Весной 1945 года, когда советские войска под командованием маршала Толбухина уже заняли Вену, два мощных грузовика мчались на юг Германии. Они пересекли австрийскую границу и устремились в горные районы центральной Австрии, которую нацистская верхушка германского рейха называла своим «Альпийским бастионом». Вел колонну грузовиков командир батальона особого назначения оберштурмбанфюрер СС Отто Скорцени.
      Грузовики! плотно укрытые брезентом, были нагружены тяжелыми металлическими и деревянными ящиками.
      Скорцени спешил. Нужно было до темноты добраться до Штирийских Альп, до того места, которое красным кружком обведено на подробной топографической карте, вложенной в непромокаемый планшет. Хотя в кузове каждой машины сидело по четыре эсэсмана, вооруженных пистолетами, автоматами и гранатами большой убойной силы, Скорцени опасался нападения австрийских партизан.
      Нет, он боялся не за себя и своих подручных. Ему и им не раз приходилось бывать в жестоких переделках, где ставкой была жизнь. Пока они не проигрывали.
      Скорцени беспокоил груз, который доверил ему генеральный гитлеровский штаб. Ни один человек в Европе, Азии, Африке и Америке не должен был узнать, что лежит в ящиках и металлических коробках, отдаленно напоминавших старинные кованые сундуки.
      Дорога становилась все опаснее. Резкие повороты не давали возможности держать большую скорость. Через сорок — пятьдесят километров менялись водители. Те, что передавали руль сменщикам, мгновенно засыпали, откинувшись на спинки сидений. Шли третьи сутки непрерывной, выматывающей езды, больше похожей на гонку по горным дорогам.
      Скорцени все чаще посматривал то на часы, то на планшет, лежащий на коленях.
      Солнце село. Веера его лучей погасли над вершинами. Темно-синие тени перехлестнули дорогу. Повеяло холодом.
      Шофер притормозил грузовик у спуска на мост через небольшой ручей,
      — Темно, — сказал он.
      — Включи фары ближнего света, — буркнул Скорцени. — Через полчаса будем на месте.
      Но через пять минут их остановил патруль.
      Четыре выдвинувшихся из леса мотоцикла перегородили дорогу. Тяжелые пулеметы, установленные в колясках, взяли в кинжальный прицел грузовики.
      — Документы!
      Скорцени приоткрыл дверцу кабины, протянул начальнику сторожевого поста предписание. Тот осветил его фонариком, прочитал и возвратил оберштурмбанфюреру. Поднял правую руку вверх. Мотоциклы бесшумно растворились в лесу.
      Миновали еще три заслона.
      И наконец впереди тускло засветилась ровная поверхность воды.
      Грузовики подкатили к берегу.
      Из кузовов спрыгнули на землю эсэсовцы, вылезли люди в полосатых лагерных робах. Начали сгружать ящики. Все делалось бесшумно и быстро. Каждый ящик Скорцени осматривал и только после этого разрешал переносить на заранее подготовленные у берега большую лодку и плот.
      Наконец последний ящик был снят с машины и осмотрен. Скорцени сошел на лодку и сам оттолкнул ее от берега.
      Через минуту и лодка и плот как призраки исчезли в вечернем тумане, спустившемся с гор.

      ...Ханнес Штекль, лесничий, живший в деревне Гессл в полукилометре от озера Топлиц, только что поужинал и собирался выкурить трубочку перед сном.
