Глава двенадцатая
      Этот сон снился мне три ночи подряд без изменений, только слабели краски, и я, зная, чем кончится сон, просыпался сам. На четвертое утро во время прогулки во дворе ко мне подошел Егор Болотников. Долго рассматривал меня хитро прищуренными глазами, скалился белыми зубами из бороды пока я не выдержал:
      - Ты чего?
      - Я чего? Я - ничего, - тут же уверенно ответил Болотников. - Ты лучше скажи - когда?
      - Что когда? - совсем запутался я.
      - Когда орать по ночам перестанешь? - рассмеялся Егор. - Спать не даешь.
      - Я не ору... - смущенно ответил я, а сам отвел глаза, в душе очень удивившись словам Егора. Наверное, также человек недоверчиво отрицает, если ему скажут, что он храпит во сне.
      - Ладно, бывает, - Егор миролюбиво подтолкнул меня плечом. - Сон-то хоть страшный? Расскажи, обожаю страшные сны. Кроме того, примета есть такая: сон расскажешь - не сбудется... А знаешь лучше что? Поехали ко мне в мастерскую. Прямо сейчас, а? Мне все равно туда надо.
      Я засомневался.
      - Я еще ни разу не уходил, Егор. Кроме как на юбилей нашей студии.
      - До обеда успеем, не дрейфь. Здесь не так далеко - минут сорок пять, да обратно еще столько же, ну, там с полчаса побудем, так что у нас еще минут сорок в запасе останется... чтобы пузырек прихватить... А то что-то стало холодать...
      - ...не пора ли нам поддать? - подхватил я.
      - Грамотно, - ухмыльнулся Егор. - Давай, кто больше поговорок таких знает?
      - Чего тянуть резину - по рублю и к магазину.
      - Невелика трата - по рублю с брата.
      - Ножки зябнут, ручки зябнут - не пора ли нам дерябнуть?
      - Не собрать ль нам с умом и не сбегать за вином?
      - Питие есть веселие Руси. А нас не хватятся?
      - Да кому же мы нужны, дед? - удивился Егор.
      - Я тебе не дед.
      - Дед, - оценил меня взглядом Болотников. - Если кто мне не нравится, то я того никак не называю, если нравится, то дедом, а если люблю - то старым. Так что ты для меня - дед.
      Ехали мы сначала на троллейбусе, потом в метро, потом в автобусе, пока не попали в квартал новых блочных домов. Егор по пути с интересом расспрашивал меня о киностудии и я рассказал ему о Косте Гашетникове, о Виталии Вехове, о Коле Осинникове, про "Ночь открытых дверей", о фильме "Карусель" и про приключения бутылочки водки. Егора особенно заинтриговала мультипликация, он тут же начал добродушно фантазировать, какие можно было бы сделать забавные игрушки в сценке встречи Нового года с шампанским. Но по-настоящему его заинтересовал рисованный звук.
      - Как рисованный? Неужели звук можно нарисовать? А если можно, значит, я могу нарисовать себе какой хочу звук? - засыпал меня вопросами Егор.
      - На кинопленке, рядом с изображением, - объяснил я Егору, - то есть рядом с кадриками, идет звуковая дорожка. Она похожа на запись электрокардиограммы, ну, как у нас в кардиологическом кабинете. Вот и придумал кто-то - если на кинопленке нарисовать кривые квадратики или треугольники или просто какой-то орнамент, то получится звук, которого не существует в природе. Хотя в принципе все музыкальные инструменты, созданные человеком, издают звуки, которых нет в природе.
      - В наоборот нельзя? - загорелся Егор. - Чтобы я, например, нарисовал картину, а какой-нибудь прибор, бродя своим лучом по ней, извлекал бы симфонию или концерт для балалайки с оркестром?
      - Может быть, это и возможно, но пока я о таких приборах не слыхал.
      - Жаль, - вздохнул Егор. - У меня иногда, когда я пишу картину, в душе такая музыка звучит...
