Глава 1

Боричев взвоз кишел людом. Торги завершались, но народ еще бродил по рядам в поисках снеди подешевле.

Стоял теплый день начала мая-травеня. Легкие облачка плыли в синем небе. Ласточки носились наперегонки со стрижами, оглашая воздух веселым писком.

Кущи откосов зеленели молодой листвой и почками кустов и деревьев.

Молодой оборванный босой хлопец с косматой головой, покрытой давно не мытыми русыми спутанными волосами, казалось, бесцельно бродил среди возов и лотков торговцев и крестьян, готовившихся покинуть это великое торжище. Он жадными глазами высматривал, что бы стащить, чем бы наполнить требовательно урчащий желудок.

Он был осторожен и внимателен. Знал, что за воровство могут и забить до самой смерти, если поймают. Потому не спешил, поглядывал на кручи, выискивая пути для бегства.

Вдруг вздрогнул и, обернувшись, поискал глазами.

— Лука! Неужто ты, бисов сын! Топай сюда! — Лицо парня сморщилось в подобии улыбки, серо-голубые глаза заискрились веселыми огоньками. Он шагнул к возу, на котором сидел, свесив босые ноги, большеусый дядька, призывно щуривший глаза под кустистыми седеющими бровями.

— Узнал, паскудник! Иди, расскажешь, что у тебя да как.

— Дядько Макей! Вот так встреча! — чуть ли не прокричал парень. — Здоровы будете, казак!

— Как ты, Лука? — Глаза дядьки Макея погрустнели, он стал серьезным. — Я у вас побывал по дороге сюда. И многое знаю. Но тебя не ожидал увидеть, сынку! Не думал, что ты жив.

— Да, дядько Макей. Всех порубали, пожгли. Я случайно остался жив. С Ганкой рано утром пошли в лес, к речке. Вернулись, а село горит. Мы испугались и не пошли туда. Так и спаслись, а теперь я здесь, дядько Макей.

— С Ганкой?

— Нет. Она осталась у родных. Дальних. А меня… — Лука нахмурился и замолчал, опустив кудлатую голову.

— Понятно. Не приняли. Хоть богатые были?

— Да нет, дядько Макей.

— Ладно, дело прошлое, и негоже вспоминать, — ответил бодро казак, натолкал в люльку табаку, примял пальцем, заскорузлым от работы и грязи, прикурил от фитиля и лишь тогда спросил:

— Чем промышляешь? — В голосе его послышались недоброжелательные нотки.

— Чем придется, — тихо ответил Лука и еще ниже опустил голову.

— Понятно. Да и осудить тебя трудно, хлопчик. Кругом моровица шастает, неурожаи, а тут еще павы да униаты орудуют. Как выжил-то?

Лука неопределенно пожал плечами, промолчал, рассматривая грязные босые ноги.

— А всех похоронили в общей могиле, сынку. Хотел твоего батьку помянуть.

— Да. Я знаю, дядько Макей. Мы ушли в Киев в тот же день, после обеда.

— А ты сильно вытянулся с тех пор, как я приезжал с твоим батьком после похода в Крым. Это сколько же тебе годков теперь, хлопец?

— Под Пасху Христову стукнуло восемнадцать, — буркнул Лука.

— Да, да, припоминаю. Тогда тебе вроде бы лет пятнадцать было. Верно?

— Ага. Вроде того.

— Славно нас тогда посекли, хлопец. Грицька чуть не скинули с кошевого. Это я по старинке так его называю. Его гетманом не все и признавали. Да и какой он гетман? Предатель, душегуб! Туда ему и дорога, паскуде!

— Отец говорил, дядько Макей, — ответил Лука, чтобы прекратить излияния казака. Он ждал чего-то другого.

— Понятно, хлопчик. С твоим батьком мы едва утекли, хоть и нас малость посекли. Да вот теперь я уже сколько годков хожу в выписниках.

— И чем зарабатываете, дядько Макей?

— Теперь я казак снова! Записался к сотнику Петру Мелецкому. До похода приторговываю здесь для пана сотника. Всё же какой-то грош в кармане бренчит. Садись, Лука, поедешь со мной. И на, поешь, у меня осталось, — и с этими словами дядька Макей протянул юноше кусок черствого хлеба, ломоть сала и пучок зеленого лука. — Небось рыщешь тут за тем же?

Лука немного покраснел, еду взял и запрыгнул на сено.

— Мы с сотником на Подоле обретаемся. А куда вы собираетесь, дядько Макей? — немного безразлично спросил юноша.

— Ох, далеко, хлопец! Аж в Австрию. Немчуру бить. У них там долгая война идет, ну пан король и разрешил набрать из таких, как я, казаков для войны.

— Так ты возьми меня с собою, дядько Макей! Уговори пана сотника взять меня в обоз, — воскликнул Лука обеспокоенно.

— Так мы же на войну едем, а там и убить могут, сынку.

— Убить и здесь не трудно. Вон как в Мироновке порубали всех… — очень серьезно ответил Лука. — А там, может, и зипуна добуду. Да мало ли чего можно с войны привезти. Мне бы в Мироновку не хотелось вернуться, дядько Макей. Что у меня там осталось? Ты бы поглядел на наше подворье. Ничего нет. Еще под пана запишут, и горбись тогда на него всю жизнь. Возьми, дядько, век буду за тебя Бога молить.

— Так ведь кто же возьмет тебя в обоз?

— Возьмут, дядько! Ты уговори. Пан сотник знал моего отца. Не посмеет отказать. Да и выгодно меня взять. Платы мне не надо. Лишь еду и одежду. А там, глядишь, и оружие добуду, и зипуна. Чем тут пропадать, так лучше мир поглядеть. Я молодой еще и многое могу увидеть. Ты ведь вон сколько походил по свету с моим батьком. И в Кафе с Сагайдаком были, и в Стамбуле побывали, и в Болгарии. Интересно, дядько! Попроси за меня, не прогадаешь. А смерть?.. Она от нашего брата никогда не отворачивалась, где бы мы ни были.

Они медленно спустились к Подолу и узкими переулками тащились дальше к Днепру, где обосновался пан сотник.

Вода в реке синела, отражая белые облака. Она притягивала, манила, но была еще по-весеннему холодной. Ребятня еще не гомонила на берегу, не плескалась с визгом и гоготом. Кусты едва зеленели и сквозь них хорошо просматривался еще не вошедший в свои берега Днепр.

— Приехали, — тихо молвил дядька Макей. — Ты посиди тут, я испрошу позволения поговорить с паном сотником.

Лука осмотрелся по сторонам. Хата была просторная, в несколько окон. Обширный двор с коновязями, где хрупали овес привязанные кони. Люди в казацком одеянии входили, выходили из хаты, переговаривались, поглядывали безразлично на Луку.

Дядька Макей долго топтался у порога, пока не осмелился войти внутрь.

В горнице было два казака, которым пан сотник выговаривал за какие-то проступки. Дядька Макей переминался с ноги на ногу, пока пан Мелецкий не обратил на него внимание.

— Идите и больше не злите меня, — бросил тот казакам, те вышли с понурыми головами, свесив длинные чубы-оселедцы. — Как расторговался, Макей?

— Как велели, пан сотник, — поклонился дядька Макей. — Вот вам выручка, — и протянул мешочек с монетами.

Пан Мелецкий мельком глянул в мешочек, хмыкнул удовлетворенно.

— Чего топчешься? — хмуро спросил сотник.

— Да вот, пан сотник… Дело небольшое появилось. Можно?..

— Давай, только побыстрее, мне недосуг.

— Пан сотник, может, помнит казака Остапа Незогуба?

— Ну и что?.. Вроде припоминаю. Встречались где-то небось.

— Под Цецорой, пан сотник, и под Хотином вместе стояли от Браславского полка, пан сотник.

— Слишком долго тянешь, Макей! Быстрей ворочай языком. Уже вспомнил.

— Сынишка его, пан сотник… Всех порешили в Мироновке головорезы Лаща. Он теперь один. Нельзя ли пристроить хлопца в обоз? Работящий он, пан сотник!

— Небось, мал еще?

— Нет, пан! Почти девятнадцать лет! Добрым может стать казаком. И платы не требует. Идет за еду и одежду, пан…

Тот задумался, покрутил длинный ус, заправил оселедец за ухо, пыхнул облачком табака.

— Все места заняты, Макей. — Сотник немного подумал еще, поглядел на напряженно смотревшего ему в рот Макея, вздохнул и ответил: — Ладно, Макей. Только из уважения к твоей прежней славе. Пусть остается. Ты в ответе за него. А теперь иди и не мешай мне.

Макей лишь склонил голову и плечи и выбежал во двор.

— Порядок, Лука! Всё устроил! Будешь под моим началом. Доволен?

— Бог тебя спаси, дядько Макей, — ответил обрадованный юноша. — Спасибо тебе. А я отслужу, в долгу не останусь.

— Ну вот ты и казак! Вот подстригу тебя, а там и оселедец можно отрастить. И все тебя зауважают, казак ведь! Идем в конюшню, я тебе покажу, где мы будем с тобою спать. С конем управляться не забыл как?

— Чего уж там. Не забыл. Всегда был рад с ними повозиться, дядько Макей.

— Вот и хорошо, хлопчик! Пошли, распряжем потом.

Лука быстро свыкся с новой жизнью. Больше не надо было искать жратву и вздрагивать от опасения быть пойманным. В конюшне было тепло, кони тихо жевали сено, переступали ногами, всхрапывали, но всё это не мешало усталым казакам крепко спать после трудов дневных.

Стало известно, что дней через шесть обоз выходит в поход, и теперь все занимались последними приготовлениями к длительной дороге.

— У нас с тобой будет три мажары под ряднами, — заметил дядька Макей. — Я, Кривой Лабза и ты. Хорошо, что у нас нет груза соли. С ней одни хлопоты. То дождь подмочит, то туман, то еще что, а ты отвечай.

— И долго будем путь держать? — допытывался Лука.

— В те края я еще не ходил и ничего не могу тебе сказать, хлопец. Думаю, однако, что не больше месяца. А там, как Бог положит.

Лука щеголял теперь в старых чёботах, в шароварах когда-то синего цвета, в рубахе и старой свитке. На голове возвышалась шапка-колпак из тонкого валяного войлока. Это для юноши была чуть ли не праздничная одежда, от которой он давно отвык, но уже хотелось ему и лучшего.

— В Неметчине, дядько, обязательно разживемся хорошей одеждой. Там, говорят, люди живут побогаче, и крепаков там нет.

— Разживемся, Лука, всего добудем. Еще ой как утрем носы разным нетягам с Сечи, которые носятся по полям и жгут панов. Всех не выжечь.

— Ты что, Макей, — сверкнул глазом Кривой Лабза. — Держишь руку этих панов? Мало они попили нашей народной кровушки? Еще придет время, и поплачут они кровавыми слезами!

— Да ты что, Лабза? Разве я за панов? Только за их спинами король, войско!

— А у нас разве нет войска? Сечь поднялась. Трясило с Кривоносом гуляют по панским маеткам, пускают красного петуха.

— И раньше такое случалось, Лабза, а что толку? И Северин поднимал народ, а что получилось? Только крови пролилось людской сколько!

— Кровь нашу считать не надо, Макей, — огрызнулся Лабза. — Ее у нас и так пьют всякие паны — хоть чужие, хоть свои. И еще неизвестно, какие хуже. Казаков бабы нарожают еще, а свободы казацкой нам не видать с панами.

— Надеешься устроить жизнь без панов? — недовольно бросил Макей, попыхивая люлькой.

— А как же?! Обязательно! Ты не слушал Кривоноса и Трясилу? Так не говори, Макей. А они люди грамотные, не то что мы, серое быдло. Им виднее.

— Такие, как они, были и раньше, да их надолго ли хватало? А паны всегда найдутся на наши шеи, Лабза. Вот ты потерял глаз, а что имеешь? Ничего, хоть и рубился за своих, за волю и народ. А гетманы, кошевые, да и такие, как наш пан сотник, живут и в ус не дуют. Всё себе заграбастали и о народе думку не думают. Паны всегда были и всегда будут. Так людство устроено, что без панов жить не может.

— Погоди, Макей! Посмотрим, что будет. Тогда я тебе напомню.

— Напомни, напомни, Кривой. А я погляжу, долго ты проживешь без панов. Они быстренько головы поднимут и еще зубами щелкнут в поисках твоей шеи.

Кривой Лабза махнул со злостью рукой и отвернулся.

Лука с интересом слушал перепалку друзей. Ему было чудно видеть, как эти люди, вместе прошедшие столько жутких сеч и походов, так злобно препираются.

Потом вспомнился последний поход отца в Крым, где их турки и татары погромили, и отец пришел с незажившими ранами и без медяка в кармане. Мать тогда сильно ругала отца, а тот лишь молчал и курил люльку за люлькой.

И еще вспомнилось, что отец часто говорил, как богатеют те, кто не прикладывает рук к труду хлебороба и ремесленника, не тянет лямку простого казака в походе.

А после того как отец попал в выписники, дела пошли и того хуже. Едва не записали всех за паном и не сделали крепаками. Лишь это было светлым пятном в их жизни.

