- Точно, - сказал майор. - Все, что я говорю, всегда точно. Нас бы тогда предупредили. Я бы, по крайней мере, знал. Поэтому ваше предположение, что они бандиты, обоснованно.
      Он отодвинулся вместе со стулом, вытянул до живота ящик стола, достал блокнот, из красного пластмассового стаканчика вытащил заточенный карандаш.
      - Это называется "оперативный блокнот". Вы мне тут нарисуйте вашу квартиру. Чтоб я все понял, где что находится. - Он повернулся опять к окну. - Митрофанов!
      - А? - Митрофанов и его пес обернулись одновременно. Должно быть, пес себя тоже считал Митрофановым.
      - Поди сюда, "А"...
      - С собакой?
      - Как хошь. Можно с собакой, можно без собаки.
      Они все же подошли вместе. Пес, положив лапы на подоконник, просунул меж прутьев шумно дышащую пасть. От них обоих в маленькой комнате вполовину уменьшилось света.
      - К собаке у меня претензий нету, - сказал майор. - А есть у меня претензии к участковому Туголукову. Как это, понимаешь, у нас не прописанные живут свыше недели, а нам про это ничего не известно? Вот в этой квартире. Он показал пальцем на блокнот, где уже появились передняя и санузел. Пес тоже поглядел и беспокойно взвизгнул. - И мало, что без прописки живут, так еще анекдоты про милицию сочиняют.
      - Я не сказал "сочиняют", - возразил папа.
      - Это уж мне известно, кто их там сочиняет и зачем. Ты только послушай, Митрофанов!
      Папе пришлось, не прерывая занятия, пересказать оба анекдота Митрофанову с его псом. Первый прошел для Митрофанова бесследно, а после второго он было реготнул, показав нам хорошие деревенские зубы с крепкими деснами, но был осечен грозным взглядом майора.
      - Как ты считаешь, Митрофанов, это выпады против нас? Или же мне показалось?
      - Выпады, - сказал Митрофанов. - И злостные.
      - Это я и хотел от тебя услышать. А ты - смеешься.
      Пес взглянул на хозяина удивленно, затем, склонив голову набок, принялся разглядывать меня и папу умнейшими ореховыми глазами. Мне показалось, он все же не до конца нам поверил.
      - Я сейчас обедать пойду, - объявил майор. - Тут эти должны приехать с задержания, Кумов с Золотаревым. Им сегодня еще работка найдется небольшая, так что пусть подождут, я лично дам инструктаж.
      - Устали, поди, Кумов с Золотаревым. Понервничали.
      - С чего бы там нервничать? Володьку Боже-Мой брали.
      - Уже он опять освободился? - спросил Митрофанов.
      - Уже ему снова садиться пора, - ответил майор. - Свыше недели погулял.
      - Не отстреливался?
      - В этот раз нет. А забаррикадировался в доме и грозится горло себе перерезать.
      - Не перережет, - сказал Митрофанов.
      - Раз грозится, - сказал майор, - значит, не перережет. Ну, иди, тренируй дальше.
      Пес, взглянув на хозяина вопросительно - принять ли это за команду, с видимым сожалением убрал свои лапы с подоконника и потащился за Митрофановым на лужайку.
      Папа вычертил план изящными быстрыми касаниями карандаша, так ровно и точно, как и подобало старому проектировщику плавильных агрегатов для цветного литья. Он даже проставил размеры в миллиметрах. Майор поглядел на него с уважением и стал вникать:
      - Так. Эта панель у вас сплошная. А вот эта дверь - к себе открывается или от себя? Ручка - справа или же слева?
      Убей меня Бог, чтоб я все это помнил. Но папа отвечал уверенно:
      - От себя, ручка - справа.
      - Хорошо, - майор даже повеселел. - Теперь учтите. Оно, конечно, следовало бы удалить лишних людей из зоны операции, тем более - пожилых, со всякими там функциональными расстройствами, поскольку возможна перестрелка. Но с точки зрения оперативной - лучше, чтоб эти люди оставались в квартире.
      - Станьте, пожалуйста, на оперативную точку зрения, - сказал папа, бледнея, нетвердо.
      - Я понимаю, вы люди... скажем, робкие. Но я попрошу вас - усильтесь.
