В Италии мы оказались с перечёркнутым прошлым, неопределённым настоящим и очень туманным будущим. Мой приятель, снимавший для своей семьи двухкомнатную квартиру, освободил одну комнату для меня и мы зажили так, как будто не выезжали из московской коммуналки. Поселились мы в Санта Маринело, который находился от Рима на таком расстоянии, что покупать билеты на автобус было непозволительной роскошью, а ездить без билетов – рискованной авантюрой. Пособия ХИАСа[1] нам катастрофически не хватало, и я сразу стал искать работу, а через неделю уже батрачил на поле соседского фермера. Вскоре он называл меня «амиго»[2] и с присущим итальянцам темпераментом, помогая себе руками и мешая русские слова с английскими, рассказал, что во время войны был в России. Он помнил, как русские любят картошку и чтобы облегчить участь эмигрантов, готов продавать её по сходной цене с доставкой на дом. Он будет мне чрезвычайно признателен, если я придумаю что-нибудь для привлечения покупателей. Я сказал, что одной его признательности мне мало и в качестве гонорара потребовал недельный оклад. Он так образно показал мне, на что я могу рассчитывать, что я расхохотался. Он же, довольный собой, подобрел и обещал меня отблагодарить. На следующее утро я вручил ему своё произведение. Он тут же освободил меня от работы и начал репетировать. Слова мои он положил на музыку и после нескольких повторений, пел почти без акцента. Вдвоём мы нагрузили его небольшой грузовичок и поехали в Санта Маринело. Меня он высадил в самом начале центральной улицы, а сам, останавливая свою машину каждые 10 метров, вполне приличным речитативом пел:

«Русские, картошка,

хорошая картошка,

картошка, картошка,

дешевая картошка».

Картошка не была ни хорошей, ни дешёвой, да и мы не были русскими, но торговля у него шла бойко. На следущий день он уже сделал три рейса, а потом стал скупать картошку у своих соседей и продавать во всех близлежащих русскоговорящих пригородах. Накормив эмигрантов картошкой, он рассчитался со мной, превратил свой грузовичок в базар на колёсах и продавал уже всё подряд. В моей песне слово «картошка» он заменял нужным фруктом или овощем.

Гонорара, полученного от него, нам с женой хватило, чтобы съездить с экскурсиями на Юг и Север Италии. Мы спешили посмотреть всё что можно, опасаясь, что нас не сегодня-завтра отправят в Америку. А торопиться, как оказалось, было некуда.

Пока мы ждали решения своей участи, в Советском Союзе первый секретарь ЦК, горбатый борец за трезвый образ жизни, объявил свою страну свободной и демократической. Подданные, поймав его на слове, хлынули из России бурным потоком, который грозил смести всё на своём пути. В ответ президент Буш закрыл Америку. Наше положение стало отчаянным. Итальянский язык не понимал никто, английский знали единицы, но и они могли рассказать нам только о событиях глобального значения, которые нас не интересовали. Нам было гораздо важнее узнать, когда Госдепартамент даст нам добро на въезд в Штаты. Мы находились в Италии на птичьих правах: ни гражданства, ни денег, а после того как отказы посыпались один за другим, среди эмигрантов стали распространяться самые нелепые слухи. Наиболее активные создали комитет по борьбе за въезд в Америку. В том, что Соединённые Штаты должны нас принять сходились все: евреи и пятидесятники, отказники и диссиденты, верующие и атеисты. Сомнение в этом выражали лишь американские власти. Они разрешали въезд только прямым родственникам. Большинство же эмигрантов выехало из Советского Союза по липовым вызовам, к фиктивным родственникам в государство Израиль. Это большинство было очень напугано и начало настоящую войну, в которую скоро оказались вовлечены все эмигранты. Мы съезжались в Рим на демонстрации протеста и, объединившись, представляли собой грозную силу, особенно в свободном от КГБ мире. Количество, как учили нас в школе, перешло в качество и мы уже не боялись ни Бога, ни чёрта, ни Римского Папы, ни крёстного отца. А когда какой-то умник из наших посчитал, что в тюрьмах вечного города для нас не хватит мест, мы перестали бояться и римской полиции. Мы целыми днями носили перед Американским посольством транспаранты и скандировали лозунги, в которых требовали пустить нас в Америку. Это была настоящая осада. Работники посольства выходили за его пределы только в сопровождении карабинеров и только в случае крайней необходимости. Папа-Буш, недавно выигравший войну в Персидском заливе, самонадеянно считал себя самым могущественным человеком в мире и к бывшим советским подданным относился свысока, но мы оказались пострашнее террориста Саддама. Мы гордо называли себя борцами итальянского сопротивления и сражались с отчаянностью гладиаторов. За право въезда в Штаты мы готовы были разорвать в клочья кого угодно и не в Колизее, а прямо на улицах Рима.

К тому времени США уже приняли закон запрещающий переговоры с террористами, но для нас американские законодатели сделали исключение. Сенат послал своих представителей в осаждённое посольство. Мы выбрали своих, а когда стороны встречались за круглым столом, мы создавали шумовой эффект, играя роль стен, которые должны были помогать нам в родном итальянском доме. Местные жители поддерживали нас как могли. Мы уже давно сидели у них в печёнках и они рады были избавиться от нас любой ценой, даже за счёт своих союзников по НАТО. Да и мы уже устали наслаждаться красотами Италии, настроение было совсем неподходящим для восторгов. Мы каждый вечер собирались на центральной площади Санта Маринело и, ожидая почтальона из ХИАСа, обсуждали текущие дела. Сходка была для нас базаром, театром и дискуссионным клубом одновременно. Мы гадали, почему одни получили разрешение на въезд в Америку, другие отказ, как попасть в число первых и избежать участи вторых. Когда приезжал представитель ХИАСа, все замолкали. Он привозил нам письма и делал объявления. Его слова ждали как приговора суда. Однажды он назвал и мою фамилию.

– Коган!

– Здесь, – радостно крикнул я, но оказалось, что на письмо претендовало ещё три человека. Представитель ХИАСа окинул взглядом толпу, почесал затылок и, приблизив конверт к глазам, прочел название улицы. Я угрюмо замолчал, но мои однофамильцы продолжали борьбу. Тогда почтальон назвал номер дома, чем испортил настроение ещё одному Когану. В финал вышли двое, а победитель выявился, только когда был назван номер квартиры. С тех пор выкрикивая мою фамилию, почтальон всегда читал полный адрес, но ни одного письма за полгода жизни в Италии я так и не получил.

Я с женой и дочерью попал в Миннеаполис, который граничил со столицей штата – Сент-Полом. Оба города в начале 90-х годов представляли собой огромную деревню с несколькими административными зданиями в центре. Во всех справочниках они именовались города-близнецы, но городами назвать их можно было с очень большой натяжкой. Конечно, были здесь театры и концертные залы. Сюда регулярно приезжали второстепенные Бродвейские шоу и мы, чтобы не одичать, старались ходить на всё. Благо билеты у нас продавались в несколько раз дешевле, чем в Нью-Йорке, прямо пропорционально качеству исполнения. Российские артисты тоже заглядывали в наш медвежий угол. Пример им показал художественный руководитель театра марионеток, Главнокомандующий артистическим подразделением единого фронта коммунистов и беспартийных, М.Горбачёв. Он решил осчастливить жителей американского Среднего Запада своим появлением. Действительно, его приезд был важным событием в жизни нашего сонного города и мой спонсор, узнав о предстоящем визите, предложил мне с друзьями дать интервью для вечернего выпуска новостей. Ко мне домой приехала выездная бригада местного телевидения, руководитель которой усадил нас за стол и спросил, что мы думаем о визите Горбачёва.

– Ничего, – ответил я и это было сущей правдой. Мы оказались в другом мире и пока ещё были в положении слепых котят, которых бросили в реку. Мы отчаянно барахтались, пытаясь прибиться к берегу, и были заняты тем, чтобы выжить, но наша судьба жителей Миннеаполиса не интересовала. Они гордились тем, что Горбачёв для своего визита выбрал их город. Я понимал, что должен выдавить из себя какой-нибудь комплимент в адрес советского премьера и когда корреспондент повторил вопрос, я ответил, что при выезде из Советского Союза таможенники украли у меня фамильные драгоценности и я бы попросил Михаила Сергеевича поспособствовать возвращению моей собственности. Корреспондент хмыкнул и обратился к моим друзьям, но они отвечали ему в том же духе. Интервью быстро свернули и бригада уехала. Собравшись, мы уже не хотели расходиться и решили отметить нашу первую встречу с американской прессой так, как отмечали любое событие на своей прежней родине. Вскоре все были уже в прекрасном настроении, чувствовали себя не менее важными, чем Мишка Меченый[3] и ждали, когда нас покажут по телевизору. Но новости закончились, а о нашем интервью никто так и не упомянул. Это нас задело и мы начали перемывать косточки продажному журналистскому отродью, а поздно ночью пришли к выводу, что при всей свободе американского слова, цензура здесь свирепствует не меньше чем в России. Мы даже хотели поехать в студию и сказать им всё, что о них думаем, но проспавшись, о своём решении не вспоминали. Вместо этого на следущий день я поехал к спонсору за посылкой, которую отправил себе перед выездом из Москвы. Адрес я написал неверно и посылка болталась по миру больше года. В конце концов, американская почтовая служба нашла-таки дедушку в деревне и доставила потрёпанную коробку по назначению. За время путешествия ценность её резко упала. Шмотки, которые в Союзе по большому блату я втридорога покупал у спекулянтов, вышли из моды и я мог приобрести их на любой гаражке[4] за гроши. Самым ценным в посылке было письмо от моей троюродной сестры с её адресом и телефоном. Я потерял его перед отъездом из Союза и думал, как бы изменилась моя жизнь, если бы письмо не угодило бы в посылку с этим хламом. Тогда я написал бы своим родственникам, а они вызвали бы нас в Нью-Йорк. Тогда всё было бы по-другому.

– О чём мечтаешь? – спросила меня Рая, когда вернулась домой.

– Я нашёл письмо от Лии.

– То, из-за которого мы перерыли весь дом?

– Да.

– Ну-ка покажи. – Она взяла конверт, взглянула на обратный адрес и тут же решила, что я должен позвонить своим родственникам в Нью-Йорк.

Я позвонил и представился. После короткой паузы раздалось несколько радостных восклицаний и на меня посыпался град вопросов. Моя троюродная сестра хотела знать, где мы живём, как устроились и кто нам помогает на новом месте. Говорила она медленно, тщательно подбирая слова, и я легко её понимал. Беседовали мы довольно долго, а в заключение Лия пригласила меня в Нью-Йорк. Я с благодарностью принял приглашение и повесил трубку.

– Когда мы едем? – спросила Рая.

– Не знаю.

– Я могу хоть завтра.

– А наша дочь? Ты хочешь, чтобы она пропустила школу?

– Что? – спросила Рая тоном, на который обиделись бы даже дауны, – Ты думаешь, Лена не наверстает неделю ковыряния в носу, которую здесь называют школой?

