Дмитрий ВЛАДИМИРОВ
      ШАГИ К ГОРИЗОНТУ
      или
      НЕСКОЛЬКО УДАРОВ НИЖЕ ПОЯСА
      Сигарета очень плохо тянулась. Советская. Не люблю советские. А тут еще "Столица" в мягкой упаковке. Отсыревшая. Гадость.
      Глаза слезятся от дыма. От дыма? Зачем врать самому себе, это просто слезы, обыкновенные слезы отчаяния.
      Господи, как больно!
      Больно? А что такое боль? И можно ли эту боль убить болью физической?
      Беру сигарету и резко прижимаю к левой руке. А, черт! Нервы срабатывают моментально и рука отдергивается. Так, повторим. Еще раз. Еще.
      На тебе, на, сволочь. За все. Получи, собака!
      Смятая сигарета летит в проем между этажами.
      А боли почти нет.
      Ничего, она еще придет. Потом, когда боль внутри отступит, начнет болеть рука и еще долго будет напоминать мне о том вечере, когда я сидел на лестничной клетке в два часа ночи и размышлял о жизни. О войне и врагах. О Шаге к Горизонту.
      Я открываю блокнот и, щурясь (мало света, глаза болят и слезятся) вывожу неровным почерком:
      Медленно бьют часы
      Нехотя ухает гром,
      Кто-то должен уйти.
      Кто-то, не я - так кто?
      Я не хочу уходить,
      Я не могу - боюсь...
      Медленно бьют часы,
      В дом мой заходит грусть.
      Что ж, заходи, садись.
      Выпей со мной чайку,
      Поговорим "за жизнь",
      Вместе прогоним тоску.
      Впрочем, зачем ее гнать?
      Нам хорошо втроем.
      Медленно бьют часы,
      А мы сидим и пьем.
      А мы сжигаем мосты,
      Чтобы другим дать свет.
      Медленно бьют часы.
      Били... Теперь уже нет.
      Где-то вдали глухо ударяют и замолкают часы. Или это только кажется?
      А может, в этом мире все только кажется? И вы, и я, и этот холод, пронизывающий землю своими щупальцами?
      Вы чувствуете холод?
      Падает снег.
      Его не может в мае, но он падает. Хорошо.
      Кто сказал, что снег холодный и мокрый? Нет, он теплый и пушистый. Как шуба матери.
      Я подхожу к окну, распахиваю его и делаю шаг вперед. К Горизонту.
      Башлачев тоже однажды шагнул в окно. Шагнул, чтобы уйти. А мне уходить некуда, и я это прекрасно знаю. Я уже и так ушел. Я хочу вернуться.
      Светляки звезд мигают над головой. Кажется, зовут меня к себе.
      Да? Вы ждете меня?
      Я иду.
      - Ди-ма-а-а!
      Голос настигает меня и, подобно лассо, захватывает ноги, тянет к земле.
      Я хватаюсь за лучи звезд, обдирая руки, пытаюсь карабкаться вверх, но руки скользят по хрустальным лучам, и, оставляя на них кровавые следы, я съезжаю вниз. Под ноги людям.
      Кто-то наступает мне на лицо, кто-то бьет поддых, но я все-таки встаю.
      Люди спешат куда-то, выкатив свои стеклянные глаза, не замечая ничего и никого вокруг.
      Вон два человека на полном ходу столкнулись, но даже не заметили этого, прошли друг сквозь друга и, как ни в чем не бывало, побежали дальше.
      Оказывается, сквозь людей можно проходить, как сквозь туман. Главное - не замечать их при этом, и весь секрет.
      Вон куда-то спешит - аж пыль столбом - солдат. На его лице отчетливый отпечаток кирзового сапога. А вон спортсмен побежал, штангист, видно. На лице след грифа от штанги. А вот, да-а-а, это аппаратчик, видать. Не иначе у него на лице кто-то посидел.
      - Посмотри, какие красивые звезды! - слышу я детский голос.