      Мастерская оказалась в полуподвале. Егор отомкнул навесной замок и в лицо ударил запах пыльного, нежилого, давно непроветриваемого помещения. Затоптанный пол, кушетка без ножек, два стула, холсты в рамах, лицевой стороной прислоненные к стенкам, пустые тюбики из-под красок. Егор, что-то бормоча себе под нос, полез за кушетку, потом в шкафчик, стоявший у стены, достал два граненых стакана, сдул пыль с одного стула, заодно продул стаканы, водрузил их на стул, достал из внутреннего кармана пальто бутылку портвейна. Белыми крепкими зубами вцепился в пластмассовый колпачок и сорвал его с с легким хлопком.
      - Кстати, о музыке, - ухмыльнулся он, - аккуратно разливая портвейн, - композиторы утверждают, что звук открываемой бутылки - это самая божественная нота на свете.
      Мы молча взяли наши бокалы, чокнулись и еще мгновение постояли в предвкушении, а может, собираясь с духом.
      Егор ахнул свой стакан одним махом, дождался меня.
      - Вот куда вся краска уходит, - кивнул он на бутылку. - Ну, что, дед?
      - Егор, покажи, пожалуйста, картины, - попросил я, понимая, что и Егору хочется того же.
      Егор помедлил.
      - Хорошо, тебе покажу. Только честно говори, что думаешь, не ври.
      Он нашел место для второго стула напротив света и ставил на него полотна, но поначалу я просто не успевал вглядеться в них, настолько быстро Болотников менял эти четырехугольники, похожие на окна в мир его видений. Краски на них метались, жгутами схлестывались в клубки, вспучивались пузырями и растягивались в нити. Натюрморты, портреты, пейзажи, композиции...
      Похоже было, что Болотников забыл обо мне и сам для себя устроил вернисаж. В этом затхлом полуподвале не было и тени официальной торжественности выставочного комплекса, когда полотна неприкасаемо молчат со стен, здесь они кричали вместе с создателем, их можно было кинуть в ссылку, в угол и снова вернуть на колченогий пьедестал. Бородатый творец то мрачнел, то довольно улыбался и только приговаривал: "Ай, да Болотников... Ой, да Егор..."
      Но одну картину он рассматривал долго. Ощущение от полотна было такое, будто заглянул через жерло вулкана в обжигающее нутро Земли и от черных потрескавшихся стенок кратера сквозь белое, желтое, оранжевое падаешь, затаив дыхание, в извивающийся красно-багровый центр. Я на миг отвернулся и снова взглянул. Сомнений не было - над центром дрожало марево жара, и это был не обман зрения, а материальная реальность.
      - Что это? - спросил я у Егора почему-то тихо.
      - "Красная яма", - ответил он задумчиво и повторил, - красная... яма...
      - Как же это сделано? - не выдержал я. - Не понимаю, но ощущение такое, что она дрожит, как мираж, особенно в центре.
      - Ага, как мираж, - подтвердил Болотников и как бы очнулся.
      - Как сделано, говоришь? А никому потом не разболтаешь мои секреты?
      И он повернул картину ко мне боком. В раму были вбиты десятки, нет, сотни гвоздиков. От каждого из них, пересекая полотно в различных направлениях, были натянуты нити. Они были также окрашены в различные цвета и, проходя поверх полотна, совпадали с ним по цвету или контрастировали, создавая тем самым эффект миража.
      - Гениально, Егор, - восхитился я. - Ты же сломал плоскость, заколдованное двухмерное пространство. Сколько художников бились над тем, чтобы создать иллюзию перспективы, объема, игры света и тени...
      - Выдумка не моя, - усмехнулся Егор. - Но здесь к месту пришлось.
      Мы смотрели на "Красную яму". Она манила, засасывала, обжигала...
      - Здорово, Егор. Спасибо тебе... Мне трудно объяснить почему, но я вижу и знаю, что плохой, недостойный человек не смог бы написать такие картины, как ты... Счастливый ты человек, Егор. Умел бы я рисовать, написал бы портрет. Женский...
      Портвейн опять позвал нас под свои красные знамена. Мы выпили, потом допили, Егор называл меня старым, говорил, что научит писать красками...