      Он сидел на стуле около печки, слушал ворчанье жены Клеры, которая убирала посуду со стола, и думал о том, что, все идет к концу. Эти проклятые авантюристы из Берлина, развязавшие самую страшную войну в истории, проиграли ее. Ишь, зашевелились, будто муравьи, в гнездо которых сунули палку. Так и снуют между Аусзее, Грундлом и Топлицем. Ни днем, ни ночью носа не высунуть из дому — только и слышишь: «назад!» «проход запрещен!», «зона!». Опутали берега колючей проволокой, понаставили на каждом шагу часовых-эсэс. Распоряжаются в Штирии, как у себя в Пруссии, и всего им мало. На прошлой неделе конфисковали лодки. Не ахти какая у меня лодка, но была от нее польза. Утром иногда выйдешь на озеро, поставишь вершу и принесешь домой полведра рыбы. Все какой ни не есть приварок. С мясом-то вон сейчас как туго — по карточкам не достанешь... И от приезжих туристов ничего не перепадает, потому что приезжих-то, собственно говоря, и нет, кроме этих черномундирников. Все пансионаты закрыты. На вилле Рота поселились эсэсовцы. И чем они там только занимаются, на этой вилле? Прошлую субботу что-то тащили к озеру на руках. Человек двадцать солдат. Какую-то раму, похожую на большую лестницу. Потом долго устанавливали ее у самой воды. В тот день всем жителям Гессл было приказано никуда не отходить от деревни дальше, чем на сто метров. Они, идиоты, думали, что никто ничего не увидит. А у наших егерей есть бинокли. Достаточно подняться на Ранфтл, что в сотне шагов от деревни, и вся котловина Топлица как на картине. Я-то! все рассмотрел подробно. Видел, как солдаты подкатили на специальной тележке огромную бомбу величиной с парусную яхту и положили ее на эту самую раму. Потом все куда-то попрятались. Ну, а потом из хвоста бомбы ударило пламя, она сорвалась с железной лестницы, и не успел я глазом моргнуть, как не вершине Пинкогеля взвилось такое облако дыма, будто вся гора вывернулась наизнанку. А грохот! У меня после этого целый день звенело в голове. Вот тут-то я и понял, что они испытывают в наших горах свои новые чертовы снаряды.
      А потом пошло каждый день. Утром в деревне появлялись солдаты, приказывали не выходить из домов, и начинался шабаш, от которого в шкафах звенела и разбивалась посуда и со склонов Ранфтла сыпались камни. Иногда из Топлица выпрыгивали такие фонтаны воды, будто на дне взорвали сразу несколько авиабомб. И вот два дня назад все прекратилось...
      — Клара, — окликнул Ханнес жену, — сегодня они спихнули в озеро ту длинную штуку, с которой запускали в Мертвые горы снаряды.
      — Слышать об этом не хочу, — отозвалась Клара. — Как они здесь появились, стала не жизнь, а сплошное мученье.
      — Видать, русские их крепко жмут.
      Клара ничего не ответила.
      Вытерев полотенцем вымытые ложки, она сложила их в ящик кухонного стола и ушла в другую комнату.
      В дверь сильно постучали.
      — Черт кого-то несет на ночь глядя... — проворчал Ханнес, поднимаясь со стула.
      — Открыть немедленно! — крикнули снаружи.
      — Сейчас открою, — сказал Ханнес, — что за спешка...
      Дверь прыгнула так, что чуть не сорвалась с запора. Ханнес едва успел откинуть щеколду, как она распахнулась настежь.
      Яркий свет на мгновенье ослепил его. Он отступил в комнату и увидел на пороге офицера СС с электрическим фонарем в одной руке и с пистолетом в другой.
      — Немедленно впрягай волов в повозку. Пойдешь со мной! — приказал офицер и выразительно повел в сторону двора стволом пистолета.
      Ханнес понял, что всякие разговоры бессмысленны. Молча накинул на плечи кожаную охотничью куртку и вышел из дому.
      Когда он вывел свою воловью упряжку на улицу, то увидел возле ограды соседа Растла. Растл стоял рядом со своей упряжкой и по своему обыкновению шепотом проклинал все на свете. Увидев Ханнеса, он воскликнул:
      — Э, значит, и тебя мобилизовали, старик?
      — Молчать! — крикнул офицер. — Идите вперед!
      Возы заскрипели по дороге.
      На развилке офицер приказал повернуть направо.
      — К вилле Рота, — шепнул Растл. — Интересно, для чего мы им нужны?
      — Еще одно слово, и вы будете нужны только богу! — прикрикнул офицер.