      - Мы усилимся, - обещал папа. - Можете на нас всецело рассчитывать.
      - Тогда - где вам лучше укрыться. Бетонную панель пуля не пробивает, но не исключаются рикошеты. Иногда - двойные и тройные. Вот в этом уголочке, он показал на плане, - опасность наименьшая.
      - У нас тут как раз стоит диванчик.
      - И прекрасно, что стоит. Хозяйка пускай приляжет, как будто ей нездоровится, а вы возле нее посидите. И будете вести громкий разговор. Я бы его определил как "бурный". Но не скандальный, это тоже привлечет внимание нежелательное. Вы, скажем, с ней поспорьте на литературные темы. Или, скажем, про последний спектакль по телевизору.
      - Телевизора у нас нет принципиально, - сказал папа. - Но это неважно, повод у нас найдется поспорить. Скажите, а ему? - Папа кивнул на меня. Ему, наверно, не обязательно участвовать в нашем бурном споре, лучше погулять во дворе?
      - Спорить ему не нужно, - сказал майор, не глядя в мою сторону. - Ему лучше помолчать. И открыть двери как можно бесшумно. Ровно в семнадцать тридцать.
      - Все двери? - спросил я, ощущая, с какой стороны у меня сердце.
      - Зачем? - Майор опять не поглядел на меня. - Одну входную. А там хоть в воздухе испаритесь.
      Можно ли было провести эту операцию хуже, чем мы ее провели? Папа и мама спорили у себя в комнате до того занудливо и такими ненатуральными голосами, как если б сильно перепились и приставали друг к другу с вопросом: "Ты меня уважаешь?" А минут за десять до срока они совершенно исчерпали тему и смолкли. Я отпирал дверь трясущейся рукой - и замок щелкнул на всю квартиру. Отчасти спасла положение кукушка в папиных часах, которая не запоздала распахнуть створки и отметить половину шестого печальным "Ку-ку!" Скрип отходящей двери приглушили железным урчанием и тяжким боем часы с бульдогом.
      Они тотчас же вошли - в светлых, нежно-кофейных плащах, засунув руки глубоко в карманы, - оба молодые, стройные, хорошо подстриженные и причесанные, с подбритыми по моде височками. Если б вы ждали увидеть квадратные плечи и подбородки-утюги, так этого не было, - разве что нос у одного слегка был расплющен, а у другого - слегка на сторону.
      - Ку-ку, - сказал мне первый, кто вошел, с расплющенным, приблизив ко мне лицо и совершенно беззвучно, как будто и не сказал, а мысль передал внушением. - Дай же пройти, лопух.
      - Простите, пожа... - успел я вымолвить, прежде чем его рука, деревянной твердости, запечатала мне рот.
      Второй, с носом на сторону, притиснул меня одной рукой к стенке и затворил дверь, которая, как выяснилось, может и не скрипеть. Не заскрипел и наш старый паркет, когда они пошли по нему в тяжелых ботинках.
      В моей комнате шел государственной важности разговор - Коля-Моцарт докладывал мордастому, пришедшему за полчаса до этого:
      - ...еще жене пальто кожаное привезли в подарок, цвет беж, Валера зафиксировал. Туристка из Италии привезла на себе, вышла в курточке, в зеленой.
      - Ничего себе подарок! - слышался голос моей дамы. - По каталогу "Квэлле", фээргэшному, такое пальтишко - четыреста шестьдесят девять марок, и еще сумка под цвет. Кто это им такие подарки делает? Это же скрытый гонорар! Совсем уже обнаглели. И что только делают, что делают!
      - А сколько ж это в рублях, если посчитать? - задумался мордастый.
      Первый, кто вошел, отпихнул дверь ботинком и, выдернув руку с пистолетом, бросился в комнату.
      - А щас посчитаем в рублях!
      Второй, став против двери и тоже с пистолетом у живота, рявкнул на всю квартиру:
      - Всем на месте! Не двигаться! Башку прострелю!
      Там что-то упало на пол, послышался изумленно-испуганный, но бессловесный вскрик моей дамы, и быстро залопотал мордастый:
      - Что такое, что такое? Свят-свят!..