– Думаю, что наверстает.

– Так в чём же дело?

– У меня отпуска нет.

– Возьми за свой счёт.

– У меня счёта нет.

– На всё ты находишь отговорки. Неужели тебе самому не надоело сидеть в этой дыре. Я уже забыла, как выглядит настоящий город. Я умираю в провинции. Я хочу в Нью-Йорк.

Это был её постоянный рефрен. Её раздражала даже тишина по ночам. Птицы, чирикавшие на рассвете, казались ей нарушителями спокойствия, к зайцам она относилась как к незаконным носителям шкурок, а оленей, считала рогоносцами, сбежавшими из зоопарка. Она не была сельской жительницей и соседство четвероногих наносило страшное оскорбление её тонкой поэтической душе. Гораздо привычнее ей были любовные трели мотоциклов, сирены скорой помощи и рёв грузовиков. Я пытался убедить её, что жизнь в провинции имеет свои преимущества, но сам так насладился ими, что меня тянуло обратно, к порокам и недостаткам большого города.

Родственники встретили нас в аэропорту и повезли домой. По дороге они показывали достопримечательности Нью-Йорка, а дома, за чаем, сказали, что пытались разыскать нас в Италии и даже связались с нашими «двойниками».

– Кто это такие? – спросил я

– Это активисты движения «Отпусти народ мой», которые должны были с вами переписываться и всячески вам помогать.

– Нам никто не писал, – тут же доложила Лена.

– Знаю, – сказала моя кузина, – ваши «двойники» оказались очень религиозными людьми и единственное, что они делали – это регулярно за вас молились. Где вы живёте и что с вами происходит, они не знали. Я хотела забрать вас в Нью-Йорк, но в ХИАСе сказали, что для этого требуется ваше согласие. Адреса вашего у них не было, потому что в то время в Италии скопилось очень много эмигрантов.

Лия посмотрела на меня, как бы спрашивая, правда ли это. Я кивнул.

– У меня здесь всё записано, – продолжала она, – первый раз я позвонила в ХИАС в январе, а они дали мне ваш адрес только в мае. Я сразу же написала, но вы уже выехали в Миннеаполис.

Моя жена смачно выругалась. Только русский язык, великий и могучий мог точно описать состояние её души. Лия попросила перевести. Я замялся, а Лена, не моргнув глазом, сказала, что мама выразила крайнее разочарование таким неблагоприятным стечением обстоятельств.

– Неужели вам было плохо в Италии? – спросила Лия.

Я усмехнулся.

– Ну-ка расскажи, – потребовала она и я начал рассказывать.

За воспоминаниями мы просидели до поздней ночи. Потом Лия дала нам ключи от дома, показала комнату, где нам предстояло жить и попросила не занимать вечер пятницы.

– Почему? – спросил я.

– Я хотела пойти с вами в синагогу, в эту пятницу там будет важное событие.

Я удивился. И она, и её муж были типичными интеллигентами. Они с насмешкой относились к своему правительству, скептически говорили о Боге и с удовольствием обсуждали последние культурные новости. Тон их замечаний совсем не свидетельствовал о глубокой набожности. Да и я, как типичный продукт атеистической страны, обращался к Богу только когда мне требовалась Его помощь.

На следущий день мы поехали на Манхэттен и сразу же почувствовали себя на своём месте. Мы погрузились в знакомый мир городской жизни. Он манил и притягивал нас, нам хотелось шататься по столице без всякой цели, мы стремились пропитаться её воздухом, вобрать в себя её энергию и приспособиться к её бешеному ритму. Это было возвращение к нашей прежней жизни и даже наша дочь дорожила каждым моментом, проведённым в центре Нью-Йорка. К родственникам мы приезжали только ночевать. Они понимали наше состояние и не настаивали на обязательных совместных трапезах.

В пятницу мы поехали в синагогу. Был шабат[5], во время которого раввин кратенько рассказал, что происходит в мире. Его проповедь очень напоминала политинформацию, с той только разницей, что преступники, которых клеймили позором в Советском Союзе, стали жертвами, а борцы невидимого фронта, сражавшиеся за светлое будущее человечества, оказались волками в овечьих шкурах. Раввин ненавязчиво дал понять, что конгрегация его синагоги боролась с этими хищниками весьма активно, особенно он отметил заслуги нескольких членов общины и, назвав их по фамилиям, попросил подняться на сцену. Он говорил об их бескорыстной помощи, благодаря которой их советские братья, никого не боясь, могут теперь ходить в Божий Храм и отдавать дань Всевышнему. Затем раввин посмотрел в зал, на мгновенье остановил свой взгляд на Лии и добавил, что сегодня на службу пришли бывшие узники совести в Советском Союзе по фамилии Коган и он просит их также подойти к подиуму. Все начали аплодировать, а я подумал, что моя фамилия чересчур популярна, если даже здесь, в Нью-Йоркской синагоге нашлись мои однофамильцы. Я тоже захлопал, а раввин посмотрел на меня и жестами пояснил, что приглашение относится к моей семье. Я решил, что он ошибся, ведь я никогда не был узником, а тем более совести. Наоборот, мои родители называли меня не иначе, как бессовестным оболтусом и их слова запомнились мне на всю жизнь. Я посмотрел на Лию, но она уже выталкивала Раю, сидевшую рядом с ней. Лена встала первая и с любопытством глядя по сторонам, направилась к кафедре. Она чувствовала себя как рыба в воде и совершенно не волновалась. Американская школа научила её относиться к себе с чувством глубокого и искреннего уважения. Мы же с Раей нервничали.

– Как вам нравится Америка, – спросил кто-то.

– Нравится, – ответил я.

– А можно подробнее?

– Можно, – ответил я и передал микрофон дочери.

Совсем недавно она закончила сочинение на эту тему. Предложили его только эмигрантам, которые изучали английский язык на дополнительных занятиях. Лена долго корпела над домашней работой, а потом дала её мне на проверку. Я по простоте душевной указал ей все недостатки, не понимая, что обратилась она ко мне не для совета, а для того, чтобы я её похвалил. Она уже привыкла к тому, что здесь учеников никто не критикует. Основная цель американского педагога – не унизить своих подопечных, сказав им правду, но я-то этого не знал и с солдатской прямотой выложил всё, что думаю. Это вызвало смертельную обиду и дочь дулась на меня целую неделю. Я сам должен был идти к ней на поклон, а когда мы помирились, она сказала, что в Америке к каждому человеку относятся с уважением и даже с преступниками не разговаривают так, как я говорил с ней.

– А как же с ними разговаривают? – спросил я, вспоминая недавнюю перестрелку в школе, – их здесь, наверно, хвалят? Их дружески похлопывают по плечу и восхищённо говорят, какие они хорошие, как они метко стреляют, как быстро они уложили своих соучеников. Наверно, им выдают даже специальную грамоту и присваивают звание почётных членов клуба имени Фаины Каплан.

– Ну, что-то в таком роде, – согласилась моя дочь. Она уже переделала сочинение и опять дала его мне. На сей раз я высказался с большей осторожностью, но от критики удержаться не смог. Это повторялось несколько раз, пока, наконец, она не отшлифовала свою работу так, что даже я её похвалил. В результате Лена запомнила сочинение почти наизусть и теперь без запинки повторила его перед благодарной аудиторией. Когда она закончила, некоторые даже захлопали, а я, приняв аплодисменты на свой счёт, поклонился.

– Расскажите нам о своей жизни в России, – крикнули из зала.

– В России было всё как здесь, только хуже.

– Пожалуйста, поподробнее.

С момента моего приезда в Америку меня просили об этом все американцы и я рассказывал наиболее интересные моменты своей прошлой жизни. Со временем я разукрасил свои истории и уверенно исполнял их перед провинциалами Миннеаполиса. Как отнесётся к ним столичная публика я не знал, но менять репертуар было уже поздно и я повторил хорошо отрепетированные байки. Присутствующие выслушали их доброжелательно. Импровизированная пресс-конференция затянулась и раввин вынужден был её прервать, напомнив, что в фойе уже готов десерт и съесть его надо до захода солнца. Обращение духовного пастыря было услышано и люди стали выходить из зала.

В фойе нас обступила группа любопытных. Старушки, приехавшие сюда в начале века, разглядывали нас с большим интересом. Они задавали нам тысячи вопросов и, не дожидаясь ответа, сами начинали рассказывать о своей жизни в Америке. Они искренно удивлялись, что в Миннесоте есть люди. Ньюйоркцы почему-то считали, что большинство жителей Миннеаполиса обитают в пещерах, носят медвежьи шубы, а на зиму впадают в спячку и сосут лапу. Тогда мы были еще никому неизвестным штатом, о нас заговорили только после того, как мы выбрали в губернаторы Джесси Вентуру. Этот профессиональный борец за один день сделал Миннесоту мишенью острот всей страны и самые язвительные шутки, конечно, приходили из Нью-Йорка. В одной из них рассказывалось, что демобилизовавшись, Джесси не знал, чем заняться и прогуливался по берегу озера. Увидев на песке бутылку, он изо всей силы ударил её ногой. Она разбилась вдребезги и из неё вылетел Джин. Поблагодарив Джесси за спасение, Джин сказал, что готов выполнить любое его желание. Вентура тут же заявил, что хочет быть губернатором.

– Да какой из тебя губернатор, – ответил Джин, – тебя ведь выгнали из школы за неуспеваемость, а губернаторы имеют высшее образование, многие сдали специальный экзамен и работали адвокатами.

– Раз так, – сказал Вентура, – хочу, чтобы ты помог мне получить высшее образование и сдать экзамен на право работать адвокатом.

Джин помрачнел, нахмурился, подумал немного и спросил:

– Какого штата ты хочешь быть губернатором?

Так бывший голубой берет стал руководить Миннесотой, где многие ещё прекрасно помнили его недавнее прошлое, когда для увеличения популярности он называл себя Джесси – сильное тело. Теперь же, после феноменальной победы на выборах нужно было менять имидж и быстро сориентировавшись, Вентура стал называть себя Джесси – умная голова. Ему действительно нельзя было отказать в уме, ведь он победил своих политических конкурентов, потратив на избирательную кампанию гораздо меньше денег, чем любой из них. Наверно, не последнюю роль в этом сыграло то, что об его умную голову на ринге не раз ломали табуретки. Я даже подумал, как много денег можно было бы сэкономить, если бы всех претендентов на пост губернатора проверяли на прочность, как Джесси.

Но всё это было потом, а в тот момент мне очень захотелось пойти с шапкой между столиками. Я был уверен, что сбор был бы весьма внушительным.

