Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Слепой (№35) - Могила тамплиера

ModernLib.Net / Боевики / Воронин Андрей Николаевич / Могила тамплиера - Чтение (стр. 11)
Автор: Воронин Андрей Николаевич
Жанр: Боевики
Серия: Слепой

 

 


А с другой стороны, Ковров никогда не отсиживался, наблюдая из безопасного места за развитием событий, и не позволял этого своим напарникам. Но ведь это ж Москва, тут всякое случается, в том числе и разборки с применением автоматического оружия. И вот вообразите себе такую картину: кругом пальба, как при штурме Грозного, братки залегли и, зажмурившись, решетят друг дружке "мерседесы", "бумеры" и прочие "лендкрузеры", а этот шкаф, этот облом тамбовский, отстегивает от пояса резиновый "демократизатор" и спокойненько так, вразвалочку, начинает прямое и неотвратимое движение к самому центру событий... Некоторые считали его просто контуженным, другие говорили, что он нарочно смерти ищет, а как оно было на самом деле, никто, конечно, не знал.

Но сегодня стрельбы как будто не предвиделось. На дворе стоял белый день, за спинами патрульных возносилась в безоблачное небо огромной вогнутой пластиной сплошного зеркального стекла гостиница "Космос", и никаких безобразий в поле зрения старшего сержанта Арбузова и прапорщика Коврова пока не наблюдалось. Арбузов закурил и как раз прятал в карман форменных брюк зажигалку, когда прямо напротив них остановился ярко-красный "порше кар-рера" – этакая лупоглазая ракета на сверкающих титановых дисках, обутых в низкопрофильную, едва ли в два пальца высотой, гоночную резину.

– "Поршак", – с лютой завистью в голосе констатировал старшина. – Вот это тачка!

– Тачка – хлам. Ты на водителя посмотри, – посоветовал Ковров, всегда и все замечавший первым.

Арбузов посмотрел и крякнул. Да, по сравнению со своим водителем даже вожделенный "поршак" выглядел бледновато – действительно как хлам или, к примеру, как наградные планки на могучей груди Коврова. Потому что управляла им женщина, да такая, какую увидишь нечасто. Да что там! Таких, как она, нормальный мужик, не олигарх, видит только по телевизору, да и то изредка. И при этом совсем неважно, о каком именно мужике идет речь – русском, американском или, к примеру, бразильском. В наше время любому дураку известно, что даже знаменитые на весь мир актрисы, голливудские звезды, в повседневной жизни, дома у себя – бабы как бабы, и сногсшибательными суперкрасотками их делают пластические хирурги, стоматологи-протезисты, визажисты-парикмахеры, а в самую первую голову – операторы-виртуозы. Берут от одной известное всему белому свету лицо, от другой – грудь, от третьей – ноги от ушей, потом монтируют это все в одном кадре, и получается не баба, а просто ангел, идеал неземной красоты.

Но даже и голливудских (а в последнее время и российских) искусственных красоток вот так запросто на улице не встретишь. Потому что они, заразы, пешком, считай, и не ходят, а если ходят, то по таким, понимаешь ли, улицам, куда простых смертных не больно-то и пускают. Это как по телевизору, помнится, передавали: этот их Крепкий Орешек, Брюс Уиллис, купил для своей бабы целый квартал (или улицу?) и всех оттуда выселил к едрене фене, чтоб под ногами не путались. С жиру бесятся, одно слово...

Все эти мысли промелькнули в голове старшего сержанта Арбузова бешеным зигзагом, похожим на молнию, пока обладательница ярко-красной "карреры" неторопливо вышагивала по тротуару мимо них с Ковровым. Вот это был бриллиант! Вроде и одета простенько, в обыкновенный джинсовый костюмчик и обыкновеннейшие, простейшие, однотонно-белые кроссовки (фирменные, конечно, но это уже детали), и браслетик на руке не серебряный даже, а откровенно медный, и макияжа особенного на ней не наблюдается, и прическа как у всех – ну, короче, из так называемой оправы один только "поршак" и есть, – но зато, ребята, какая огранка! Смотреть же больно, глаза режет!

