Он объяснил правильно. Это уже вполне хорошо. Выводы, которые он сделал из боя, для него сейчас важнее всего.

Стремясь освободить Киев, главная группировка 1-го Украинского фронта[2] южнее города, с Букринского плацдарма, в октябре два раза переходила в наступление, но прорвать оборону врага не смогла. Поэтому было решено изменить направление главного удара.

И вот 3 ноября в 8.00 севернее Киева с Лютежского плацдарма более трехсот орудий и минометов на один километр фронта на участке главного прорыва ударили по фашистам. Такой плотности артиллерии история тогда еще не знала. Несмотря на туман, сорокаминутный огонь до того был меток, что наступающая пехота и танки первые километры продвигались, не встречая организованного сопротивления.

Мощный огонь артиллерии как бы рассеял туман. Авиация 2-й воздушной армии поднялась в воздух. В первый день наступления мы летали, на второй и третий — не было погоды. Скучали. А наземные войска, взломав оборону противника, подошли к Киеву и одновременно устремились в глубокий обход его с запада. Чтобы сдержать натиск советских армий, враг стал перебрасывать под Киев подкрепления из района Великого Букрина. Воспрепятствовать этому манёвру лучше всего могла авиация. Но она, прижатая к земле, мало чем могла помочь наступающим войскам. И тут блеснуло солнце.

— О-о! Замаячила погода! — обрадовался Кустов.

Мы, от нечего делать, лежали на свежей соломе, пахнущей еще обмолотом. Наши истребители, в готовности к бою, как бы притаившись, стояли под кронами сосен. Недалеко от нас, у командного пункта, алея, развевалось знамя полка. Оно, огненно блестя в появившихся лучах солнца, трепетало по ветру, как будто рвалось туда, где решалась судьба Киева. Игорь Кустов, задумчиво глядя на него, привстал на локте.

— Знаете, братцы, наземные части идут в бой со знаменем, а у нас, в авиации, знамя полка приходится видеть редко, все в штабе хранится… — Вдруг у Игоря задорно вспыхнули глаза и вопросительно остановились на мне.

— А что, если покрасить носы наших «яков» в красный цвет? Это тоже будет своеобразное знамя, и мы поднимем его в воздух, в честь двадцать шестой годовщины Октября, в честь освобождения Киева!

— Неплохо будет,

Кустов встрепенулся и встал. Под распахнутой меховой курткой на груди блеснула звезда Героя. Окинул всех радостным взглядом.

— Вот здорово у нас получится! Фашисты таких самолетов еще не видели!

Наутро 6 ноября приехали на аэродром значительно раньше вчерашнего. За ночь небо словно продуло. Чистое, звездное, он дышало прохладой, но мы понимали, что днем от боев в нем будет жарко. Не успели еще и спрыгнуть с машины, как узнали, что к четырем часам утра Киев был освобожден войсками 38-й армии. Необычайный подъем охватил всех.

Нам было приказано прикрыть 3-ю танковую армию, устремившуюся на Васильков и Фастов, а заодно и Киев.

— Лететь только «старикам», — предупредил командир полка.

Группу составили из восьми летчиков. Среди них были двое молодых: Судам Априданидзе и Александр Сирадзе. Глядя на них, командир полка спросил:

— А вы, кацо, когда «стариками» стали?

— За последнюю неделю, — не задумываясь отчеканил Судам.

— Он теперь уже и бреется каждое утро, — заступился я за своего ведомого.

На большой высоте не ощущается скорость: кажется, что не летишь, а по-хозяйски шагаешь по освобожденной Украине. Под нами плывут исковерканные войной леса, деревни, города, перепаханная снарядами и окопами земля.

Вдали, правее нашего курса, серебристой гладью показался Днепр с его многочисленными рукавами, островами и блестящими пятнами озер. Днепр! Полтора месяца мы смотрели на тебя через пороховую гарь. Сколько крови и солдатского пота вобрал ты в себя! И вот теперь ты снова свободный, спокойный и по-прежнему величавый, Про тебя, как и про Волгу, народ песни поет. Без Волги не представляешь России, без Днепра — Украины.

Под нами проплыли развалины Вышгорода — место недавних ожесточенных боев. За ним показался Киев. Западный ветер принес дым и гарь пожаров фронта. Город сквозь пелену густой дымки еле просматривался. Вдали, где отступают немецко-фашистские войска, рдеют огромные факелы огня. Враг опустошает Украину. Серо-желтым дымом плачет земля. Трудно дышать, и даже солнце потускнело, как будто его заслонили грязным стеклом. Лишь яркие носы наших самолетов выделяются в этом дымном мраке войны. Видишь ли ты нас, Киев?

Кустов с Лазаревым летят правее нас с Априданидзе. Как автор идеи полетов на красноносых машинах, Игорь тревожится за успех, опасается, что в дыму мы можем проглядеть противника. Слышу в наушниках его недовольный голос:

— Вот чертова муть! Когда только она кончится?

И тут же, словно уступая его мольбе, дымное марево расступается и мы, вынырнув точно из воды, попадаем на блестящую поверхность бескрайнего океана.

