Потемкин встал в отличном расположении духа и потребовал к себе Цветинского.
      – Ну, что? – спросил он, когда тот явился к нему. – Что твое ночное похождение?
      – Тяжело было в шкафу, ваша светлость.
      – Я тебе говорил. Больше не полезешь?
      – И не придется.
      – А что? Птички были, являлись?
      – Являлись, ваша светлость.
      Цветинский отвечал в тон светлейшему, то есть шутливо, но видно было, что он озабочен чем-то и что что-то вышло не совсем так, как бы следовало. Всегда веселый, он не казался таким сегодня.
      – Были и унесли документы, – проговорил Потемкин, не замечая настроения Цветинского, – значит, попались.
      Слишком было бы грубо со стороны Потемкина, если бы он, узнав о предполагаемом похищении документов, пожелал не допустить этого или приказал захватить похитителей на месте преступления.
      Разумеется, нужно было воспользоваться этим случаем умно и ввести в заблуждение тех, которые хотели перехитрить, но сами должны были попасться в ловушку. Из секретного ящика настоящие документы были вынуты своевременно и на место их положены другие, совершенно фантастические и несхожие с действительными. Пусть их похищают, снимают с них копии – они введут лишь в заблуждение врагов, что и требуется. Вот отчего было допущено беспрепятственно ночное появление незваных гостей в кабинете светлейшего, и сидевший в шкафу Цветинский не остановил их. Он должен был лишь проследить, было ли совершено похищение ложных планов или нет, и если было, то отнюдь не выдавать этого каким-нибудь насилием.
      – С внешней стороны все благополучно, – проговорил Цветинский, – планы взяты и положены Тубиновым на место, и копии, которые он, вероятно, снял с них, пойдут во Францию, а оттуда – к туркам и введут их лишь в заблуждение.
      – Значит, Тубинов действовал? – переспросил Потемкин. – Жаль, что сейчас нельзя наказать этого итальянца; я бы показал ему, как за мою хлеб-соль платить мне предательством!
      – В том-то и дело, ваша светлость, что нельзя показать, что вам известно о похищении планов, и подымать эту историю, а между тем участники ее достойны наказания.
      – Они будут наказаны потом, когда откроется, что планы фальшивые и что за них заплачены даром немалые деньги. Все это должно стоить им немало, если граф Феникс живет здесь на их счет. Он живет широко.
      – Если бы только речь была о них! Но дело в том, ваша светлость, что они замешали сюда... Надежду Александровну...
      – Ее?! Ты имеешь основания предполагать это?
      – К сожалению, да, и не только основания, но очевидность. Она была вместе с Тубиновым сегодня ночью в кабинете и отперла сама секретное отделение бюро.
      – Не может быть! Я подозревал это, но не хотел верить своему подозрению. Она выспрашивала у меня секрет бюро, я показал ей, но сомневался, чтобы она была замешана; думал, что это простое совпадение и что она просто из любопытства спрашивала. Ты ее видел?
      – Видел! Они были с фонарем. Лицо ее осветилось совершенно ясно.
      – Она не виновата; это – штуки этого шарлатана. Он при мне действовал внушением.
      – Я бы сам не поверил никому другому, ваша светлость, но тут я сам видел.
      – Да пойми ты, чья она дочь? Моя дочь! – поправился Потемкин. – Не может она пойти на такой поступок, не может...
      – Не может, ваша светлость, я думаю то же: воспитанная в доме Елагина, она, кроме хорошего, ничего не видела там.
      – Я думаю, потому она и была поручена ему. Наконец, мне было позволено взять ее к себе, но под условием, чтобы никто не видел ее у меня. Я радовался этому... Тут случился пожар...
      – И она потеряла память, да, но мне эта потеря памяти кажется подозрительной, ваша светлость. Странно, что она вдруг забыла все прошлое. Дело в том, что при ней был Тубини...
      – Ну так что же?
      – А Тубини – послушное орудие графа Феникса.
      – Мы имели, кажется, этому доказательство.
      – После пожара она сильно изменилась, потеряла память и вдруг выказала такие душевные качества, которые не свойственны девушке ее рождения и ее воспитания. Она стала не похожа сама на себя.