      - Счастливый я, говоришь? - Егор словно вспомнил сказанное мной. Нет, не знаю я, что такое счастье, как говорит ваша бутылка шампанского... Знаю только, что талант - это крест, проклятие. Я не могу смотреть на мир впрямую, широко открытыми глазами, настолько мне все кажется нестерпимо ярким. Когда пишу картину, волнуюсь до дрожи в пальцах - такой удивительной она мне видится, а когда заканчиваю, то знаю, что она только бледное подобие желаемого.
      - Ну, что ты Егорушка, - мягко сказал я ему. - Талант не может быть проклятием. Верно, он заставит забыть о еде, разбудит ночью и потребует такой концентрации всех духовных и физических сил, что никакого здоровья не хватит. Зато... - Во-во, - перебил меня Егор, - потому мы с тобой и хлебаем из одной больничной миски. За все надо платить. За все, старый. - Расплата?.. Расплата за талант?.. Не думаю. Вот если тебе дано, а ты ничего не сделал, не создал, тогда другое дело. - А что, может ты и прав, - рассмеялся Егор. - И потом, что такое болезнь для художника? Разве мы не болеем также своими картинами? Кстати, о болезнях - не пора ли нам?.. И знаешь что, старый?
      Егор встал, вздохнул, расстегнул рубашку, поскребся в такой же дремуче волосатой, как и борода, груди и обвел взглядом мастерскую:
      - Выбери себе картину... Любую, что по душе - дарю!
      - Да ты что, Егор, не возьму. Ни за что. Для меня это слишком ценный подарок. Дар... И потом куда я с ней в диспансер явлюсь? Ты лучше, знаешь что, приходи ко мне в гости, будет же когда-нибудь и на моей улице праздник, вот ты и удвоишь его, принесешь подарок. Договорились?
      - Смотри, пока я добрый, а то передумаю. Обязательно передумаю. Эх, жалко, идти надо, самое время загулять, а старый?
      - Брось, Егор, не заводись. Да и загулять-то не на что. Рисовал бы ты лебедей на пруду или русалок, тогда другое дело, - подмигнул я ему.
      - Лебеди... русалки... ладно, твоя взяла, - крякнул с досадой Егор. А жалко, настроение есть... Ну, что? Двинули тогда?
      На обратном пути в толчее транспорта мы с Егором продолжали говорить, словно должны были вот-вот расстаться навсегда - столько оказалось надо было сказать друг другу. Я поведал Егору о себе и сам для себя переоценивал прожитое:
      - Знаешь, Егор, вот я смотрел на твои картины, и думал о том, сколько в них труда вложено и стыдно мне стало, что так мало я сделал за свою жизнь. Двадцать лет, как блаженный, прожил у родителей за пазухой, по настоянию отца и по его протекции поступил в Технологический институт. Учился кое-как, без охоты, сдал в полтора раза больше экзаменов, чем обычный студент - все время пересдавал неуды - и только после третьего курса, когда у нас организовалась студия, открыл для себя кино.
      Вот тогда-то я и понял, сколько времени я упустил, разве его наверстаешь? Ты не обижайся, но кино - это синтез, вершина всех искусств. Каждый кадр - картина, живопись, а игра актеров - театр, пантомима, балет, а звук - это музыка, опера, песня. Вот почему я люблю кино. И есть в нем еще свое, только у кино такое есть, великое чудо - монтаж. Эйзенштейн говорил, что если соединить, склеить два куска пленки и показать их зрителю, то в его воображении получится не просто два куска, один плюс один, а два с плюсом. Например, если смонтировать женское лицо и цветок, получится образ: женщина-цветок. С тех пор, как я открыл для себя кино, появилась цель в жизни, интерес, я стал и учится лучше, защитил диплом на "хорошо". При распределении повезло - пришла заявка от отраслевого издательства, работаю редактором, занялся журналистикой, все ближе, все реальнее была цель - поступить во ВГИК, но... женился, разъехался с родителями и заболел...
      - Жена - та, что ходит к тебе, такая скуластенькая? - хмыкнул Болотников.
      - Да.