      У виллы Рота, превращенной эсэсовцами в лабораторию, их ждали. Солдаты начали сразу нагружать повозки деревянными ящиками. Ханнес заметил, что к каждому ящику привязан груз — какие-то металлические штуковины, похожие на детали разобранных машин,
      «Значит, все это добро будет утоплено, — подумал лесничий. — И они не хотят, чтобы оно попало кому-нибудь в руки. Так, так... интересно, что будет дальше...»
      Погрузка была закончена в несколько минут. Тот же офицер приказал везти ящики через Гессл к Топлицу.
      Проезжая мимо своего дома, Ханнес заметил свет в окне кухни.
      «У Клары сейчас душа в пятках, — подумал он. — Да и кто может знать, что будет в конце пути. Может, они нас пристрелят, как ненужных свидетелей...»
      На берегу возы, так же как и у виллы Рота, ожидала команда солдат-эсэсовцев. Они тотчас перенесли ящики на плоты и поплыли с ними к середине озера. Плеск весел постепенно замирал в темноте.
      — Эй, вы! Можете отправляться домой! — крикнул офицер Ханнесу и Растлу. — Да советую держать язык за зубами, если не хотите неприятностей!
      ...Уже среди ночи Ханнес проснулся от страшного взрыва. Звякнули стекла в окне. Дернулась кровать. Что-то с треском обрушилось на чердаке. Клара прижалась к нему и прошептала:
      — Боже великий, когда все это кончится?
      — Спи, — сказал он. — По-моему, уже кончилось. Мне кажется, они уходят.
      Утром ни эсэсовцев, ни солдат вермахта уже не было ни в Гессле, ни на вилле Рота, ни в бараках на берегу озера. Да и самих бараков тоже не было. Земля на их месте была разорвана тремя глубокими воронками, из которых несло тошнотворным запахом тола. Вокруг валялись обломки рам, стен, мебели.
      В полдень в дверь дома Ханнеса снова постучали.
      — Не заперто! — крикнул Ханнес из кухни, где он жарил яичницу. Сейчас ему было на все наплевать. Пусть хоть сам дьявол приходит в гости. Надоела проклятая нервотрепка.
      — Жив, старина! — спросил какой-то человек, входя в дом.
      Ханнес обернулся и сразу же забыл про яичницу.
      — Альбрехт! — воскликнул он, роняя нож в сковородку. — Вот не ожидал увидеть!
      Это действительно был Альбрехт Гайсвинклер, лесной объездчик из Бад-Гойзерна. Тот самый Альбрехт, которого он знал еще сопливым мальчишкой, потом красивым крепким парнем и, наконец, молодым человеком, женившимся на очаровательной Гретль Данкен из Лайффена. Они обзавелись собственным домом в тысяча девятьсот тридцать восьмом, то есть перед самым началом воины. Когда гитлеровцы после путча Зейсс-Инкварта оккупировали Австрию и начали призывать в вермахт молодых австрийцев, Альбрехт неожиданно исчез из Бад-Гойзерна. Разные ходили о нем слухи. Кто говорил, что пруссаки посадили его в концлагерь, кто болтал, что он подался в Италию, где у него жили какие-то дальние родственники.
      Ханнес не верил слухам. Не такой человек Альбрехт Гайсвинклер, чтобы бросить новехонький дом, хорошую службу в Лесном управлении и молодую жену. Ханнес подозревал, что Альбрехт ушел в горы Хеллен, где сразу же после оккупации, или аншлюсса, как ее называли немцы, стали формироваться отряды Сопротивления. Альбрехт был настоящим австрийцем и любил свою землю не только на словах.
      И вот теперь он у него в доме, похудевший, ставший как будто выше и старше лет на десять.
      Он вошел в кухню и сел на придвинутый хозяином стул. На коротком ремне у него на плече висел синеватый «ЭМ-ПИ 40». Из кармана куртки торчала рукоятка «парабеллума».
      — Откуда? С гор? — не выдержал Ханнес.
      — Об этом потом, — сказал Альбрехт. — Где Клара?
      — Ушла погостить к тетке в Блаальпе. У нее что-то с нервами неладно после всего, что здесь было. А ты где пропадал столько времени?
      — Прости, старина, это длинный рассказ. Мне сейчас нужно другое. Я слышал, ты помогал перевозить пруссакам какие-то грузы?