      – Что ты хочешь этим сказать?
      – То, что, может быть, это не она.
      – Как не она?
      – Ваша светлость, историю с документами вы знаете? Мы положили вместо настоящих другие, не настоящие, так и мне сдается, что это не ваша настоящая дочь.
      – Ты, кажется, впервые в жизни увлекся в своих предположениях и говоришь вздор. Елагин подменил ее? Это немыслимо!.. Этого не может быть, и я никогда не поверю.
      – Не Елагин, ваша светлость! Я недаром напомнил вам о Тубини, который был при ней во время пожара. Заметьте, он один...
      – Ну?
      – Пожар произошел как раз в ее флигеле. Суматоха могла отлично способствовать подмене.
      – Послушай, ты говоришь невозможные вещи и хочешь быть хитрее хитрого! Надо было найти другую девушку, похожую на нее.
      – Ваша светлость, вспомните известную историю с «ожерельем королевы», разыгравшуюся в Париже. Я ездил туда из-под Очакова как раз тогда, когда эта история только что окончилась, и знаю ее подробно. Там действовала девушка, как две капли воды похожая на Марию-Антуанетту, до того похожая, что влюбленный кардинал де Роган принимал ее за королеву и поддался на обман. Что возможно во Франции, неужели невозможно у нас?
      – Нет, Цветинский, ты увлекаешься. Потеря памяти может действительно произойти от сильного испуга, мне доктора свидетельствовали это.
      – Но такая полная и упорная, ваша светлость, до того, что она не узнала любимого прежде человека...
      – Был такой?
      – Ей восемнадцать лет, ваша светлость.
      – А в восемнадцать лет все влюбляются. Первое увлечение...
      – Было не похоже на простое увлечение, скорее, что-то более серьезное.
      – А ты почему знаешь?
      – Потому что это мой близкий приятель, я знаю от него... Это князь Бессменный.
      – Слышал, мне говорил о нем Елагин. Хороший офицер.
      – Так вот, она и его забыла. Это что-то уже не похоже на девичье сердце. Оно не позволило бы забыть и пришло бы на помощь памяти.
      – Откуда же ты знаешь, что она забыла его?
      Тут Цветинскому пришлось бы рассказать светлейшему, как он с Бессменным тайком подъезжал к частоколу. Но он счел за лучшее умолчать об этом.
      – Я знаю это потому, что она полюбила совсем другого, – сказал он только и добавил: – человека, едва ли достойного.
      – Кого же?
      – Кулугина, ваша светлость, опять-таки принадлежащего к клевретам графа Феникса.
      – Уж и полюбила!..
      – Однако у них ежедневные свидания под покровительством итальянца.
      – Свидания, у меня во дворце? – вспыхнул Потемкин и встал со своего места. – Если ты не уверен в этом – берегись! Твое воображение занесло тебя слишком далеко!
      Предположение относительно подмены Нади другой девушкой было одно из тех, которые сделал Кутра-Рари, утешая Бессменного. Цветинскому оно запало в голову, и теперь он высказал его светлейшему, потому что некоторые факты, если не подтверждали его, то, во всяком случае, не противоречили.
      Однако они были далеко не настолько убедительными, чтобы Потемкин увлекся ими и поверил. Нет, он видел лишь, что Цветинский из преданности перехватил, что называется, через край.
      Но то, что сказал он относительно свиданий, возмутило светлейшего до глубины души. Ему было больно, как он ошибся так в итальянце и доверился такому человеку. Он, правда, считал его простоватым, недалеким, но исполнительным и точным. Обманула также благообразная внешность Тубини. Как бы то ни было, но если итальянец окажется изобличенным в покровительстве Кулугину при свиданиях его с Надей, с ним легко будет разделаться, и тогда он уже заодно ответит за все свое вероломство.
      Вернувшись после разговора с Потемкиным в свою комнату, Цветинский нашел, к своему удивлению, у себя на столе следующую записку на французском языке:
      «Вы хорошо говорили сегодня со светлейшим. Убедите Бессменного вспомнить о его медальоне. Кутра-Рари».