Солнце светит ярко-ярко. Задышалось легко и свободно. Но солнечные лучи не пробивают разлившегося по поверхности земли дымчатого половодья, рикошетируют, искрятся, создавая сплошное море серебристого огня. Светлый и игривый, он сливается с бушующим темно-багровым пламенем пожарищ и создает впечатление, что горит и земля, и воздух, и небо.

За Киевом видимость улучшилась. Стала просматриваться земля. На юг и на запад текут лавины наших танков, артиллерийских орудий, машин, людей. Их-то нам и надо прикрыть. Звено Вахлаева уходит вверх. Принимаем нужный боевой порядок.

Пытаюсь определить линию фронта. Ее нет: все в движении. Где наши, где гитлеровцы — трудно разобраться. Внизу замаячил немецкий разведчик-корректировщик ФВ-189. На фронте этот самолет за своеобразную форму прозвали «рамой». Кустов просит разрешения уничтожить его. Запрещаю. Пока нельзя отвлекаться, с «рамой» можно разделаться позднее, на обратном пути.

— Есть на обратном пути! — отвечает Кустов. Идем над Васильковом. Правее показался Фастов. Теперь хорошо заметно, как к этим городам подходят наши войска.

В воздухе, кроме нас, никого. Летим дальше.

И вдруг нас охватывают черные бутоны. Первый залп зенитной артиллерии фашистов был до того метким, что меня швырнуло вверх, а ведомого Априданид-зе отбросило далеко в сторону, и он, кувыркаясь, беспорядочно пошел к земле. Резкий рывок из опасной зоны — и группа вне черных разрывов, а Судам выправил машину и разворачивается назад.

— Что случилось? — спрашиваю его.

— Поврежден мотор.

— И все?

— Как будто.

— Один долетишь?

— Помаленьку дотопаю.

Нас осталось семеро.

Теперь хорошо виден сплошной поток отступающих вражеских войск.

Решив не возвращаться, летим дальше, чтобы встретить воздушного противника на подходе к линии фронта. Курс на Белую Церковь. Мы знаем: там вражеский аэродром. Подлетаем ближе. На стоянках замечаю какие-то самолеты. Только их почему-то мало. Успели взлететь?

Внимательно обшариваю небо. Вдали, в густой синеве, россыпью маячат темные пятна. Это не облака и не птицы, а наверняка самолеты, и притом в большом количестве. Если противник, то нужно, чтобы он не обнаружил нас. Это главное.

Большое расстояние мешает распознать, кто летит — наши или чужие. Забираемся дальше от фронта на юг и, прикрываясь солнцем, сближаемся.

Враг!

Одним каким-то внутренним импульсом тело сразу напряглось и приняло полную боевую готовность. Слух, зрение, мысль… Все устремилось на противника. Вот уже отчетливо вижу три группы бомбардировщиков по 15 — 20 Ю-87 в каждой. Держат строй «клин» с курсом на Киев. Сзади, чуть приотстав, летят не меньше двух десятков истребителей, здесь и «фоккеры» и «месcершмитты». Очевидно, они только еще пристраиваются к бомбардировщикам, занимая походный боевой порядок для их охраны. Пробраться к «юнкерсам» через такую ораву истребителей — дело сложное. Сумеем ли?

Кто-то из наших летчиков напоминает:

— Не пора ли возвращаться?

Значит, еще никто не видит противника, превосходящего нас по численности раз в десять. Стараясь говорить спокойно, сообщаю о вражеских самолетах. Наш строй, словно попав в сильную болтанку, заколебался. Заметили. Товарищей разом охватило волнение, как и меня несколько секунд назад. Никто не произнес ни слова. Тишина. Напряженная тишина. Все ждут решения.

Саня Вахлаев, находясь в сковывающей группе и следуя установившейся тактике, уже запасается высотой, чтобы надежнее связать боем истребителей противника и предоставить нашей тройке лучшую возможность разбить бомбардировщиков.

Чувствую, что такой «законной» тактикой мы ничего не добьемся. Враг съест нас своей численностью. Броситься сейчас же в атаку, не имея пока тактического преимущества, тоже не годится. Противник легко отразит нападение и потом проглотит нас со всей нашей отчаянной храбростью. Отчаяние — плохой советчик. Сломя голову действовать нельзя. Бой — прежде всего ум и расчет, и только после этого уже сила и натиск. Летчики опытные. Но опытом нужно уметь пользоваться. Расчет сейчас для нас не только знание тактики противника и его боевых возможностей, но прежде всего знание психологии его летчиков. Именно на знании психологии мы и построим бой.

Как и звено Вахлаева, наша тройка запасается высотой. Тяжело плывут загруженные бомбами «юнкер-сы». Сзади них тихо, беспечно плетутся истребители. Как же, они у себя дома! А дома, как говорится, и стены помогают. Воспользоваться этим! Внезапность ошеломит «фоккеров» и «мессершмиттов». Используя их замешательство, не теряя ни секунды, потом ударим по бомбардировщикам. Только так, действуя последовательно, только кулаком, не распыляя сил, мы можем отразить налет врага. Ставлю задачу:

— Все одновременно, по моему сигналу, атакуем истребителей!