      Кажется, один Коля-Моцарт сохранил спокойствие, но ему-то как раз и досталось - я услышал звук, точно кулак с размаху влепился в тесто, и обиженный Колин взрев. Он что-то попытался объяснить насчет удостоверения, но нечленораздельно и вперемешку с матом, поэтому остался непонят.
      - Лезешь, падла, куда не след! Еще пошевели у меня мослами! Сказано не двигаться.
      Второй, оставшийся в коридоре, ласково посоветовал:
      - Аты их к стеночке прислони, Олежек. Оно же удобнее.
      - А и правда, Сергунь, - отозвался Олежек. - Ну-кось, граждане бандиты, валютчики мои золотые, все сюда, к стеночке лицом, упремся руками, ниже, ниже, вот хорошо.
      Сергунь, опустив пистолет, тоже вошел в комнату. Набравшись духу, и я туда заглянул. "Родственники" наши - не исключая и дамы - упирались руками в стенку и изображали правильный прямой угол, с перегибом в тазобедренной части. Признаюсь, и в этом положении моя дама сохраняла некоторую элегантность.
      Олежек, завернув мордастому на спину пиджак, ощупывал брючные карманы и под мышками. Мордастый нервно вскрикивал и рефлекторно двигал ногою.
      - Лягаешься, - упрекнул Олежек, тыча ему пистолетом под коленку. Значится, как этот пьяный говорит? Я, говорит, тебе трижды повторю, чтоб ты дотюпал?
      - А милиционер ему что? - спросил Сергунь, направляясь к окну. - У? У? У?
      - Ты, Сергунь, путаешь, это в другом анекдоте.
      - Какой пьяный? Какой милиционер? - вскричал мордастый. - Вы из какого отдела? Если угодно, я могу представиться - капитан Яковлев. А вы кто?
      - Капитан, капитан, улыбнитесь, - пропел ему Олежек и принялся исследовать его пиджак.
      Сергунь между тем исследовал аппаратуру - нечто напоминающее кинопроектор, обьективом направленный в окно. От аппарата к розетке тянулся черный кабель. Сергунь покрутил ручки, приложил к уху толстый наушник, с раструбом из губчатой резины.
      - Не смей трогать настройку! - визгливо закричала дама. - И слушать вы не имеете права! Я кому сказала? Слышишь, ты?..
      И она прибавила нечто такое в адрес мужских Сергуниных достоинств, чего я в жизни не слыхивал от первейших матерщинников. Даже Сергунь застыл в оцепенении.
      - Олежек, она вроде выразилась?
      - Да вроде чуть не выругалась, Сергунь.
      - Что ж она делает? - возмутился Сергунь. - Да она же все святое порочит, лярва. Не-ет, я ее сейчас оттяну... от этого занятия.
      Слегка заалев, он шагнул к ней, к ее приполненным формам, выставленным весьма удобно, и рукою, свободной от пистолета, сделал что-то едва уловимое, рассчитанно-молниеносное, - а проще сказать, оттянул по заду, - и у меня в ушах зазвенело от ее истошного поросячьего визга.
      - Полегче, Сергунь, - сказал Олежек. - Еще, глядишь, след на всю жизнь останется, мужики любить не будут со всей отдачей.
      - На всю жизнь - это нет, - возразил Сергунь, оттягивая еще разок по другой половинке, для симметрии. - А недельку у ней это дело потрясется.
      И, не внимая новым визгам бывшей моей дамы, - от которой я излечился совершенно, - и возмущенным, но, к сожалению, неразборчивым восклицаниям Коли и мордастого, Сергунь подошел к окну и отвел занавеску. Поверх его плеча я увидел окно в пятом этаже и нашего визави, склонившегося над книгой или над своими писаниями. На несколько секунд он поднял голову и посмотрел в нашу сторону, - может быть, что-то услышал необычное или почувствовал чей-то взгляд, - но вряд ли он смотрел на что-то определенное и что-нибудь видел, кроме зеленеющих вершинок, скорее - блуждал в своей туманной перспективе. Потом голова опустилась, и Сергунь бросил занавеску.
      - Во дела! - сказал Олежек, разглядывая книжечку, снятую с шеи мордастого. - А он и правда капитан. Только ни фига не Яковлев, а Капаев.