Было жалко, что после пожарища он не смог взять отцовского оружия. Всё разграбили проклятые ляхи и их подручные, теперь придется самому добывать оружие и становиться казаком. Сумеет ли он? Обязательно сумеет!

Ночью приснилась Ганка. Он опять пережил страшное волнение, возникшее при мысли о близости с этой девчонкой, встречаться с которой он осмеливался лишь тайком. Они целовались под вербой, а Луке казалось, что он парит в воздухе и его сжигает что-то необъяснимое, приятное и в то же время страшное.

Он проснулся в поту с колотящимся сердцем и в сильнейшем возбуждении. С трудом успокоил бурное дыхание, прислушался к спящим Макею и Лабзе. Они похрапывали, ворочались иногда, слегка шуршали сеном.

Потом теплое томление обволокло его тело. Жалость к себе заполнила его. Вспомнилась тетка Горпина, пристававшая к нему ранней весной, то, как он смущался, волновался и в то же время желал ее близости, ее потного и немытого тела, представляя себе всё, что могло произойти, согласись он на ее домогания. И теперь он жутко жалел, что не смог преодолеть смущение и робость. Злость наполнила его нутро, он стремительно повернулся на другой бок.

Хлопец долго не мог заснуть. В голову постоянно лезли мысли о женщинах. Он вспоминал, что некоторые из них бросали на него странные взгляды, особенно молодые вдовушки. Он краснел, убегал, а потом клял себя за трусость и нерешительность и за лохмотья, которые висели на его тощих юношеских плечах.

Вся кровь в нем бурлила, пульсировала в жилах, не позволяла успокоиться.

Продолжая беспокойно ворочаться, Лука никак не мог отмахнуться от возникавших видений, так будораживших его воображение. Он злился на себя, на всех баб, которых мог вспомнить, и в бессильной злости продолжал ворочаться.

Лишь под утро удалось придремать, но тут же строгая рука Макея пробудила юношу, а заспанный голос молвил с хрипотцой:

— Хватит бока отлеживать, хлопчик! Вставай к коням. Уже утро на дворе.

Лука был хмур, молчалив, но ни у кого не было времени обратить на это внимание. Эти мелочи не волновали казаков.

— Завтра на рассвете выступаем, — сказал Кривой Лабза, вернувшись в конюшню. — От Степки Сыча услышал.

— Стало быть, кончилась привольная житуха! — воскликнул Макей, но в его голосе Лука не услышал тревожных ноток.

— Когда еще доберемся до места, Макей, — разумно заметил Лабза.

— Да и то верно. Идти нам положено по мирным землям до самой Неметчины. Интересно, что за земля там? Лука, ты хотел бы поглядеть? — Макей с хитринкой в глазах глянул на юношу.

— Конечно, дядько Макей!

— Девки там, я слыхал, знатные! Небось задумываешься, а?

Лука покраснел, отвернулся и не ответил. Казаки похабно загоготали, а юноша даже озлился немного.

Весь день занимались погрузкой снеди в мажары, крытые толстой рядниной.

Подводы всё прибывали, с ними возницы и казаки охраны. Сотник Мелецкий покрикивал, видно было, что он неспроста озабочен. Под его началом было не менее шестидесяти мажар с кучерами — и всё надо принять, распорядиться. И за припасами постоянный догляд нужен.

— Эх, казаки! — Макей блаженно щурил глаза. — Повезло нам! Ни соли, ни пороха нам не доверили, хе-хе! С ними одна морока. То и дело доглядай и береги от дождя и сырости. А это в дороге не так-то просто. Поживем!

— Поглядим, как ты будешь управлять нами, Макей, — скептически заметил Лабза и поправил повязку на лбу. — Всё ж начальным человеком стал. Угодил пану сотнику. Не обидишь?

— Нашел начальника, Кривой! Подумаешь, десятник в обозе! Но всё же спуску не ждите. Спрашивать буду по всей строгости. Дело — прежде всего.

— Вот-вот! А еще друзья с бог весть какого года! — Лабза скривился и сплюнул. — Сколько кулеша с тобой поели в походах, а теперь спрашивать? Я и так дело знаю.

— Полно злиться, Лабза! Не обижу, коль нужда не припрет. Понимаю.

— Дядько Макей, а что если на нас нападут? — спросил Лука, посчитав, что их спор заходит дальше разумного. — Где ваше оружие?

— Зачем обременять себя зря, Лукашка? — весело ответил дядька Макей. — Мы его в возах держим, но под рукой. И сабли, и пистоли, и луки со стрелами. Да и мушкеты имеются. Вмиг вооружимся, коль потреба случится. Хорошо, что напомнил, надо бы проверить, почистить, поострить. Как бы пан сотник раньше нас не поинтересовался. Хоть обоз, а всё ж казаки.

Полдня Лукашка чистил оружие, примеривал руку к рукоятям сабель.

— Смотрю, ты справно службу несешь, хлопец, — неожиданно услышал Лука. Перед ним стоял пан сотник, придирчиво оглядывая мажары и кладь. — Это Макея хозяйство?

— Макея, пан сотник! — вскочил Лука стремительно.

— Добре, хлопец. А ты не его юнец, за которого тот просил?

— Так, пан сотник! Лукой Незогубом кличут.

— Добрый был казак, не в одной сечи стояли плечом к плечу. Жаль, что помер. Слыхал я про это, Лука.

Мелецкий не стал задерживаться и пошел проверять другие обозы.

А Лука всё стоял и думал об отце. Вспоминал его рассказы, приезды дядьки Макея, когда на столешницу выставлялась макитра пенной горилки, а мать тяжко вздыхала, глядя на друзей.

И Лука вздохнул. Но долго смута в голове не держалась. Он поискал глазами Макея, с улыбкой представляя, как поведает о похвале пана сотника.

Его мысли переключились на оружие. Так захотелось иметь собственное, но приходилось ждать. Просто так ему никто оружия в руки не даст, а денег на покупку и за год не насобираешь. Да и как их собрать-то? Одна надежда — взять в бою.

Спать казаки легли рано, только стемнело. Вставать надо было еще до восхода, а день теперь начинался рано, время к лету двигалось.

Длинный обоз из более чем пятидесяти мажар загромыхал по шляху еще до восхода. Мальчишки долго бежали в пыли, провожая.

Возчиками были в основном люди пожилые, знающие толк в этом деле и в случае необходимости способные быстро и со сноровкой соорудить из возов защитный круг.

Конные казаки плелись впереди и позади обоза, растянувшегося почти на версту. Иногда кто-нибудь из верховых трусил вперед или назад с докладом пану сотнику. Перекидывались парой фраз и продолжали вяло разговаривать или перекликались громкими возгласами. Да десятники нет-нет да разрядят тишину отборной руганью, распекая нерадивого возчика.

Лука с опаской поглядывал на свою пару коней, стараясь не прозевать какой-нибудь неувязки или недогляда.

Обоз миновал Подол, втянулся в Крещатый Яр и по нему поднялся на дорогу до Василькова. С обеих сторон зеленели деревья и густые кусты с зарослями крапивы и лебеды. Многие были уже изрядно обобраны жителями для похлебки и борщей, люди спешили насытиться молодой зеленью весны.

Лука с тоской оглянулся на юг, где остались родная деревня Мироновка и братская могила родных.

Оставив по правую руку Паньковщину и переправившись по гати через речку Клов, обоз вышел на шлях и покатил в сторону Василькова, где намечалась ночевка. Солнце уже припекало, хотелось пить, но лишь удалось несколько раз брызнуть себе в лицо не совсем чистой воды из речки да смочить босые ноги.

Лука избавился от первого волнения и теперь поглядывал вперед и назад в надежде перекинуться парой слов с товарищами. Но те не обращали на хлопца никакого внимания. Становилось скучно, клонило ко сну, но допустить это было стыдно и боязно. Даже дядька Макей за сон в дороге по голове не погладит.

Пришлось затянуть песню, что возникла в памяти, хотя всех слов он и не помнил. Кто-то поддержал, и скоро часть обоза нестройными голосами тянула песню, постукивая в такт кнутовищами по оглоблям.

Скоро и речка Лыбедь осталась позади, Киевские горы растаяли вдали, а впереди виднелась всхолмленная местность в пятнах, квадратах пашни, где копошились селяне и лошади с волами. Заканчивалась посевная.

На обед остановились в дубраве. Распрягли коней, бросили им по охапке свежей травы, наскоро накошенной сноровистыми конюхами. Дым костров приятно щекотал ноздри.

Поздно вечером прибыли в Васильков и расположились на лугу за городком.

Лежа под мажарой, Лука высматривал редкие звезды, просвечивающие в щели между оглоблей и сбруей, развешанной на ней. В голове роились волнующие мысли, хотелось чего-то непонятного и хорошего, и всё это обязательно сочеталось с Ганкой или какой другой девкой. Это волновало, тревожило и не давало заснуть. А вставать приходилось еще в сумерках. Работы с лошадьми, упряжью и грузами было много.

Первую дневку устроили вблизи Фастова на берегу речки Уновы.

Здесь к обозу присоединился отряд казаков человек в триста. Они уже ждали два дня и торопили с продолжением пути.

Сотник Мелецкий не соглашался.

— Панове, мы не можем без отдыха. Кони устали, а угнаться за вами будет трудно, — пан Мелецкий решительно рубанул рукой. — Придется ждать день.

— Да и то, — вдруг согласился сотник Яцко Качур. — Куда спешить-то? Успеем навоеваться. Это от нас не уйдет, панове. Останемся. Вместе веселее.

Потом долго тащились вдоль Каменки, — эта часть пути была одной из приятнейших. Воды вдоволь, травы и тени достаточно. И деревни попадались, где казаки успешно добивались благосклонности молодых вдов, которых было достаточно после голода, мора и казацких восстаний.

— Лука, — как-то обратился к юноше Макей, — я смотрю и удивляюсь на тебя.

— Что так, дядько Макей? — удивился Лука.

— Ты уже большой, а девок стесняешься. Гляди, сколько кругом молодиц! И у каждой в голове засела мыслишка о казаке.

— Ну и что? При чем тут я? — ответил, слегка смутившись, юноша.

— При том, что ты обижаешь баб, хлопец, — вдруг сурово бросил дядька Макей. Лука отвернулся, поняв, что имеет в виду десятник. Его обдало жаром волнения. Слов для ответа не находилось. А Макей продолжал безжалостно:

— Сегодня мы рано остановимся на ночлег. Поручу тебя Степке Сычу. Он в делах с бабами весьма удачлив. Пора тебе становиться казаком, хлопец. И не возражай десятнику! Иначе… — и Макей покачал увесистым кулаком.

И действительно, еще солнце не склонилось над зубчатой верхушкою леса, а голова обоза уже остановилась на ночлег. После ужина появился Сыч.

— Эй, Макей! Где твой хлопец? Поспеши! Еще успеть поспать надо!

Луку бросило в жар, руки и ноги задрожали, не то от страха, не то от волнения. А Макей уже толкал его в бок, приговаривая:

— Слыхал? Поторопись, а то Степанко не любит ждать. Проваливай, пока добром говорю. Иди!

Лука готов был провалиться сквозь землю от стыда, волнения и нерешительности. Однако Сыч грубовато толкнул его в бок и загоготал:

— Гы-гы! Хлопец, чего нюни развесил? Идем, я помогу тебе сделаться казаком! Это не страшно, сам быстро поймешь. Будешь благодарить. Шагай.

Они быстро удалились, а Сыч всё бубнил, что и как надо делать с бабой. Лука слушал вполуха и больше переживал, поглядывая вперед, где виднелись белеющие хаты деревни.

Сыч весело оглядывал хаты, около которых по вечерам сидели мужики и молодые бабы вперемешку со старыми и пожилыми, девками и хлопцами. Он придирчиво оглядывал молодиц, весело отвечал на шутки и их призывы и шел дальше.

— Вот тут мы и отаборимся, хлопец. Это нам подойдет.

Три молодицы стреляли в них глазами, и Сыч смело и решительно ответил на шутки, в которых слышались откровенные призывы.

— И много вас, таких казаков, понаехало? — спросила чернобровая молодица, с интересом заглядывая в глаза Степанка. — Видели, как ваш обоз колесил к роще.

— На вас хватит, бабы, гы! — осклабился Сыч и подкрутил ус, свисающий вниз.

— А как тебя кличут, хлопец? — спросила другая баба с круглым смешливым лицом и игриво показала в улыбке ровные влажные зубы.

— Лука, — буркнул, покраснев, хлопец.

— А где ж твои усы, казак, где чуприна, ха-ха?

— Еще не посвящен, бабы, — пришел на помощь Сыч. — Еще всё наживется. Вот вернемся с похода в Неметчину, тогда поглядите, что за молодец будет перед вами. Надо только немного погодить и приобщить хлопца к казачеству, гы-гы!

Все засмеялись, а чернобровая спросила, игриво поведя плечом:

— Небось, захотелось домашней снеди казакам?

— То было б очень кстати, Марфутко, — ответил с готовностью Сыч.

— Бабы, ведите казаков в хату. Мы мигом соберем стол, — заторопилась чернобровая и встала, оправив вышитую юбку и рубаху на груди.

— Ой, бабы! — вскочила третья с озабоченным лицом. — Я забыла загнать уток. Побегу, а то не соберу.