– Ой-е, – Арбузов проводил красавицу взглядом.

– Что, хороша? – с легкой насмешкой спросил Ковров, который не был завистлив и потому относился ко всему, что было для него недоступно, равнодушно.

– Хороша, сука, – согласился Арбузов, одной мощной затяжкой сжигая добрую половину сигареты.

– Ну почему же обязательно сука? – удивился прапорщик, отличавшийся свойственным всем по-настоящему сильным людям добродушием.

– Сука и есть, – злобно процедил напарник. – Все они суки, а эта – вдвойне. Вот откуда, скажи ты мне, у нее такая телега? Не знаешь? Так я тебе скажу. Обслуживает какого-нибудь папика, вот он ее капустой-то и подкармливает. И кто она после этого?

Тон этого выступления был такой, что пробил брешь даже в несокрушимой броне невозмутимости, покрывавшей Коврова с головы до пят. Прапорщику захотелось дать сержанту добрый совет: дескать, чего зря время терять, дерзай, пока молодой! Если все так просто, найди себе папика и обслуживай, покуда на "порш" не заработаешь! За чем же дело-то стало?

Но прапорщик промолчал. Арбузов был еще молод и, как только что выяснилось, мелочен, злобен и непроходимо глуп. Скажи ему такое – не поймет, но обидится насмерть и затаит лютую злобу. Был бы мужик – дал бы в ответ на такое предложение по морде, но этот не даст. Не может, в этом-то все и дело! Во-первых, Ковров сильнее и может скрутить его, мозгляка, в бараний рог одной левой. Даже убить может, если захочет, и сержант это прекрасно знает. Потом, Ковров старший по званию, да и при исполнении они! Какая уж тут драка... А оскорблять человека, который не может, не имеет права тебе ответить, – это и есть самое распоследнее дело.

Проходивший мимо них высокий, прекрасно сложенный блондин с собранными на затылке в пучок длинными, чуть ли не до лопаток, волосами слышал часть их разговора (поскольку Арбузов, как полномочный представитель исполнительной власти, не считал нужным унижаться до шепота), но в его малоподвижной физиономии не дрогнул ни один мускул. Он спокойно миновал патрульных (документы у него были в полном порядке, а гитарный чехол остался в камере хранения на Рижском вокзале) и вошел в подъезд гостиницы, окунувшись в кондиционированную прохладу просторного холла.

Одет он был просто, в светлые брюки спортивного покроя и свободную, пастельных тонов рубашку с коротким рукавом, но эта кажущаяся простота стоила приличных денег, так что у гостиничной охраны не возникло к нему никаких вопросов. Никем не остановленный, он ступил в сверкающий хромом и зеркалами скоростной лифт и спустя несколько секунд вышел из него в стерильно чистый коридор восьмого этажа, где топорщили жесткие листья скучающие в керамических кадках пальмы, а пушистые ковровые дорожки полностью глушили шаги. Блондин уверенно свернул направо, миновал дверь в стеклянной звукоизолирующей перегородке (чтобы шум лифта не беспокоил особо нервных постояльцев), прошел, широко шагая, длинным коридором и, не колеблясь ни секунды, без стука отворил дверь нужного номера.

Его напарница, уже успевшая снять не только джинсовую куртку, но и блузку, вздрогнув, обернулась на звук открывшейся двери и инстинктивно прикрыла ладонями грудь.

– А, это ты, – с уколовшей его ноткой разочарования сказала она. – Не ждала.

– Ты сегодня в лифчике, – заметил он. – Захотелось разнообразия?

– Попробовал бы ты потаскать этот груз! – В ее ответе не было ни капли кокетства, и это опять больно задело его самолюбие. Она говорила с ним не как с мужчиной... а как с одушевленным предметом, с инструментом, который не вовремя вывалился из ящика, где его хранили. – Перестань на меня пялиться, – резким приказным тоном продолжала она. – Я купила этот лифчик совсем недавно, а ты вот-вот протрешь в нем дыру!