      - Совершенно верно! - Мордастый сделал попытку выпрямиться. Олежек нажимом пистолета между лопаток возвратил его в прежнее положение.
      - А чего ж врал?
      - Вы просто не в курсе операции! - вскричал мордастый, тут же, однако, снижая тон. - Я на это задание - Яковлев. Вы понимаете, что такое государственная тайна?
      - Чего "государственная тайна"? - не понял Олежек. - Что ты Капаев или что ты Яковлев?.. Сергунь, у тебя голова не пухнет? Проверь-ка у этого, мосластого, он кто будет? Иванов, он же Сидоров, или наоборот?
      Долговязый молча терпел, покуда Сергунь снимал с него книжечку и разглядывал ее, почесывая себе лоб пистолетом.
      - Ни то ни другое, Олежек. Старший лейтенант Серегин, Константин Дмитриевич. А говорили: ты - Коля. Ну-к, повернись анфасом, Кистинтин Митрич. Похоже...
      Дама, не дожидаясь приказа, сама повернула к нему раскрытую книжечку и повернула лицо, от злости оскаленное и густо-красное. Из уважения к ее полу ей позволили оторвать одну руку от стены.
      - Ты, значит, не лярва, - сказал Сергунь, - а техник-лейтенант Сизова? А еще кто?
      - Никто. Сизова Галина Ивановна.
      - Одна честная нашлась, - заметил Сергунь, не без чувства юмора. - Я, говорит, никто. Ну, за чистосердечное признание мы тебе пятнадцать суток не станем оформлять. Как ты, Олежек? Простишь ей оскорбление при исполнении?
      - Она тебя, Сергунь, оскорбила, не меня. Мне - за тебя обидно. Но я же твою доброту знаю, ты же у нас голубь мира.
      - Да уж прощаю. А чего с ними дальше делать, как думаешь? Хрен с ними, пущай выпрямляются?
      - А они еще не выпрямились? - удивился Олежек. - Ну, может, им нравится так. Тогда - мы пошли.
      - Нет уж, подождите! - Мордастый, встав вертикально, теперь, кажется, по-настоящему рассердился. - Извольте все же представиться. Кто вы такие?
      - Да здешние мы, - отвечал Олежек простецким невинным тоном. - Нас тут в районе все собаки знают. И облаять - побаиваются.
      - Откуда вы, я уже догадался. А как прикажете в рапорте вас упомянуть?
      - Пожалста. Я - Кумов Олег Алексеич. А он - Золотарев Сергей Петрович.
      - Книжечки можно не предъявлять? - спросил Сергунь. - Или надо?
      Мордастый поглядел, как они засовывают пистолеты за отвороты плащей, и буркнул:
      - Не нужны мне ваши книжечки.
      - А в рапорте своем, - сказал Олежек, - не забудьте поблагодарить ваш семнадцатый отдел. Который нас никогда не предупреждает.
      - А мы это не любим, - добавил Сергунь.
      Выходя из комнаты, они весело перемигнулись. Мне больше не хотелось смотреть в мою комнату, и я повернулся и увидел папу, который, оказывается, стоял у меня за спиной - весь какой-то увядший, сгорбленный, опустив глаза.
      - Ошибочка вышла, папаша, - сказал Олежек, разведя руками. - Люди эти не наши, но, как бы сказать, свои.
      Папа лишь молча кивнул. И они переглянулись - малость с удивлением.
      Мы провожали их до дверей. Они теперь шагали гулко, грузно, и паркет скрипел под их развалистой поступью.
      - Извините, папаша, - сказал Олежек на лестнице, всматриваясь в папино лицо. - Может, лишнее беспокойство внесли... Это у них работа - санаторий, а у нас - погрязнее.
      - Извините, - сказал и Сергунь.
      - Ничего. Что же делать... - ответил папа. И закрыл дверь.
      В коридоре нас дожидался мордастый. Волнистый его кок теперь рассыпался по лбу, отчего-то вспотевшему, и губы кривились язвительно. Он не говорил, он шипел:
      -- Что ж, вы проявили бдительность, тут вас не упрекнешь. Поступили как советские граждане.
      Папа, не поднимая глаз, кивнул.