      «Дался ему этот медальон! – подумал Цветинский. – И откуда эта записка и почему он знает, что я хорошо говорил сегодня со светлейшим? Странный индус... странный!.. Тут дел, можно сказать, полон рот, пообедать, какой пообедать – просто поесть не успеешь хорошенько, а он о медальоне!.. – и Цветинский с досадой передернул плечами. Однако, еще подумав, он пришел к другому соображению. – А ведь он, может быть, прав! Конечно, тут дело не в самом медальоне – вернее всего, что пропади этот медальон пропадом, после того как Бессменный кинул его на дорогу, – но надо доискаться, что это был за византийский царь на маскараде и почему он живет в доме графа Феникса, который ищет медальон и не знает, что он был у кого-то из его домашних. Я совсем забыл об этом».
      Но самому Цветинскому нельзя было отлучиться немедленно, да и дело это не казалось настолько уж настоятельным, чтобы ради него откладывать другие; его можно было поручить Бессменному, который выздоровел и был уже в силах помогать.
      Цветинский написал ему записку и отослал с нарочным, после чего решил поесть. Он почти не спал эту ночь, просидев большую ее часть в шкафу, и теперь нашел весьма естественным, что имеет право вознаградить себя за это, не сном впрочем, а едою. Он держался французской пословицы «Кто спит, тот обедает», но, наоборот, заменяя иногда сон кушаньем. Это доставляло ему больше удовольствия.
      Он отправился к главному повару и велел приготовить себе сальми из дичи и яичницу на яблоках – блюдо, особенно любимое королем Людовиком XV, которое король имел даже обыкновение приготовлять сам. Кроме того, оба эти кушанья не требовали много времени и могли поспеть скорее других.
      Пока Цветинский услаждал себя яичницей и сальми, внизу в кабинете светлейшего произошло новое обстоятельство, рассердившее Потемкина до того, что он ходил из угла в угол, топал ногой и сжимал кулаки.
      Секретарь его Попов стоял, опустив голову.
      – Заключить перемирие на таких условиях, когда все выгоды на нашей стороне, заключить перемирие? – сердился светлейший, сам еще больше раздражаясь звуком своего голоса. – Да ведь это если не сумасшествие, то предательство... предательство... иначе назвать нельзя этого...
      Дело было в том, что из действующей армии Репнин прислал курьера, что вступает в мирные переговоры с турками и желает с ними заключить перемирие. Условия, на которые он соглашался, были очень легки для Турции, хотя она находилась в таком положении, что ее можно было принудить к безусловно более выгодным для России уступкам. Черноморский флот – создание Потемкина – действовал настолько успешно, что на этих успехах можно было основать победы сухопутной армии.
      – Заключать перемирие, – снова заговорил светлейший, – когда выстрелы нашего флота слышны уже в Константинополе, когда у меня все готово, чтобы разгромить Турцию окончательно!.. Репнин с ума сошел... Без меня они все там испортят, все испортят и перевернут вверх дном. Я сам еду, сам! Вели закладывать карету в Царское, я сейчас отправлюсь к государыне и затем еду. Вели сейчас же начать приготовления к отъезду – спешно, как можно спешно, как только возможно, я выеду... Ступай и распорядись! Я даю сроку три дня на приготовления... Время терять нельзя... Ступай, ступай!..
      Попов, не противореча, потому что в таких случаях всякое противоречие было не только излишне, но и опасно, поклонился и вышел.
      Немедленно же стало по всему дворцу известно, что светлейший возвращается в действующую армию и что приготовления к отъезду должны быть сделаны в три дня.
      А через некоторое время светлейший сказал Цветинскому, когда тот вошел к нему:
      – Ты едешь со мной! Приготовься!
      – В действующую армию, ваша светлость?
      – Тебе известно уже?
      – Весь дворец только и говорит об этом... Все уже знают...
      – Пусть знают, пусть знают, – повторил Потемкин, – они узнают меня, как заключать перемирие, словно не мы победили, а турки...
      – Ваша светлость приказали мне... – начал Цветинский.