Пренебрежительно скривившись, он отвел взгляд и уставился в экран выключенного телевизора, где его собеседница отражалась в полный рост, а затем, резонно рассудив, что в ногах правды нет, повалился в кресло, откуда упомянутый экран тоже был прекрасно виден.

– Что у тебя? – спросила она, стоя к нему спиной и стаскивая со стройных ног джинсы.

Трусики на ней были не бикини, а самые обыкновенные, белые, хлопчатобумажные, и именно это обстоятельство по неизвестной причине заставило его пульс участиться. Он подумал, что плюгавый ментенок был прав, утверждая, что она – сука, и, преодолев желание обернуться (экран телевизора, увы, заменял зеркало лишь отчасти), небрежно обронил:

– Ничего нового. Так, соскучился.

– Ну и шел бы к шлюхам. А еще лучше – в Луна-парк.

По-прежнему стоя к нему спиной (вот же сука!), она сняла лифчик и сразу же набросила на плечи длинный, почти до пят, купальный гостиничный халат. Когда она небрежным узлом затянула на талии пояс, смотреть стало окончательно не на что, и он обернулся.

Она стояла уже к нему лицом, глядя сверху вниз с понимающим, холодно-насмешливым выражением.

– Интересное кино? – спросила она.

– Я видел интереснее, – мстительно сообщил он. А потом все же добавил: – Какая же ты все-таки сука.

– О, это новость. Что же, быть кобелем я не могу по определению. Хорошо, со мной все ясно. Тогда, может быть, скажешь, кто ты?

Он отшатнулся перед непреодолимым напором ее внезапно прорвавшейся ярости, гадая, чем эта ярость вызвана. До сих пор она как-то ухитрялась отражать его атаки, так сказать, малой кровью – немного насмешки, строго отмеренная доза снисходительности и в исключительных случаях, когда он слишком сильно напирал, крохотная порция откровенности: "Ты хороший мальчик, красивый и сильный, но мне ты ни к чему. Просто ни к чему. Без обид, ладно? Ступай к шлюхам, а еще лучше – в Луна-парк".

– Зачем ты пришел ко мне? – угрожающе нависнув над ним, продолжала она. Халат на груди распахнулся, но открывшийся вид, при всей его ослепительности, в данный момент взволновал его не так сильно, как мог бы при иных, более благоприятных обстоятельствах. – Ты любитель подглядывать в замочную скважину, шелудивый пес, что тебе здесь нужно? У тебя руки по локоть в крови, тебе надо в баню, зачем ты явился ко мне?!

– Заткнись, сука! – рявкнул он и попытался подняться, но она коротким, сильным толчком в плечо усадила его на место. Он подчинился, поскольку гитарного чехла при нем в данный момент не было, а ударить женщину – по крайней мере, эту женщину – кулаком он не отваживался. – Заткнись, – повторил он уже гораздо тише. – Какая муха тебя сегодня укусила?

– Ты меня укусил, сволочь. Господи, как я от тебя устала!

По мере того как владевшее ею раздражение нарастало, ее прибалтийский акцент, поначалу едва заметный, усиливался. Зато длинноволосый гитарист с типично скандинавской внешностью, до этого едва способный связать по-русски пару слов, говорил совершенно чисто с того самого мгновения, как переступил порог гостиничного номера и впервые открыл здесь рот.

– Ты можешь мне сказать, – продолжала женщина, всей своей внешностью и в особенности фигурой действительно напоминавшая слегка улучшенный, модернизированный вариант знаменитой голливудской актрисы Шерон Стоун, – зачем ты его убил?

Этот вопрос служил явным признаком слабости, столь же постыдной, сколь и предосудительной, так что светловолосый гитарист немного воспрял духом.

– А что? – разваливаясь в кресле и забрасывая ногу на ногу, нагло осведомился он. – Не успела насладиться? Не согрешишь – не покаешься, а? Смотри, детка. Ему это может не понравиться.

Местоимение "ему" прозвучало с интонацией, означавшей, что писать его надлежит не просто с большой, прописной, буквы, а большими, прописными, буквами с начала до конца: ЕМУ.