      - Что-то вы не радуетесь друг другу, когда встречаетесь, - покачал головой Егор, - хотя я со своей тоже... Моя в живописи толк понимает, но предпочитает стихи. И знает их уйму. А я не запоминаю, хотя слушать очень люблю. А ты со стихами как? - Могу написать, вернее, они у меня сами собой пишутся или являются, как результат размышлений над тем, зачем жив? Вот, послушай...
      Шестерня нечестности молотит совесть. Учет погрешностей всей жизни повесть. Новость! Страха не надо. Смерть - не событие. Верь в рай без ада и врат открытие. Хочешь истину знать - знай! Каждым днем своим проверяй! Клади страсть на весы. Часы - воронка, сосущая нервы. Сломай, коль смелый, часы без стрелок! Встало время, встало, ни секунды,
      ни мига не стало, время
      бессмертной надеждой зажглось - только крутится,
      крутится,
      крутится,
      крутится ось! Ложь косым искаженьем в ежедневности буден так вступай же в сраженье за того, кем ты будешь! Лихорадка с утра воем ядра. Запотел свистом стрел, дрожью пера пора...
      - ... так вступай же в сраженье за того, кем будешь, - повторил Егор, - пора, и правда, старый, пора...
      Мы поспели к обеду, настал тихий час, но мне уже не было покоя. Пустоцвет - если ничего не создал, что можно потрогать руками, увидеть глазами. Посади дерево и построй дом, напиши книгу и спой песню, отдай людям плоды трудов своих и появится смысл в существовании капельки вселенского разума, которая себя называет "Я".
      Глава тринадцатая
      Я отъелся. И странно было ходить, задевая углы. Тело стало больше, а в голове оно прежнее. И притяжение земное возросло - далеко не прыгнешь.
      Я отоспался. Уже не боролся с собой после обеда, а раздевался и в теплых носках залезал в кровать. Приятно на сон грядущий вспомнить студию, подвал, ребят... все где-то там... далеко...
      Что еще? С соседями не общался, Болотников перебрался в другую палату - не поладил с нашим лечащим врачом, да и из сопалатников никому ни до кого - своих забот хватает. Выписался, залечившись, Коля Хусаинов, кровельщик. Опять полезет на верхотуру стучать деревянным молотком рядом с пропастью. На его место положили старика Семеныча, крепкого, большеносого, с белыми ободками вокруг блекло-голубых глаз. Кутается в халат, кашляет, сплевывает в платок и долго рассматривает мокроту - есть ли в ней прожилки крови или нет. Каждый раз удивляется, что есть.
      По вечерам - телевизор, Почти каждый день показывают какой-нибудь фильм. До чего же просто смотреть готовое! Сколько вложено в каждый кадр средств и нервов, а промелькнет на экране мгновение и забудешь на следующий день. Я вроде бы не обычный зритель, мне знакома "кухня" киносъемки, и то я заметил за собой, что лениво, с чувством превосходства, отмечаю промахи сценаристов, режиссеров, операторов и актеров... Я бы сделал на вашем месте иначе... Да-да, я... Вот у вас кто-то смотрит прямо в камеру, а разве это допустимо?.. А кто я такой?.. С чего я взял, что могу?.. Я попробую... Вот, послушайте... Посмотрите, словно вы кинозале...
      ...Как чистый лист бумаги белый экран. Появляются первые письмена, и мы в тишине сеанса читаем книгу Города. Вот тяжелая река и мосты через нее, вот здания, молча стоящие над толпой. Велик город и много в нем окон. За ними живут люди, здесь они любят и ненавидят, здесь они встречаются и расстаются, здесь они спят сном временным и сном вечным.