      - Но вы понимаете, что вы нас дезавуировали? Ввиду исключительной важности объекта, мы здесь никого не ставили в известность, положились на ваше содействие. А что получилось - из самых, что называется, благих побуждений?.. А может, не из благих?
      - Из благих, - ответил папа скучным голосом.
      - Я сейчас иду звонить. Если эти люди не имеют секретного допуска, то считайте, задание государственной важности вами сорвано. И мы не сможем продолжать работу из вашей квартиры.
      - Зачем же идти куда-то? - спросил я. Должно быть, по глупости.
      Он смерил меня своим предолгим уничтожающим взглядом, но ответил не мне, а папе:
      - Чтоб я звонил с вашего телефона? Скажу вам прямо: прежнего доверия у меня к вам нет, уж извините. И не трудитесь меня провожать.
      Мы и не трудились. От грохота, с которым он захлопнул дверь, у меня сильно заныло где-то в низу живота, не знаю - как у папы. Дверь в мою комнату была закрыта, и там стояла непривычная, прямо-таки зловещая тишина. Мы с папой, не глядя друг на друга, вошли в большую комнату. Мама, с закрытыми глазами, сидела на диванчике и, прижав ладони к вискам, раскачивалась из стороны в сторону.
      - Боже мой, - говорила она, едва не плача. - Ну можно ли так унижать людей! Какие б они ни были...
      Папа, нахмурясь и звучно посапывая, стал ходить из угла в угол. Я тоже себе не мог найти занятия. Вдруг папа нашел его для себя - он стал заводить часы. Одни за другими он их снимал или сдвигал с привычных мест, поворачивал к себе тылом или прижимал к животу и напористо вертел ключом, морщась, как от натуги. Приступая к жизни, они тикали по-особенному громко, точно бы вынужденное бездействие было им в тягость. Папа не подводил стрелки, и все они показывали совершенно разное время, каждые начиная с того, когда испустили дух. Минут десять только они и нарушали давящую тишину.
      Но "чу" - как писали в добром девятнадцатом веке. Нам это показалось всем троим - слуховой галлюцинацией, но за стеною, явственно что-то включилось, зашипело, переключилось, вступили аккорды гитары, глуховатый тягучий голос певца запел о старенькой скрипке - может быть, заменяющей отечество, - и металлический баритон Коли-Моцарта с воодушевлением подхватил рефрен:
      Ах, ничего, что всегда, как известно,
      Наша судьба - то гульба, то пальба.
      Не оставляйте старрраний, маэстро,
      Не убирррайте ладони со лба!..
      А вскоре мы услышали какую-то возню в их комнате, очень похожую на любовную, - скрип дивана, повизгивания и шлепки по телу, игривую негу и угрозу в голосе моей бывшей дамы:
      - Ко-ля! Мо-царт! Не смей, все жене скажу...
      - Бро-ось, - перебивал он ее протяжно. - Дружеской ласки не понимаешь. Просто нас с тобой работа спаяла...
      Я сказал - "в их комнате", но двадцать лет она была моей, и мог же я туда вломиться по забывчивости, толкнуть дверь случайно? Дама, приятно раскрасневшаяся, уронив налицо нечаянную прядь и покусывая ее, сидела одной ляжкой на моем письменном столе, а Коля - перед нею на диване, глядя на нее снизу. Моцартова костистая длань обхватывала ее колено, облитое телесным блеском колготки. Она не пошевелилась при мне, даже не посмотрела, а спокойно подождала, покуда Коля не повернулся к двери, спрашивая меня глазами удава: "Что надо?" С горящим лицом я закрыл дверь и вернулся к моим старикам.
      Я вернулся как раз в ту минуту, когда с мамой что-то случилось и папа, стоя перед нею, спрашивал с нарастающим испугом и от этого все больше раздражаясь:
      - Что с тобой, Аня? Что? Что?
      - Нет! - говорила мама, поднимаясь с диванчика, с такими глазами, которые в романах называют "сверкающими". - Этого быть не может. Этого не может быть никогда! Чтобы с людьми так поступили, чтобы их...
      И она сказала, как с ними поступили, теми словами, которые из маминых уст я меньше всего предполагал услышать и не берусь здесь воспроизвести. Я только почувствовал - в эти слова она вложила весь свой шестидесятилетний страх и всю свою смелость, какой мне, наверное, не иметь.