– Ты просто любишь кровь, как другие любят водку или кокаин, – с горечью сказала она. – А ОН, да будет тебе известно, не любит стукачей.

– Небезызвестный Отелло, вероятно, тоже не испытывал к ним нежности, – почувствовав наконец под ногами твердую почву, заявил он. – Любить и прибегать к услугам – разные вещи. Совершенствуйся в великом и могучем русском языке, солнце. Боюсь, тебе это пригодится, когда настанет час истины и придется объясняться с НИМ. Ну, так как?

– Что "как"? – Одолеть ее было непросто, но он и не рассчитывал на легкую победу. – ОН – прагматик, разумный человек. Все твои россказни – ничто перед тем простым фактом, что ты без видимой причины, ради собственного удовольствия, зарезал человека. И не в каком-то Пскове, а здесь, в Москве! Скажи, кто из нас двоих сука? Ну, говори, ты, мразь! Ты подглядываешь за мной круглые сутки, ты не сводишь глаз с моей задницы, а потом дрочишь по углам, и ТЫ требуешь от меня оправданий? Попробуй оправдаться сам!

"Тоже мне, обвинение, – подумал он. – Онанизм – дело частное, сугубо интимное. Если в ты, сучка нерусская, поменьше ломалась, мне бы точно этим заниматься не пришлось".

– А давай трахнемся, – неожиданно для себя самого честно предложил он. – Просто, без затей, без этих ваших садомазохистских штучек... Я тебе не ОН. Поверь, тебе понравится. Это помогает преодолеть разногласия и способствует взаимопониманию... Сильно способствует. А?

На согласие он, конечно, не рассчитывал – ну, разве что в самой глубине души. На что он действительно рассчитывал, так это на взрыв; он ожидал крика, ругани, пощечины – словом, чего угодно, только не того, что произошло в действительности. Ее искаженное яростью лицо вдруг разгладилось, сделавшись безмятежно спокойным, она выпрямилась, повернулась к нему спиной, отошла к окну и закурила. Даже в этом дурацком бесформенном халате и даже со спины она была неправдоподобно красива. Красива, холодна и равнодушна, как северное сияние; теперь, когда это произошло, он понял, что рассчитывать на что-то иное было попросту глупо. Она никогда не теряла самообладания – во всяком случае, в его присутствии – и если уж била, то била наверняка, без промаха. И на его предложение ответила самым оскорбительным для него способом – сделала вид, что ничего не слышала, что его вообще здесь нет, а если и есть, то обращать на него внимание нечего – посидит, соскучится и уйдет... К шлюхам. А может, в Луна-парк.

Он сходил по ней с ума с той самой минуты, как увидел впервые. Он боролся как мог и неизменно терпел поражение: эта женщина неотступно маячила перед ним, даже когда их разделяли тысячи километров и десятки государственных границ. Он никогда не называл эту болезнь любовью, считая данное чувство давней выдумкой поэтов, а себя – достаточно умным и прагматичным для того, чтобы в эту выдумку не верить. Но болезненная тяга к этой женщине, как ее ни назови, была реальностью, с которой он ничего не мог поделать.

– Не понимаю, почему ты так разозлилась, – заговорил он, сознавая, что этим только лишний раз унижает себя, но не представляя, что еще можно сделать, разве что действительно встать и уйти. – В чем дело? Не он первый, не он последний. Неужели он тебе действительно так понравился?

– Что в нем могло понравиться? – неожиданно ответила она. Она говорила, не оборачиваясь, перемежая слова глубокими нервными затяжками. Табачный дым лениво клубился на фоне окна, льнул к стеклу; на сигарете нарос длинный, кривой, готовый в любую секунду отвалиться столбик пепла. – Просто я устала от крови. А это последнее убийство было абсолютно бессмысленным. Он же ничего не знал! А все, что ему было известно, я могла выведать за четверть часа, не пачкая рук. Но ты!.. О, разве ты мог упустить такой случай? Ты хотя бы понимаешь, что ты натворил? Ты просто оповестил ищеек, что мы находимся здесь, в Москве. С таким же успехом ты мог бы отправить им открытку с уведомлением или просто позвонить.