Когда мы вернулись домой, Лия стала расспрашивать меня о родственниках, но я постарался передать инициативу ей. Сделать это было несложно: генеалогия была её коньком и, оседлав его, она весь вечер скакала галопом. Она рассказала о семье деда, которая жила в небольшом местечке на Украине. После очередного погрома её дед уехал в Америку, а через некоторое время вызвал к себе жену. Звали её бабушку Софья, была она женщиной очень робкой, ехать не хотела, но оставаться без мужа тоже не решалась. Она продала всё, что могла, взяла детей и вместе с несколькими соседями отправилась в путь. Ехали они на всех возможных видах транспорта: сначала на лошадях, потом на поезде, а в Антверпене пересели на пароход. На границе ей обменяли все деньги на $17. По тем временам это была весьма приличная сумма. Софья с нетерпением ждала встречи с мужем и когда не нашла его среди встречающих, чуть не лишилась чувств. Силой воли она остановила обморок, а потом знаками попросила таможенника помочь ей устроиться в гостинице. Вечером она купила ужин, а на следущий день – завтрак. Каждый раз она колебалась, прежде чем заказывать еду. Да, наверно, она бы и не ела, если бы была одна, но держать на голодной диете двоих детей не могла. Муж её пришёл на следующее утро. Он неправильно понял объяснения чиновника и спутал день прибытия парохода.

Мы с Раей переглянулись.

– В чём дело? – спросила Лия, перехватив наш взгляд.

– У нас произошло то же самое, – ответил я, – спонсор пригласил нас на семейное торжество «next Saturday», а мы опоздали ровно на неделю, потому что «next» поняли как «суббота через неделю».

– История повторяется, – сказала Лия.

– Да, жалко только, что мои предки не последовали за твоими.

– Тогда может быть и тебя бы не было на свете.

– Да…

– А ты знаешь, где наши родственные линии пересекаются?

– Не очень, – сознался я.

– Наши бабушки были сёстрами, – ответила она, – а ты знаешь, как их звали?

– Твою звали Софья, – бодро ответил я, щеголяя эрудицией.

– А твою?

Я замялся. Сознаваться в своей полной неосведомлённости было неприятно и я начал плести какую-то ерунду о том, что у моего деда была сапожная мастерская, что он считался эксплуататором, что это осуждалось советским правительством, и у нас в семье старались не упоминать имён предков.

– А что ты вообще о них знаешь?

– Э, – опять начал я, а Лия, передразнивая мой акцент, закончила:

– Моя бабушка была женой моего дедушки, который считался капиталистом; а мой папа, который был сыном моего дедушки и моей бабушки, пытался это скрыть, поэтому он не упоминал даже о факте своего рождения. Так? – она посмотрела на меня.

Я не знал, что ответить, а она, не ожидая ответа, вернулась к своему рассказу.

– Когда я расспрашивала отца, он вспомнил только, что вскоре после прибытия в Америку у него была бармицва[6]. Что такое «вскоре» я не знала, это могло быть и через несколько месяцев и через несколько лет. Он говорил также, что на корабле было очень жарко, значит, они ехали летом. По возрасту отца я приблизительно определила год приезда в Америку, а затем через центральную библиотеку узнала, что в начале века линию Нью-Йорк – Антверпен обслуживала компания «Белая Звезда». По крайней мере одна «Звезда» в неделю швартовалась в Нью-Йорке. Чтобы определить, когда приехали мои родители, мне надо было просмотреть списки пассажиров всех пароходов за несколько лет. Хранились они в национальном архиве в Вашингтоне. Я стала уговаривать моего мужа, Херба поехать туда, а он упирался, как не знаю кто. Вернее знаю, как очень упрямое животное, известное своими длинными ушами и плохим характером.

– Я совсем не упирался, – возразил её муж, – я просто не хотел тратить свой отпуск и просил подождать, пока у меня будет туда командировка. Но Лия не могла ждать. Ей надо было всё сию секунду.

– Хороша секунда! Я начала просить его сразу же после свадьбы, а поехали мы, только когда нашему сыну исполнилось три года, а дочь была уже на пути в этот мир. Я боялась, что если подождать ещё минуту-другую, то у меня будут правнуки, ходить я смогу только с палочкой, а смотреть через лупу. Конечно, я спешила, поэтому и в архиве я сидела от открытия до закрытия. Я просмотрела около 20,000 фамилий на микрофильмах.

Она замолчала, вспоминая свою поездку.

– А поскольку результатов не было, настроение её становилось всё хуже и хуже, – добавил Херб. – Мы прожили в Вашингтоне три недели, я уже не только растянул командировку, но и использовал весь отпуск. Мы должны были возвращаться, а она так ничего и не нашла. Я знал, что в таком состоянии Лия мне жизни не даст, поэтому перед самым отъездом, предложил ей ещё раз пойти в архив. И она как послушная жена пошла.

– Конечно, – вполне серьёзно подтвердила Лия, – я уже потеряла надежду, и действительно не хотела идти, но он стал угрожать, что больше никогда меня сюда не пустит. Я решила, что это последний шанс и стала просматривать списки пассажиров того года, когда отцу исполнилось 13 лет. Одна из фамилий напоминала девичью фамилию моей бабушки. Имя тоже было похоже. Приехала эта женщина с двумя детьми – мальчиком 12 лет и девочкой 8 лет, с собой у неё было $17 и она осталась ночевать в гостинице на Элис Айленд. Вечером она заказала ужин, а утром завтрак. Я нашла также квитанцию за оплату одной ночи в гостинице. Как я пропустила это раньше – ума не приложу. Я проверила документы ещё раз. Всё сходилось.

Я закричала от радости, а люди, которые работали в архиве, узнав в чём дело, стали меня поздравлять. Я сделала копии и выскочила на улицу, размахивая ими как флагом. Лия протянула нам фотографию, на которой она улыбалась во весь рот. Она была уже хорошо беременна и одной рукой держала документы, а другой поддерживала живот. Рядом стоял счастливый Херб.

Лия положила фотографии на место и стала листать альбом.

– А вот и твоя страница, – сказала она мне, – здесь есть письмо, которое я послала тебе в Италию. Оно вернулось с пометкой «адресат выбыл».

Я посмотрел на штамп. Письмо опоздало всего на один день.

…В Санта Маринело я делил квартиру с приятелем, семья которого также как и моя, состояла из трёх человек. Он должен был улетать на неделю раньше меня, но после того как у него открылся аппендицит и его положили на операцию, стало ясно, что он задержится в Италии ещё на некоторое время и я поехал сообщить об этом в ХИАС. Там меня уговорили взять его билеты. Я согласился. В страшной спешке мы собрались и улетели, а на следущий день пришло письмо от Лии.

Да… Немного везения и моя жизнь в Америке сложилась бы по-другому и не среди озёр Миннесоты, а в каменных джунглях Нью-Йорка. Вот что значит Судьба! В пословице её называют индейкой, но по отношению ко мне она явно была прохиндейкой. Она делала всё, чтобы я не попал в столицу.

– Здесь ещё пара писем, которые прямо тебя не касаются, – сказала Лия, – я послала их нашей родственнице, она работает референтом у конгрессмена Нью-Йорка и, фактически, ведёт всю его корреспонденцию. Я хотела заранее навести мосты, потому что иметь её в числе своих друзей совсем не вредно.

– Кто бы спорил, – подумал я.

– У меня есть и твои письма. Вот это ты послал два года назад, помнишь?

Конечно, я помнил. Это была моя слёзная мольба о помощи. Точно такое же письмо я отправил всем своим американским родственникам перед выездом из Союза. Они в разное время побывали у меня дома и я принимал их так, как только и могут принимать в России гостей из Америки. Все они благодарили меня чуть ли не со слезами на глазах и обещали сделать всё возможное, чтобы мне помочь. Но когда их помощь действительно понадобилась, они пропали. В совершенном отчаянии, я готов был схватиться даже за тень от соломинки и обратился к Лии.

Мне совсем не хотелось перечитывать письмо, я и так прекрасно знал его содержание. Покрутив письмо в руках, я отдал его троюродной сестре. Она аккуратно положила его на место и, посмотрев на меня, сказала:

– Мы ведь познакомились почти четверть века назад.

– Да?

– Я узнала твой адрес и попросила тебя рассказать о наших родственниках. Ты, наверно, очень долго собирал материал и, в конце концов, вот что ты ответил.

Она протянула мне развёрнутый лист школьной тетради, на котором ещё не установившимся юношеским почерком был написан мой ответ.

Я тогда учился в школе и считал себя центром мироздания. Всё остальное человечество я делил на две категории: достойных занимать место под солнцем рядом со мной и недостойных этой чести. Человек, интересовавшийся своей родословной, был вне категорий. Он казался мне странным и психически неполноценным. Ведь такой исследователь должен встречаться с родственниками, расспрашивать их и выслушивать долгие, скучные истории старых трепачей, которые могли говорить о себе целыми днями. Лия делала это по доброй воле. Значит, у нее было время, следовательно она нигде не работала и вела праздный образ жизни. То есть она бесилась с жиру, а стало быть, у нее был жир!

К такому логическому выводу я пришел, когда имел очень смутное понятие о генеалогии. В Советском Союзе её не считали лженаукой и не осуждали как кибернетику и теорию относительности, но в почёте она тоже не была. Этот скептицизм я полностью разделял. Поэтому я и причислил Лию к людям по меньшей мере странным. Осуждая паразитический образ жизни своей троюродной сестры, я всё же не хотел терять с ней связь. Как-никак она жила в Америке… Нет, нет, я совсем не преклонялся перед Западом и не стремился в общество потребления, но ведь как знать…

Тогда уже некоторым избранным разрешали выезжать за границу и друг моих родителей, побывав на конференции в Соединённых Штатах, рассказывал о своей поездке как о путешествии в страну чудес. Он привёз оттуда справочник «Кто есть кто» в советской прикладной математике. В книге были данные о научных степенях и званиях советских учёных, об их трудах, о том какие они занимают должности и какие получают зарплаты. Ничего секретного, но начальник Первого отдела книгу сразу же конфисковал, спрятал в сейф и давал пользоваться ею только по специальному разрешению. Само собой разумеется, что разрешение выдавал он сам.

– Так-то вот, – говорил наш приятель, передразнивая этого идиота, – нечего советским людям читать, что не положено. Меньше знаешь, лучше спишь. Вот и спите спокойно, дорогие товарищи.

История со справочником произвела на меня такое сильное впечатление, что долгое время я вообще не хотел отвечать Лии. Потом всё-таки я написал, но по-русски. Было это ещё до начала массовой эмиграции и Лии пришлось приложить огромные усилия, чтобы найти переводчика.

– Знаешь, где я его нашла? – спросила она.

– Нет.

– На дереве.

– На каком?

– На нашем генеалогическом древе он устроился на соседней с тобой ветке. Это твой троюродный брат, советолог, профессор Принстонского университета. Вот его перевод, посмотри.

Моё письмо было стандартным отчётом о жизни рядовой советской семьи, которая, несмотря на временные трудности, строила коммунизм. Я писал, что для каждого из моих родителей это второй брак, их семьи погибли во время войны. С родственниками своими я встречаюсь редко и знаю о них гораздо меньше, чем Лия, а беспокоить их вопросами о своих предках не хочу, потому что они могут меня неправильно понять.