Сыч мимолетно бросил взгляд на Луку, подмигнул и сказал тихо:

— Порядок, хлопец! Всё идет, как надо. — И к Марфуше: — Вы, я вижу, вдовствуете, бабоньки милые?

Чернобровая вздохнула, ответила, понурив голову:

— Судьба не обминула нас, Степанко. Загинули наши еще в прошлом году. А где теперь найдешь человека на хозяйство? Эх!

Молча зашли в хату. Засветили лучину, каганец, завесили угол с иконами и лампадой рушником, вышитым крестом. Скоро на столе появился хлеб, зеленый лук и еще теплый борщ.

— Живем бедно, так что вы уж не обессудьте. Чем богаты…

— Не беспокойся, Марфута, — беспечно махнул рукой Сыч. — Мы прихватили с собой малость. На вот — порежь этот огрызок, — и протянул большой кусок копченого сала с аппетитными толстыми прожилками мяса, — да и штоф нам не помешает, — победоносно и со стуком поставил он посуду на стол.

— Ой! Как здорово! — не утерпела от восклицания круглолицая Мотря. — А можно детишкам немного, а?

— Бери, молодица! Чего уж там. Для детей завсегда готов… Много у тебя их, Мотря?

— Двое, Степан, — серьезно ответила женщина. — Девочка и хлопчик. Три и два годика. Маленькие еще. В соседней хате с бабкой сидят. Я сбегаю?

— Беги, но не задерживайся долго. — Степан был за хозяина и всем показывал это с удивительным довольством. — А твои где пострелята, Марфутка?

— Гостят у тетки. Через три хаты. Они любят гостить там. И ночевать будут там, — многозначительно закончила она.

Лука ничего не говорил. Он только слушал и дрожал от возбуждения, поглядывал на товарища и удивлялся, как он легко и свободно мог разговаривать с незнакомыми женщинами, ничуть не стеснялся и был весел.

Появилась Мотря. Она явно спешила и смущенно оглядела собравшихся за столом.

— Как раз вовремя, Мотря, — заметил Сыч. — Лука, подвинься, дай бабе сесть.

Юноша подвинулся, пряча пылающее лицо и радуясь, что солнце закатилось, а света огонька лучины было явно маловато.

— Ты что это отодвинул кружку? — тихо спросила Мотря, пододвигаясь к хлопцу.

— Не хочу, — буркнул тот, ощущая дрожь в теле.

— Не трожь его пока, Мотря, — бросил Сыч и опрокинул келих в рот. Крякнул, занюхал коркой хлеба и добавил: — Я его знаю. Душа не принимает. Оно и к лучшему. Еще молодой, успеется. Казаком станет — и душа примет. Куда ей деться!

Он весело засмеялся, а Лука чуть не горел. Мотря подкладывала ему сала, лука, подливала борща. Вкуса он почти не ощущал, лишь прислушивался, как гулко бухало в груди сердце. Вдруг до его слуха долетели слова Сыча:

— Крали мои милые, не пора ли на боковую? Уж стемнело, чего бы не случилось. Огонь загасить пора.

Лука обессилел, а Сыч с жестокими нотами в голосе продолжал:

— Мотря, смотри, не обидь хлопца. Он у нас хороший, гы-гы! Поручаю его тебе.

Мотря встрепенулась, вскочила и сказала чуть охрипшим голосом:

— Пошли, а то уже поздно, Лука. Смотри не споткнись, — и потянула за рукав рубахи.

Юноша покорно встал и кое-как потащился на ватных ногах следом.

— Да ты не волнуйся, хлопчик! — вдруг задышала Мотря ему в лицо и приблизила свои губы к его. — Поцелуй меня.

И не успел Лука ничего сообразить, как ее горячие губы впились в его трепещущие уста. Потом ее рука схватила его потную руку и прижала ее к своей теплой и мягкой груди.

Он смутно соображал, что идет куда-то, потом был запах сена, шуршание и жаркое молодое тело Мотри. Всё было как удар молнии. Она торопливо всё делала за него, а он лишь безвольно принимал ее ласки, и всё происходило почти без участия мысли. Лишь острое ощущение блаженства, бурное соединение тел и бешеное трепетание страсти. Она захлестнула Луку всего, пока не опустошила, и он с ужасом и удовлетворением одновременно ощутил себя мужчиной.

— Вот и получилось, милый, — прошептали губы Мотри. — А ты боялся, глупый. Тебе понравилось?

Он ощущал ее запах, теплоту тела, прижимавшегося к нему, и вдруг понял, что он гол, и никак не мог вспомнить, как это произошло. Его руки стали шарить по телу Мотри; оно было податливо, желанно и трепетно одновременно.

— Отдохнул? — зашептала она на ухо, и стало щекотно. Желание опять нахлынуло на него.

— Ты чего стонешь, Мотря? — осмелился он спросить. — Тебе больно?

— Дурачок! Это так приятно, что всё само рвется из нутра. Ты доволен?

— Еще бы, Мотря!

— Я рада, что ты получил меня первой. Но ты не думай, что я гулящая. Это случается редко, да и то Марфа постоянно меня уговаривает. Без человека тоскливо и муторно. А теперь где его взять, когда столько казаков полегли в восстании да от мора и неурожаев. Сами едва живы остались. Хорошо, что мой был казаком и нас не записали в крепаки. Да надолго ли?

Лука услышал в голосе женщины такую скорбь и тоску, что стало неловко и жалко эту бедную молодицу. Он спросил участливо:

— И как же ты теперь будешь? И сколько же тебе лет, Мотря?

— Старая я уже, Лука, — ответила Мотря тихо и грустно. — На Афанасия будет двадцать шесть.

— А мне только восемнадцать, — почти про себя молвил Лука. — И никого у меня нет. Всех порешили ляхи Лаща. Хорошо, что друг отца упросил взять меня в поход. Может, судьба смилуется надо мной, пуля или сабля не слишком меня заденет, добуду казацкой славы, грошей и всякого добра. Молюсь, чтобы услышал меня Господь.

— Должен услышать, Лукашко! Ты молод, и не тебе погибать в такие годы! Живи на радость людям и нам, глупым бабам!

Послышался со двора голос Степана:

— Эй, казак! Спишь? Вылазь, пора возвращаться!

— Уже кличут, — с сожалением прошептала Мотря. — Возьми меня еще на прощание! Ты люб мне, Лукашко!

Волна нежности обволокла юношу. Он не стал себя упрашивать и не слушал уже сердитых призывов Сыча. Но расставаться приходилось. Мотря жадно целовала его и просила умоляюще:

— Обещай, что если будешь жив, то заглянешь ко мне на обратном пути, любый!

— Обещаю, Мотря. Вот увидишь, я сдержу слово! Но теперь прощай, я вернусь!

Лука опрометью бросился догонять Сыча, который не стал его ждать и в темноте ночи уже скрылся. Лишь тихие отдаленные звуки шагов давали Луке понять, что тот ушел еще не очень далеко.

— Дядько Степан, я не знал, что надо так скоро, — оправдывался юноша.

— Ладно! Получилось у тебя с Мотрей?

— Получилось, дядько Степан. Просила на обратном пути заглянуть. Обещал.

— Правильно сделал, хлопец. Однако с тебя причитается за содействие, гы-гы!

— Ага, — согласился Лука слегка смущенно. — Позже, когда будет с чего.

— Гляди, не забудь.

Глава 2

Не прошло и месяца, как обоз достиг Львова. Здесь он влился в другой, больший, и после трехдневного отдыха тронулся в сторону границы с Неметчиной.

— Это сколько же идет с нами казаков, дядько Макей? — всё спрашивал Лука на роздыхах.

— Не они с нами, а мы с ними, хлопец, — отвечал казак. — Думаю, что тысячи две должно быть, будет еще больше, не все еще собрались. Хоть так нас, выписников, отметили, а то выбросили, как ненужный мусор, и живи как хочешь. А как?

— А чего меньше стало реестровых казаков, а?

— Пан король жадничает и не хочет выделить для нас грошей. Войны нет — вот он и не хочет раскошелиться. Сагайдак, тот умел выбить гроши. А теперь пошли не гетманы, а тряпки. Трясило панов трясет, вот король и жмотничает.

Дня через три возы остановились вблизи крохотного сельца дворов в двадцать. Оно белело в версте от лагеря казаков.

Макей со своими возчиками сидели у костра, курили люльки и вели тихую беседу. Легкие облака набегали на небо и заслоняли звезды. Луна всходила поздно. Было тихо, темно и мирно.

— Погоди-ка, Макей! — предостерегающе поднял руку пожилой конюх Яким Рядно. — Кажись, кто-то идет к нам. Может, от коней кто.

— Пусть идет себе, — махнул рукой Макей.

Светлая фигура человека появилась в свете костра и остановилась в нерешительности, переминаясь с ноги на ногу.

— Кто ты, человече? — спросил Макей, признав незнакомого. — Чего тебе?

— Добрые люди, я пришел просить помощи.

— Сидай, хлопец, — пригласил Макей, указав на кучку хвороста у костра. — Что у тебя стряслось, что ты тут появился?

— Житья нет от нашего пана, казаки! Измордовал! Особенно меня.

— Эх, хлопец! Кого паны не мордуют? Скоро всех крепаками сделают, тогда и жалости не у кого будет просить. А что так?

— Да я осмелился заступиться за сестру, пан казак. Вот он меня и возненавидел. А сестру всё равно взял себе. А я больше не могу, пан казак! Возьмите к себе! Буду служить вам верно!

— Я не сотник, хлопец. Куда мне тебя взять? Могу отослать к пану сотнику, да вряд ли он тебе поможет. А усадьба у пана большая?

— Какой там! Хата немного больше обычной, а дерет нас нещадно, словно ясновельможный! Даже мать свою мордует. А чего? Она наша, украинка, а он по батьке лях!

— Это уже плохо, хлопец, — бросил Макей. — Всё ж мать.

— А сегодня приехали к нему ляхи и пируют, собрали в деревне живность, побили батогами многих — и в ус не дуют. Обжираются себе, а люди голодают. Возьмите, пан казак! — Парень упал на колени.

Он был молод, не больше семнадцати-восемнадцати лет, в ободранной рубахе и рваных полотняных штанах. Больше никакой одежды на нем не было.

— И не проси, хлопец, — отрезал Макей. — Мы казаки, идем на войну и взять тебя не можем. Ищи своей доли сам.

— Дядько Макей, — тихо молвил Лука, — может, можно, а?

— Цыть, куренок! Не твоего ума дело! Замолкни!

— А сколько приехало ляхов, хлопец? — поинтересовался Терешко Богуля.

— Да пятеро молодых, пан казак! Сидят, уже напились, а всё требуют еще. И девок наших требуют. Вот все и разбежались кто куда от греха подальше.

— Гляди, как обнаглели, паразиты папские! — вскричал Яцко Качур. — Всыпать бы им хорошенько! Прямо руки чешутся!

— Можно было б и почесать, — заметил Терешко мрачно. — Что с тебя возьмешь? Ты казак в походе и завтра будешь далеко. Ищи ветра в поле.

— И то верно, дядько Терешко! — воскликнул Лука. — Сходить бы в деревню и накостылять по шеям этим проклятым панам!

— Сиди, молокосос! — остановил Макей юношу. — Ишь, разорался, казак!

— Да брось ты, Макей, — остановил начавшегося злиться десятника Яцко. — Я с большим удовольствием бы взялся за это, братья-товарищи.

— А что? Всего верста, а их пятеро перепившихся панов. Ну и еще один. — Лука оглядел собравшихся у костра. — Дядько Макей, дозволь сходить. Охота косточки поразмять, а то я всё с лошадьми возился. А впереди война. Надо мне привыкать к оружию, да и свое раздобыть. Дозволь, мы быстро смотаемся, и никто не узнает.

Макей засопел, казаки дружно наседали.

— Слушай, дядько Макей! — предложил Лука. — Ты ничего не знаешь, а мы сами всё сделаем. Пана сотника нет, и вернется поздно, да и на кой ему проверять нас после гульбы с австрияками, что вчера встретили нас на дороге. Идет?

Макей продолжал молча сопеть, жадно затягивался табачным дымом, но все в обозе уже знали, что это лишь видимость. Он просто побаивался сотника и не хотел брать ответ на себя.

Терешко не выдержал и крикнул задорно:

— Собираемся, товарищи! Макей не возражает. Он просто ничего не знает. Тебя как у вас в деревне кличут? — обернулся он к пришедшему хлопцу.

— Яким Ярыга, пан казак, — тихо ответил парень.

— Во! Еще один Яким появился! Яким, Рядно, гляди, тезка твой! Хватай сабли, пистоли и пару пик. Мушкеты не трогаем. Обойдемся. Яким Малый, так пока будем звать, веди коротким путем. И тихо.

Скоро семеро теней скрылись в темноте. Макей вздохнул, покачал головой, выколотил люльку о палку и полез под мажару спать, укрылся попоной и затих.

— Вот и пришли, казаки, — прошептал Яким Малый.

— Это панская хата? — спросил Терешко.

— Она самая. Окна еще светятся. Пьют еще.

— Говорил, что маленькая, а там, наверное, окон десять. Да ладно. Собаки во дворе есть?

— Есть, да заперты в сарае. Гости, — ответил Яким.