– Ты не права, – возразил он, радуясь продолжению разговора. Пусть презирает, пусть негодует, пусть сыплет обвинениями – что угодно, только пусть не молчит. Пусть говорит, и не просто говорит, а говорит ему, с ним, для него. – Не права, поверь. Он видел тебя, говорил с тобой, он тебя запомнил. Не запомнить тебя невозможно, ты сама это прекрасно знаешь. Проснувшись утром с головной болью и обнаружив, что тебя нет, даже этот болван смекнул бы, что дело нечисто, и предупредил бы своего хозяина. Это ведь несложно, они поддерживали связь по электронной почте. Тот бы лег на дно, сменил электронный адрес, уехал, в конце концов, и что тогда?

Она в ответ лишь равнодушно пожала плечом. Пепел с сигареты наконец-то упал, и она рассеянными движениями начала вытряхивать его из складок чересчур большого для нее халата.

– Этому писаке просто необходимо было заткнуть рот, – продолжал он, черпая уверенность в звуках собственного голоса. – Столько наболтал, что это уже начало становиться опасным. Он действительно мог добиться цели, понимаешь? Кто-нибудь непременно клюнул бы на эту удочку, вещь снова сменила бы хозяина, а это новые поиски, быть может безуспешные, и, кстати, новые жертвы – очень может статься, действительно бессмысленные.

– Иногда мне кажется, – все так же не оборачиваясь, словно обращаясь к кому-то невидимому, находящемуся по ту сторону зеркального стекла, произнесла она, – что вы просто сошли с ума. Кучка кровавых маньяков... Зачем вам это? Неужели эта побрякушка стоит того, чтобы из-за нее убивать людей?

– Вы? – с подчеркнутым изумлением переспросил он, намеренно оставив в стороне вопрос о целесообразности предпринимаемых действий. – С каких это пор мы для тебя "вы"? Ты хочешь сказать, что ты теперь сама по себе?

– Чего я действительно хочу, так это чтобы ты, наконец, ушел. – Голос у нее был усталый, надломленный. – Зачем, за что ты меня мучаешь? Я делаю все, что нужно, не так ли? Но требовать, чтобы я была от этого в восторге, не может никто – ни ОН, ни тем более ты. Уходи, пожалуйста, я действительно очень устала.

– И куда же мне идти? – с горькой язвительностью осведомился блондин. – К шлюхам или в Луна-парк?

– Ах, да ступай куда хочешь! Какая мне разница? Можешь связаться с НИМ и рассказать о нашем разговоре. Заодно похвастайся своим последним подвигом. Может быть, ОН погладит тебя по головке и даст шоколадку. А может, решит, что тебя пора наконец остановить, и сделает с тобой то, что тебе так нравится делать с другими.

– Ну, это вряд ли, – самоуверенно заметил он.

– Да, – вяло согласилась она, – знаю.

Она не обернулась, когда он уходил, и стояла лицом к окну до тех пор, пока не увидела, как ее недавний собеседник пересекает внизу площадь, направляясь к стоянке такси. Тогда она отошла от окна, заперла дверь номера, а потом отправилась в душ и долго стояла под тугими горячими струями, словно пытаясь смыть неприятный, липкий осадок, который оставил этот тяжелый, изнурительный, а главное, абсолютно бесполезный разговор.

Глава 11

Понедельник выдался куда более хлопотный, чем планировалось, и на протяжении всего этого безумно длинного, заполненного делами и заботами самого неприятного свойства дня Глебу то и дело вспоминалась старая поговорка, гласящая, что понедельник – день тяжелый.