Я использовал самые обычные слова, но расставил их в таком порядке, что воспринимались они, как попытка подороже продать прошлогодний снег, а перевод только усиливал спесивый тон.

Мне стало неловко, а чувство стыда усиливалось ещё и тем, что Лия показала мне письма одно за другим. Сначала подобострастно-просительное, на английском, когда мне нужна была её помощь, а потом снисходительно – пренебрежительное, на русском, когда она просила меня о маленьком одолжении. Контраст был разительный. Она ткнула меня носом в моё собственное дерьмо. Конечно, я это заслужил, но всё равно было неприятно. Я вдруг вспомнил, как мама таким же способом учила нашу кошку правилам хорошего тона. Если Мурка оставляла следы где-нибудь вне ящика с песком, мама тыкала её мордой в кучку и легонько поколачивая, спрашивала: Это что? А? Что это?

А вот теперь так учат меня.

Я покраснел, упёрся взглядом в альбом и сделал вид, что читаю. В тот момент я готов был провалиться сквозь землю и так образно представил себе процесс провала, что уже видел себя на другой стороне Земного шара, где-то в центре Сибири.

Бр-р-р, этого я тоже не хотел. Я ведь и уехал из Москвы, чтобы не угодить в ссылку. Правда, Рая считала, что мы всё равно попали в Сибирь, только в американскую. Именно так моя жена называла наш штат. Миннеаполис она переименовала в Миниполюс, а в минуты плохого настроения жаловалась, что я прогневил Бога и Он послал меня в такое захолустье, где нет никаких развлечений, где зимой нельзя выйти из дома от холода, а летом – от влажности и комаров. Я-то, конечно, заслужил такую судьбу, но вот за что страдает она – непонятно.

Рая легонько толкнула меня локтём, я вернулся к действительности и чтобы нарушить затянувшуюся паузу, сказал:

– Послушай, Лия, я помню, дядя Лёва приезжал к нам как-то с другим родственником. Такой здоровый мужик с бородой и усами. Я забыл, как его звали, но он сказал, что он мой «двуродный дядя». Возможно, ты знаешь, кто он такой, наверно, у тебя и дата визита где-нибудь записана.

– Конечно, знаю, конечно, записана, а твой «двуродный дядя» это мой отец. Его звали Джейкоб. Он очень хорошо отзывался о тебе, но тоже забыл твоё имя. Наверно, это у нас семейное, так что не расстраивайся. Да, кстати, как тебя зовут?

Она разрядила обстановку и я был бесконечно благодарен ей за это. Недаром я почувствовал к ней симпатию с первой же минуты. Ткнув пальцем в развёрнутую страницу, где были пустые места, обведённые ручкой, я спросил:

– Что это? – невольно повторяя риторический вопрос моей мамы.

– Это родственники, которые живут в Советском Союзе. Я про них ничего не знаю.

– Я тебе помогу, – сказал я – у меня, кажется, есть адрес одного из них.

– Отлично, – оживилась Лия, – может у тебя тоже появится интерес к истории своей семьи.

С тех пор генеалогия стала моим хобби. Я даже сделал трехмерное генеалогическое древо и на своей ветке посадил гномика с вращающимися конечностями. Его жесты полностью отражают мою жизнь. Он поднимает правую руку вверх после получки, хватается за голову, когда меня обходят при очередном повышении и болтается в петле после ссор с женой. Рая говорит, что не даст ему покоя до тех пор, пока мы не переедем в Нью-Йорк. И вот недавно в радостном экстазе гномик забрался на самую верхушку дерева и поднял обе руки вверх: мне сделала оффер[7] большая Нью-Йоркская фирма…

– Где я только не был. В Лондоне не был, в Париже не был.

– Опять хочу в Париж.

– А ты что, уже был?

– Нет, уже хотел.

Из разговоров.

Неизвестный автор.

Как только Юра узнал, что его приняли в Иняз, он поехал к своей двоюродной сестре Наташе. Он хотел показать ей, что всегда добивается своего, а значит рано или поздно её он тоже добьётся, зря она только сопротивляется. Он и в институт пошёл, потому что там училась она. Наташа пыталась его переубедить, она говорила, что у него технический склад ума и став инженером, он добьётся большего, чем преподавая английский в школе. Юра понимал, что она права, но загадывать на всю жизнь не хотел, а пока быть рядом с кузиной для него было важнее, чем изучать любимые предметы.

Действительность оказалась совсем не такой, как он ожидал. Наташу он встречал реже, чем раньше, а учёба его раздражала. Он с трудом заставлял себя запоминать новые слова и зубрить бессмысленные правила, терпение его было на пределе. Тонкая ниточка, привязывавшая его к институту, грозила порваться в любой момент. Иногда у него было желание бросить всё, но по инерции он продолжал ходить на лекции и готовиться к семинарам. Он не хотел выглядеть перед своей двоюродной сестрой слабовольным никудыхой. Преодолевая скуку, он вместо советского радио слушал Би-Би-Си, а в автобусе не расставался с наушниками и до тошноты вбивал себе в голову учебные тексты. На лето он устроился в экспериментальный студенческий лагерь, где разрешалось разговаривать только на английском языке. Туда должна была поехать и Наташа. В первый же день, забывшись, он заговорил по-русски и его тут же предупредили, что если он скажет ещё хоть одно слово на родном языке, то будет отчислен.

Всех отдыхающих разбили на небольшие группы, в каждой из которых обсуждались книги современных английских авторов. Руководителем семинара была выпускница их же института Изольда. До рождения ребёнка она работала в Интуристе и, общаясь с иностранцами, очень хорошо выучила язык. Это чувствовалось по её немногочисленным репликам. В основном же, на занятиях говорили её слушатели, которых она ненавязчиво вовлекала в дискуссии. Обсуждения в её группе часто затягивались до обеда. Один раз ребята настолько увлеклись, что чуть не опоздали в столовую. Но даже и там, в очереди за едой, они ещё продолжали спорить. Только Юра подошёл к раздаче и стал рассматривать меню. Семинары были для него тяжёлой умственной работой и ему хотелось отвлечься. Изольду это задело, она незаметно подошла к нему сзади и плеснула за шиворот ледяную воду. Он резко обернулся и открыл уже было рот, чтобы высказать ей всё, что думает, но вид других преподавателей напомнил ему, что за это его могут отчислить из лагеря. Глядя на Изольду испепеляющим взглядом, он сделал глубокий вдох и тоном, который яснее слов выражал его чувства, сквозь зубы процедил: O, my God.[8]

Присутствующие расхохотались, а он пригласил Изольду за отдельный столик и когда они уселись, попросил, чтобы она обучила его английским ругательствам.

– Зачем? – спросила она.

– Я хочу составить словарь достойных ответов на недостойные шутки.

– Учить тебя на свою голову? Нет уж, извини.

– Я обещаю не применять свои знания к вашей голове, если ваши руки не будут лить мне воду за воротник.

– Я подумаю.

– Думать вы должны были раньше. Теперь вы можете только выбрать время и место. Я согласен на любые условия.

Изольда откинулась на стуле и, улыбаясь, смотрела на Юру.

– Скажите мне, где и когда, – настаивал он.

– Приходи ко мне завтра, поговорим, – наконец ответила Изольда.

Назавтра он пришёл к ней с тетрадкой и ручкой. Но ни то ни другое ему не понадобилось. Словарный запас его после этого визита почти не увеличился, зато опыт интимного общения с женщиной стал гораздо богаче. К концу смены Юра сделался значительно спокойнее и намного увереннее в себе. Даже язык давался ему легче, а когда начались занятия в институте, он записался в кружок истории Англии. Он проникся уважением к этой маленькой стране, которая была не только владычицей морей, но и грозным противником всех европейских диктаторов, от Наполеона до Гитлера. Постепенно ему стал нравиться даже процесс запоминания незнакомых слов.

После второго курса по совету Изольды он устроился экскурсоводом в Интурист и Наташа последовала его примеру. Катаясь по всей стране, они иногда встречались в гостиницах больших городов. Однажды в Киеве Наташа попросила его узнать точный перевод нескольких нецензурных ругательств и, хотя словарь сленга Юра оставил дома, он стал уверять кузину, что она вполне может положиться на его память.

– Проверь ещё раз, я хочу быть абсолютно уверена, – попросила она.

– Зачем?

Наташа сказала, что утром один великовозрастный американский шутник назвал её «dumb bitch»[9]. Она раньше такого выражения не слышала и привычно улыбнулась в ответ. По реакции окружающих она поняла, что это ругательство, но вида подавать не стала. Прикинувшись дурочкой, она сказала, что английский изучает недавно, знает его не очень хорошо и будет признательна г-ну… – Биллу, – услужливо откликнулся тот, – Биллу, если он объяснит значение употреблённого выражения. Дружелюбно улыбаясь, Билл сказал, что это изысканное и немного устаревшее обращение к женщине. Гаденькая ухмылка его жены подтвердила Наташины предположения и еще не решив, как действовать дальше, Наташа спросила:

– А как по-английски изысканное и немного устаревшее обращение к мужчине?

– Dick[10], – не задумываясь ответил он. Туристы засмеялись и она догадалась, что это слово обозначает на самом деле. Дальше всё получилось само собой. Наташа подошла к жене шутника и, указывая на её юбку, сказала:

– Миссис Dumb bitch, у вас измазано платье.

– Где, – спросила собеседница, не моргнув глазом.

Наташа показала на несуществующее пятно.

– Ничего там нет, – возразила та.

– Значит, мне показалось, миссис Dumb bitch, извините, пожалуйста.

Билл, состроив гримасу, заметил, что они люди современные и обычно называют друг друга по имени.

– Я специально употребляю новые выражения, чтобы быстрее их выучить, – ответила Наташа, – тогда туристам будет гораздо легче работать со мной, мистер Dick.

Билл посмотрел в глаза этой простенькой на вид девочке. Она, не улыбаясь и не моргая, ответила на его взгляд.

– Может быть вы и правы, – нехотя согласился он.

– Конечно, права, такие dicks как вы помогают мне приобрести опыт работы с иностранцами. Ведь вы согласны со мной, миссис Dumb bitch?

В тот же вечер после тщательного френологического анализа Юра выбрал в своей группе самого подходящего экскурсанта и начал с ним разговор. Джон был студентом Беркли и изучал компьютеры. Его родители работали на крупной американской фирме в Советском Союзе, он приехал повидаться с ними, а заодно решил взять несколько экскурсий по стране. Ему здесь очень понравилось и он сказал, что если удастся, обязательно приедет в Россию ещё раз. Только вот со временем у него напряжёнка, потому что он хочет организовать бизнес и осуществить свою давнишнюю мечту.