      - И чтобы они после этого... не повесились, нет, я им такого не пожелаю, но даже не поняли бы, что с ними произошло! И это они - русские?! И это они решают - кого лишить родины, гражданства? Надо их самих лишить навсегда - национальности!
      Мы не сразу увидели, что папа, уменьшась в плечах, багровый, как перед инсультом, показывает глазами на дверь. К нам не торопясь входил Коля-Моцарт.
      - Ну, что вы так, Анна Рувимовна, - протянул он миролюбиво, усмехаясь одной щекой, похоже что смущенно. - Зачем вы на нас так... злобствуете? Это мы на вас должны обидеться, натерпелись - не дай Бог.
      Он потрогал пальцем под глазом - там уже напухал и голубел приличный фингал. Пожалуй, Олежек перестарался, но что делать, подумал я, может быть, это единственный язык, который до них доходит?
      - А если б у меня еще оружие оказалось? - спросил Коля сам себя. - Уй, что б тут было!
      - Не смей! - послышался рыдающий вопль дамы. - Не смей перед ними еще унижаться! Иди сюда сейчас же!
      - Отстань, - Коля от нее отмахнулся своей широкой ладонью. - Ей-богу, Анна Рувимовна, вы это напрасно - вот насчет гражданства и что мы не русские. Ну, это уж слишком...
      - Да они тебе повеситься предлагают! - кричала дама. - А сало - русское едят!..
      Следом мы и впрямь услышали рыдания - во что-то мягкое. Похоже, она орошала слезами мой диванчик.
      - Может быть, ей что-нибудь нужно успокоительное? - спросила мама отчасти с жалостью, отчасти брезгливо.
      Коля, не отвечая, закрыл дверь и направился к диванчику, от которого мама тотчас отошла. Он сел, а она стояла перед ним в двух шагах, стискивая на груди свой темно-малиновый халат.
      - Что вы думаете, - спросил Коля, - мы вашему соседу зла желаем? Охота нам его посадить? Или выдворить в эмиграцию? Если б вы знали, как нам этого не хочется. Мы тоже немножко соображаем, кто чего значит для России.
      - Почему же вы не оставите его в покое? - спросила мама. - Если уж мы говорим по-человечески...
      - Да по-человечески-то мы ж понимаем, что лучше бы ему здесь печататься. И нам бы меньше было мороки. Но - нельзя! Идеология! Уж очень он далеко зашел. А в то же время - определенные круги на Западе его имя используют в неблаговидных целях...
      - Ох, не надо про "определенные круги на Западе", - сказала мама. - Не надо про "неблаговидные цели". Это уже не человеческий язык. Скажите, Константин Дмитриевич... Кажется, так вас величать, я слышала?
      - Так, - сказал Коля.
      - Вы не думаете, Константин Дмитриевич, что когда ваши дети вырастут, наверно, есть они у вас? - они прочтут его книги и спросят вас: что было опасного, если просто сидел человек и поскрипывал себе перышком?..
      Коля-Моцарт, усмехаясь куда-то в пол, помотал головой, вздохнул. Вздох, по крайней мере, был человеческий.
      - Эх, Анна Рувимовна!.. Это они сейчас спрашивают. А когда вырастут спрашивать перестанут. Потому что поймут - идеология! Нельзя! Да, может, это самое опасное и есть - сидит человек и что-то скребет перышком. А мы не знаем - что.
      Мама смотрела на его голову и, кажется, не находила, о чем еще спросить. Спросил папа, стоя перед окном и глядя сквозь занавесь вниз, на зеленеющие кроны:
      - А что вы будете делать, когда деревья дорастут до крыши?
      - Подпилим, - слегка удивясь, ответил Коля. - Не мы, конечно. Специалистов позовем, по озеленению.
      - И долго все это будет?
      Коля посмотрел ему в спину стеклянными глазами.
      -- Что - "все"?
      Папа словно очнулся.
      - Я хотел сказать - долго вы его собираетесь держать в осаде? Наверно, покуда он не уедет?
      Коля-Моцарт, усмехаясь одной щекой, поднялся с диванчика и пошел к двери. Перед тем, как закрыть ее за собой, он все же ответил папе:
      - Всю жизнь.
      Москва, 1982.