      - Да, такие яркие, - отвечает второй, - и так близко!
      Что это? Еще живые?
      Я оборачиваюсь.
      Мальчик лет одиннадцати, светловолосый, растрепанный слегка, в светло-синей пионерской рубашке и шортах стоит рядом с девчушкой лет восьми, держит ее за руку, и они смотрят... в лужу.
      - Давай дотронемся до них, а? - девчушка протягивает руку и тут же отдергивает. - Фу, они вовсе не теплые, а мокрые и противные... Идем отсюда. И зачем они нужны, эти звезды?
      - Это чтоб ночью светло было, когда фонари выключают, - авторитетно говорит мальчик.
      Где-то высоко в небе гаснут звезды, лишь их отражения продолжают тускло светить из луж.
      Дети исчезают в толпе, а у меня перед глазами еще долго стоят глазенки мальчишки. Тусклые, ничего не выражающие, словно донышки от бутылок. Мертвые.
      - Ди-ма-а-а!
      Ночь заполняет город, вытесняя с улиц людей и машины, загасив собой фонари.
      Я остался один. Хотя почему "остался"? Зачем обманывать самого себя, я ведь и был один. Всегда.
      А где-то, на другом конце города, есть человек, которому я, может быть, нужен, и который точно нужен мне.
      И, кашляя от противного сигаретного дыма, я иду туда. Иду по опустевшему ночному городу. Город умер. Мой город мертв... Да, именно так: Мой город мертв уже давно.
      Остались храмы и витрины,
      Полуистлевшие картины,
      Полуиспитое вино.
      Мой город мертв уже давно.
      Мои пророки все распяты,
      Мои стихи огнем объяты,
      И мне, поверьте, все равно.
      Мой город мертв уже давно,
      А я истлеть успел едва ли
      В полузаброшенном подвале,
      Где в детстве я смотрел кино.
      Я ГОРОД. МЕРТВ УЖЕ ДАВНО...
      В ночи кто-то тихо плачет. Кто это?
      - Эй, кто там? Кто плачет?
      Тишина.
      Это, наверное, ветер. Или эхо.
      Много лет тому назад, в другом городе (но тоже ночью) мой друг, отвернувшись, говорил зло. Не мне - себе:
      - Эта проклятая планета - настоящая тюрьма народов!
      - Ты не забывай, - ответил ему кто-то (может, даже я), - мы все здесь добровольцы...
      Боже мой! Где же ты? За что ты обрек меня на эти страдания, на одиночество?
      "Ты доброволец..." - шепчет листва.
      И я иду. Я Командор. Мне нельзя стоять.
      Вон кто-то, спотыкаясь и падая, и снова поднимаясь, карабкается по почти отвесной скале к заснеженной вершине.
      Боже, как я ему завидую. Да, ему тяжело, да, он может погибнуть, обморозиться, но он видит свою цель, свою вершину и приближается к ней.
      А я? Приближаюсь или наоборот, отдаляюсь?
      Судя по холоду приближаюсь, наверное.
      Вот еще шаг к горизонту. Я делаю шаг вперед - горизонт два шага назад.
      Так и движемся. Сухим языком - по растрескавшимся губам, Пустые глазницы Отвыкли от горечи слез. Я взял в руки Солнце - Обжегся, почувствовал власть. Я верил в свободу - Но кровь обагрила мой сон. Я шел к горизонту, По людям, как по цветам, Давая в награду Пощечины вместо грез. И мысли чужие Я даже не пробовал красть, Я просто их брал у друзей, Давя стон. И вот я один, Зато я как небо - велик. Я свой горизонт поломал, Наступив на друзей. Из легких я с кровью Последний свой выдавил крик: "Воды! Хоть немного!" Но нету в округе людей...
      Шаги.
      Кто-то, не могу различить его лица, подходит ко мне.
      - Здравствуй, мальчик.
      Мальчик? Это я-то мальчик? Да он что, совсем свихнулся?
      - Здравствуй, мальчик.
      Мальчик? И тут я вспоминаю. Мальчик...