      Обычная улица. Торопятся прохожие, проходят троллейбусы, расставлены здания. Если перед этим Город вставал беззвучной картиной видений, то сейчас мы слышим его голос: шелест машин по асфальту, шарканье ног и шум городского ветра, где-то звучит музыка и голоса. Раньше был Город, сейчас конкретная улица, люди и девушка. Она идет не в ритме общих шагов толпы, а медленно, пока совсем не останавливается. В руке у нее бумажка с адресом. Спрашивает какую-то женщину, та пожимает плечами. Останавливается мужчина, сдвигает кепку на затылок, потом на лоб и уходит. Потом появляется парень. Он и Она смотрят друг на друга. Мы видим их лица и слышим их разговор. Оказывается, она иностранка. Парень хочет уйти, но его удержал ее взгляд и они отошли в сторонку, пытаются объясниться. Разговор больше жестами, чем словами, да это и не столь важно. Дело в ином. Начинаются, сплетаясь и расходясь, монологи-витражи-калейдоскопы Двоих. На экране отрывки, воспоминания из ее жизни, из его жизни. Они откровенно мечтают, открыто говорят о своих желаниях, две мелодии слились в одну фугу и ясно, что быть им счастливыми, будь они вместе. Но в жизни настала пора расставаться, конец случайной встрече, им грустно, самим непонятно отчего, но все уже сказано и они расходятся нехотя в разные стороны, нарушая ритм толпы своим нежеланием.
      И опять в тишине сеанса мы читаем книгу Города. Вот тяжелая река и мосты через нее, здания, стоящие молча над толпой. Огромен Город и много в нем окон. За ними живут люди, здесь они любят и ненавидят, здесь они встречаются и расстаются, здесь они спят сном временным и сном вечным. И здесь есть улица, где звучит фуга Двоих...
      И как узнать, что встретил Ее, кто не бросит тебя в беде, не отпустит веревку, как напарник Коли Хусаинова?..
      Глава четырнадцатая
      Костя Гашетников являлся всегда неожиданно.
      Я и еще несколько человек стояли около скамейки во дворе диспансера и зачарованно смотрели, как Аркадий Комлев ловко плел что-то из тонких медных проводков в оранжевой изоляции. В результате получился плотный, увесистый столбик с петелькой.
      - Все, - сказал Аркадий и поднял на меня серые спокойные глаза. - У тебя ключи от дома есть?
      - Есть, - я достал из кармана колючи на двойном металлическом колечке.
      Аркадий разжал колечко, пропустил петельку внутрь и получился симпатичный оранжевый брелок.
      - Держи, - Аркадий протянул мне ключи, держа их на весу за столбик.
      - Дай-ка взглянуть, - протянулись к ключам сразу несколько рук. Сделай и мне такой, Аркадий...
      Вернул мне ключи Гашетников. Оказывается, он давно стоял за моей спиной. Его кривой нос нависал над растянутыми в улыбке тонкими губами полное впечатление, что когда-нибудь они обязательно встретятся. Голова, как всегда набок, и мелкий смешок:
      - Как жизнь, брелочная твоя душа? Рассказывай давай. Не виделись, считай, с юбилея студии.
      Так бывает - ходишь, сидишь, маешься в тоске одиночеством, страстно хочешь поделиться с кем-нибудь, а когда наступил этот желанный момент, вроде и сказать нечего, настолько незначительными кажутся вчерашние отрицательные эмоции при дневном свете, да еще рядом с товарищем, да еще с каким товарищем! Это он ставил спектакли-обозрения, на которые валом валила студенческая Москва. Сколько в них было смешного, задорного, а иногда такого ядовито-саркастического, что в зале можно было сразу отличить от студенческих бледные лица преподавателей. Это он великолепно играл в водевиле "Вицмундир" противного, животастого, лысого, с носом, покрывшим наконец-то губы, начальника, который рвался разнести в пух и прах своего подчиненного, да вместо этого влетал в ведро с помоями.
      - Ребята тебе привет передают и благодарность от всего славного коллектива киностудии Технологического института, - поздравил меня Костя.
      - За что? - не понял я.
      - Добились от ректората, чтобы в наш подвал, где киностудия, вентиляцию провели. Ты был у нас козырным тузом, которым мы побили все аргументы проректора по хозяйственной части. Это первое. Кроме того, молодые без тебя скучают, а сюда прийти стесняются. Может, мне просто пригнать их?