      — Было, — поморщился Ханнес. — Заставили под прицелом. Меня и Франца Растла. Ты его помнишь?
      — Что перевозили?
      — Деревянные ящики.
      — Много?
      — Всего двадцать восемь. По четырнадцать на повозке. Не особенно большие, килограммов по двадцать весом.
      — Откуда?
      — Из виллы Рота.
      — Куда?
      — В Топлиц.
      — Значит, они их утопили?
      — Конечно.
      — Можешь показать — где?
      Ханнес вздохнул.
      — Как бы не вышло беды. Офицер, который нас сопровождал, предупредил, чтобы мы держали язык за зубами.
      Альбрехт усмехнулся.
      — Очень хотел бы увидеться с этим офицером или хотя бы узнать, где он сейчас... где они сейчас все. Во всяком случае, сюда они больше не придут. Русские взяли Вену.
      Только сейчас Ханнес увидел, что яичница на сковородке давно сгорела и комната наполняется синеватым чадом. Он схватил тряпку и столкнул сковородку с огня.
      — Говоришь, русские взяли Вену?
      — Да. Два дня назад.
      — Значит... действительно пруссакам конец?
      — Да, Ханнес. И пруссакам и войне. Жизнь снова пойдет по-старому. Но сейчас ты нам должен помочь.
      — Чем?
      — Ты должен показать место, куда возили ящики.
      — Это нетрудно, — после некоторого раздумья сказал Ханнес. Он подошел к вешалке и снял с нее куртку. — Идем.
      Уже по дороге к озеру спросил:
      — Ты сказал, что я должен помочь не тебе, а вам. Кому это — вам?
      — Мне и моим товарищам.
      «Значит, он — коммунист, — пронеслось в голове Ханнеса. — «Мне и моим товарищам...» Вот тебе и маленький Альбрехт... А в конце концов мне наплевать. Если коммунисты сумели свернуть шею этому мерзавцу Гитлеру, значит они стоящие ребята...»
      Топлиц в этот день был особенно красив. Вода лежала в котловине спокойно, ни единая морщинка не нарушала ее тишины. Свежая зелень леса, сбегавшая по склонам Грасванда к берегу, повторялась в зеркале озера до мельчайших подробностей. И если долго смотреть, даже голова начинала кружиться, такая в воде отражалась глубина. Если бы только не воронки от взрывов на месте испытательной станции и блокгауза, можно было подумать, что пруссаки никогда не приходили сюда, и никакой, войны не было — все это дурной сон.
      — Вот здесь они перегружали их на плоты, — сказал Ханнес, показывая пологий спуск к воде. — Видишь, на земле еще следы наших повозок.
      Альбрехт осмотрел берег.
      — У тебя, кажется, была лодка?
      — Лодка, — хмуро усмехнулся Ханнес. — Недели две назад они конфисковали у нас все лодки и угнали их неизвестно куда.
      — Не могли же они увезти их с собой, — пробормотал Альбрехт. — Где-нибудь здесь, в кустах.
      Но в кустах, сколько они ни искали, лодок не было. На глаза им попался только плот, связанный из десяти бревен. Наполовину вытащенный из воды, он был завален ветками, наспех обломанными с ближайших кустов.
      — Здорово торопились, — сказал Альбрехт. — Слушай, Ханнес, сходи, дружище, домой за топором, мы вырубим весла. А я пока попробую столкнуть этот крейсер на воду.

      — ...Какая здесь глубина?
      — Посередке метров сто-сто двадцать. А здесь, под нами, я думаю, не больше тридцати.
      Альбрехт лежал на краю плота и напряженно всматривался в воду.
      Ханнес, орудуя кормовым веслом, медленно вел плот вдоль изгибов берега.
      Косые лучи солнца пробивали воду метров на десять в глубину и гасли в пелене желтоватой мути, видимо, поднятой со дна ночными взрывами.
      — Хотя они и пошли к середине, но далеко от берега не уплыли, — сказал Ханнес. — Я и сотни шагов не успел отойти со своей повозкой, как они вернулись.
      — Вода слишком мутная. Держи ближе вон к тем кустам.
