрадные мысли

Весь день и всю ночь

Навещают меня.

О тебе, моя радость,

О деточках наших малютках,

Ждать нам помощи нечего,

Словно в дороге огня.

Мой отец ничего нам,

Поверь, не оставит,

Он уже промотал

Половину именья,

И спустит остатки, поверь.

Я писать ради денег,

Ты знаешь, никак не умею.

А писать как умею нельзя,

Вот и мучусь, как раненый зверь.

Да, есть тетка твоя,

Что тебя хорошо одевает.

Вот и все. Только мы с ней не вечны,

Ты знаешь о том?

Я все думаю, милая,

Как тебе будет потом?

Голова моя пухнет от мыслей,

Как бомба, и чую –

Вот-вот разорвется,

Мне седлают коня,

И скачу я –

Вот поле, дубрава,

А вот и пустой косогор.

Ну, а конь мой доволен:

Потрудится под вечер славно,

И овса зададут,

Как положено тут с давних пор.

Тучные тени рассеянной мглы,

Позднее лето.

Еженедельно гремели балы

Высшего света.

Кавалергарды как сонмище ос

Вихрем кружатся.

Белые свечи высоких берез

Рядом теснятся.

Черная речка прохладу сулит,

Мчится на взморье.

Зал многосветный весельем шумит,

Стоя на взгорье.

Пушкин с женою приходит на бал

В добром настрое.

Вальс новомодный внутри бушевал,

Время такое.

Кавалергард эту парочку ждал,

Все поглядите!

Женщину сходу на тур приглашал:

– Вы разрешите?

– Ладно, берите, но не насовсем! –

Пушкин заметил.

– Не насовсем, отвечаю вам всем! –

Жорж, словно петел.

Он расфуфырен как галльский петух,

Тает от счастья.

Пушкин вздохнул и как будто потух

Без соучастья.

Кружит Наталья, бесенок в глазах,

Хоть и брюхата.

Ветер вздувает встревоженный прах,

Дышит хрипато.

Петербург. Трактир Демута.

Здесь остановился Пушкин,

Прибыв прямо из Москвы.

А родители поэта

Жили рядом, на Фонтанке,

У Семеновского моста

Приютил их снятый кров.

Может, и дороговато,

Да зато район приличный,

Так друзья и порешили.

День рожденья свой, в июне,

Он отметил на Фонтанке,

У родителей своих.

Я в тот день была у них.

Мать гордилась явно старшим,

Слушала стихи поэта

И печеную картошку

Все подкладывала сыну

(Это блюдо он любил).

А с отцом он в ссоре был,

И теперь его простил!..

Так прошел с большим весельем

Этот праздничный обед,

Знаменитому поэту

Все желали много лет!

Был со мной поэт любезен,

Сам Михайловское вспомнил,

И тригорские аллеи,

И закат, что плыл алея,

И глазастую звезду,

Утонувшую в пруду…

После танцы завязались,

Сразу пары закружились,

Я присела в уголке,

Где за фикусом скамейка.

Тут Абрам Сергеич Норов

Подошел ко мне с поэтом

И со смехом говорит:

– Что подарите поэту

В день рождения на память?

Он ведь вам стихи такие –

Повторяет вся Россия! –

Вам, красивой, подарил.

Я ответно улыбнулась:

– Справедливо говорите!

Вот колечко моей мамы, —

Так что, Александр Сергеич,

Надевайте и носите –

Это память обо мне:

В чужедальней стороне

Или же в родном краю

Помните любовь мою!

Он надел кольцо на палец –

Вдел в него огромный ноготь

И заметил: – Подошло!

Благодарствую, подруга.

Завтра вам кольцо другое

Непременно привезу!

И назавтра – стук коляски

Слышу за своим окошком.

Пушкин в комнату вбегает

И кольцо о трех брильянтах

Мне протягивает: – Ну-ка,

Примеряйте – хорошо ли?

Да, оно пришлось мне впору.

– Значит, знаю ваш размер!

Взял он за руку меня

И добавил тихо: – Анна,

Можно я у вас останусь?

Я соскучился безумно,

Разрешите мне, я буду

Возлежать у ваших ног!

Вы мой ангел, вы мой бог!

…Память мне кольнула в сердце,