      - Вот чудаки, - удивился я и стал горячо жаловаться на нудность больничного режима, на врачей, на нянек. Он молча слушал меня, и я иссяк сам по себе, поняв, что стенаю о несущественном и никто ни в чем не виноват кроме меня самого.
      - Сделал хоть что-нибудь? - спросил он после паузы и глянул на меня искоса и лукаво.
      "Встреча" ему понравилась. Мы даже обсудили с Костей как ее снимать. Скрытой камерой, в ежедневной уличной сутолоке. Все пойдет документально, с одной точки, актриса будет действительно опрашивать у прохожих, как пройти. Ассоциативную часть фильма, внутренние монологи героев и их воспоминания надо снимать совсем в иной манере. Например, в сценарии написано "мелькнула улыбка". Она улыбнулась Ему. Промельк океана ощущений, того, что мы зовем душой, интимный момент контакта двоих. Заглянуть в этот океан: по экрану вздыбится, пройдет волна пушистого, лучистого, во что хочется зарыться лицом. И эта волна придет к нему. И он улыбнется в ответ...
      - Пиши диалоги и их воспоминания, - деловито сказал Гашетников. Только кратко и емко. Иначе ставить не дам, вернее, не я, худсовет.
      - Сатрап... Душитель... И не стыдно?.. Аракчеев...
      -...Бенкендорф, - подсказал мне Гашетников. - Вот ты говоришь, что никто к тебе не ходит, что забыли тебя. Я понимаю, навестить больного товарища - это наш долг, и на каждом занятии у меня спрашивают о твоем здоровье, но ты тоже, если сможешь, конечно, не забывай о нас. Я пришел к тебе с предложением. Дело в том, что пока мы мечтаем и пишем сценарий про "Ночь открытых дверей", в котором, кстати, ты тоже можешь принимать участие - это же наш коллективный труд, как мы договорились, в то же вре мя ректорат требует, и справедливо требует, чтобы мы выдавали продукцию. Деньги в нашу студию вложили немалые, а результат? Короче говоря, у ректора заказ. Как говорил бесспорно лучший и талантливейший поэт нашей, советской эпохи Владимир Владимирович Маяковский, у ректора социальный заказ. Помнишь, я тебе как-то говорил о студенческом научном обществе? Надо сделать фильм об этом обществе. Обязательно, иначе студию прикроют и будут правы.
      - Конъюнктурщик! А вентиляцию они задаром что ли провели? Зачем закрывать, если такие средства вложили?
      - Скажите, какой непримиримый борец за чистоту идеалов нашелся! Словами иностранными обзывается, а как грязную конъюнктурную работенку делать, то в тубдиспансер скрывается. Ладно, старик, никуда мы не денемся, отдача нужна, помоги, прошу и, если возможно, то поскорее. - Но ведь сняли же мы "Первомай", демонстрацию? Симфония флагов, трибуна мавзолея, ликующие студенты...
      - ...проходящие в гробовом молчании по главной площади страны, - усмехнулся Гашетников. - Давай, всерьез. Надо сделать фильм и правильный и смешной. Слабо? Легко творить, выдавая вариации любимой темы - а ты попробуй сделать искусство в рамках жесткой заданности, профессионально. Рано или поздно тебе придется столкнуться с этим. Раньше даже лучше. Сделай рекламу. Бойкую, смелую, с юмором, с улыбкой, только не на западный манер, а?
      Глава пятнадцатая
      После обычного ежедневного обхода я сыграл пару партий в шахматы со Степаном Груздевым. Он, как игрок, конечно, намного сильнее меня, но я как-то случайно удивил его редко встречающимся дебютом и мне удалось выиграть. Степан попросил свою мать принести из дома сборник шахматных партий, и я стал ему проигрывать. Вот она, сила теории. Так бы и искусстве. К счастью, в творчестве не все укладывается в прокрустово ложе догматов и постулатов. Вот существует же наука о прекрасном. Эстетика. И все-таки это не наука. Настоящая наука тем и хороша, что по теории можно предсказать ожидаемый результат. А эстетика оценивает только только ранее созданное, предсказать же даже критерии прекрасного в будущем не может. Получается очень похоже на нашу здешнюю жизнь в диспансере - лечишься, лечишься, а результат узнаешь только в финале лечения.