Начиналось все вроде бы в строгом соответствии с планом. Отвез Ирину на работу, чмокнул ее на прощание в щеку и получил ответный чмок, а также дал традиционное, но трудновыполнимое обещание быть предельно осторожным. Затем Глеб вынул из кармана список редакций газет, в которых публиковались "энклапионные" статьи Алексея Дубова, и стал прикидывать, с какой именно начать. За этим занятием его застал звонок генерала Потапчука. Нажимая клавишу соединения, Сиверов бросил взгляд на часы и удовлетворенно кивнул: рабочий день на Лубянке начался меньше часа назад (если он там вообще когда-либо заканчивался), а аналитики уже положили Федору Филипповичу на стол обещанный отчет. Молодцы ребята, оперативно сработали...

Вчерашний день получился хорошим, а вечер так и вовсе великолепным, и сегодня с самого утра Глеб пребывал в бодром, приподнятом настроении. Все шло именно так, как было задумано; звонок Потапчука тоже был предусмотрен планом, и, полагая, что точно знает, о чем пойдет речь, Глеб настроился на привычный обмен любезностями и колкостями, который обычно доставлял обеим сторонам невинное удовольствие.

Все, однако, произошло совсем не так. Тон у Федора Филипповича был деловой и озабоченный, даже мрачный; говорил он отрывисто, слова напоминали команды, отдаваемые не на плацу, а в бою, и уже по тому, как он поздоровался, Глеб понял: все, привет, шуточки кончились, даже не успев начаться.

– Аналитики прислали отчет, – сказал генерал таким тоном, словно сообщал, что здание на Лубянке захвачено террористами, которые в данный момент ломятся в дверь его служебного кабинета. – Статьи действительно написаны Дубовым. С вероятностью около восьмидесяти пяти процентов.

– Что и требовалось доказать – сказал Глеб. – Осталось только уговорить кого-нибудь из редакторов выманить этого клоуна из норы. Например, пригласить его в редакцию для разговора на предмет трудоустройства. На это он должен клюнуть, просто обязан.

– Это ни к чему, – сообщил Федор Филиппович все тем же сухим, отрывистым тоном. – Искать Дубова больше не надо. Он сам нашелся.

– Вот черт, – упавшим голосом сказал Глеб, моментально сообразив, что никаких поводов для оптимизма в этом сообщении нет.

Предчувствие его, увы, не обмануло. Из дальнейшего разговора выяснилось, что Федор Филиппович со свойственной ему прозорливостью и в силу давно укоренившейся привычки, надеясь на лучшее, всегда быть готовым к худшему, озадачил одного из сотрудников своего отдела регулярным чтением и детальным изучением ежедневных милицейских сводок происшествий по городу на предмет выявления случаев насильственной смерти с применением холодного оружия. Таких случаев в огромной Москве, естественно, каждый день происходило прямо-таки неимоверное количество; пробегая глазами доставляемые ему по утрам выборки из вчерашних сводок, Потапчук всякий раз думал, что это больше похоже на списки потерь в какой-то средневековой войне (его интересовали только резаные, колотые и рубленые раны). Орудия, которыми эти раны были нанесены, отличались большим разнообразием: в сводках фигурировали все виды ножей, от охотничьих до перочинных и даже столовых; попадались топоры, заточки, напильники, сапожные шила, ножницы, вплоть до маникюрных, опасные и безопасные бритвы (слава богу, обошлось без электрических), бутылочные горлышки, именуемые в милицейских протоколах "розочками", сгоряча пущенные в ход вилки и даже одна столовая ложка с заточенным черенком. Все это было не то, и Федор Филиппович осторожно радовался, день за днем не находя в сводках того, что искал.

Но радовался генерал недолго, потому что как раз сегодня он это нашел, а найдя, сразу же связался с упомянутым в сводке райотделом и выяснил подробности.