      – Ехать со мной в действующую армию. Да, приказал, и ты поедешь...
      – Кроме этого вы еще приказали прийти доложить вам, когда Кулугин явится во дворец.
      – Ах да, правда! Это еще! – вспомнил Потемкин. – Он явился?
      – В комнату к итальянцу, и они спустились уже давно по витой лестнице из коридора.
      – Пойдем! – отрывисто проговорил Потемкин.
      – Через сад, ваша светлость, оттуда будет удобнее.
      Потемкин вышел через зал в сад и тяжелыми, но скорыми шагами направился к левому флигелю. Он шел так быстро, что Цветинский едва поспевал за ним.
      Они быстро миновали главную аллею, повернули, прошли боковую дорожку и увидели Кулугина с его возлюбленной. Тот держал ее за талию, а другой рукой захватил ее руки и прижимал их к своей груди. Она сидела у него на коленях.
      Такая поза была более чем вольная; вполне порядочная девушка не могла бы решиться на нее. Одно из двух: или они увлеклись до того, что забыли все кругом, забыли, что их могут увидеть, или расчитывали слишком слепо на то, что Тубини стережет их и предупредит в случае опасности.
      Но у Тубини была своя фаталистическая точка зрения. Уверенный, в особенности вследствие последних событий, в несокрушимом могуществе графа Феникса, он мало заботился о свидании порученных ему влюбленных.
      Это свидание было уже не первое, а третье, и, главное, оно было устроено по приказанию графа, а там, куда он вмешается, все, несомненно, будет обстоять благополучно, значит, беспокоиться нечего.
      И Тубини, проведя на этот раз, как велел ему Феникс, Кулугина в сад, вместо того чтобы остаться настороже, присел на дерновый диванчик в беседке акации, склонил голову и заснул. Он тоже ведь не спал всю прошлую ночь.
      Потемкин подошел в упор к Кулугину. Тот вскочил и вытянулся. Краска сбежала с его лица, и подбородок слегка вздрагивал.
      – Безобразия... в моем дворце!.. На гауптвахту! – проговорил Потемкин. – А ты ступай за мной! – приказал он девушке.
      Больше ничего не сказал он и, повернувшись, направился к дому.
      Однако, сделав несколько шагов, Потемкин наткнулся на беседку, где с блаженной улыбкой на лице спал музыкант-итальянец.
      – Тубинов! – крикнул светлейший.
      Тот дрогнул и вскочил, едва приходя в себя.
      – Я тебя простил раз, когда ты был виноват лишь в оплошности, теперь ловлю тебя на прямой мерзости, и не жди пощады, – сказал Потемкин и, обернувшись к Цветинскому, добавил: – Завтра же отправить его по этапу вплоть до границы... и там выслать из России.
      Наказание было суровое, если принять во внимание, что этапные шли вместе с острожными колодниками в цепях, соединенные по двенадцать человек на железном пруте, к которому были прикреплены на кольцах их правые руки.
      Цветинский нагнул только голову в знак того, что исполнит приказание. По его мнению, Тубини, ничего, кроме добра, не видавший от своего благодетеля Потемкина и пожелавший предать его сегодня ночью, вполне заслужил такую кару.
      Девушка была отведена в свою комнату и заперта на ключ.
      – Нет, не может быть, – усомнился теперь и Потемкин, – это не моя дочь. Моя дочь не может быть такою...
      Заложенная цугом в шесть лошадей карета ждала уже его, чтобы ехать в Царское для доклада к государыне. Светлейший быстро собрался и отбыл с маленького подъезда, со двора.

      В то самое время, когда Потемкин выезжал из дворца, в большом вестибюле его граф Феникс напрасно приказывал слугам, чтобы те доложили о нем.
      – Не велено принимать никого, – получил он категорический ответ.
      – Как? Даже меня?
      Это «даже меня» было произнесено с величием, которое сделало бы честь любому актеру, изображавшему коронованную особу, но не произвело решительно никакого действия. Слуги стояли на своем:
      – Принимать не велено!..
      В это время в вестибюль вышел Кулугин.