      Так размышляя, я оделся и вышел во двор. На одной из скамеек, нахохлившись, с поднятым воротником пальто, сидел Егор Болотников. Рядом с ним, очевидно, его знакомая. Длинные черные блестящие волосы на прямой пробор, смуглая кожа лица и рук, высокий лоб, тонкий нос, розовые губы. Тоже, наверное, художница.
      У художниц всегда что-то нестандартное или в одежде или в предметах туалета - шарфы необычной расцветки и вязки, украшениями служат своеобразные кольца, брошки, серьги, самодельные сумки.
      У Егоркиной знакомой тонкие, точеные, нервные пальцы. На левой руке крупный серебряный перстень с черным камнем.
      Егор кивком головы пригласил меня присесть:
      - Знакомься, моя жена Ирина, а это будущий советский Феллини и лауреат Каннского фестиваля Валерка Истомин.
      Я сел боком рядом с Ириной. Глядела она на меня мимо, искоса, достала из сумочки и протянула мне пачку сигарет, я жестом отказался. Тогда она протянула мне спички, я чиркнул и укрыл в ладонях пламя. Она наклонилась, тяжелые волосы медленной блестящей лавиной двинулись вниз, подрагивающими пальцами она коснулась моих рук, затянулась и подняла на меня черные глаза, в которых сверкнул огонек догорающей спички.
      - Спасибо, Валерий. Вы учитесь во ВГИКе?
      Я отбросил огарок спички и улыбнулся:
      - Егор, как ты думаешь, обязательно заканчивать училище, чтобы уметь хорошо рисовать?
      Егор буркнул из своей нахохленности:
      - Чтобы хорошо рисовать - обязательно.
      - Придется идти во ВГИК, - вздохнул я. - Хотя, как мне кажется, отдать пять лет только учебе - это многовато. По своему опыту знаю, а я уже получил один диплом об окончании вуза, слишком много проходишь ненужных предметов, только память засоряешь всяким справочным материалом, короче говоря тратишь время и силы впустую.
      - Какой же выход? - спросила Ирина. - Ведь без диплома никто не доверит вам постановки фильма.
      - Это верно. Но вот не далее как вчера ко мне приходил руководитель нашей киностудии в Технологическом институте, Константин Гашетников. Он на Высших режиссерских курсах учится. Год обучения - и сразу запускайся в производство. Кстати, ищет сейчас сценарий.
      - На какую тему?
      - О браконьерах. И меня просил для нашей студии написать про СНО студенческое научное общество.
      - Вы согласились?
      - Да. И написал.
      - Уже?
      - Про встречу двоих, которые предназначены друг другу, да не судьба быть им вместе, только одна случайная встреча - и все. И они расходятся, ощущая, что происходит что-то непоправимое, но так и не узнав, что счастье было рядом. - И за что же вы их так?
      - Чтобы зритель ценил свое счастье, которое у него есть, раз уж он его нашел или оно его нашло. Ведь настоящее счастье в любви действительно редкость.
      - А как же быть, если ты эту редкость так и не нашел? - тихо спросила Ирина.
      - Во, заговорила рыба человеческим голосом, - заворчал, отворачиваясь в сторону, Егор.
      Ирина, как бы очнувшись, посмотрела на меня:
      - Егор рассказывал мне, что вы любите стихи. Почитайте, что вам нравится, пожалуйста.
      Я смутился.
      - Вы извините, Ирина, я еще тогда, в мастерской у Егора, говорил ему, что не умею читать стихи. Просто было настроение, насмотрелся на его картины.
      - А сейчас нет настроения? - с какой-то долей отчаянного сожаления спросила она.
      - Несколько неожиданно... Из тех, что мне нравится, говорите?..
      Задумался ненадолго. Женщине надо читать стихи про любовь. Что я читал когда-то Тамаре?.. Как давно это было...