— Веди, только тихо, — приказал Терешко.

Казаки, пригибаясь и стараясь не шуметь, прокрались во двор. Кругом было темно и тихо. Лишь смутные голоса доносились из открытых окон, где теплились лучины и одна свечка.

— Как договорились, казаки, — прошептал Терешко. — Пугаем пистолями, вяжем, а потом видно будет. Оружие держать наготове. Не стрелять без необходимости. Не стоит поднимать шум. Пошли.

Прошли сени. Дверь в горницу была открыта и тусклый свет освещал немного просторные сени.

Заглянули в горницу. Там сидели пятеро панов в расхлестанных рубашках, один лежал на лавке и спал. Две девки со страхом в глазах сидели на коленях панов, руки которых жадно шарили под юбками и сорочками.

Казаки поправили повязки, закрывавшие им нижние части лица, шагнули в горницу. Терешко зловеще приказал, наставив пистоль в грудь одному из панов:

— Всем молчать, панове! Сидеть смирно или умрете! Руки на стол!

— Этт-то чт-оо за быдло? — прошамкал с полным ртом один пан.

Лука вспомнил Мироновку, порубанную родню, подскочил и хрястнул того в зубы, ободрав суставы. Яким Рядно двинул стволом пистоля в лицо хозяину, крикнув зло:

— Молчать, паскуды польские! Убью!

Попытка вскочить была остановлена нервным взмахом сабли. Один лях со скрипом зубовным свалился в лужу собственной крови.

— Зря ты это, хлопец, — заметил Терешко, но без сожаления, обращаясь к казаку по имени Ермило Гулай с черным оселедцем и пронзительными глазами того же цвета. Ему было лет под сорок, но выглядел он совсем молодым и легким в движениях.

Побледневшие ляхи оторопело застыли в напряженных позах, ожидая, что произойдет дальше.

Хозяин, моложавый рыхлый мужчина лет тридцати пяти, трясущимися руками шарил по столешнице. Его влажные губы наконец промямлили:

— Чего вам здесь нужно, холопы?!

— Это тебе за холопов! — наотмашь ударил того по лицу Лука. — Еще раз вякнешь — и я отправлю тебя к Богу на небеса! Выкладывай гроши, падло!

Яцко несильно кольнул кинжалом в шею хозяина, тот чуть не свалился с лавки от страха, но молчал.

Терешко взял чью-то люльку, раскурил и выбил об голову пана ее содержимое. Поляк, с кем это случилось, только открыл было рот для вопля, как Терешко сунул дуло пистолета тому в рот, ощущая крошево зубов, и прошипел зловеще:

— Спросили, где гроши, так отвечай, иначе поджарим по-настоящему! Быстро!

Тот только в недоумении пожимал плечами, не в силах проговорить хоть бы слово, и лишь мычал, пытаясь языком вытолкнуть ствол пистолета изо рта.

— Хватит его пугать, — отстранил руку Яцко Терешко. — Попробуем хозяина. У него язык лучше подвешен. Ну, пан, где гроши? Выкладывай живо!

Лабза уже накалил конец шомпола от пистолета и вопросительно поглядывал на Терешко. Тот мотнул головой.

— Нет! Не надо! Я всё отдам! — упал на колени хозяин. — Только не пытайте!

— Это хорошо, пан, — язвительно ответил Терешко. — Торопись.

Хозяин затрусил в соседнюю комнату. Терешко последовал за ним.

Лука всё это наблюдал округлившимися глазами. Потом его взгляд упал на ковер на стене, где был набор оружия из двух сабель, копья с коротким древком, топора старинной ковки и лука с сагайдаком со стрелами.

Глаза у него загорелись. Он вопросительно глянул на Яцко, и тот ответил с усмешкой в глазах:

— Правильно, бери, хлопец. Теперь это всё твое, и еще пистоли где-то у панов должны быть. Ага, вижу. Их тут целых восемь. Тебе повезло. И припас к ним! Всё забираем. Пригодятся.

Лука благодарно ответил немым взглядом, торопливо стал срывать со стены оружие и неумело цеплять его на себя. Потом, отойдя от страха и оцепенения, сказал беглому Якиму:

— Чего стоишь, словно пень трухлявый? Слыхал, что сказано? Бери, пока есть что.

Яким неуверенно взял пистоль, осмотрел и попробовал засунуть его за штаны. Но бечевка вдруг лопнула, и штаны сползли на пол.

Громовой хохот огласил горницу. Юноша смутился, подхватил штаны и затравленно огляделся.

— Ну, хлопец, теперь тебе не отвертеться от хорошей клички! — вскричал со смехом Ермило. — Быть тебе прозвищем Штаны! Да ты не очень-то серчай! Это не самое страшное! Могло быть и хуже. Однако поспеши поднять их.

Лука вдруг заметил злорадно ухмыляющуюся физиономию пана хозяина, а потом и услышал его голос:

— Погодите, холопы, я вам еще покажу, где раки зимуют!

Гнев отразился на побледневшем лице юноши. Его, казака, который уже раз назвали холопом! У него открылся рот, захлопнулся, опять открылся. Он шагнул к пану хозяину, посмотрел в его выкаченные глаза. В руке появился пистолет. Терешко заметил:

— Погоди, хлопец. Мы еще гроши не пересчитали. Может, еще что утаил этот паскудник!

Но Лука уже ничего не слышал. Он ткнул пистолетом в живот хозяину, надавил спуск. После выстрела тот кулем повалился на пол.

— Поговори теперь с нами, холопами, пан хозяин! А мы послушаем!

— Добре, Лука! — протянул Яцко тихо. — Видать, доставалось тебе от панов. Вот и отыгрался хоть на одном. А теперь мотаем отсюда, пока не поздно.

— Яцко, — подал голос Лука, — неужто мы оставим их тут? — И тут же добавил, как бы поспешая: — Опасно. Дознаться могут.

Яцко с Терешко скривили рты в сожалеющую гримасу, качнули головами в знак согласия. Несколько взмахов саблями, всхлипы, стоны вперемешку с тихими воплями — и всё было кончено. Все шестеро поляков уже плавали в лужах крови.

— Уходим, товарищи, — бросил хрипло Терешко. — Поспешим.

— Жратвы захватить бы, — предложил Яцко. — Яким, ты всё тут знаешь. Займись этим с Омельком.

Казаки ушли, а остальные похватали закуску и торопливо жевали.

— Брось горилку! — прикрикнул Терешко, увидев, как Яким Рядно тянет келих ко рту. — Не искушай судьбу! Так нас быстрей узнают. Поостерегись пока.

Тот тяжко вздохнул, но согласился.

Собрали всё оружие, распихали по кушакам, сняли с убитых кольца и, дождавшись Омелько с Якимом, тронулись в путь, к табору.

— Смотрите, хлопцы, держите языки за зубами, — предупредил всех Терешко. — И Макею ничего не говорите. Оружие тут же спрятать в мажарах. Яким Штаны, ты не высовывайся. Придется тебе идти с нами. Оставаться здесь опасно.

— Спасибо, пан казак! Я охотно!

— Дня два не показывайся из схоронки в мажаре. И не вздумай шутить с таким делом. Голову оторвут.

— А где мне прятаться, пан казак?

— В моей мажаре, — решительно ответил Терешко и добавил: — Ко мне Макей не станет приглядываться.

Стан казаков уже спал. Караульные узнали своих и пропустили, стараясь не рассматривать их, полагая, что те возвращаются из деревни, где искали приключений с бабами.

Яким Штаны забрался в мажару, где с помощью Терешко устроил между кладью лежбище, укрытое от постороннего взгляда.

Утром Макей придирчиво осмотрел мажары, прошелся вдоль их ряда. В глазах угадывалось любопытство, но он ничего не спросил, будто ничего и не произошло вечером. И возчики хранили мудрое молчание, лишь Лука иногда сверкал гордо глазами. Теперь у него было свое оружие, у панов взятое.

Прошло дней шесть. При сопровождении польских и австрийских офицеров обоз с боевыми сотнями казаков пересек границу и углубился в Неметчину.

К этому времени Яким Штаны уже шествовал рядом с мажарами на правах, которые ему никто не давал. Макей молча сопел, когда тот подсаживался к их костру и тянулся ложкой к общему котлу. Но перечить не осмеливался, понимая, что и сам молчаливым согласием способствовал недозволенному.

Сотник почти не тревожил обозников, предоставив все десятникам и своему помощнику, пану Свищнику. Тот больше заботился о сбыте обозного продовольствия на сторону, но делал это помаленьку и с оглядкой. Поэтому старался не портить отношения с обозниками.

Обоз тащился по землям, всхолмленным и цветущим, деревни сильно отличались от украинских, хотя было и много общего. Попадались каменные замки, их вид возбуждал удивление и почтение. Удивлялись — как можно штурмовать их, такие высокие и грозные.

— Народ здесь поопрятнее живет, — заметил Лука возле костра, где булькал пшенный кулеш с салом.

— Один хрен! — с недовольством буркнул Макей. — Разве что тут нет крепаков, а поборами так давят, что бедному крестьянину и продохнуть невозможно.

— Война, Макей. Немец уже сколько лет бьется с соседями и шведом. — Рядно многозначительно оглядел товарищей. — Слыхал, нас отправят в какой-то табор и начнут обучать, как воевать в Европе.

— Чево! — воскликнул Терешко недовольно. — Наших казаков обучать? Ты спятил, Яким? Хотя мне это даже нравится. Всё подальше от войны, а талеры идут.

— Шесть монет, да и то не всем!.. Разве это гроши за такую работу! — воскликнул с возмущением Лука. — Вон офицеры и старшины гребут лопатой! А отдуваться нам.

— Такова наша доля, хлопче, — философски отозвался Макей,

— Это уж точно, — вздохнул Яцко и зачерпнул из котла каши попробовать готовность. Подул в ложку, пожевал. — Кажись, готово, казаки.

— Наша серома да нетяги завсегда первыми ложками кровушку хлебают, — не унимался Лука. — А старшина мошну набивает и нас, дураков, кабалит.

— Умолкни, сынку! — незлобиво прикрикнул Макей. — Так Господом заведено. И не нам то исправлять. Пан завсегда найдется на людскую шею.

— То Макей верно молвил, — отозвался Омелько и предложил: — Не пора ли за кулеш приняться? Поди, остыл небось.

Обоз с полками казаков втянулся в поросшие лесом горы Силезии. Редкие деревни ютились в широких долинах, а на вершинах холмов иногда возникали, упираясь в небо островерхими крышами башен, красивые замки местных вельмож и графов.

— Похоже на наши Карпаты, — молвил Рядно, оглядывая невысокие горы. — Я в тех краях бывал.

— Эй, казаки! — Это подскакал к обозникам Степанко и озорно оглядел подводы. — Скоро конец дороги! Завтра-послезавтра приедем!

— И где остановимся? — спросил Лука.

— А хрен его знает! Возле какого-то большого селища или городка. Несколько месяцев, слыхал, проживем тут.

— Ну и ладно, Степанко! — Терешко довольно перекрестился. — Хоть отдохнем в этих благодатных местах! А война от нас не уйдет.

И действительно — два дня пути, и обоз остановился в долине, на дне которой весело звенел широкий ручей с каменистым дном, усеянным обкатанной галькой.

Уже через день под руководством немецких офицеров начались учения. Казаки ворчали, но приходилось подчиняться. Никто не понимал чужой речи, и это в значительной степени тормозило обучение. К тому же казаки и нарочно притворялись непонятливыми.

В трех верстах начиналось большое село, куда по воскресеньям отпускали некоторых казаков небольшими группами развеяться от постоянных учений и грубых окриков и ругани офицеров.

На смотр приехал пан полковник Носович с помощником Тарским. Они долго совещались с представителем имперских войск, и казаки вскоре узнали, что к зиме им предстоит выехать в места боевых действий против шведов и баварских немцев.

— Тут сам черт не разберется с этими немцами! — волновался Степанко. — Одни — католики, желают погибели другим немцам — протестантам, а что это такое, никто пояснить не может! Тьфу, проклятье!

— А у нас разве не так, Степанко? — заметил Лука. — Униаты, католики и мы, православные. Со стороны и нас трудно разобрать.

— Это ты, хлопче, как в точку попал, — ответил бодро Степан. — Ну я поскакал! Бывайте, товарищи!

Не прошло и недели, как полки казаков получили приказ сняться с места и в походных колоннах выступить на северо-запад, где уже сколько лет гремели бои.

Продвигались медленно, с остановками и длительными дневками. Незаметно потянулись места, тронутые войной. Стали попадаться покореженные деревни с потоптанными полями и сожженными избами. Людей было мало, и выглядели они не так опрятно, как раньше.

— Да, эти места не то что прежние, — заметил Макей после прохода одной из таких деревень. — Люди смотрят волком — их понять можно.

— Самое страшное бедствие для народа, дядько Макей, — ответил Омелько. — Вспомни, какие села у нас оставались после набега татар или карателей-ляхов. То же самое. Одни слезы и разорение. Когда Господь смилуется над простым людом и покончит с этими войнами?!

— Это точно, Омелько. Видимо, Богу до нас и дела нет. Идем за шесть монет на смерть, а кому достанутся наши денежки, коль ляжем в чужой земле?