      Нельзя сказать, чтобы вид у него был очень веселый. Шпаги, которую он должен был сдать, как арестованный, дежурному, у него не было, шляпу держал он на отлете, как-то вбок, и одна бровь у него сильно вздрагивала. Он озирался и не мог найти глазами лакея, державшего его плащ.
      – Скажите, пожалуйста, отчего сегодня не принимают даже меня? – поспешил спросить у него Феникс, обрадованный, что встретил наконец человека, который объяснит ему поведение слуг.
      – Не знаю, ничего не знаю, – пробормотал Кулугин.
      – Да что с вами?
      – Спросите у Тубини. Он вам расскажет.
      – Кстати, у меня есть дело к вам...
      – Простите, мне не до дел теперь, – и Кулугин хотел пройти.
      – Однако, – почти насильно остановил его граф, – это такое дело, которое не терпит отлагательств и должно быть решено при первой же встрече...
      – Что же это? Дуэль? – удивился Кулугин.
      – Вы угадали. Князь Бессменный, имеющий с вами, по его словам, какие-то счеты, сделал мне честь просить меня передать вам вызов.
      – Никаких счетов нет у меня с князем Бессменным.
      – В это я входить не могу, – пожал плечами граф Феникс, – мое дело было передать вам слова князя. Что вам угодно ответить ему?
      – В настоящую минуту я ничего не могу ответить...
      – Неужели так может говорить дворянин и офицер? – усмехнулся Феникс.
      – Я в настоящую минуту – арестованный, – и Кулугин показал на отсутствие у него шпаги, – и должен отправиться немедленно на гауптвахту. Князю Бессменному придется подождать, пока я найду...
      – Что найдете?
      – Управу на вашего светлейшего у князя Платона Зубова! – договорил Кулугин и, холодно поклонившись, прошел мимо Феникса.
      Этот разговор Кулугина с графом велся на французском языке, и стоявшие в вестибюле слуги не могли понять его.
      «Во всяком случае, – решил Феникс, когда Кулугин ушел, – он из-под ареста не отправится к банкиру получать деньги по моему чеку. А Тубини, если случилось что-нибудь, придет и расскажет мне».
      Он вышел на крыльцо, сел в карету и велел ехать к банкиру Зюдерланду. Нужно было торопиться туда, потому что приемный час банкира был на исходе и Феникс рисковал не застать Зюдерланда дома.
      Банкир жил на Невском проспекте в особняке; тут же помещалась и его контора. Особняк был обставлен с претензией на роскошь, и видно было, что много потрачено денег на его обстановку, но отсутствие вкуса сразу поражало глаз. В передней толпилось много слуг, одетых в фантастические пестрые ливреи. Граф Феникс не мог не улыбнуться при виде этой разношерстной толпы, лишенной важной степенности благоустроенного дома. Слуги слишком засуетились при появлении графа, и трое из них пошли докладывать сразу.
      Банкир заставил себя подождать, извинившись, что занят. Феникс провел некоторое время в библиотеке, очевидно, заведенной лишь потому, что всегда полагается иметь богатым людям библиотеку, впрочем, совершенно ненужную хозяину-богачу, который и не прикасается к ней.
      Зюдерланд принял Феникса в кабинете с нелепыми и совершенно лишними там китайскими вазами. Банкир был старик с тонкими губами и бегающими маленькими глазками из-под нависших седых бровей. Было что-то неприятное в его суетливых движениях. Он беспрестанно поворачивал головой из стороны в сторону и размахивал руками, часто совершенно несоответственно тому, что говорил. Сегодня он казался особенно нервным.
      Граф Феникс видел его уже не в первый раз, так как ему приходилось, по рекомендации француза-агента, приехавшего за документами, входить с ним в более тесные сношения.
      – Я ждал, что вы приедете, граф, – встретил он Феникса. – Господин Лубе перед отъездом говорил мне сегодня, что вы блестяще исполнили принятые вами на себя обязательства...
      – Я всегда исполняю их! – уклончиво ответил Феникс.