      Я растерян, потому что хочу подарить тебе все, что есть и что было давно: и горячий огонь - тебе
      в первобытной пещере, и боярышне молодой - тебе
      царский терем, и прекрасной даме - тебе
      священный обет
      сохранить в далеких скитаньях твоего имени свет. Я растерян, потому что хочу подарить тебе неба бездонье - тебе
      и алмазы звезд, солнца тепло - тебе
      в лютый мороз, прохладный родник - тебе
      в барханах пустыни, радуги яркий цветок , что в сердце цветет отныне. Я растерян, потому что хочу подарить тебе любовь.
      Ирина смотрела мне прямо в глаза, напряженная, чуткая, желтые впалые щеки порозовели и блестели черные глаза, и блестели черные волосы, и блестели розовые губы.
      Когда я замолк, Ирина опять достала сигареты и я тоже закурил. Закружилась голова. Отвык. А ведь зарекался на всю оставшуюся жизнь - лишь бы вернуться в студию.
      - А вы не публиковались? - спросила она.
      - Маловероятно пробиться, тем более, что философская лирика у меня не совпадает с официозом. Вот выберусь за порог диспансера...
      Она встала, протянула мне руку, помедлила ее отнимать, взъерошила бороду Егору и ушла легкой походкой.
      Мы с Егором смотрели ей вслед.
      - Почему она у тебя такая черная? - спросил я, не поворачиваясь к Егору.
      - Отец у нее шахтер, - фыркнул Егор.
      И добавил:
      - От темперамента. Неполное сгорание. Отсюда и сажа. Теперь в тебя, глядишь, влюбится. Ей все время икону подавай, чтобы было на кого молиться. Своему идолу в жертву чего хошь принесет.
      - Идол ты и есть, - вздохнул я, встал и пошел по кругу, по бесконечному кругу нашего двора.
      Глава шестнадцатая
      ...Под забором Московского Технологического института сидели влюбленные Паша и Маша. Она нежно чесала у него за ухом логарифмической линейкой. Паша и Маша были членами студенческого научного общества. Паша плакал от радости, а Маша любовалась памятником. Это был памятник, установленный во дворе института за выдающиеся научные заслуги. Это был памятник Паше...
      - Чего читаешь? - склонился надо мной Степан Груздев, студент МВТУ.
      - Не читаю, а пишу, вернее, уже написал. Про вас, проклятых. Про вашу неистребимую любовь к науке.
      - Дашь на рецензию?
      - Тебе? Держи.
      Степан начал читать сценарий про СНО - студенческое научное общество. Социальный заказ, как говорят Маяковский и Гашетников. Если Степан станет расспрашивать меня про СНО, как прочтет, значит, социальный заказ выполнен.
      ...Следы выходили из окна и шли по асфальту. Следить за ними было несложно: ботинок, босой, ботинок, босой, ботинок, а где же босой? Ага, вот - залез на стенку. А где же тогда ботинок? Пошел за угол - вот отпечаток каблука на этой стене, а подошва за углом на другой стене. Дальше... они рядом ботинок и босой, а напротив них стоят настоящие ноги - в ботинке и босая...
      А начиналось это так. Паша стоял у входа в институт и, стыдно сказать, строгал кухонным ножом логарифмическую линейку. Одновременно он шмыгал носом и играл со своей левой босой ногой в крестики-нолики. Нога явно проигрывала и нетерпеливо барабанила пальцами по асфальту. Пашу мучил творческий процесс изобретательства. Кровяное давление катастрофически повышалось, наступал конфликт между замыслом идей, которые по ночам казались гениальными, и воплощением мечты в металле и капроне. Все казалось ясным, как дважды два. Не хватало капрона.
      И тут Паша увидел капрон.
      Все казалось ясным, как дважды два, но в капроне были женские ножки. Запахло сиренью и жареными пончиками. Раздувая ноздри, Паша бросился вдогонку за капроном, поглощенным коридорной системой института. На лестничном марше второго этажа он сумел заметить математическую ясность линий и формальную безупречность ног. Мысли стали мягкими и легкими. Паша даже улыбнулся проходящему мимо замдекана, который следил за успеваемостью на факультете. Ножки скрылись за дверью с нехитрой надписью "СНО".