Ранним воскресным утром некая гражданка Ремизова (шестидесяти шести лет, пенсионерка, вдова), проживающая по такому-то адресу (у черта на рогах, в двух шагах от МКАД), вывела на прогулку свою собаку (карликовый пинчер, сука, восемь лет, глаза навыкате, лапы кривые, хвост отсутствует; характер стервозный, отзывается на кличку "Миледи"). Проходя мимо квартиры номер сорок восемь, которая последние два года сдается внаем и которую недели полторы назад занял новый жилец (молодой, приятной наружности, вежливый, женщин к себе не водил, не дебоширил, из дома выходил редко и вообще вел себя вполне прилично), гражданка Ремизова заметила, что дверь квартиры приоткрыта. Вернее, первой заметила это Миледи, которая никогда не упускала возможности сунуть свой любопытный нос в любую щель и на кого-нибудь тявкнуть, а еще лучше – цапнуть за лодыжку. Воспользовавшись длиной поводка, зловредное животное успело до половины проникнуть в приоткрытую дверь квартиры номер сорок восемь раньше, чем пенсионерка заметила маневр и потянула за поводок.

Никакого сопротивления не последовало: Миледи покинула квартиру номер сорок восемь своим ходом, пятясь на полусогнутых дрожащих лапах и поджав под себя обрубок хвоста. Проделав это, она прижалась к ногам хозяйки, села и, задрав морду, разразилась бешеным, истеричным лаем, который тут же перешел в протяжный, тоскливый вой. При этом любимица пенсионерки Ремизовой от полноты чувств напустила на кафель лестничной площадки лужу такого размера, что ей позавидовал бы даже сенбернар. Времени было шесть утра с какими-то минутами, подъезд еще спал, и старушка, не столько напуганная, сколько раздосадованная очередным фортелем своей норовистой питомицы, недолго думая, дала ей пинка под мокрый поджатый зад. Эта суровая мера, однако, не возымела никакого эффекта: коротко взвизгнув, Миледи продолжила начатый концерт, оглашая подъезд тягучими пронзительными звуками.

Естественно, соседи проснулись, и кое-кто не поленился выглянуть из квартиры и высказать пенсионерке все, что думает по поводу проживающих в многоквартирных домах собак вообще и по поводу этой криволапой стервы Миледи в частности. Правда, настоящего скандала все-таки не получилось, поскольку Ремизовой удалось отвлечь внимание соседей от себя и своей собаки, указав на приоткрытую дверь сорок восьмой квартиры и объяснив, из-за чего поднялся шум.

Москвичи – народ сообразительный, бывалый и видавший самые разные виды. А если кто-то видов почему-либо не видал, то уж слухов наслушался предостаточно. Так что даже у самых агрессивных любителей поспать в свой законный выходной до полудня хватило ума сообразить, что дело тут нечисто: собаки просто так, без причины, на потолок не воют и под себя, как правило, не мочатся. В дверь квартиры номер сорок восемь сначала позвонили, потом постучали, а потом наконец заглянули.

Смельчак, который это сделал, выбрался из квартиры примерно тем же манером, что и Миледи, разве что не стал после этого выть и пачкать кафель. Но лицо у него было такое, что кто-то из соседей, даже не задавая вопросов, бросился к телефону.

В однокомнатной квартире царил полный разгром. Повсюду были разбросаны личные вещи и одежда потерпевшего, а также неимоверное количество разных газет, купленных, как удалось без труда установить по датам их выхода в свет, на протяжении последних полутора недель. На полу рядом со столом валялся зверски раскуроченный портативный компьютер – ноутбук; жесткий диск из него был выдран с мясом и бесследно исчез, а по всей комнате были разбросаны обломки дискет и компакт-дисков. Никаких документов, с помощью которых можно было бы установить личность жильца, в квартире обнаружить не удалось, а сам жилец представиться сотрудникам милиции не мог, поскольку лежал навзничь посреди разбросанного на полу, обильно политого его кровью хлама, и был распорот наискосок, от правого бедра до левой ключицы, как какой-нибудь невезучий карась на разделочной доске.

Дактилоскопирование ничего не дало: кое-где отпечатки пальцев были стерты, а в других местах их было сколько угодно, но все они принадлежали убитому. В милицейской картотеке данные на человека с такими отпечатками отсутствовали; покойник был причислен к многомиллионной армии неопознанных и обычным порядком отправлен в морг. Из улик же, которые могли бы дать следствию хоть какую-то зацепку, в квартире удалось обнаружить только окурок тонкой дамской сигареты со следами светлой перламутровой губной помады на фильтре. Улика была аховая: из нее только и следовало, что в квартире побывала женщина, но случилось это в день убийства или в какой-либо другой день, по окурку, разумеется, установить невозможно. И потом, ведь не женщина его так лихо разделала!