      Он сегодня рано утром, перед тем как был у Бессменного и ездил с ним, отвез Лубе копии с документов и знал, что тот рассчитывал уехать немедленно. Лубе сказал, что Феникс получит деньги от банкира Зюдерланда и что этот банкир «посвящен во все» и ему можно доверять, но граф все-таки с первого раза опасался пускаться в слишком большую откровенность.
      – Ваши обязательства относительно копий с документов, – подхватил снова Зюдерланд. – Дело было сделано отчетливо и чисто. Мне Лубе все рассказал...
      – Он не забыл, вероятно, также сказать вам относительно денег? – спросил граф.
      Денежный вопрос интересовал его прежде всего.
      – Относительно кредита вам в сорок тысяч рублей? Он вам открыт в моей конторе, и вы можете получить его по чеку или по нескольким чекам... как вам угодно...
      – Я получу его по одному чеку зараз, – сказал Феникс.
      – Как вам будет угодно! Но вам, в свою очередь, господин Лубе говорил, что вы можете со мною не стесняться, что я человек посвященный и в случае чего, могу прибегнуть к вам...
      – Говорил, и, признаюсь, это меня удивило, – ответил Феникс, оглядываясь на дверь.
      – О, не беспокойтесь, здесь нас никто не подслушает, мы можем говорить свободно, не смотрите на дверь! – успокоительно произнес Зюдерланд. – Так что же вас удивило? – добавил он.
      – Насколько я знаю, вы состоите банкиром светлейшего князя Потемкина?
      – Совершенно верно, состою.
      – И вместе с тем посвящены в мои действия и действия господина Лубе!
      – Даже больше скажу вам: этот Лубе – не что иное, как мой агент, то есть он на службе у группы капиталистов, в числе которых состою и я. Он наш агент, значит, и мой. До сих пор мы имели дело с вами через него, теперь я хочу познакомиться с вами ближе лично, после того как вы достали столь успешно копии с документов.
      – Но ведь эти документы не что иное, как планы кампании против турок, и они ценны только туркам. Значит, вы готовы помочь им?
      – Очевидно!
      – Вы – банкир светлейшего?
      – Вас это удивляет?
      – Не удивляет, а скорее... как бы это сказать?
      – Говорите прямо: «Возбуждает недоверие ко мне...»
      – Пожалуй, если хотите, – согласился Феникс.
      – Ну, так я постараюсь уничтожить в вас сомнения. Видите ли, первая турецкая война при Румянцеве стоила России семь миллионов рублей. Потемкин на свои действия против турок истратил до шестидесяти миллионов – сумма, как видите, очень почтенная. Теперь ему нужны опять деньги для продолжения войны, и он найдет их и у меня, и через мое посредство, потому что Россия настолько богата, что сможет оплатить этот долг. Ссудив ему деньги, мы поместим их в верные руки и будем получать хорошие проценты. Значит, мне ничто не препятствует быть банкиром его светлости, как выгодного и верного плательщика. Но это не мешает мне также владеть турецкими бумагами и не допускать их падения. В финансах, как в политике, привязанностей и платонических чувств нет. России нужны деньги на войну с Турцией – мы даем их ей, потому что она кредитоспособна и нам выгодно получать с нее проценты; но вместе с тем мы делаем все возможное, чтобы не допускать до полного разгрома Турцию, бумаги которой тоже приносят нам доход. Если Россия окончательно разгромит Турцию, то ей не нужно будет больше денег на войну, и мы потеряем выгодного кредитора, а турецкие бумаги тогда будут стоить грош, и мы понесем на них убыток. Расчет очень прост и ясен.
      Феникс должен был согласиться, что расчет действительно прост и ясен.
      – Но Турция теперь накануне падения, – сказал он, уже убежденный тем, что говорил ему Зюдерланд, – еще одно усилие со стороны России – и Турции грозит полный разгром; планы, которые я только что достал вам, конечно, могут быть полезны, но они не предотвратят беды...