– Какую? – неосторожно спросил Юра. И Джон начал с увлечением говорить, как он переделает мир с помощью компьютеров. Юра не очень понимал специальные термины и вежливо кивал головой, ожидая удобного момента, чтобы перехватить инициативу. Как только Джон сделал паузу, Юра рассказал, что произошло с его двоюродной сестрой. Джон от удовольствия стал подпрыгивать вместе со стулом и хлопать в ладоши. Он тут же согласился помочь, но при условии, что его познакомят с Наташей. На следующее утро он вручил Юре несколько листочков. На них были рисунки мужчины и женщины в самых пикантных позах, а рядом убористым, чётким почерком давалось подробное объяснение того, что они делают. В скобках приводились все известные автору синонимы. Это было весомым дополнением к словарю сленга, который Юра составлял уже целый год.

Во время завтрака Джон подошёл к Наташе и поблагодарил её за урок, который она дала его соотечественникам. Затем он записал её адрес, пообещав присылать все редкоупотребляемые выражения, а если она очень заинтересуется, то и пригласить её в Америку для изучения нетрадиционной лексики в естественных условиях. Проходя мимо шутников-супругов, он поздоровался с ними в изысканной и немного устаревшей форме.

Через год он женился на Наташе и увёз её в Штаты. Так Наташа Щит стала Нэтали Смайли.

После окончания института Юру распределили на работу в школу. Ему дали самый хулиганский выпускной класс. Он выглядел не на много старше своих подопечных и не без основания предполагал, что верзилы-второгодники будут считать нового учителя замухрышкой и вести себя вызывающе. Все они скоро должны были идти в армию и наличие аттестата мало что меняло в их жизни. Педагогического опыта у Юры не было. Он понимал, что преподавание будет для него нелёгким и готовился очень старательно. Он встретился с классным руководителем, выучил имена своих будущих учеников и узнал особенности каждого из них. Первый урок прошёл удовлетворительно, но ко второму ребята не подготовились и с самого начала стремились показать, что они являются хозяевами положения. Их поведение становилось всё более дерзким, однако Юра продолжал урок, как ни в чём не бывало. Только когда гроза всей школы, хулиган Пучков, разорвал тетрадь своей соседки, Юра спросил:

– Почему ты это сделал, Коля?

– А что она обозвала меня мудаком?

Класс замер. Это было неслыхано. По отношению друг к другу ребята применяли и более крепкие эпитеты, но ругаться при учителе никто себе не позволял. Юра, конечно, мог вызвать провинившихся к директору или выставить обоих за дверь, но таким способом авторитета не завоюешь. Мозги его лихорадочно работали. Тысячи мыслей пронеслись у него в голове. Момент был критический и все ждали развязки. Тишина стала осязаемой, она давила на Юру. И медленно, как бы раздумывая над каждым словом, он сказал:

– Почему она обозвала тебя мудаком, сказать не могу, но она знает тебя дольше чем я, ей виднее.

Напряжение в классе спало, а Коля покраснел и набычился. Девушка, у которой он порвал тетрадь, на перемене подошла к учителю и попросила прощения. Она сказала, что не употребляла неприличных слов, что это враньё и с завтрашнего дня она пересядет на другую парту. Юра пытался её отговорить, но на следующем уроке Лиза сидела в гордом одиночестве.

Очень скоро ребята стали обращаться к нему за советом по самым разным вопросам, а иногда делились своими переживаниями. Он считал это высшей похвалой. Юра полюбил своих учеников, многие из которых воспитывались без отцов и росли в очень тяжёлых условиях. Иногда у них просто не было возможности сделать домашнюю работу. Однажды даже оболтус Коля Пучков разоткровенничался с ним и пожаловался, что не может запомнить иностранные слова, после чего Юра составил краткую биографию Кромвеля на английском языке, дал её Коле и поручил на следующем уроке пересказать своим товарищам.

– Это хрестоматерный пример того, чего человек может добиться усилием воли. Тебе он должен понравиться.

– Если хрестоматерный, тогда конечно, – согласился Коля.

Лиза старательно готовилась к его урокам, но язык ей давался плохо и она уговорила Юру заниматься с ней дополнительно. Она влюбилась в него с первого дня и даже не пыталась этого скрывать. Юру тяготило её увлечение. Он надеялся, что после окончания школы оно пройдёт само собой. Но оно не проходило. Лиза упросила его помочь ей подготовиться в институт и он нехотя согласился. Денег он с неё не брал и она расплачивалась с ним самым простым и наиболее приятным способом. Через некоторое время она сказала, что беременна, но его это ни к чему не обязывает. Она сама хотела ребёнка.

Юра не знал что делать. Как женщина она ему очень нравилась. Яркая шатенка с голубыми глазами и прекрасной фигурой. Может быть, во Франции её сочли бы излишне полной, но на его российский вкус она была в самый раз. Ей не хватало только косы до пола. Но и это украшение у неё было, пока она училась в школе. Всё прекрасно, только он ещё не был готов обременять себя брачными узами. Он уговаривал Лизу сделать аборт, но она не хотела даже слышать об этом.

Нэтали Смайли улыбалась[11] на своей новой родине несколько лет, а потом вместе с сыном приехала в гости к родителям. Её растаскивали на куски. Все знакомые хотели послушать, как живут капиталисты и миллионеры. Юра даже не пытался влезть в разговор. Он смотрел на сестру и глазам своим не верил. Она изменилась так, что в ней невозможно было узнать девушку, ещё недавно жившую в Советском Союзе. Материнство было малой частью этих изменений, она стала женщиной мира. По сравнению с ней он выглядел любознательным провинциальным мальчиком, изучавшим жизнь по книжкам из районной библиотеки. Это подействовало на него гораздо сильнее, чем все рассказы о технических чудесах Америки. Вечером, когда Наташа уложила ребёнка спать, он рассказал ей о своих отношениях с Лизой и попросил совета.

– Нет, братец, решай сам, – твёрдо ответила она, – я не хочу быть козой отпущения. Если ты женишься и всё пойдёт наперекосяк, я останусь виноватой, а если не женишься и будешь жалеть об этом, то опять станешь обвинять меня. Ты сам должен сделать выбор и я уверена, что он будет правильным. Ты очень удачно сосватал меня, так что опыт у тебя есть. Джон даже просил передать тебе благодарность. Он всё время говорит, что такую женщину, как я он никогда бы не смог найти в Штатах.

– Значит он мой должник. Пусть в качестве благодарности поможет мне перебраться в Америку.

– Если бы ты знал программирование, он мог бы устроить тебе рабочую визу.

– Я выучу, – обрадовался Юра.

– Выучить мало. Надо иметь опыт работы, а на это уйдёт несколько лет.

– Согласен, – сказал Юра.

Ему нравилось преподавать, но мысль об Америке глубоко запала в его душу и сразу после женитьбы он поступил на курсы программирования. Лизе он сказал, что ему надоело бороться с двоечниками и второгодниками, что в школе кроме геморроя ничего не заработаешь, а поскольку будущее за компьютерами, он собирается идти в ногу со временем.

Лиза всё поняла. Она ничего не имела против переезда в Америку. Волновало её только то, что его отношение к двоюродной сестре далеко выходило за рамки братской любви. Хотя прямо она ничего и не говорила, ревность иногда выплёскивалась в скандалах по самым ничтожным поводам. Юра понимал, чем вызваны эти разносы и старался на них не реагировать. Но однажды он не вытерпел.

Было это на тёщином юбилее. Он долго сочинял поздравительное стихотворение, а когда оно было готово, переписал его красивым каллиграфическим почерком и поместил в рамку, а потом с чувством прочёл перед родственниками. Все захлопали, а Лиза сказала:

– Подлизываешься к моей матери?

В голосе её не было даже намёка на шутку и Юра оторопел. Произведение его, конечно, не было шедевром, но и создавал он его не для благодарных потомков, а для исполнения в узком кругу, чтобы порадовать жену и доставить удовольствие тёще.

Вот и доставил. Недаром говорят, что никакое хорошее дело не остаётся безнаказанным. При других обстоятельствах он не обратил бы внимания на реплику Лизы, а так, в присутствии родственников и знакомых… В конце концов, всему есть предел. Не может он терпеть до бесконечности. Если она сама не понимает, когда надо остановиться, он должен ей показать. Клин клином вышибают. Он чувствовал, что начинает заводиться и чтобы отвлечься пошёл на кухню и предложил свою помощь женщинам, но после того как разбил пару тарелок и опрокинул кастрюлю с супом, они выгнали его из своей вотчины. Тогда он вышёл на балкон. Там собирались курильщики. Они говорили, что думают о чемпионе мира по шахматам, о популярных футбольных командах, о модных литераторах и о своём правительстве. Мнение их совпадало только в отношении правительства. Докурив, они возвращались в квартиру, а он так и оставался на улице, пока тёща не позвала его к чаю. Она посадила его рядом с собой и положила на его тарелку большой кусок пирога.

– Ешь, Юра, знай мою доброту.

Юра откусил кусок и, состроив кислую физиономию, сказал:

– Кто только это сделал?

Лиза побледнела. Пирог пекла она.

После этого он несколько раз пытался завязать с ней разговор, но она отвечала ему гробовым молчанием. Не проронив ни слова, она легла спать и повернулась к нему спиной. Её ровное дыхание всегда умиротворяюще действовало на него и бессонница, самая неприятная болезнь его юности, после женитьбы почти полностью прошла. Ночью он уже не переживал неприятности предыдущего дня и не думал о возможных трудностях дня предстоящего, у него были гораздо более приятные заботы, но после тёщиного юбилея рассчитывать на естественное снотворное он уже не мог, а винные пары как назло подогревали его воображение и оно услужливо рисовало ему соблазнительные картинки из журнала «Play Boy». Юра пытался их отогнать, но быстро понял, что сделать это не удастся. Он стал легонько гладить Лизу по плечу и от прикосновения возбудился ещё сильнее. Он был уверен, что она не спит и попытался её обнять, но она резко отбросила его руку и сказала:

– Не приставай.

– Ты моя жена, я имею право, – игриво возразил он.

– Нет, не имеешь. Это право надо заслужить даже у жены.

Юра придвинулся поближе. Лиза встала, взяла свою подушку и пошла в комнату матери. Такого афронта он никак не ожидал. Все эротические мысли у него как рукой сняло. Он лёг на спину, уставился в потолок и пытался обдумать ситуацию. Конечно, Лиза сама виновата, он только ответил на её грубость, но результат для него всё равно оказался плачевным. Доказывать женщинам свою правоту бесполезно. У них своя логика. Единственный разумный вывод – это не ссориться на ночь. А теперь, после того как они подали документы на выезд в Америку, лучше не ссориться вообще. Им надо беречь нервы для другого.