      "...На улице безутешно, словно в истерике, заливается плачем ветер, роняя на землю слезы, хлопает резными ставнями, расшатывает калитку. Где-то вдалеке воет собака. Похоже, бездомная.
      Светловолосый мальчик сидит в неудобной позе, прислушиваясь к печальному вою..."
      Я вспоминаю. Комната. Комната, которую нельзя покидать. Комната, в которой сосредоточена вся вселенная. И мальчик. Это ведь я. Как давно это было... Комната? Так значит?
      Я с ужасом смотрю на незнакомца, а он с ужасом смотрит на меня. Лица его не рассмотреть, только звезды - там, где положено быть глазам.
      - Кто ты? - с ужасом спрашиваю я, чувствуя, что такой знакомый и привычный мир рушится, сминается, теряет свои очертания.
      Вон исчез дом, фонарь. Куда-то пропал кусок неба, а вместо него перегородка, деревянная балка, осыпающаяся штукатурка. Слева появилась книжная полка. Впереди - дверь балкона. Развалюха-диван. Комната.
      Не такая, как я ее помню, без камина, больше похожая на каморку. Но она. Несомненно.
      У моего собеседника вдруг начинает проявляться лицо, как на фотобумаге. И вот он сидит передо мной, смотрит на меня с укором карими глазами. Светловолосый мальчишка, лет десяти. Я.
      Это сейчас у меня темные волосы, в детстве они были ближе к соломенному цвету, а с возрастом вот, потемнели.
      - Зачем ты это сделал? - спрашивает он.
      - Что?
      - Зачем ты вернулся в комнату?
      Зачем?
      Дзинь-Дзинь, что-то звенит на улице, ударяясь о брусчатку тротуара, и, не переставая звенеть, катится вниз по улице.
      Это с неба падают звезды.
      Мое призрачное королевство, королевство, где я был королем в изгнании, мессией, Командором, тает. Я снова один.
      Хуже. Я наедине с самим собой. Не придуманным, настоящим.
      - Ты любишь боль, - тихо продолжает мальчик, - ты пронизал болью весь свой мир. Почему?
      - Не знаю, - устало говорю я, пытаясь отвести глаза. Не могу.
      А ведь знаю, наверное, как приятно чувствовать боль, чувствовать, что тебе хуже, чем другим. Мне всегда нравились мученики.
      - Чего ты хочешь? Красиво сесть в тюрьму, с чувством выполненного долга? Или тебя больше привлекает расстрел, пуля точно в сердце или под сердце, алое пятно на белоснежной рубахе, голова на коленях друга и последние слова типа: "Я сделал все, что мог. Извините, не успел..." Как там у тебя:
      Он вонзился смертельно и цепко,
      Кровь ручьями и слезы из глаз,
      И дрожат посинелые губы,
      Отдавая последний приказ...
      Я молчу. Что я могу сказать? Врать самому себе? Глупо и смешно. Смешно, как жизнь.
      За окном кто-то воет. Протяжно и жалобно, словно жалуясь Богу Всеединому на свою судьбу.
      - Что это? - спрашиваю я.
      Мальчик печально улыбается.
      - Ты забыл? Это ведь собака, та самая, бездомная.
      И снова тишина. Только часы печально отмеряют время. Тик-так, тик-так, тик-так... И когда тиканье и тишина, давящая, разрывающая на части, становятся невыносимыми, я снова начинаю говорить.
      - Значит, я по-прежнему в комнате? И люди, окружающие меня - только плод моего воображения?
      - Ты опять ничего не понял, - грустно отвечает мальчик, - они не менее и не более реальны, чем ты. Просто они тоже сидят в своих Комнатах, в своих мирах, творят свою судьбу, придумывают свой фатум. Каждый для себя, и вместе для всего мира.
      Помнишь, один твой друг доказывал, что живет в несовершенном мире? Это правда. Но тот, кто говорил, что случайностей и несовершенства нет, тоже прав. И тот, кто утверждает, что все это нам только снится, прав не меньше того, кто говорит, что Бога нет.