      – Беда грозит немалая, – подтвердил банкир, качая головой из стороны в сторону, – до полного разгрома еще далеко, но беда грозит... В Лондоне эта гениально-сумасшедшая голова Питт открыто предлагает парламенту вооруженной силой заставить русских оставить в покое Турцию. Пруссия готовится к войне с Россией по этому поводу и ждет лишь от Австрии уверения, что она сохранит нейтралитет. Все это грозит европейской войной и усложнит финансовые дела. Наконец, Россия может бороться без ущерба для своей кредитоспособности с Турцией, но с Англией и Пруссией ей не совладать. Польша также примкнет к этому союзу. И сколько крови прольется! – горестно протянул банкир.
      – И сколько солидных банкиров лопнет! – подсказал ему Феникс.
      – Да, могут и солидные банки лопнуть, и все это из-за одного человека – Потемкина!..
      – Но он, кажется, – возразил граф, – почил на лаврах в Таврическом дворце и занят лишь составлением планов в руководство Репнину, который теперь вместо него в действующей армии.
      – Репнин другое дело; если бы он оставался, было бы прекрасно. Но Потемкин возвращается в армию...
      – Когда же он успел решить это?
      – Сегодня утром. Сегодня к нему приехал из Галаца курьер от Репнина с известием, что тот хочет заключить перемирие с турками, и светлейший через три дня желает выехать из Петербурга.
      – И вам уже известно это? Положительно я начинаю думать, что финансисты такие же маги, как и мы, посвященные в тайные науки.
      – На этот раз моя магия была несложна: в то время как вы пожаловали ко мне и я просил вас подождать, у меня сидел секретарь светлейшего Попов, который явился, разумеется, прежде всего ко мне за деньгами, необходимыми для отъезда Потемкина.
      – Так вот отчего нет сегодня приема в Таврическом дворце! – сообразил граф Феникс.
      – Там все готовятся к отъезду, – пояснил Зюдерланд. – Через три дня Потемкин уедет, и появление его в действующей армии грозит европейской войной... Погибнут тысячи людей...
      – И миллионы рублей! – подсказал Феникс.
      – И миллионы, миллионы могут погибнуть, – повторил банкир, становясь все более беспокойным.
      – А между тем можно было бы... – начал Феникс.
      – Что? – спросил Зюдерланд.
      – Нет, ничего. Я так... Мне показалось, что вам пришло на мысль...
      – Вы читаете мысли, граф?
      – Тайные науки, которые, как вам известно, знакомы мне, учат нас делать это.
      – Так что же вам показалось?
      – Что вы подумали: можно бы избежать гибели этих миллионов...
      – Тысяч людей, граф.
      – Ну, все равно, тысяч людей, искупив их смертью одного человека.
      – Я должен сознаться, что вы недаром изучали тайные науки: вы действительно можете читать в мыслях. Да, вы правы, смерть одного человека может предотвратить все эти беды, и божественная справедливость не покарает за это.
      – А от правосудия человеческого можно укрыться легко.
      – Вы думаете? Я слышал, правда, что существуют эликсиры, несколько капель которых, совершенно бесцветных в воде и в вине, имеют поразительное действие и без всяких внешних признаков.
      – Каплями действуют теперь только неловкие и неразумные, – возразил Феникс с некоторым пренебрежением, – с ними слишком много возни: их нужно спокойно налить, а для этого требуется всегда время и нужны особо благоприятные обстоятельства.
      – Так как же тогда?
      – Гораздо проще – небольшой твердый шарик, который легко подкинуть в стакан и который распускается в вине в тот же миг, прежде чем успеет опуститься на дно...
      – Да, это безопаснее, – согласился банкир, – но все-таки внезапная смерть может возбудить подозрения.
      – Подозрения прежде всего падут на того, кому наибольшие выгоды принесет эта смерть.
      – Вот именно.
      – Значит, конечно, не на банкира, который может потерпеть якобы убытки.
      – Я бы желал, чтобы банкир остался совсем в стороне; банкир тут вовсе ни при чем.
      – Его и не заподозрит никто! Прежде всего, эта смерть будет наиболее выгодна его сопернику, князю Платону Зубову. На него и подумают все... Они – открытые и смертельные враги. Кому же придет в голову обвинять кого-нибудь другого?
      – Но расследование по свежим следам может раскрыть все.