— Ты уверен, что вы все свои талеры получите? Сомневаюсь, дядько Макей. Простым людям завсегда кто-то был должен. А всегда мы получали эти долги? То-то!

— И это точно, Омелько. Такая наша доля.

На одной из дневок Макей отправил шестерых казаков своего десятка поискать по деревням живности.

— Хоть телка какого захудалого приволоките, а то давно мясца в рот не клали. А впереди дела паршивые нас ждут. И долго не задерживайтесь.

Терешко взял Омелька, Якима Рядно, Луку, Яцка Качура и в последнюю минуту, с дозволения Макея, Якима Штаны. Все на обозных лошадях, вовсе не приспособленных для верховой езды, но всё же лучше, чем пешком.

Выехали под вечер. Был погожий день, лето в разгаре, ночь наступала медленно. Углубились в сторону от дороги в надежде отыскать в глубинке не тронутое войной село.

— Терешко, впереди по левую руку вижу село! — Это кричал Лука, ехавший шагах в полутораста впереди отряда.

— Будь впереди и следи, Яким! Мы поспешим, если что!

Через полчаса въезжали в небольшое село, раскинутое на пологом склоне долины в окружении поспевающих хлебов и огородов.

— Хорошо, что до темна наскочили на это село, — промолвил Терешко. Он был за старшего. — Без нужды не грабить. Сначала осмотримся и поглядим, что и как можно добыть. Деньги есть, Макей выделил для такого дела.

Их уже заметили, селяне явно забеспокоились. Девки и дети скрылись в хатах, мужики с вилами, топорами и косами ожидали настороженно.

Яцко Качур поприветствовал селян. Он лучше всех осваивал немецкую речь и уже знал с сотню слов и выражений.

Селяне с удивлением и испугом взирали на необычных людей. Их вид и одежда им казались страшными, не сулящими ничего хорошего. Лишь малая численность казаков немного успокаивала мужиков.

Казаки не спешивались, готовые применить оружие в случае необходимости. А Яцко силился разъяснить мужикам, что им надо.

В конце концов те поняли, закивали в знак согласия, загомонили.

— Кажись, договорился, — улыбнулся Яцко, повернувшись к своим. — Сторговал бычка за полтора талера. Добро?

— Попытай еще что-нибудь добыть, Яцко, — попросил Терешко.

Долгие переговоры закончились успехом. Но к этому времени темнота окутала долину, и казаки стали совещаться.

— До лагеря верст пятнадцать, — заметил Терешко. — Трудно будет добираться в темноте почти по бездорожью. Может, заночуем тут или отъедем на версту и раскинем лагерь?

— Что-то мне сдается, что лучше остаться в деревне, — предложил Лука. — Погода может испортиться. Дождем попахивает.

— Яцко, спроси деревенских, можно рассчитывать на ночлег тут? — Терешко озабоченно оглядел кривую улицу и людей, темневших неподалеку.

Тот долго говорил, жестикулировал и наконец повернулся к казакам:

— Они могут отвести нам вон тот сарай, что стоит у околицы. Там солома и крыша, хоть и прохудившаяся, но от небольшого дождя спасет.

— Тогда айда туда, казаки! — И Терешко развернул коня. — Будем сторожить по очереди, как бы чего не произошло ночью.

Недалеко от ворот сарая разожгли костер, повесили котелок с пшеном и тут заметили трех девок, скромно стоящих шагах в десяти, кутающихся в платки.

— Идите к нам, девчата! — Лука забыл, что те не поймут его, потом обратился к Яцко: — Позови их к огню, чего им торчать там.

Яцко с трудом добился понимания, и девки несмело присели на колоду, которую пододвинул к ним Яким Штаны.

Одна из них принесла двух общипанных голубей и показала, что их можно бросить в котелок.

— Данке, данке! — весело откликнулся Яцко, и его улыбка сняла напряжение с лиц девушек. — Любопытно глядеть на нас? — сказал тот по-своему, не заботясь о том, что его не поймут.

Девушки заговорили непонятно, но было ясно, что они сгорают от любопытства. Они жадно всматривались в незнакомцев, в их одежды и бритые головы со свисающими чубами, заложенными для удобства за уши.

Когда ужин поспел, все принялись есть, запивая терпким вином, принесенным в глиняном кувшине девушками.

Одна из них всё поглядывала на Луку, тот тоже не стеснялся, пытался что-то сказать, но ничего не мог вспомнить из того, что могло понравиться девушке. Омелько, заметив это, засмеялся и молвил лукаво:

— Лука, может, ублажишь девку? Вон она как липнет к тебе. Не посрами казацкую славу. Казаки, — повернулся он к остальным, — надо помочь хлопцу.

— А чего там! — отозвался Яким со смехом. — Парубок молодой, пусть набирается телячьей мудрости, ха-ха! Яцко, помоги хлопцу поговорить с дивчиной.

Тот усмехнулся, прожевал кусочек мяса голубя, отпил глоток вина, молвил:

— Лука, да ты становишься бабником! Гляди, как поглядывает на тебя эта краля. Не теряйся, пока есть что получить.

— Да я и не теряюсь, плохо только, что сказать ничего не смогу, — Лука отвернулся от казаков и встретился глазами с девушкой. Та улыбнулась, подруги захихикали, затараторили непонятно, а Лука смело тронул девушку за руку.

Та руки не отдернула, заулыбалась, протянула в кружке вина, Лука взял ее, отхлебнул глоток, хотя и не хотелось, и, вспомнив, сказал:

— Данке, спасибо!

Девушка была светловолосой, курносой и полнотелой. Вздрагивающая грудь нахально и соблазнительно тряслась при ее смехе, и Лука с трудом мог отвести глаза от этого зрелища. Девушке было лет восемнадцать, а может, и больше. Во всяком случае, она не выглядела простушкой. Ее подруги продолжали хихикать, но со страхом поглядывали на село, где еще светилось несколько тусклых огоньков.

Наконец они встали и стали прощаться. Курносая осторожно взяла Луку за руку и что-то сказала, показав на черневший невдалеке сруб. Подруги прыснули в платки и пошли прочь, оставив подругу наедине с юношей.

Тот чувствовал волнение, хорошо уже понимал, что ему предлагают. Улыбнулся и решительно пошел за девушкой.

Через полсотни шагов они оказались в срубе, вроде бани с ворохом сена и запахами мышей и прели. В смеси с душистым сеном эти запахи не могли взволновать мужчину, но Лука был слишком взволнован, чтобы обращать на эти мелочи внимание.

Девушка оказалась достаточно опытна, и Луке вспомнилась Мотря. Та тоже споро помогала ему, но теперь это почти не потребовалось. Лука сам поцеловал в губы девушку, та с легким смешком завалилась в сено и прижала его к себе.

Что-то сказала, вытащила из-за кушака оба пистолета — они сильно мешали — и приникла к юным губам Луки, шаря по его телу горячей потной рукой. От ее тела исходили запахи молока, навоза, пота и еще бог знает чего…

На рассвете пришли крестьяне и привели бычка, принесли вместе с ним две общипанные тушки гусей. Яцко долго благодарил, Лука искал глазами ночную свою подругу, но ее нигде не было видно. Казаки распрощались и спешно тронулись в путь.

До лагеря добрались, когда обоз уже вытягивался в длинную змею, растянувшись на две версты.

Конные казаки шли целиной в несколько рядов, выставив передовое охранение, в арьергарде трусили два десятка казаков, отстав на двести шагов от последних подвод.

— Чего так долго?! — окрысился Макей, встретив своих людей.

— Ночью не решились вертаться, Макей, — ответил Лука. — Зато смотри, какого бычка привели! И пару гусей. Селяне оказались сговорчивые и не осмелились перечить. Мы и переночевали в сарае.

— Чтоб вас!.. Однако бычок хорош! Да и гуси нам не помешают. Ладно, поспешите запрягать. Мы тронемся подальше к хвосту.

Несколько дней десяток Макея отъедался мясом, пригласили и Степанка со Свищиком. Макей посчитал, что такой старшой им не помешает. Лучше задобрить.

Через несколько дней встретили большой отряд имперских драгун. Те долго вели переговоры с полковниками казаков и офицерами сопровождения. Пополз слух, что им предписано изменить маршрут и идти на север, где должны соединиться с войсками, сдерживающими продвижение шведов к Саксонии.

— Тут названия какие-то чудные, что и не запомнишь! — ругался Лука.

— Чего серчать, когда в каждом народе свои названия, — утешал того Яким Рядно. — Нам-то до ихних названий нет дела. То пусть начальство запоминает.

— Да и то верно. Чего это я?

Тем временем и Лука, и молодой Яким Штаны продолжали упорно заниматься отработкой приемов с холодным оружием, стрельбой из лука, пистоля и мушкета. Коней у них не было, поэтому они были вписаны волонтерами в пеший отряд под командой сотника Рудловского. Тот был по отцу поляком, но воспитывался матерью-украинкой и довольно скептически относился к полякам. Ему только что исполнилось тридцать лет, он недавно удостоился звания сотника и хотел побыстрее влиться в товарищество казаков.

Яким Штаны и Лука особенно преуспели в стрельбе из лука. Теперь они с гордостью посматривали на остальных казаков, уступавших им, молодым сосункам, в умении, которое другим не давалось.

Макей немного злился, что Лука почти отошел от дел обоза, хотя тот почти каждый день работал у Макея.

— Скоро ты, Лука, и вовсе забудешь про обоз, — ворчал старый казак.

— Нет, не забуду, дядько Макей! Посмотришь. Я слишком задолжал вам.

— О долге не беспокойся, Лука. Мы с твоим батькой были друзьями, и я в ответе за тебя. Больше некому о тебе подумать и позаботиться. Так что учти.

— Спасибо, дядько Макей! Я не забуду.

Колонны казачьего войска медленно продвигались в глубь земель, ощутивших на себе тяготы войны. Война длилась уже около двух десятков лет, а ощутимых результатов почти не было видно. Погиб уже не один миллион людей, а сильные мира сего всё не могли успокоиться и гнали людей и средства в эту прорву, пожирающую всё, что достигли эти земли за предыдущие десятилетия.

Сотня, где обосновались Лука с Якимом, состояла в основном из молодых хлопцев, но таких, как наши друзья, было мало. Им приходилось нелегко. Более старшие частенько отлынивали от работы и взваливали всё самое трудное на еще не окрепшие плечи юношей. Приходилось терпеть и ждать настоящего дела на поле битвы.

Правда, они частенько со страхом признавались друг другу, что побаиваются первых боев. Старшие подсмеивались, дразнили, и теперь у юношей была одна главная думка: как бы не опозориться в первом бою, как бы не потерять голову в кутерьме боя, не подвести товарищей и не покрыть себя ужасом позора.

— Вы, ребятки, — бубнил Макей им на привале, когда узнал об их страхах, — в кучу особенно не лезьте. Поглядывайте по сторонам, на старших, кто уже обстрелян, понюхал пороху. И делайте как они. И главное — не удариться в панику. И держитесь рядышком. Смерть в толпе не так страшна. А от нее, костлявой, всё одно не уйти. Когда-то она любого догонит и приберет.

— А если забоимся, дядько Макей? — тихо спросил Лука и просительно глянул в глаза старого вояки.

— Это не очень страшно, хлопцы. Боятся почти все. Лишь дурни и отчаянные рубаки ничего не боятся. Остальные обязательно боятся. Главное — не поддаться этому страху. И молчать, как бы ни было страшно.

— А чего это так, дядько Макей? — спросил с интересом Яким.

— Да потому что крики могут всех взбудоражить и заставить броситься бежать. А хуже паники ничего быть не может. Запомните это, хлопцы.

Юноши переглянулись, вздохнули, а Яким спросил:

— А вы не знаете, когда можно ожидать боя, дядько Макей?

— Это только старшина может знать, да и то, если командующий соизволит довести до ихнего сведения. То нам, простым казакам, неведомо.

Распространился слух, что новый главнокомандующий католическими войсками Валленштейн намерен осадить Нюренберг и овладеть им. Казачий корпус в две с лишним тысячи человек был брошен на помощь под этот немецкий город.

Учения приняли характер, сильно приближенный к боевым. Лука едва доплетался до палатки, где он спал, и лишь утром с трудом поднимался на очередные занятия по маршировке, стрельбе и рукопашному бою. Пехотинцы были вооружены копьями, довольно тяжелыми, и орудовать ими было не так-то легко.

И вот корпус прибыл под Нюренберг. Большой немецкий город был окружен рядами рвов, траншей, утыкан пушками и ощетинился тысячами мушкетов.

— Да тут несметные полчища войск! — воскликнул Макей, когда его обозники расположились в шести верстах от укреплений города.

— Да, это тебе не татары, тут всё распланировано и подготовлено, — ответил Яким Рядно. — Баталия, наверное, предстоит знатная. Слыхал — в городе сам король шведский квартирует.

— Ну! Вот это да! — удивился Макей. — Да и наш главнокомандующий не лыком шит. Совсем недавно коронный гетман водил войска на войну со шведом. Вернулся не солоно хлебавши.

— Да, швед силен. Мы с тобой еще не встречались с ним, Макей.

— И не дай бог, Яким. Мне вот беспокойно за Лукашку. Он мне как родной. Уж теперь он понюхает пороха, это точно.