      - А Бог есть?
      - Ты веришь в него?
      - Да.
      - Значит, есть. В твоей Комнате.
      - А вообще?
      - Из чего складывается это "вообще"? Из чего складывается весь этот мир? Из людей и Комнат, из Комнат и людей.
      - Почему я не помню своего детства? - внезапно спрашиваю я.
      - Потому что у тебя никогда не было детства, - грустно улыбнулся мальчик, - ты родился уже взрослым в тот момент, когда закрыл дверь в Комнату и оставил меня в холодном лесу. Одного. В этот момент на свет появился ты.
      Шаги на лестнице.
      С потолка мерно капает по капле вода.
      Отвалился кусок штукатурки.
      Где-то вдали жалобно воет собака.
      - Хочешь увидеть своих богов? - вдруг спрашивает мальчик.
      Я не отвечаю. Я просто смотрю за окно.
      Там абсолютно незнакомый пейзаж... Поле все усыпанное звездами, большими и маленькими, тусклыми и яркими. И на небе тоже звезды всех цветов и оттенков. Вот одна, опоясавшись огненным хвостом, рванула в объятия Земли, но не погасла и не разбилась, нет, просто упала и осталась сиять среди янтарной россыпи звезд-росинок.
      Где-то заржала лошадь, еще одна, по фиолетовому небу, волоча за собой ярко-золотую колесницу Гелиоса, промчались кони, выбивая из звезд фонтаны разноцветных искр.
      Вся эта картина завораживает и притягивает своей необычностью, волшебностью. Заиграла тихая музыка, словно кто-то невидимый, постукивает серебряным смычком по струнам и они отвечают ему ласковым сияющим смехом.
      Они появились откуда-то сбоку; росинки-звездочки отлетели в сторону, словно уступая им дорогу. Их было двое. Высокие, красивые, с длинными волосами, лицами, наполненными грустью и страданием. Молодые и старые одновременно, как Боги. Впрочем, это и были Боги. Мои Боги. И они пели. Их голоса, звонкие и яркие, как первые лучи рассвета, разносились над всем полем, уносились куда-то вдаль, и таяли в бесконечных глубинах космоса.
      Эй, скачите, кони,
      Разрывая путы
      Времени и космоса,
      Связывая звезды.
      Мы поем в два голоса,
      Песни - наши слезы.
      Вечность нам могилою, заживо закопаны
      Жизнью награжденные, жизнию мы прокляты.
      Боги обреченные, мы в грехе, как в копоти,
      Мы мертвы пожизненно,
      Мы слепы всезнанием,
      Наша ограниченность
      Нашим оправданием.
      В сером ряду личность
      Это лишь страдание...
      Эй, скачите, кони, годы разрывая.
      Мы уходим в вечность, мы идем, страдая.
      Песня - бесконечность, слезы - наше знамя...
      "Слезы - наше знамя..." - повторила сестренка-Ночь, пряча эту картину.
      - Неужели это - Боги?
      - Это твои Боги. Разве ты не знаешь, что Бог-Создатель многолик, и к каждому поворачивается другим лицом? Многоликий Брама.
      В окно влетел петух. Ярко-рыжий, даже близко к золотистому. Он покосился на мальчика красным глазом и неожиданно спросил:
      - Можно кричать?
      - Подожди, еще рано.
      Петух кивнул и удобно примостился на полке, рядом с распятьем.
      Мальчик вдруг протянул ко мне свою ладошку. Я не успел даже отреагировать: раз, и ладонь вошла мне в грудь. Раз - и обратно.
      В руках мальчишки что-то негромко тикало: тик-так, тик-так.
      - Что это? - спросил я.
      Сердце. Твое. Хочешь - на, посмотри.
      Я взял его в руки. Тяжелое, величиной с кулак. Отливает разными цветами и тикает. Как часы. Как что??? Часы???
      Мальчик кивнул:
      - Ты ведь Командор, зачем тебе сердце?