В Америке Юра без труда нашёл работу и чтобы побыстрее освоиться на новом месте, оставался на работе дольше всех. Волонтёров, которые им помогали учить английский, он почти не видел, общалась с ними в основном Лиза, но те несколько слов, которые она знала, никак не хотели укладываться в нормальные предложения. В Москве Лиза не учила язык, надеясь, что в среде-носителе она сделает это гораздо быстрее, однако англоязычная среда была так утомлена первыми встречами с ней, что быстро потеряла интерес к последующим. Юра тоже не очень стремился поддерживать дружбу с волонтёрами. Слишком уж разными были интересы у голоштанных эмигрантов и американцев, крепко стоящих на ногах. Эйфория от того, что они в Америке, быстро прошла и начались будни повседневной жизни. Газеты Лиза читала с трудом, радио не понимала, а в кино следила только за действиями героев. На работу по специальности её не брали и она устроилась в швейную мастерскую во вторую смену. У Юры дела обстояли не намного лучше. Он, правда, работал программистом, но в компании то и дело проходили сокращения, а его держали только потому, что платили намного меньше, чем остальным. Он часто думал о России, где всё было знакомо с рождения. Мрачно, бесперспективно, но знакомо. А тут ко всему приходилось привыкать. Вступление в новую жизнь оказалось мучительным. Юре иногда очень хотелось обратно, но жене он этого не говорил. Откровенность он позволял себе только с двоюродной сестрой. Наташа сама прошла все стадии эмиграции, знала, что происходит с братом и помогала, чем могла. Племянницу она опекала с особенной лаской. Они были тёзками и обе понимали, что это не случайно. Чтобы отличать одну Наташу от другой, младшую все называли Натка. Юра волновался за свою дочь. Он хорошо помнил, как тяжело сходился с людьми. И это при полном отсутствии языкового барьера!

Перед самым началом учебного года он нашёл словарь ругательств. На первой странице его детища было написано «Словесный Щит», а внизу, в скобочках «Справочник лингвиста». Он любовно погладил тонкую тетрадку, которая много лет назад пользовалась заслуженной популярностью у однокурсников, а после окончания института была надолго забыта. Теперь эстафету должна была принять Натка. Юра совсем не хотел, чтобы его дочь попадала в затруднительные положения только из-за незнания фольклора. Употреблять его было не обязательно, но знать необходимо. Натка разделяла мнение отца и внимательно прочла его труд. К началу учебного года она была в полной боевой готовности, а за несколько дней школьных занятий существенно дополнила справочник. Прочтя её изыскания, выписанные на отдельном листочке, Юра был поражён тому, как далеко продвинулась наука о языке за последние 15 лет. Он сказал, что обязательно включит их в словарь сленга.

– Пожалуйста, – ответила дочь, – мне он уже не нужен.

– Давай проверим, – сказал Юра улыбаясь. Он раскрыл тетрадь и стал искать наиболее сложные обороты. Как бывший педагог, он хотел провести экзамен по всем правилам и объективно оценить знания дочери. В этот момент зазвонил телефон. Натка взяла трубку. Юра посмотрел на неё, глазами спрашивая надо ли ему уйти. Она отрицательно покачала головой, внимательно слушая собеседника. Когда тот сделал паузу, она сказала: Shut up, asshole[12], и положила трубку.

– Будем считать, что экзамен ты сдала успешно, – сказал Юра.

– Это звонил мой одноклассник, он спросил как моя фамилия.

– Ну и что?

– Щит по-английски звучит очень некрасиво. Она сделала долгую паузу и посмотрела на отца. Он наморщился, вспоминая известные ругательства…

Shit[13]. Он никогда не ассоциировал этого слова со своей фамилией.

Shit. Ему стало ясно, почему на работе сотрудники странно улыбались, когда секретарша представила его на общем собрании. И это взрослые люди! Что уж говорить о детях. Юра понял, как соученики донимали его дочь. Новенькая, из другой страны, не очень хорошо знающая язык да ещё с такой фамилией.

Shit, – воскликнул он в сердцах, – Натка, давай возьмём мамину девичью фамилию, Смирнов звучит гораздо лучше.

– Я уже думала об этом. Но сейчас нам придётся платить за это приличные деньги. Нужно подождать пока мы получим американское гражданство. Тогда мы станем Смирновыми бесплатно.

– Но этого придётся ждать 5 лет.

– Теперь уже неважно. Мою фамилию и так все хорошо запомнили.

– Да, – подумал Юра, – уж что-что, а такие вещи дети запоминают сразу. И чтобы сменить тему, он спросил Натку, как ей нравится новая школа. Она стала рассказывать о своих впечатлениях.

Поздно вечером пришла Лиза. Как только она появилась, Юра понял, что у неё неприятности. Натка тоже почувствовала это и встала, чтобы пойти к себе. Лиза, ожидая пока дочь выйдет из комнаты, подошла к столу, взяла листок с ругательствами и стала его читать. Узнав почерк дочери, она устроила такой скандал, что всем троим стало не по себе. Натка смяла листок и, уходя из комнаты, выбросила его в мусорное ведро. Как только они остались одни, Лиза сказала, что её уволили с работы. Юра подошёл к жене, обнял её и стал гладить по спине. Ему и самому становилось легче, когда он чувствовал её рядом.

– Лизонька, ты радоваться должна. Ведь ты же не планировала стать профессиональной швеёй.

– Конечно, нет, но они выбросили меня как ненужную вещь. Как будто я, я… – Она не могла найти нужных слов и от этого зарыдала ещё громче.

– Не плачь, Лиза. Слушай, что тебе говорят старшие. Мы попали в другую страну, здесь увольнение с работы обычное явление. Даже президента Соединённых Штатов и то увольняют через четыре года.

– У нас ко всем относились по-человечески, – продолжала Лиза, не слушая его, – у нас никого не выгоняли.

Юра молча гладил жену. Он не хотел напоминать ей, что случилось после того как она подала заявление на выезд.

– Ты всё равно хотела бросить эту работу, считай, что они выполнили твоё желание. Ты радоваться должна, а не плакать. Ведь если бы ты ушла сама, тебе ничего бы не платили, а так ты полгода будешь получать пособие. Я бы тоже с удовольствием не работал, но меня никто не увольняет.

– Не каркай, – сказала Лиза сквозь слёзы.

– Не буду, – согласился он, – только ты мне положи что-нибудь в клювик, а то я с утра ничего не ел.

– Мог бы и сам взять.

– Мог бы, если бы было что.

– Как так, я только вчера еду приготовила.

– Вчера приготовила, вчера и было.

– Прожорливые вы.

– Что же ты хочешь, Лиза. Война войной, а обед по расписанию.

– Знаю, – проворчала она, переключаясь на домашние заботы. Вместе они пошли на кухню, а когда Лиза отвернулась, он стал рыться в мусорном ведре.

– Что ты делаешь? – спросила она и, увидев как Юра расправляет смятый Наткой листок, сказала:

– А может вы и правы. Может мне тоже стоило выучить эти слова. Тогда я могла бы сказать своим хозяевам всё, что о них думаю.

– То же что ты сказала Коле Пучкову перед тем как он порвал твою тетрадь?

Юра накаркал. Фирма, в которой он работал, вышла из бизнеса. Это совпало с началом рецессии и найти работу было не просто. Он прожил в стране уже достаточно долго и не хотел любую работу за любые деньги, он искал то, что ему нравилось за зарплату, которая соответствовала его квалификации. На первое интервью его вызвали только через три месяца. Он разговаривал почти со всеми работниками отдела и когда в зал заседаний вошёл хозяин, Юра решил, что это завершающая встреча, но тот, задав несколько общих вопросов, сказал, что непосредственным начальником Юры будет женщина и сделал многозначительную паузу.

Юра пытался понять, чего от него ожидают. В Америке феминистки давно уже выиграли войну за равноправие. Правительство вынуждено было заключить с ними позорный мир, по которому мужчины уступали своё место представителям слабого пола на всех фронтах. Исключение пока ещё составляли сборные страны по боксу и тяжёлой атлетике, но даже тренеры этих команд были готовы выкинуть белое полотенце.

Хозяин выжидающе смотрел на него и на всякий случай Юра заметил, что женат больше 15 лет и давно уже привык к женскому руководству. Собеседник расслабился и сказал, что отдел возглавляет леди из Англии, которая у себя на родине была президентом конкурирующей фирмы. Она очень трудолюбивая женщина и требует от своих работников полной отдачи. В данный момент она занята, но если Юра немного подождёт, она расскажет ему о планах своего отдела. Пока Юра ждал, он думал как себя вести, чтобы понравиться будущей шефуне. Он представлял себе чопорную английскую даму, одетую в консервативное платье, которая, возможно, пригласит его на ленч и проверит, знает ли он правила хорошего тона и понимает ли насколько отличается королевский английский язык от американского жаргона. Он не знал, почему у него возник такой образ. Наверно, описания туманного Альбиона и частые жалобы британцев на погоду крепко засели у него в голове, а суровый климат никак не ассоциировался в его мозгу с лёгким характером. Когда в кабинет вошла невысокая женщина в джинсах и кроссовках, Юра подумал, что она ошиблась дверью. Но она протянула ему руку и представилась:

– Пэт Кокрин, вы будете работать в моём отделе.

– Юрий, – автоматически ответил он, бросив взгляд на свитер Пэт, который по последней американской моде был намного больше, чем требовалось, чтобы полностью спрятать её изящную фигуру. Несколько секунд они молча смотрели друг на друга. Оба были сильно разочарованы. Она представляла себе русского мужчину самцом высокого роста, крепкого сложения, который после бутылки водки, выпитой из горлышка, залихватски пляшет присядку. А этот тщедушный метр с кепкой выглядел так, что мог свалиться от одного запаха спиртного, и, глядя на него, возникала мысль, что если он не дай бог присядет, то сил привстать у него просто не останется.

После длительной паузы Пэт сказала, что сейчас у них горячее время и они принимают не только на постоянную работу, но и на неполную рабочую неделю, часов на 70–80[14]. Юра закашлял, а Пэт, улыбнувшись, успокоила его:

– Это шутка, но вполне возможно, что вам придётся работать по выходным.

Он только пожал плечами. Выбора у него не было: лучше работать и получать хорошую зарплату, чем болтаться без дела и жить на нищенское пособие.

– Ладно, – сказал он, – но весной я планировал взять 10 дней, чтобы поехать с дружественным визитом на вашу родину.

– Две недели не обещаю, а дней 5 дам, – ответила Пэт.

– А если я получу личное приглашение от королевы?

– Тогда разрешу прихватить ещё и субботу.

После разговора с Пэт в отделе кадров ему вручили официальный оффер[15]. Зарплата и бенефиты были гораздо лучше, чем он ожидал. Юра ликовал, но зная правила игры, подавил радость, натянул на лицо маску сильно разочарованного человека и сказал, что должен посоветоваться с женой. Намерения торговаться у него не было, но кто знает, может быть, увидев его реакцию, Пэт сама предложит ему более высокую зарплату. Пэт усмехнулась и, пожав ему на прощание руку, сказала:

– Я рассчитываю, что вы начнёте работу с понедельника.