– Гитарист? – дослушав до этого места, осторожно предположил Глеб.

– Это ты мне скажешь, – прозвучало в ответ, – после того, как побываешь в морге и посмотришь на этого покойника. Заодно раздобудь его фотографию и свяжись с Псковом. Пусть этот Стрешнев предъявит ее для опознания кому-нибудь, кто был знаком с Дубовым.

– А надо ли, Федор Филиппович? – спросил Глеб, точно зная, каким будет ответ. – Газеты...

– Да, газеты те самые, со статьями Дубова, но это еще ничего не значит. Собирать номера газет с его писаниной и быть им – это, согласись, не совсем одно и то же. И вот еще что: когда станешь на досуге все это обдумывать, не упусти из вида окурок.

– Думаете, она? "Шерон Стоун"?

– Ну, вот и готов рабочий псевдоним. Слава богу, хоть какое-то продвижение вперед! – проворчал генерал. – Да, Глеб Петрович, боюсь, это она. Похоже, они f с этим гитаристом-потрошителем работают в паре, как Бонни и Клайд, и парочка эта переместилась из Пскова в Москву. Переместилась, надо полагать, вслед за энклапионом.

– Как вы и предсказывали, – добавил Сиверов.

– Не подлизывайся. Отправляйся в морг, потом доложишь, – отрезал Федор Филиппович и прервал соединение.

– Доктор сказал "в морг" – значит, в морг, – печально произнес Глеб, пряча мобильник в карман, и плавно тронул машину.

Ему была знакома страшная рана, начинавшаяся в паховой части правого бедра, тянувшаяся наискосок через все туловище – распоротый живот, аккуратно вскрытую грудную клетку – и кончавшаяся выше ключицы, перерубленной надвое чисто, без осколков. Возникло ощущение, называемое психиатрами дежа вю, и ощущение это усиливалось речами патологоанатома, который практически слово в слово повторял то, что Глеб уже трижды слышал в Пскове: и про тяжелый, а значит, довольно длинный, бритвенной остроты клинок, и про направление удара – снизу вверх, а ни в коем случае не наоборот, что само по себе выглядит очень странно и даже, черт возьми, невероятно, – и про чудовищную силу этого удара, и про рассеченное легкое, и про сердце, без малого разрезанное пополам...

– Послушайте, доктор, – сказал Глеб патологоанатому, на лошадиной физиономии которого обращение "доктор" вызвало тень саркастической улыбки, – это очень важно. Скажите, можно ли уверенно утверждать, что вот это повреждение, – он кивнул в сторону цинкового стола, на котором лежал посиневший труп, – ну, как бы это сказать... уникально, что ли?

Патологоанатом перестал ухмыляться и задумчиво подвигал тяжелой, темной от щетины нижней челюстью.

– Знаете что, – сказал он, суя в зубы "беломорину" и замысловато сплющивая картонный мундштук, – если бы кто-то описал мне это повреждение на словах, я бы, как вы только что выразились, уверенно заявил, что это – брехня, бред сивой кобылы. Сделать такое на операционном столе, предварительно усыпив, а еще лучше – умертвив пациента, – это да, это сколько угодно. Но кому это надо? А чтобы вот так, в бытовых условиях, да еще живого человека, который не станет стоять и молча ждать, пока его распилят надвое... Уму непостижимо! Это надо делать одним мощным ударом, и мне трудно представить человека, способного такой удар нанести. Я бы сказал, что такое в принципе невозможно, но, увы, не могу оспаривать очевидный факт. А факт – вон он. – Обтянутый латексом костлявый палец протянулся в сторону цинкового стола. – Следовательно, кто-то это сделал. Так вот, отвечая на ваш вопрос, скажу так: существование даже одного такого человека удивляет. Второй такой родится не скоро.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22