      Ханнес сделал несколько сильных гребков.
      — Ящики на лодку и плот грузили хефтлинги. Они взяли их с собой на озеро. А когда вернулись, ни одного хефтлинга с ними не было...
      Альбрехт слушал Ханнеса, не отрывая взгляда от воды.
      — Что это за палки на дне?
      — Какие палки?
      — Вот здесь, слева.
      Ханнес бросил весло и лег на плот рядом с Альбрехтом.
      — Вот видишь, еще одна.
      Лесничий вгляделся в воду.
      В глубине он увидел длинный шест, стоящий вертикально. Шест слегка покачивался из стороны в сторону, как поплавок, колеблемый глубинным течением.
      — В жизни не видел такого. Бревна и жерди, когда намокают, плавают под водой, пока не потонут. А этот... Будто привязан к чему-то на дне.
      — Ханнес, найдется в твоем хозяйстве кошка? Сейчас мы узнаем, к чему привязан этот поплавок.
      ...Через несколько минут плот снова оттолкнули от берега и подвели к тому месту, где в глубине качался таинственный шест. Альбрехт осторожно опустил в воду запасной якорь — кошку от конфискованной эсэсовцами лодки Ханнеса. Якорь был трехлапый с острыми, хорошо заточенными концами. Он сразу же подцепил что-то на дне. Лесничий и бывший объездчик начали медленно выбирать веревку.
      Сначала на поверхность всплыл шест, привязанный прочным парашютным шнуром за какой-то тяжелый предмет, а потом и сам предмет, оказавшийся кубическим ящиком, сколоченным из толстых, хорошо пригнанных друг к другу досок.
      Ханнес и Альбрехт с трудом вытащили его на плот.
      — А теперь — к берегу!— скомандовал Альбрехт.
      ...Ящик аккуратно вскрыли стамеской на кухне Ханнеса.
      Под досками оказалось несколько слоев водонепроницаемой бумаги, а под ней — два слоя хорошо промасленной парусины.
      — Упаковано на совесть, — сказал Альбрехт, вспарывая ножом плотную ткань.
      Под ней оказалось еще два слоя бумаги.
      Когда их сорвали, Ханнес крякнул и сел на стул.
      В ящике лежали деньги.
      Некоторое время оба ошеломленно смотрели на синие и зеленые бандероли, уложенные так плотно, что они казались монолитной массой. Наконец Альбрехт вытащил одну бандероль и поднес к глазам.
      — Английские фунты, — тихо сказал он. — И в этом кирпиче, если верить цифрам, напечатанным на обертке, ровно пять тысяч. Черт возьми, сколько же здесь всего?
      Он начал выкладывать бандероли на пол.
      — В моей телеге было четырнадцать таких коробок, — пробормотал Ханнес, опускаясь рядом с ним на колени.
      Скоро весь пол вокруг ящика был покрыт бандеролями, а им, казалось, не будет конца.
      — Бумажки-то старые, потертые, — сказал Ханнес, разрывая на одной пачке обертку. — Где они их столько набрали? Почему не взяли с собой?.. Я думаю, здесь полмиллиона, не меньше.
      Он заглянул в ящик.
      — А это что за шкатулка, Альбрехт? Сдается, что кроме бумажек здесь есть еще кое-что подороже.
      Альбрехт извлек со дна ящика небольшую деревянную коробку, в которой что-то глухо звякнуло, когда он поставил ее на стол.
      Долото вошло в щель между крышкой и корпусом коробки, и крышка откинулась.
      — Железо... — разочарованно протянул Ханнес, трогая пальцем стопку темных металлических пластин, которые составляли все содержимое шкатулки.
      — По-моему, нет, — отозвался Альбрехт. — Железо они не прятали бы вместе с деньгами.
      Оба взяли из шкатулки по пластине и начали их разглядывать.
      Прямоугольники из довольно толстой меди, тяжелые, покрытые с одной стороны тонким причудливым узором...
      На пластинах сохранились еще следы краски, которая пачкала руки.
      — Смотри-ка, — сказал Ханнес, — вот здесь рисунок какой-то женщины.