Лиза, узнав результаты интервью, бросилась ему на шею. Для неё это был не просто переход из статуса жены безработного в статус жены хорошо оплачиваемого специалиста, она получала моральное право на отпуск. Паспорт и американское гражданство у неё уже были и выезд за рубеж не требовал такого долгого оформления как с грин-картой[16]. За шесть лет Лиза созрела для осмотра достопримечательностей Европы. Все их друзья говорили о том, что у старушки шарма гораздо больше, чем в обеих Америках вместе взятых. Лиза хотела убедиться в этом лично. Она давно готовилась к путешествию. У знакомых она узнала, когда лучше всего ехать, чтобы не затоптали туристы, в турагентствах выяснила цены на билеты, а по вечерам читала справочники и составляла маршрут. После того как Юра потерял работу, поездка была под угрозой. Три месяца её планы висели на волоске. И вот, наконец, всё устроилось наилучшим образом.

– Не всё, – возразил Юра, – нам придется ограничиться одной неделей.

– Почему?

– Шефиня предупредила меня, что у них завал.

– Ну, нет, – заявила Лиза, – глупо ехать в такую даль на одну неделю. Только к перемене времени надо привыкать три дня. Да и Натка хотела отдохнуть до начала занятий в университете. Ты ведь любишь свою дочь, ты знаешь, что она вкалывала как каторжная. Не станешь же ты лишать её удовольствия только потому, что не можешь ехать сам.

– У неё вся жизнь впереди, она ещё успеет, – возразил Юра, – а для меня это последняя возможность провести отпуск с вами, так что вы вполне можете пожертвовать неделей в Париже.

– Нет, не можем. Почему ты хочешь, чтобы мы с Наткой тебя сторожили?

– Потому что вы должны слушать старших, иметь совесть и помнить, что были моменты, когда я вас сторожил.

– Теперь у нас совсем другая ситуация.

– У нас всегда другая ситуация, если дело касается тебя.

– Нет, не всегда. Я и тогда предлагала тебе съездить в Нью-Йорк, а ты пальцем о палец не ударил, даже цену билетов узнать не захотел. Ты так разленился, что во всём надеешься на меня.

В этом была доля правды, но Юру она только разозлила.

– Ни на что я не надеюсь. Просто для меня жизнь в семье важнее любых путешествий, а ты ради того чтобы посмотреть на заплёванный город хочешь бросить меня одного.

– Я совсем не хочу, просто так получается.

Он понимал, что Лиза всё равно поедет и для его собственного спокойствия лучше было бы притвориться довольным и счастливым, но он не мог. Потеря работы, а потом её поиски подействовали на него. Стала напоминать о себе и давно забытая боязнь одиночества. Он не хотел говорить об этом жене. У неё была нервная система здоровой крестьянки и все его рассказы о фобии она считала дурью. К счастью, до сих пор Судьба была к нему милостива, но оставаться в одиночестве здесь, в пригороде провинциального Миннеаполиса, было рискованно. Это не Москва, люди здесь работают гораздо интенсивнее, а общаются намного меньше. Даже ссоры с Лизой были бы для него приятнее гнетущей пустоты. Он пытался отговорить жену от поездки, но она стала в позицию преданной матери, которая хочет показать Натке Европу, научить её ходить по выставкам и музеям, а не только по барам и ресторанам, как это делают американцы в провинции. Натке необходимо поехать в Париж, хотя бы для того, чтобы узнать, кто такой Наполеон, а то ведь в американских школах совсем не учат историю. Спорить с женой было бесполезно, она была слишком поглощена предстоящим путешествием. Она хотела во Францию любой ценой. Увидеть Париж и умереть.

Юра стал думать о том, как ему не повезло. Его приятели тоже жалуются на своих жён, но отпуск всё-таки проводят вместе, а тут…

– Юра, очнись, – сказала Лиза.

Он посмотрел на неё отсутствующим взглядом. Она подошла к нему, взяла за плечи и потрясла. Когда в глазах его появилось осознанное выражение, Лиза сказала:

– Я говорю, что французы и по сей день стремятся сохранить за собой звание мировой столицы любви. Это для них вопрос престижа, они нанимают молодых людей, чтобы те целовались на самых людных площадях Парижа. Власти города считают это важной государственной службой и оплачивают из государственной казны. Работа, конечно, высокой квалификации не требует, большой зарплаты не приносит, но зато приятная. На свежем воздухе, опять же. Согласился бы ты подрабатывать со мной в свободное время?

Юра ничего не ответил.

– А со своей двоюродной сестрой?

Он молчал, но Лиза твёрдо решила его расшевелить.

– Ещё все справочники настоятельно советуют остерегаться французских воришек и подальше прятать деньги. Слава Богу, что мы живём в Америке. Здесь есть специальные женские кошельки, которые надо носить под нижним бельём, там, где никакой карманник их не найдёт. Я купила себе на всякий случай, вот, попробуй, – она протянула ему кошелёк из мягкого, ласкающего кожу материала, – неудобно только, что каждый раз под платье лезть надо, но тут уж ничего не поделаешь. Лучше лишний раз раздеться и сохранить имеющиеся деньги, – она улыбаясь посмотрела на него, – а может ещё и дополнительные заработать, правда? Но он не реагировал. Тогда она разделась и стала прикладывать кошелёк к разным частям нижней части тела, с озабоченным видом осведомляясь у мужа, где кошелёк менее заметен. Она совсем не торопилась прикрыть кошелёк платьем, краем глаза наблюдая за Юрой. Она знала, что долго оставаться безучастным он не сможет и, конечно же, оказалась права…

Натка внешне была вылитая мать и когда знакомые говорили ей это, она их поправляла:

– Нет, я её второе издание, дополненное и исправленное.

Юра в ней души не чаял. Чем старше она становилась, тем больше он к ней привязывался. И теперь не знал, как переживёт её отъезд в колледж. Он старался её не баловать и заставлял выполнять домашние обязанности, но Лиза всё время мешала этому. Она как кошка, готова была броситься на него, чтобы защитить своего котёнка. Она не видела, что котёнок уже давно вырос и из слепого, беспомощного существа, нуждающегося в защите, превратился в красивую и расчётливую хищницу, которая прекрасно чувствовала, когда надо сладко помурлыкать, а когда показать зубки, чтобы увильнуть от нудных обязанностей. Вместе с матерью они представляли грозную силу для маленького, худенького папы-кота, который и так с трудом тянул лямку. Сражаться на два фронта было безнадёжно и он решил бороться с ними по очереди. Главным для него была победа над Наткой. Он приходил к ней, когда жены не было дома, расспрашивал её о школе, говорил о своей работе, а иногда, к слову, рассказывал разные занимательные истории. К каждой встрече он готовился, а дочь не зная этого, считала его рассказы экспромтами и относилась к нему как к эрудиту номер один. Произведя на неё должное впечатление, Юра как бы невзначай вспоминал, что на кухне полная раковина немытой посуды, а полы уже целую неделю никто не пылесосил. Натке неудобно было сказать «нет» после задушевной беседы и Юра настолько уверился в своём влиянии на дочь, что хотел даже попросить её сократить свой отпуск в Европе, но никак не мог решиться. Если бы эта просьба исходила от Лизы, то был бы хоть какой-то шанс на успех, а так, ожидать от дочери того, что не хотела сделать жена, было нереально.

Проводив своих женщин в Европу, он вернулся домой, обошёл пустые комнаты и сел на диван. Во всём ему не везло. Даже его маленькая месть не сработала. Он взял дежурство на день их отъезда и рассчитывал, что клиенты будут держать его на телефоне. Он даже не выключал компьютер, чтобы сразу же сесть за работу и изобразить полную занятость. В таком случае его девочкам пришлось бы взять такси до аэропорта, а там самим таскать чемоданы. Но телефон молчал самым пакостным образом. Он молчал весь день и целый вечер, хотя по закону подлости Юра ожидал звонка с той минуты, когда жена с дочерью сели в самолёт. Наверно, достаточно подлости было уже в том, что Лиза с Наткой бросили его одного. Хорошо ещё, что неделя только начиналась и он будет занят с утра до вечера. Ему хотелось с кем-нибудь поделиться своими неприятностями. Но кто захочет слушать его жалобы? Он ведь не в Советском Союзе времён застоя, а в Америке времён рецессии. Сейчас большинство людей здесь думают о том, как бы удержаться на работе и серьёзно готовятся к трудовой неделе. Да и не с его везением рассчитывать, что клиенты будут молчать.

Как бы в подтверждение его мыслей зазвонил телефон. На экране АОН он увидел фамилию своей двоюродной сестры. Наташа знала, что он боялся одиночества и старалась его поддержать. За это он её и любил. Теперь любовью брата, а в школе – ещё сильней. Он обрадовался, снял трубку и, изменив свой голос, вальяжно пробасил:

– Рассказывайте.

– Рассказываю, – передразнила его кузина, – мне твоя жена жаловалась, что ты не хотел её провожать и специально напросился на дежурство.

– Наташа, у тебя ведь тоже муж программист и ты знаешь, что мы должны обеспечивать техническую поддержку в любое время. Ты сама жаловалась, что Джон сутками сидел на колу.[17]

– Он сидел по необходимости. Джон начинал собственный бизнес и был тогда швец и жнец и на дуде игрец, а ты работаешь в большой компании и легко мог бы найти себе замену, но ты специально хотел обидеть жену. Бедная Лиза…

– Ах, ах, бедная, поехала с дочерью развлекаться в захолустный Париж и провинциальный Лондон, а меня, богатого, оставила в столичном Миннеаполисе.

– Так радуйся.

– Чему?

– Тому, что смог послать их в Европу.

– Я бы их знаешь куда послал?

– Даже представить себе не могу. По-твоему хуже Миннеаполиса и места на земле нет.

– Есть, вот туда бы я их и послал. Из-за них я две недели должен здесь куковать один-одинёшенек.

– Найди себе кого-нибудь и кукуй вдвоём.

– Я пытался, но в справочнике нет телефона скорой половой помощи.

– Переходи на самообслуживание, – посоветовала Наташа.

– Почему ты всё время защищаешь Лизу? Она не захотела пожертвовать даже половиной своего отпуска, наплевала на все мои просьбы. Как простейшее, увидела конфетку и забыла обо всём.

– Во-первых, простейшие конфет не едят, а во-вторых, если ты уж очень хотел побыть со своей семьёй, мог бы присоединиться к ним на одну неделю в Лондоне. Тебе же давали 5 дней? Если к ним прибавить выходные с обеих сторон, то можно хорошо отдохнуть.

– Что ж ты раньше-то не сказала? – в сердцах воскликнул Юра. Ему стало обидно, что такая простая мысль не пришла ему самому, тогда всё решилось бы само собой и он бы не дулся на свою жену. Но и Лиза хороша, если бы она хоть чуть-чуть о нём думала, она бы сама предложила такой вариант. Ведь женские мозги гораздо более изощрённые, вон как она оправдывала свою поездку…

– Ладно, братец, не расстраивайся, – прервала его мысли Наташа, – если хочешь, перебирайся ко мне, я найду для тебя место в каком-нибудь чулане.

– Я наверно так и сделаю.