— Ничего, надо же когда-нибудь начинать. Мы все когда-то начинали.

Тем временем бои велись каждый день. То шведы совершали вылазки, то имперцы атаковали позиции шведов, каждый раз теряя сотни убитых и раненых. Однако всё оставалось на своих местах.

И вот две казачьи сотни получили приказ атаковать вместе с баварцами траншеи саксонцев.

Ранним утром, помолившись и попив водицы — аппетита не было, наши молодцы строем вышли из лагеря и под грохот орудий с обеих сторон зашагали в сторону городских стен.

Они временами останавливались, укладывали мушкеты на крюки копий, давали залп и отходили во вторую шеренгу заряжать мушкеты. И так по очереди все четыре шеренги. За время, пока сотни подходили к траншее саксонцев, с десяток казаков осталось лежать на склоне холма.

Лука как во сне выполнял все команды сотника Рудловского, наклонялся, когда над головой прошелестит ядро или близкий разрыв обдаст его пылью и смрадом смерти. В голове было пусто. Он даже забыл, что рядом должен шагать Яким.

Потом шеренги нарушились, было много крика, бега, затем последовал приказ отходить. Сотня пятилась, огрызаясь мушкетными выстрелами, уже не залпами, а одиночными. На ходу подхватывали раненых, и только тут Лука обнаружил, что друга Якима нет рядом.

Словно очнувшись ото сна, он оглядел местность. Она была изрыта окопами, воронками от ядер, покрыта трупами людей и лошадей. Вдали лава конницы галопом куда-то рвалась — сабли в руках конников посверкивали в лучах утреннего солнца. Издали они казались игрушечными и совсем не страшными.

— Василь, ты не видел Якима? — спросил Лука казака, пятившегося рядом. — Он с тобой рядом шел.

— Было такое, Лука. Упал он, а убит или ранен, не ведаю. Скоро подойдем к тому месту. Поглядим.

Близкий разрыв бомбы заставил Луку упасть. Его обсыпало землей, осколки с противным визгом пронеслись в пустоту. Приподнялся, огляделся. Василь стонал, и лицо его стало сразу серым и неузнаваемым.

— Василь, тебя ранило? Куда?

— В ногу, Лука! Ой, печет! Помоги подняться! — На ватных ногах Лука подполз к товарищу.

В ноге его торчал маленький осколок, и Лука удивился, что такой маленький кусочек железа может причинить столь сильную боль.

Штанина у Василька была распорота, кровь неторопливо сочилась из-под осколка. Лука растерялся, но потом в голове возникли какие-то мысли, воспоминания. Он торопливо достал из сумки скатанную полоску полотна, примерился, схватил осколок пальцами. Он был скользким, и пришлось сильно сжать его.

— Что ты делаешь? — испуганно спросил Василь. — Ай! — тут же хрипло прокричал тот, когда Лука с силой рванул осколок на себя. Он не успел посмотреть на него. Кровь обильно заструилась из ранки, но Лука стал быстро заматывать ее полотном.

Он оглянулся. Почти все казаки ушли вместе с баварцами. Обстрел почти прекратился, лишь отдельные выстрелы еще слышались с обеих сторон.

— Ты можешь идти? — спросил Лука.

— Помоги, я обопрусь на копье. Дай плечо!

Они стояли, не решаясь ступить. Лука всё оглядывался, пока не подумал, что можно забрать того коня, что топчется около убитого хозяина шагах в пятидесяти, и тем облегчить Василю страдания и ускорить выход из боя к своим.

— Василь, ты погоди, я попробую привести того коня, — и кивнул в сторону.

— Хорошо бы, Лука, иди, я посижу здесь.

Конь никак не мог освободиться от мертвой хватки убитого воина. Судя по одежде, тот был офицером. Лица разобрать было невозможно. Оно было разворочено картечью и представляло собой сплошное месиво из мяса и костей.

Серая в яблоках кобыла прядала ушами, вскидывала голову и вздрагивала от каждого пушечного выстрела или разрыва. Лука осторожно отцепил повод, с трудом разжав окоченевшую кисть офицера. Огладил шею кобылы, ласково приговаривая при этом. Скоро лошадь немного успокоилась. Лука повел ее к раненому.

— Вот, Василь, теперь мы быстро доберемся до своей сотни. Поднатужься, я тебе помогу.

Потом Лука забрался сзади на круп лошади, и они поехали быстрым шагом искать товарищей. Василь кряхтел от боли, но держался бодро. А Лука всё осмысленнее ощущал реальность затихающего боя. Лишь в отдалении имперцы всё еще пытались оттеснить шведских пехотинцев и выбить их из окопов.

— Кажись, нашли, Василько! Вон наши очухиваются от боя. А мы забыли о Якиме!

— Я поглядел на то место, Лука. Его там не было. Наверное, свои подобрали.

— Глядите, Василь с Лукой приперли! — услышал Лука довольно веселый голос сотенного балагура Фомки. — Молодец, Лукаш! Не оставил товарища.

Подошел сотник Рудловский, оглядел прибывших, спросил:

— Лука, как ты? Не ранен?

— Вроде нет, пан сотник, — ответил Лука и помог снять с седла Василя.

— Ты ведь из обозников? — и, получив утвердительный кивок, приказал: — Тогда бери пару казаков с легкими ранениями и отправляйся в обоз. Повезешь фуры с ранеными. А конь тебе достался знатный, Лука. Завидно! Молодец, я видел, как ты бой вел. Поздравляю с крещением. Хорошо у тебя получилось. Ну, иди.

На одной из фур Лука заметил Якима. Тот лежал на соломе и без выражения смотрел равнодушными глазами в небо, прижатый с двух сторон ранеными.

— Яким, что с тобой? Ты меня слышишь? — Тот не ответил, а рядом лежащий казак сказал тихо:

— Оглушило его. Не скоро очухается. Но отлежится. Вези лучше скорее к лекарю, а то невмоготу терпеть более, хлопец.

Через полчаса быстрой езды четыре фуры добрались до обоза. Лука сдал раненых лекарям и пошел искать Макея.

— Сынок вернулся! — встретил тот Луку и полез обнять. — Вот обрадовал, хлопчик! Я думал о тебе. Обошлось?

— Да вроде бы, дядько Макей.

— Ну и слава богу! Много наших полегло?

— Человек десять убило да больше двух десятков поранено, — ответил Лука. — И Якима оглушило. Лежит и молчит, и смотрит не мигая в небо. Страшно!

— Ничего, он парень сильный. Бог не отдаст его вот так сразу костлявой. А как ты, Лука?

— Сам не знаю. Сотник похвалил, а сам я почти ничего не помню. Всё как в густом тумане. Лишь потом стал соображать. А смотри-ка, дядько, какую я красавицу добыл!

Макей осмотрел кобылу, заглянул в зубы, охлопал шкуру.

— Да, тебе повезло с кобылой. Хороша! Офицерская, наверное.

— Ага. Я на ней Василя привез с поля. Теперь он здесь. Надо бы осмотреть седло. Я еще не заглядывал в торбы.

Лука с восторгом вытащил из седельной кобуры отличный пистоль, потом второй, огневой припас к ним, несколько бумаг, которые читать всё равно не смог бы. Их он отбросил. Нашел пачку табака и люльку, отделанную серебром. Красивую флягу с хорошим вином он отдал Макею. Тот попробовал, крякнул от удовольствия, молвил:

— Вкусно, но слабовато. Наша горилка лучше.

Последними Лука вытащил туго стянутые ремешком новые ботфорты желтой кожи. Повертев, спросил:

— Дядько Макей, эти чёботы можно хоть носить казаку?

— А чего ж? Казаку можно носить что угодно. Носи и езди на здоровье.

— Сейчас жалею, что не захватил саблю. Хорошая была.

— Не жалей, Лука! Еще представится случай. Будь рад, что коня приобрел. А это может стать дорогой в конный отряд.

— Вот здорово будет, дядько Макей!

Глава 3

Лука еще раз участвовал в бою под Нюренбергом. Здесь он получил небольшую рану в бок, но пролежать пришлось больше месяца. Была уже осень, и войска имперцев вернулись в Чехию.

Там Лука и выздоровел, после чего он был переведен в конную сотню, где сотником был пан Андрей Серый. Казак он был высокий, с сивыми усами, хотя лет ему и не так уж много. Всего-то чуть за сорок. Сивые волосы оселедца и были причиной такого прозвища.

В первом же выезде на дело Лука сумел добыть второго коня и с готовностью предложил его другу Якиму. Тот уже отлежался и теперь был зачислен в ту же сотню, что и Лука. Это сильно скрасило тяжесть службы обоим, тем более что в осеннюю распутицу воевать не очень приятно.

Казачьи сотни спешно влили в конный корпус хорватов, нанятых императором. И это скопище конницы было брошено под немецкий городок Люцен, где готовилось большое сражение со шведами и немцами-протестантами.

Полковник Носович со старшинами вел успешные рейды по тылам и коммуникациям шведов, нарушая снабжение армии и тревожа тыловые части противника.

В одном из рейдов поздней осенью казацко-хорватская конница бросилась в атаку на отряд шведских кирасиров. В отчаянной рубке великаны-кирасиры, закованные в крепкие панцири, крушили палашами легкие сотни казаков и хорватов.

Лука скоро понял, что с этими грозными вояками им не справиться, и потому старался держаться в толпе своих, полагая, что скопом им легче будет прорубаться из стальных лав шведов.

— Яким, держись ближе! — кричал Лука, с трудом уклоняясь от натиска мощного кирасира. Его палаш легко сломал саблю Луки, но для второго замаха времени не хватило. Лука успел выхватить трофейный пистоль и разрядить его в живот солдата.

Друг подлетел к нему и отразил удар второго кирасира, но сам получил по плечу. Кровь брызнула из раны. Лука подхватил друга и, нахлестывая лошадей, вырвался из свалки.

— Давай быстрей перевяжем рану, Яким! Кровь сильно идет!

— Пустое, Лука, — силился бодриться Яким. — Гляди, наших теснят! Сколько посекли казаков! Быстрее!

Лука едва успел перетянуть рану другу, как казаки и хорваты с поспешностью заполнили поле, где Лука с Якимом занимались раной.

Юноша подобрал с земли саблю, успел еще раз зарядить пистоль, как снова оказался перед кирасирами. Но их большие тяжелые лошади уже устали и не могли быстро маневрировать.

— Яким, заходи сбоку! Вот этого мы можем срубить! — это Лука орал другу, опасаясь, что кирасир может успеть развернуться и атаковать их.

Яким, превозмогая боль, бросил коня влево, Лука вправо, и солдат немного растерялся. Этим быстро воспользовался Лука и сбил ударом сабли его каску. А Яким заметил, что швед отвлекся на Луку, и слегка рубанул по голой голове. Кирасир еще какое-то время качался в седле, но после второго удара Луки поник и свалился на землю.

— Тикаем! Наши почти все ушли вперед! Лука, поспеши!

Лука едва увернулся от хлесткого удара другого солдата, пришпорил кобылу, и она вынесла его далеко в низину, где земля была размочена дождями.

Свою ошибку Лука понял поздно. Но оказалось, что погнавшиеся за ним два кирасира на своих тяжелых лошадях попали в куда худшее положение. Они никак не могли заставить лошадей скакать быстрее. Лука придержал лошадь, оглянулся в поисках Якима. Тот скакал по лучшей почве и уходил всё дальше.

Враги были уже шагах в десяти. Пришлось Луке опять вытащить пистоль. Кирасир занервничал, пришпорил коня, но Лука не стал ждать. Пуля угодила в грудь, пробила панцирь, я солдат свалился на шею лошади.

Второй кирасир бросился к товарищу, а Лука, уже не торопясь, боясь завязнуть, шагом погнал кобылу дальше, к своим. Кирасиры не осмелились пуститься по вязкому грунту, обходили его стороной, и Лука вскоре успел выбраться на твердь.

— Как ты умудрился выскочить, Лука? — кричал Яким, уже не владея рукой. Хорошо, что это была левая рука, но теперь от потери крови и от боли он и правой едва мог держать саблю.

— Одного свалил, второй не осмелился преследовать по топи! Как рука?

— Не очень, друже. Болит, я слабею. Наверное, крови много вышло.

— Вот не повезло тебе. Уже второй раз! Иди ищи лекаря. Пусть посмотрит, а то я всё сделал наспех. Я тебя найду, если что. На, глотни немного, — и Лука протянул ему флягу с вином, разбавленным водой.

После передышки, на другой день, конный хорвато-казачий корпус бросили на ликвидацию прорыва шведов, которые так сильно потеснили имперцев, что те почти в панике начали отступать, бросив артиллерию, окопы и раненых. Казаки немного сдержали наступление, но и им пришлось отступить. Натиск был уж очень стремительным, а дух имперцев сломлен.

Солнце клонилось к западу, спеша уйти на покой за осенние тучи. Полк, где дрались Лука и Яким, отошел, получив другой приказ. В версте от них грохотали пушки, трещали мушкеты. Дым полосами и клубами плыл в предвечернем небе, временами заволакивая поле битвы.

Подскакал сотник, закричал, указывая на спешно отступающие толпы имперской пехоты:

— Сотня, обходим бегущих! Ударим по пешим немного сбоку! Вперед, за мной!