      Он протянул медяшку Альбрехту.
      Гайсвинклер повернул пластину к свету и вгляделся в нее.
      — Женщина! — воскликнул он, — Теперь-то я понял, что это такое! Знаешь, что это за женщина, старина Ханнес? Это — английская королева. Я видел ее на деньгах, которыми в мирное время расплачивались в наших местах туристы.
      — Смотри, здесь еще какие-то буквы и цифры, только наоборот. Вроде как в зеркале, — сказал Ханнес.
      — Да, зеркало! — воскликнул Альбрехт. — У тебя в доме есть зеркало?
      — Конечно!
      — Дай-ка сюда.
      Ханнес принес из спальни зеркало.
      Альбрехт приблизил пластину к стеклу и повернул ее к свету окна.
      — Смотри!
      — Теперь можно читать, — сказал Ханнес, вглядываясь в отражение букв и цифр. — Вот: «Банк оф Енгланд... тысяча девятьсот тридцать первый год Септембер, двадцатое. Лондон. Твенти паунд...»
      — Понял, что это такое?
      — Ума не приложу. Я же не понимаю по-английски
      — Старина Ханнес, здесь не надо много соображения, — произнес Альбрехт. — Вот этими самыми медными и стальными пластинами, что лежат перед нами, отпечатана вся эта куча, — он ткнул носком ботинка груду сине-зеленых бандеролей. — То, что мы держим с тобой в руках — это клише для типографских станков. Понял?
      — Подожди... Значит, все эти деньги...
      — Простая бумага, не имеющая никакой ценности. В ящиках, что ты перевозил, они затопили в Топлице оборудование и продукцию своей фальшивомонетной мастерской. Вот так.
      — Альбрехт, но бумажки-то старые, потертые... Они уже были в ходу.
      — Ну, из новой бумаги не так трудно сделать старую.
      Альбрехт выдернул из бандероли пятидесятифунтовую кредитку и посмотрел ее на просвет.
      — Отменно сделано! Даже водяные знаки на месте. У них было отлично налаженное производство. Представляю, сколько они пустили их в оборот!
      Он бросил кредитку на пол, а клише сунул обратно в шкатулку.
      — Альбрехт, неужели они делали фальшивые деньги? — Ханнес все еще не мог примириться с мыслью о чудовищном обмане.
      — Ну, они еще не такое делали, старина!
      Лесничий поднял с пола несколько бандеролей, взвесил их на руке и произнес с сожалением:
      — Вот если бы настоящие...
      Бандероли одна за другой упали на пол.
      Ханнес снова заглянул в ящик.
      — Тут еще что-то есть.
      — Посмотрим.
      «Что-то» оказалось увесистым свертком все в той же водонепроницаемой бумаге.
      Альбрехт неторопливо распаковал пакет и положил себе на колени черный, туго набитый чем-то кожаный портфель с блестящими застежками.
      — Я думаю, здесь находится нечто более ценное, чем все эти пятитысячные бандероли, — сказал он и расстегнул замки.
      Мелькнули черные и фиолетовые орлы имперских печатей, колонки машинописи, грифы «Секретно», «Строго секретно», «Совершенно секретно». Зашелестели тонкие листы рисовой бумаги.
      — Документы! — сказал Альбрехт. — Ханнес, освободи-ка стол.
      Через несколько минут тонкие папки, помеченные литерами «А-1», «А-2», «А-3» и так до «А-12», были разложены на клеенке.
      Альбрехт брал папку за папкой, открывал их, перелистывал аккуратно подшитые документы, какие-то длинные списки, карточки с колонками цифр, приказы, чертежи на тончайшей специальной кальке.
      Больше часа ушло на просмотр.
      Альбрехт молчал.
      — Ну? — не выдержал наконец Ханнес.
      — Страшные бумаги, старина Штекголь. Много я не понимаю, тут шифры, но кое-что... Это директивы насчет взрывов каких-то судов. Списки каких-то воинских частей. Технические данные подводных ракет и торпед. А вот здесь, — он показал папку «А-12», — еще списки каких-то «К-Фербенде Абвер Цвай». Совершенно секретные.