Юра лёг спать и долго ворочался, не ощущая рядом тёплого, хорошо изученного и ставшего уже родным тела жены.

Позвонили ему глубокой ночью. Он мысленно обругал заказчиков, которые лишали его нормального отдыха. И так он всю жизнь мучился от бессонницы, а тут ещё это дурацкое дежурство. Юра провозился с программой до самого утра. Ложиться уже не имело смысла. Он позавтракал и поехал на работу. Там он вертелся как белка в колесе и вместо положенных 8 часов проработал 10. Голова его раскалывалась и он чувствовал ужасную усталость. Дома на автоответчике его ждало послание от тещи. Вера Николаевна жаловалась на сердце и просила Юру позвонить. Обычно это означало, что он должен отвезти её в госпиталь и провести там полночи. Но самое обидное, что всё это бессмысленно. Диагноз он мог поставить уже сейчас, не глядя на больную. Её приступы носили чисто психологический характер. Теща не могла объясниться по-английски и боялась этого больше, чем всех своих болезней вместе взятых. Юра её не осуждал: она недавно приехала в страну и не знала как себя вести в простейших ситуациях. Каждый визит в магазин был для неё испытанием. Она покупала не то что хотела, а платила больше, чем могла себе позволить. С продавцами она объяснялась языком жестов, вставляя для большей ясности русские слова, и хотя американцы заученно улыбались, недовольство в глазах скрыть не могли. Юра сочувствовал ей, однако расплачиваться за её неудобства своим здоровьем не хотел. Проклиная всё на свете, он поехал к тёще. Вера Николаевна встретила его радостной улыбкой.

– Вы хорошо выглядите для больной, – не удержался он.

– Пока ты ехал, мне стало лучше. Если бы ты остался у меня, я, пожалуй, обошлась бы без врача.

– Не могу, Вера Николаевна, ваши соседи станут говорить, что я спал с тёщей.

– Тем более. Представляешь, как это поднимет мой авторитет. Я им ещё по секрету сообщу, что после того как ты проводишь со мной ночь мне всегда становится легче.

– Вы даже не погрешите против истины.

– Конечно, не погрешу, – согласилась она, расстилая ему постель.

Ему показалось, что телефон зазвонил через несколько минут. Не открывая глаз, он нащупал трубку.

– Алё.

– Привет, Юра, это я.

Лиза!?

– Я так и подумала, что ты здесь. Мама в порядке?

– Да.

– Мне надо, чтобы ты отправил по факсу копию моего водительского удостоверения в Американское посольство в Париже. Ты знаешь, где оно лежит?

– Американское посольство?

– Юра, международные разговоры дорого стоят, слушай меня внимательно и не задавай лишних вопросов. Ты знаешь, где моё удостоверение?

– Да.

– Запиши номер факса.

– Что случилось?

– Ничего страшного, я потом всё тебе объясню.

– Объясни сейчас.

– У меня украли паспорт, а в посольстве сказали, что восстановить его могут только при предъявлении удостоверения личности.

– Как это произошло? – спросил Юра, но Лиза уже повесила трубку.

Украли паспорт. Кому он нужен? И как вообще могли его украсть, если он был спрятан под нижним бельём. Очень уж квалифицированными должны быть французские воры-карманники. Да и карманниками их назвать нельзя. Нательники или интимники. И почему Лиза просила прислать только свои документы? Стало быть, у Натки кошелёк не украли. Значит, 18 летняя девушка следит, чтобы к ней никто не залез под платье, а замужняя женщина нет? Могла бы объяснить, чёрт побери, его нервы стоят гораздо дороже международных переговоров.

Телефон и название гостиницы, где остановились Лиза с Наткой, Юра оставил дома. Он посмотрел на часы. Было 4 часа утра. В Париже теперь полдень. Значит, они где-то гуляют и он сможет поговорить с ними только вечером. Юра заглянул в спальню тёщи. Вера Николаевна продолжала мирно спать и Юра подумал, что крепкая нервная система у Смирновых наследственная. С такими нервами можно легко перенести любые стрессы, особенно если по глупости и недомыслию создаёшь их для своих ближних. Он поворочался некоторое время, и, поняв, что заснуть всё равно не удастся, оставил тёще записку и поехал домой за водительским удостоверением жены. На работу он пришёл невыспавшийся и злой. Голова болела ещё сильнее, чем накануне. Он сделал копию удостоверения и написал сердитое письмо, в котором просил секретаря посольства передать своей жене, миссис Смирновой, что Миннеаполис и Париж находятся в разных временных поясах и когда у них утро у него глубокая ночь, что он пока ещё не выиграл лотерейный билет и вынужден, как простой смертный, ежедневно продавать свой труд акулам империализма, которые имеют наглость требовать, чтобы он приходил на службу регулярно и без опозданий. Кроме того он просил напомнить миссис Смирновой, что мужа её зовут Юрий, а не Наполеон и пяти часов в сутки для нормального отдыха ему мало, поэтому если у неё опять возникнут трудности, она может звонить ему днём на работу, а не среди ночи домой.

Он отправил факс и сел за компьютер. Кодировка шла медленно: голова не работала, сосредоточиться не удавалось, а мыслями он всё время улетал на другой континент. Кое-как он продержался до обеда, а потом сказал секретарше, что плохо себя чувствует и поедет домой. Когда он уже выходил из дверей, секретарша позвала его к телефону. Беря трубку, он недовольно поморщился.

– Добрый день, Юрий на проводе.

– Здравствуйте, меня зовут Кевин Вуд. Я звоню вам, потому что получил ваш факс.

– Какой факс? Я вам ничего не посылал.

– Да, вы наверно хотели послать его жене во Францию, но попал он ко мне. Вот послушайте. И Кевин начал читать.

Юра растерянно слушал и только когда Кевин закончил, он вспомнил, что посылая факс не набрал ни код страны, ни код города. Немудрено, что получил его местный житель.

– Спасибо вам огромное, Кевин, вы меня очень выручили, я не знаю, как вас благодарить.

– Да ничего, я всегда рад помочь ближнему. Это у меня профессиональное.

– А чем вы занимаетесь?

– Я техник по охране окружающей среды.

– Никогда не слышал о такой профессии.

– Вы и не могли слышать, раньше нас называли мусорщиками.

– Что же вас заставило изменить титул?

– Профсоюзные боссы. Они хотели показать, что борются за наши права вот и повысили нас в должности без увеличения оклада. Себе они громких титулов присваивать не стали, но зато зарплату удвоили. Вы, наверно, знаете, как это бывает.

Да, Юра знал.

– А как вы нашли номер моего телефона?

– Вы отправили факс на бланке своей компании, там всё и указано.

– А мою фамилию?

– Вы писали о миссис Смирновой, своей жене. Я подумал, что ваша фамилия должна быть Смирнов и, как видите, не ошибся.

– Вы могли бы работать частным сыщиком, – не удержался Юра.

– Психологом, – поправил Кевин, – это и есть моё хобби.

– Правда?

– Конечно, правда. По тому, как люди упаковывают свой мусор, где ставят бачок, куда кладут стеклянную тару, а куда бумажную, я могу точно определить их характер, даже семейные отношения.

– В каком районе вы работаете? – спросил Юра.

– Плимут.

– Что вы можете сказать о жителях дома 535?

– Вы человек очень аккуратный, всё планируете заранее, и наверно, любите свою семью, хотя иногда и устраиваете скандалы.

– С чего вы взяли?

– Скандалы – из вашего факса, а всё остальное из того, что ваши женщины держат свои машины в гараже, а ваша всегда ночует на улице. Кроме того машина у вас самая старая.

– А почему вы решили, что это моя машина?

– Я видел, как вы в неё садились.

– Ну что ж, мистер Шерлок Холмс, наверно, вы правы.

– Желаю вашей жене благополучного возвращения.

– Спасибо.

Прежде чем второй раз посылать факс Юра долго думал включать в него сердитую приписку или нет. В конце концов, он решил ничего не менять и несколько раз проверив код города и страны отправил копию водительского удостоверения жены в Париж.

Во Францию он позвонил, когда там была полночь. Трубку сняла его дочь.

– Алё, – сонным голосом сказала она.

– Наточка, что у вас произошло?

– Ты наверно знаешь.

– Нет, мама мне ничего толком не сказала.

– Сразу из аэропорта мы заехали в гостиницу и, не распаковывая вещи, вышли на несколько минут в город. Мама хотела вдохнуть парижский воздух и сразу же вернуться, потому что вечером мы планировали пойти в инвалидный дом.

– Куда? – не понял Юра.

– В инвалидный дом.

– В Дом Инвалидов, Наточка.

– Разве это не одно и то же?

– Нет, не одно, – сказал он и подумал, что надо будет заняться с дочерью русским языком, – что было дальше?

– Пока мама заполняла бумаги, я свои документы переложила в специальный кошелёк, тот который под платьем. В кафе я заказала себе бокал вина. И меня никто не попросил предъявить паспорт. Представляешь папа! Не то, что в твоей хвалёной Америке. Там мне ещё 3 года не разрешат пить в общественных местах. А здесь – пожалуйста.[18]

– Ну и как?

– Отлично, ты же сам говорил, что французские вина лучшие в мире, но у меня после них началась животная боль.

– Какая?

– Животная, – ответила Натка, подмигивая матери.

Они ожидали его звонка и весь день думали, как смягчить его недовольство.

– Боль живота, – поправил он.

– Я и говорю животная. Так вот мама повесила свою сумочку на стул и на секунду отвернулась. В результате у неё утащили все документы. После этого мы пошли в Американское посольство. Там я рассказала, что произошло, а секретарша даже не удивилась. У них такие случаи бывают довольно часто. Она обещала восстановить паспорт за полчаса. Для этого мама должна была сфотографироваться, назвать свой возраст, имя и точный адрес. Я ещё по дороге её предупредила, что буду вести все переговоры сама. Ну, сфотографировалась твоя жена молча, а потом, вместо того, чтобы тихо заполнить анкету, стала задавать разные вопросы. Услышав её акцент, секретарша срочно вспомнила, что для выдачи паспорта нужно удостоверение личности. Вот поэтому мы тебе и позвонили. Ты уж извини, но я не виновата. Я матери говорила, чтобы она молчала, а она, понимаешь, не слушает младших.

– Это всё?

– А тебе мало?

– Нет, конечно, но такую неприятность я переживу.

– Я тоже так думаю. Дать тебе маму?

– Нет. Международные разговоры очень дорого стоят, поэтому передай ей привет, а когда вы приедете, я с ней поговорю.

– Будь здоров, – сказала Натка.

– Ты тоже.

Общение с дочерью успокоило Юру. Конечно, в погоне за удовольствиями его девочки ведут себя как инфузории-туфельки, но за столько лет он уже к ним привык. Что делать, если он любит этих инфузорий в этих туфельках. Такова его судьба. Охранник окружающей среды был прав. Очередной скандал кончится очередным примирением.

И впервые за три дня Юра быстро и спокойно заснул.