      - Но как же, - я не знал, что сказать, - но ведь без него нельзя...
      Как видишь, это просто глупые предрассудки. Иметь сердце так же не обязательно, как, допустим, честь, совесть. Зачем оно тебе?
      А действительно, зачем?
      - Я человек, и у меня должно быть сердце. Должно.
      - Ты хочешь сказать, что эта тикалка тебя больше не устраивает?
      - Нет. Где мое настоящее сердце? Я хочу его обратно! Верни его мне!
      - Хорошо.
      Я опять не успел ничего сделать. Да что там сделать, даже понять ничего не успел. Мальчик быстро сунул руку под футболку. Что-то захрустело.
      В его раскрытых ладонях билось сердце. Настоящее, истекающее кровью.
      К горлу подступил горький комок.
      - Что это?
      - Ты ведь хотел свое сердце? Вот оно, возьми.
      Я автоматически протянул руки, и мальчик вложил в них сердце.
      Оно билось не механически, как часы, нет. В его биении чувствовалась жизнь и большая сила.
      - Пора, - сказал петух.
      - Да, сейчас. - отмахнулся мальчик. - Ну что, возьмешь его?
      - А ты?
      - Не беспокойся, все будет хорошо. У нас есть возможность отдавать свое сердце, не теряя его.
      - У кого "у нас"?
      - У ТЕХ, КТО СВЕТ. У НЕСУЩИХ СВЕТ. У Рыцарей Ночи. У Богов.
      - Что, опять Боги?
      - "Ищи Богов в себе..." - с улыбкой процитировал мальчик, - так что, берешь?
      - Беру.
      - Но будет очень не сладко.
      - Беру.
      - И ты не сможешь больше запираться в Комнате.
      - Беру.
      И ты не сможешь стоять, придется все время идти, падать, вставать и снова идти, и так всегда, без права на вечный покой, на нирвану, на долгий сон и смерть.
      - Беру.
      Мальчик кивнул.
      Сердце вспыхнуло у меня в руках и исчезло, не оставив пепла, и тут же что-то ухнуло у меня в груди, словно Царь-колокол. И еще раз. Бум, бум, бум.
      - Пора, - печально сказал мальчик.
      - Ку-ка-ре-ку! - заорал петух, - Ку-ка-ре-ку! В третий раз повторяю: ку-ка-ре-ку!!!
      Фигура мальчика начала медленно таять.
      - Стой! - бросился я к нему, - ты куда? Вернись! Я не хочу тебя терять!
      - Ты меня не потеряешь, мы еще встретимся. Обязательно! Только, главное, не давай темным силам снова заменить на часы твое сердце, иначе не узнаешь меня, - прошептал мальчик. И все. Исчез.
      Исчезли и петух, и комната. Я сидел на скамейке, в городе Свердловске. Перед глазами стоял мальчик. Вот он улыбнулся, подмигнул и, посадив петуха себе на плечо, зашагал по росе к звездам, не касаясь трав. И я верил, что он обязательно дойдет.
      ...Ласково светило солнце. Немного болела левая рука. Что там? А, ожог. Я поправил напульсник, чтоб не было следов. Незачем расстраивать друзей.
      "Черт", - подумал я, - "весна, солнце. Хорошо!"
      Неожиданно, впервые за много лет, пришло воспоминание, как давно в детстве, вот точно так же, в конце мая, я сидел на скамейке во дворе дома, любовался проплывающими облаками и мечтал о будущем, обязательно счастливом и интересном. Что ж, будущее в наших руках!
      Послышались торопливые шаги и из дома выбежал мальчишка лет двенадцати. Я встал и протянул руку.
      - Привет.
      - Привет, - ничуть не удивившись столь раннему визиту, улыбнулся он, - у нас есть полчаса до школы. Идем.
      И мы пошли. Полчаса - это ведь так много!
      "Ку-ка-ре-ку!" - заорал где-то петух, но этот мальчишка исчезать не собирался...