Казаки пустили лошадей рысью, проверяя свободной рукой оружие. Усталость целого дня боя давила. Лошади с трудом преодолевали изрытое пространство. Многие спотыкались.

— Лука, боюсь, конь подведет! — прокричал Яким, трусивший несколько сзади. — Притомился совсем.

— Что делать! Попридержи его, может, перед боем и отдохнет малость! Моя кобылка еще держится!

Две сотни казаков с визгом и воплями выхватили сабли и понеслись сквозь расстроенные ряды имперских пехотинцев на саксонскую пехоту, теснившую отступавшие толпы солдат.

Лука оглянулся, но Якима не заметил. Времени на поиски уже не было. Он с остервенением махал саблей, смутно ощущая, как ее клинок врубается в чье-то тело.

Проскочив первый ряд пехотинцев, казаки наткнулись на следующий. Тот не раздумывая поспешил с залпом. Пули проносились с визгом, несколько казаков и лошадей упали.

Несколько минут отчаянной рубки — и Лука услышал звук трубы, приказывающий прекратить атаку и отходить. Это удивило его, но он не задумался ни о чем. Кругом наседали пехотинцы с пиками, мушкетами и алебардами.

Лука погнал кобылу правой стороной плохо обозначенного фронта атаки, забирая больше назад, где пехотинцев было поменьше. Он уже не стремился наносить удары саблей, а больше смотрел, как бы самому не получить в бок острием алебарды.

Он уже разрядил оба пистолета, оглядывался на отходивших казаков. Его кобыла, вся в пене, уже с трудом дышала от усталости, но еще мчала и вынесла его прямо на нескольких шведских солдат, которые бежали тяжело и медленно, пытаясь занять побольше территории и оттеснить казаков подальше.

Холодный пот прошиб истомленное тело Луки. Он был один среди врагов. Его товарищи ушли назад, их фигуры маячили уже далеко. Он придержал кобылу, осмотрелся. Сзади напирали плотные ряды пехотинцев, впереди виднелись разрозненные фигурки солдат противника, и выхода, казалось, не было.

— Милая, выручай! — шептал Лука лошади на ухо, наклонившись вперед. Он похлопал ее потную шею, огладил мокрую шерсть. — Выноси, голуба!

Он рысью направил лошадь туда, где почти не было солдат. Его заметили, и Лука пришпорил лошадь. Кобыла рванулась вбок, пронеслась мимо трех солдат, юноша отмахнулся от четвертого, круто завернул лошадь вправо, и она тяжело вынесла его на небольшой пригорок. Противник остался близко, но позади. Мушкеты их были разряжены, а холодным оружием достать теперь его было невозможно.

— Спасибо, милая! Спасибо! Выручила! Отдохни немного!

Лука тяжело спрыгнул с лошади и повел ее в поводу, спеша побыстрее сблизиться со своей сотней.

Едва он приблизился к своим, как далеко за ним прокатилась волна криков. Что-то происходило неподалеку. Там, куда отступали расстроенные отряды имперцев.

— Что это? — крикнул Лука, поспешив соединиться со своими казаками. Те уже спешились и обтирали мокрые крупы своих лошадей. Хорошие лошади — вот их последнее спасение от поднимающихся по пологому склону шведов.

— Да кто ж его знает! Что-то там случилось. Хоть бы не отрезали нам отход! Но сдается мне, что это что-то получше, чем окружение, — отвечал ему замученный казак с кровавым потеком, спускающимся по лицу.

Скоро все увидели, как конная масса приближается к ним. Опытным глазом можно было легко заметить, что это свежие лошади, а по одежде казаки поняли, что это подкрепление, пришедшее неизвестно откуда.

— Сотня! По коням! Освободить проход! Это свежие силы! — Сотник поспешил вскочить в седло и погнал коня в сторону. Сотня бросилась следом.

Несколько тысяч конников пронеслись мимо, оглашая окрестности воплями и размахивая саблями.

— Слава богу! Хоть передохнем, а то и в седле трудно усидеть, не то что орудовать саблей, — проговорил пожилой казак с седым оселедцем и без шапки.

— Да, Панас, пусть теперь сами поработают, — согласился его сосед.

А Лука крутил головой в поисках Якима. Тот оказался на правом фланге, и пробиться к нему было трудно.

Тут Лука заметил, что легко ранен в двух местах. Пуля пропахала бок, но ребро не задела, а алебарда оцарапала голень, разорвав голенище сапога.

Он еще раз оглянулся на поле битвы, где шведские полки начали отходить, отбиваясь от наседавших конников.

Пришлось сойти с лошади и заняться ранами, пока они еще свежие. Боль в них нарастала, причиняла большие неудобства и беспокойство. Лука злился, оглядывался по сторонам, боясь пропустить новый приказ.

Утром был получен приказ покинуть позиции, где никто не одержал победы, и уходить из Саксонии. Это всех обрадовало. Казаки в вечернем сражении участия не принимали и теперь хоть немного отдохнули.

До зимних квартир казаки не дошли. Им поручалось совершать рейды по тылам противника, нарушать снабжение войск, перехватывать и уничтожать мелкие отряды, добывать пропитание самим и ждать дальнейших указаний.

Зима выдалась довольно теплой, морозов почти не было, но дороги раскисли и сильно выматывали лошадей.

Казакам придали несколько сотен хорватов. И теперь их набеги приняли более планомерный характер.

Сотня, в которой служил Лука, под командованием кряжистого казака Боровского ушла далеко на юго-запад в опасное предприятие. Их главной целью был перехват почты противников. Особенно почты Франции, которая вела интриги с княжествами Германии, сколачивая союз против Испании.

Лука последние дни казался злым, хмурым и недовольным.

— Что с тобой, друг? — спросил однажды Яким. — Ты вроде бы чем-то недоволен? Поведай мне.

— А чем тут быть довольным, Яким? Я зачем сюда пришел?! За славой казачьей, за грошами на хорошую жизнь. Вот и думаю, какого лешего мы тут гибнем за шесть талеров? Ведь не меньше половины из нас не вернутся домой, а часть будет калеками! А что мы получим, если нас минует смерть? Какая же тут слава?! Обидно за себя, Яким!

— Ты что, один такой? И никто не думает об этом. Каждый надеется на удачу!

— Какая там удача! Смерть, а перед нею мучения — вот наша удача! Муторно, и нет никакого желания больше воевать, Яким.

— Что ж теперь делать, Лука? Надо ждать окончания войны, мирного договора, тогда лишь можно вернуться домой. Все у нас такие, как ты. И не бери в голову эти мысли!

— Хочу, да не получается! Сколько мучений, сколько крови, а толку никакого! Дома хоть многие бьются за лучшую долю, а мы? Что тут мы делаем? Тем же католикам помогаем, против которых постоянно выступаем дома. Послать бы их к бесам и вернуться домой!

— Да успокойся ты, Лука! Сейчас у нас не так трудно. И харч добываем, и в набегах немного разживаемся для себя. Денег-то нам платить император не очень спешит.

— Это так, да всё ж не по душе мне всё это. Уже полдюжины ран заимел. А сколько будет впереди?

После Нового года, когда зима пошла на убыль, сотня Луки перехватила гонца с охраной в десять солдат. Их атаковали, порубили, а письма уложили для отправки главнокомандующему.

— А остальное, казаки, разделим между собой, — объявил сотник. — Тут оказались несколько мешочков с монетами. Талеры нам не помешают, а?

— Пан сотник мудро рассудил, — бросил озорной взгляд Панас. — Мы возражать не собираемся.

После долгих подсчетов каждый казак получил по восемьдесят талеров. Сотник Боровский оставил себе двести монет. Все были довольны и теперь смотрели на жизнь с легкостью и блеском в глазах.

— Вот тебе и плата за нашу кровь, Лука! — воскликнул Яким, стараясь ободрить друга. — С такими деньгами и домой можно уходить. Что скажешь?

— Сам же говорил, что этого нельзя сделать. Товарищество нарушу.

— То-то и оно, Лука! Да одним нам вовек отсюда не выбраться. Мы даже читать не умеем, не то что писать. Что ты можешь объяснить людям по дороге? Ничего! Мы если и запомнили три десятка слов, так с этим далеко не уедешь! Темные мы, и куда нам рыпаться!

— Наверное, ты прав, Яким. Однако от этого не легче.

— Вот получили мы по восемьдесят талеров. Ну и что? Большинство из нас их спустят за месяц или два. И что тогда? Опять нищие! Темнота, Лука!

Юноша вздохнул и задумался.

А тем временем сотня, вернее, и не сотня даже, а всего чуть больше пятидесяти казаков-конников продолжали рыскать по огромной территории в поисках почты, харчей и добычи зипунов.

Весна застала их недалеко от Вюрцбурга на берегах Майна. Март выдался дождливым. Река вздулась, неся грязные воды к Рейну. Деревни вокруг были до такой степени разорены и ограблены, что большинство мужского населения не приступили к полевым работам, а подались на дороги промышлять грабежом.

— Хлопцы, на дорогах стало уж очень опасно, — предупредил сотник. — Постараемся держаться плотнее и начеку. Оружие всегда должно быть наготове. Народ здесь уже отчаялся и готов на всё. И с продовольствием плохо, поэтому не транжирьте харчи попусту.

— Не лучше ли податься в не затронутые войной места, пан сотник? — спросил кряжистый казак по имени Михай.

— Как без приказа? Сомнительно это, Михай.

— Какой приказ, пан сотник? Мы уже давно без приказов тут перебиваемся. И где теперь нам искать наш корпус? Того и гляди, наткнемся на шведов.

— Думаю, что следует подаваться на восток. Там мы скорей встретим своих. Или узнаем о них. Да и война те места меньше пограбила.

— А я согласился бы подойти к маленькому городку, осадить, если не пропустят внутрь, и потребовать выкуп, — решительно молвил Панас. — А просто грабить здешний люд мне не по душе. Он и так измордован дальше некуда.

— Ишь, пожалел! — раздался голос из глубины.

— Чего там! Они же люди, а сколько лет колотятся из-за этой войны!

— Это их дело! А нам нужно побыстрее к своим пробиться. Дороги подсохнут, тогда будет труднее это совершить.

Споры продлились бы и дольше, но сотник остановил их, приказав:

— Разговоры прекратить! Будем пробиваться на восток. Готовьтесь!

С пустыми подсумками, с отощавшими лошадьми, казаки потянулись топкими дорогами на соединение со своими.

Идя вверх по Майну, они рассчитывали, что по его берегам найдутся деревни, да и корма для лошадей будет больше. Так оно и случилось. Но деревни были пусты. Лишь на четвертые сутки казаки подошли к селению, раскинувшемуся вокруг монастыря.

Жители не успели затвориться за тощими стенами, и казаки, недолго посовещавшись, легко проникли в городок.

— Захватим старшин городка и тогда будем требовать выкуп, — распорядился Боровский. — Заложников пригнать в храм. Монастырь оставим на потом.

— Пан сотник, — подал голос Панас, — это лучше сделать тотчас, пока святые отцы не успели припрятать добро.

— Подождем! Выполняйте приказ!

К полудню человек восемь именитых горожан со страхом топтались у церкви.

В сотне имелся казак, который немного говорил по-немецки. Научился самому простому. Он-то и сумел объяснить, что от города требуется.

Он коротко и решительно приказал принести две тысячи талеров к вечеру, и городские мужи после долгих причитаний разошлись по домам собирать выкуп. Кроме этого казаки добыли овес для лошадей, сено, две подводы с лошадьми и перед вечером, получив затребованное, приступили к небольшому доминиканскому монастырю. Открыть ворота монахи отказались.

— Михай, возьми людей и обойди монастырь. Найди возможность без хлопот проникнуть за эти стены, — сотник был зол. Вскоре за стенами послышались крики, грохнули два выстрела, и голоса затихли. Послышалась возня, ворота отворились, и казаки въехали в обширный двор. Монахи стояли толпой, понурив головы. Настоятель, сухощавый старик с бритым лицом, что-то говорил, но никто его не понимал.

Переводчик, повинуясь кивку сотника, выступил вперед и молвил:

— Выкуп! Две тысячи! Быстро!

Настоятель заговорил, понять его было невозможно, но можно догадаться по голосу, что он возмущен и платить отказывается.

— Брешет, пан сотник! Бедные, говорит. Прижать надо посильнее.

— Обыскать монастырь! — крикнул сотник. — Раз не хотят по-доброму, придется действовать силой! Всех старших монахов запереть в одном месте в подвале и держать заложниками. Остальных выгнать за ворота. Будем ночевать здесь, в монастыре. Действуйте!

Казаки похватали самых важных монахов, согнали вместе и тумаками заставили спуститься в подвал.

— Закрыть и сторожить! — распорядился сотник. — Всё, что найдете ценного, снести в одну келью. Панас, подбери нам всем место для ночлега.

Прошел час, и в келье появились почти все ценные вещи монастыря, громоздившиеся кучей.

— Нет денег, хлопцы, — объявил сотник. — Придется пощекотать католиков. У них должны быть деньги, и немалые.

Несколько казаков с факелами и фонарями спустились в подвал. Шестеро монахов смиренно сидели на жесткой скамье и со страхом взирали на страшных пришельцев. Толмач опять коротко бросил:

— Выкуп! Талеры! Две тысячи! Быстро! — Монахи пожимали плечами, что-то говорили, но не соглашались отдать требуемое. Сотник напряженно смотрел на каждого из них, выбрал самого слабого, как ему казалось, и кивнул на него:

— С этого начинайте!

Монаху ткнули в лицо факелом. Запахло горелым волосом. Монах закричал, а толмач громко крикнул:

— Выкуп! Выкуп! Быстро!

Ничего не получалось. Монахи не хотели говорить или не знали, где тайник. Последнее было сомнительно.

— Раскалите прут, казаки, — приказал сотник. — Воткнем этот прут в монашью задницу! Может, после этого откроют тайник.

Казаки повалили одного монаха, сорвали сутану, оголили нижнюю часть тела, растянули на лавке. Остальных поставили так, чтобы всем было видно.

— Начинай, — кивнул сотник. — Слегка пока что.

Душераздирающий вопль заметался под низкими сводами подвала, ища выхода. Толмач продолжал твердить одно и то же.

Один монах, дрожа всем телом, согласно закивал, не в силах произнести нужное слово.

— Кажись, один скис, — молвил сотник. — Посмотрим, что из этого выйдет.

Он потянул монаха за рукав. Они вышли в темный низкий коридорчик, прошли по нему, спустились в подвал, дверь которого была сорвана. Фонарь едва освещал захламленное помещение. Монах дрожащим пальцем указал на стену.

Боровский посветил, присмотрелся к стене. Было заметно, что кладка еще не высохла, и сотник разозлился, поняв, что казаки не слишком усердно осмотрели подвал. Жестом он приказал монаху вскрыть тайник.

С немалыми усилиями монах вытащил несколько кирпичей. Сотник обнаружил в тайнике мешочки с монетами, церковную утварь из золота и серебра, украшенную драгоценными каменьями.

Боровский внимательно поглядел на ценности, взвесил их на руке, вздохнул и положил на место. Мешочки с монетами вынул, обернулся и опять стал рассматривать утварь. Вытащил кинжал и довольно сноровисто выколупнул почти все крупные камни, поглядел на них и сунул в карман.

Он вернулся к оставшимся с монахами казакам, молча показал мешочки и пригласил казаков следовать за собой. Монахов оставили в подвале, закрыв на засовы и замки, привалив бочками из-под вина.

— Радуйтесь, казаки! Выкуп у нас, — радостно сверкнув глазами, объявил сотник и выложил на стол в трапезной все мешочки. — Поделим, а то мне тяжело их будет таскать с собой, ха-ха!

Выкупа оказалось более пяти тысяч талеров. Сотник благодушно молвил:

— Разделим по справедливости, паны-братья. Каждому доля, и от каждого мне по два талера. Согласны?

— Слава сотнику! — крикнул кто-то радостно. — Вот настоящая справедливость!

— Согласны, пан сотник! Делите!

Казаки умильно щурили глаза. Им досталось несметное богатство, о котором и мечтать-то было страшно. Это не те крохи, что обещаны императором. Шесть несчастных талеров! Тут получается почти в сто раз больше!

Однако Боровский заявил сурово и решительно:

— Вы убедились, что я поступаю справедливо. Но нам потребуются и общие деньги. Мы еще не соединились со своими. Предлагаю отдать на общие нужды по два талера. С меня пять.

Это не вызвало ни у кого возражений. Дело нужное и необходимое. А Боровский добавил, хитро усмехнувшись:

— И постарайтесь молчать об этом, казаки. Это ни к чему совсем, трепаться языками про наши дела. Они лишь наши, и другим нечего о них знать.

— Понятное дело, пан сотник! Мы согласны!

— Лука, ты всё равно вина не принимаешь, так тебе особое задание. Пока мы тут будем пировать, ты отдохни и хорошенько выспись, а потом мы тебя разбудим — встанешь на стражу. Мало ли что! Иди ложись.

Юноша было немного обиделся, но потом решил, что это не очень-то и плохо. Он устал, глаза и так слипались. Лука отправился в одну из келий, где завалился на жесткое монашье ложе и спал, пока его не подняли.

Казачья полусотня утром с веселым гомоном, нагруженная снедью и вином, тронулась дальше. Лука вызвался править парой лошадей, запряженных в повозку. Он решил, что его кобыле лучше идти в поводу, чем тащить седока по топким дорогам.

Они сильно привязались друг к другу — юноша и лошадь. Он подкармливал ее корочками хлеба с солью, не жалел ничего, вот и теперь припрятал лишний мешок овса для своей любимицы. Боровский уже два раза предлагал продать ему кобылку.

— Нет, пан сотник, — отнекивался Лука. — Лошадь не продается. Эта моя Нэнька, как я ее назвал, уже многое понимает, и я не могу ее продать. Простите, пан сотник.

И теперь Лука нет-нет да и оглядывался на свою красавицу, бредущую за телегой. Та поводила острыми ушами и косила фиолетовый глаз по сторонам.

Полусотня медленно продвигалась на северо-восток среди буйства весны. Деревни по сторонам дороги были полупусты. Там работали почти сплошь женщины и дети, и то лишь на огородах. Только в редких местах кое-где зеленели хлеба.

Сотник Боровский часто оглядывал местность в подзорную трубу, добытую в монастыре, а Лука с вожделением взирал на него. Ему так сильно хотелось взглянуть в эту диковинную трубу, что часто настроение его портилось после таких обзоров сотника. Он мечтал о такой трубе и постоянно искал ее в тех деревнях, которые они миновали.

Так прошло дней десять. Продовольствие уже подходило к концу, надо было искать источник его пополнения.

— Версты три до деревни, — молвил сотник, просмотрев с пригорка местность. — Попробуем отыскать харчи. Авось повезет. Казаки, — обернулся он назад, — будем проезжать лесок, так держаться настороже.

Въехали в лесок, протянувшийся на полверсты в ширину, отделявший деревенские угодья. Огромные дубы, вязы, сосны величаво шелестели молодой листвой. Дорога, малоезженая в это смутное время, уже зарастала бурьяном. Место казалось глухим и мрачным. Казаки поминутно оглядывались, держа оружие наготове, прислушиваясь к посторонним звукам.

— Проклятье, засада! — закричал задний казак.

Все оглянулись назад, выхватив сабли и опустив пики. Там медленно, величаво падала большая сосна, загораживая отступление. И тут же с шумом и треском повалилась сосна спереди, ломая сучья и теряя иголки. С воплями и руганью на дорогу высыпали страшные, заросшие бородами мужики в рваных рубахах. Их оружием служили косы, серпы, топоры и вилы.

Они дружно бросились на казаков. Прозвучали первые выстрелы пистолей. С остервенением и те и другие рубились. Лошади визжали, топали, брыкались и падали, придавливая седоков и мужиков.

Казаки крутились волчками, отражая нападение и отстреливаясь из пистолей.

Лука успел вскочить на кобылу и едва отбил косу, как острия вил стремительно рванулись ему в бок. Ударом сабли, которая тут же переломилась, он немного изменил их путь, кафтан затрещал, распоротый, а обломок сабли ничего не мог уже сделать. Лука еще успел выхватить древко вил из цепких рук мужика, не ожидавшего такого. Удар в бедро чем-то твердым едва не вышиб Луку из седла.

Теперь он отмахивался вилами, как копьем. Мельком заметил замах топора в руке мужика, инстинктивно вскочил на прямые ноги и ощутил, как мощный удар, задев штаны, обрушился на заднюю луку седла. Нэнька присела на задние ноги, но устояла и вынесла Луку из этого ада. Здесь Лука отразил удар косы, зацепил нападавшего вилами, выхватил из-за кушака пистоль и выстрелил в грудь другого человека, нацелившегося копьем.

Пронзительный свист прекратил побоище. Мужики быстро отступили и так же стремительно их шумные шаги по подлеску затихли по обе стороны дороги.

Казаки огляделись. На дороге лежали тела людей, рядом дрыгала ногой смертельно раненная лошадь. Несколько человек были ранены и блажили, свои просили помочь, чужие — пощадить.

Казаки матерно ругались, спрыгивали с коней и осматривали раненых.

— Черт! — выругался сотник Боровский. — Потерять троих казаков! Словно настоящее сражение! Дьявольщина!

Его тоже зацепило, он зажимал колотую рану правой руки тряпкой, пропитанной кровью. Зло крикнул:

— Всех раненых в повозку! Быстрее перевязывайте — и в дорогу! До деревни с версту будет!

Лука с удивлением обнаружил, что не может стать на правую ногу. Бедро у него распухло и сильно болело. Под штаниной темнел огромный синяк. Он пощупал его, но ничего не обнаружил. Спросил подошедшего Якима:

— Ну-ка глянь, что там? Болит жутко! — Яким, в пятнах крови, опустился на колени и осторожно прощупал, не обращая внимания на вопящего друга.

— Не похоже на перелом, Лука. Просто сильный удар. Как же ты проморгал?

— Трое напали! Едва отбился! И саблю сломал! Что теперь без сабли я?

— Ничего, Лука! У нас трое убитых и раненые есть. Возьмешь одну из освободившихся. Однако слышишь приказ? Заряжай пистоли.

Убитых оттащили к обочине, раненых мужиков добили, а своих четверых наиболее тяжело раненных уложили в повозку.

Казаки быстро вырыли общую могилу и забросали землей убитых товарищей. Поставили крест из связанных палок, помолчали, пошептали молитву и тронулись дальше.

Деревня оказалась в два десятка дворов. Бедность и запустение торчали из всех щелей. Женщины, изможденные и худые, с озлобленными прищуренными глазами, с недоумением и страхом взирали на казаков.

Попытка узнать о возможности ночлега не увенчалась успехом. Бабы уже узнали, что произошло в лесочке, — было очевидно, что это их мужики напали на отряд. И теперь они обреченно ожидали погрома, пожара и насилия. Но им, казалось, это было безразлично.

— Никакого добра тут нет, казаки, — изрек сотник. — Но ночевать придется в деревне. Раненым нужно хоть денек отдохнуть и подлечиться.

А перед самым закатом трое казаков пригнали бычка из леса, поймав его на ужин. Боровский с облегчением вздохнул и впервые за день улыбнулся.

— Ужин у нас есть, казаки! Готовим его! И посмотрим раненых. Выставить стражу!

Большой костер пылал жарким пламенем. На жердине крутились куски говядины, а шагах в двадцати стояла толпа баб, которые глотали слюни, жадно втягивая ноздрями восхитительный запах жаркого.

Лука сидел около костра и следил за жарким. Он уже приспособил палку из вил и теперь мог ковылять с нею, не беспокоя ногу.

Он встретился глазами с молодой девкой лет двадцати на вид, хотя после голода и лишений она могла выглядеть и старше своих лет. В глазах стояла мольба. Даже в сумерках Лука обратил внимание, что девка хороша собой и пригожа, и грязные лохмотья на ней казались не такими ужасными.

Лука вернулся к костру, оглядывался несколько раз и даже улыбнулся ей. Ответа он не получил, но это его не оскорбило и не разозлило.

Он оглянулся по сторонам, схватил нож и быстро отрезал ломоть мяса от одного из кусков, завернул в два листа лопуха, бросил утверждающий взгляд на девку и спрятал кусок в два фунта за пазуху, ощущая горячее.

Девушка еще шире раскрыла глаза и инстинктивно подалась вперед. Лука с готовностью потряс ладонью, предупреждая опрометчивый шаг.

Он отрезал кусочек для пробы, подул, положил в рот, пожевал. Скоро будет готово, хотя можно есть и сейчас. Он покричал, созывая казаков, и еще отрезал кусок с ладонь.

— Казаки, ужин готов! Начинайте, а я пошел, — и он многозначительно кивнул в сторону стоящих баб.

— А ты не теряешься, хлопец! — усмехнулся один казак. — Смотри, возвращайся.

Лука усмехнулся и подошел, ковыляя, к бабам. Он смотрел на девицу и глазами приглашал погулять, придерживая выпирающий кусок на груди.

Она оглянулась по сторонам, ища поддержки у товарок. Те были невозмутимо суровы и молчаливы. Лука протянул руку, приглашая. Она колебалась недолго.

Когда они отошли подальше, а Лука при этом опирался на ее худое плечо, он достал мясо, отрезал кусочек и протянул к ее рту. Губы жадно потянулись, схватили, а зубы торопливо заработали. Луке стало жалко эту несчастную девушку, и он спросил, с трудом подыскивая слова, сколько ей лет.

Она поняла с трудом и ответила, подтверждая слова пальцами.

— Ого! Только шестнадцать, а я думал, что больше!

Она его, конечно, не поняла, но приняла очередную порцию мяса. Так, со смехом и шутками, Лука скормил половину куска. Проглотил и свою долю. Остальное отдал девушке, показав, что может взять. Та заулыбалась, завязала мясо в грязный фартук, а Лука многозначительно стал ощупывать ее худое тело. Она быстро поняла его намерение, помялась, но согласительная улыбка вдохновила его.

Девушка отвела его в дряхлый сарай, где на соломе они начали целоваться и обжиматься. Лука скоро понял, что девушка не намерена сопротивляться. Это его устраивало. Лишь боль в бедре слегка мешала ему насладиться юным телом.