Большая надежда на солнце. Оно светит сзади и маскирует нас. Но оно может быть таким же союзником и противнику. Нападение на нас в эту минуту сзади означало бы полный срыв всего замысла. Смотрю на солнце. Никого. Теперь, если оттуда и появятся гитлеровские истребители, то они все равно уже не успеют помешать нашей атаке.

Все вроде продумано, но в голове роятся тревожные мысли. А может быть, вce-таки следовало придерживаться старого, много раз оправдавшего себя приема и не мудрить? Ведь сейчас, если хотя бы один из врагов оглянется, внезапность будет потеряна и произойдет обычный воздушный бой, в котором противник имеет многократное превосходство сил. При этом предотвратить бомбовый удар нам не удастся. Впрочем, не совсем так, у нас есть высота и скорость. Это наши союзники, и надо использовать их на полную мощность.

А ведь летят они к Киеву. При одной такой мысли по телу пробегает дрожь. Нет, допустить бомбардировку города мы не имеем права!

Перед глазами встает утренний город. Улицы заполнены народом. Сейчас там наверняка идут митинги, встреча населения с Советской Армией.

Невольно крепче сжимаю ручку управления. С надеждой гляжу на красные «яки». Управляют ими опытные, хорошо слетанные летчики. Три черты человеческого характера проверяются только в трех случаях: дружба — в беде, храбрость — в бою, мудрость — в гневе. Все эти качества у нас уже не раз проверялись. Сейчас они, как никогда, нужны. И я уверен, что ни один из летчиков не подведет. Линия строя, красная линия, колышется. Все волнуемся. Предупреждаю:

— Спокойно! Целиться лучше! Без команды не стрелять!

— Надо подойти поближе, —. советует кто-то.

И снова тишина. Предгрозовая тишина, тяжелая, мучительная, от которой спирает дыхание.

Нервы напряжены до предела. Вот он, враг, перед тобой. Хочется прошить его снарядами. Но я сдерживаю себя. Еще рано, можно промахнуться.

Подходим ближе. Уже отчетливо видны и черные кресты на крыльях и желтые консоли. Подбираюсь в упор и чуть поднимаю красный нос своего «яка». Перекрестие прицела «накладываю» на мотор «фокке-вульфа». Под желтым пузом вражеского самолета разглядываю грязные полосы. Очевидно, это выбивает масло. Расстояние не больше ста метров. Теперь промаха не будет.

— Огонь!..

«Фоккеры» и «мессершмитты», оставив висеть в воздухе два факела, разом, точно по команде, проваливаются и уходят к земле. Это нам и надо. «Лапотники», как мы называли «юнкерсов», остались без охраны. Называли мы их так за то, что у них не убирались колеса, на которых для лучшего обтекания стояли обтекатели, похожие издали на лапти. И надо сказать, что эти самолеты мы «любили». «Любили» за то, что они очень хорошо горели. Подойдешь, дашь очередь — и факел. Приятно видеть, когда враг горит.

И вот эти «лапотники» остались без охраны истребителей. Четверка Вахлаева успешно громит левую группу, а мы, тройка, — правую. Только передний отряд вражеских бомбардировщиков пока еще не потревожен. А ведь истребители противника могут опомниться и сообразить, что их атаковали всего семь самолетов.

Создались условия полного разгрома «юнкерсов». Нельзя упускать ни одной секунды. В бою уметь без промедления использовать благоприятные возможности не менее важно, чем создать их. Решительность и быстрота — это сейчас главное. Вот уже какая-то четверка «фоккеров» карабкается к нам. Пара Вахлаева ловко спускает ее вниз. Все мы заняты. А кому-то нужно обязательно напасть на передний отряд. Как бы сейчас пригодился Априданидзе! И в этот самый напряженный и решающий момент боя слышу голос Кустова:

— Иду на переднюю!

Как вовремя!

Настигнутые красноносыми истребителями, бомбардировщики заметались и в беспорядке сбросили бомбы на свои войска, рассыпались, потеряв строй.

За какие-нибудь две-три минуты все уже было кончено.

Пока мы разгоняли «юнкерсов», истребители противника пришли в себя и стали подтягиваться. Но это не беспокоит. Неприятно, что горючее у нас на исходе. Передаю, чтобы все заканчивали бой и пристраивались ко мне. Собралось шесть самолетов. Нет Кустова! Вызываю по радио. Не отвечает. Настроение сразу упало.

Делать нечего. Летим к себе. С десяток вражеских истребителей на некотором расстоянии провожают нас, как почетный эскорт, но атаковать не решаются. Очевидно, наш внезапный сокрушительный удар и необычная окраска внушили уважительное к нам отношение.

Шестеркой, без Игоря Кустова, возвратились домой. Победа омрачена. Все в напряженном ожидании смотрим в сторону Киева. У летчиков есть на это свое чутье, выработанное в совместных полетах. Никто не видел, куда девался Игорь. Но все были убеждены, что такого человека, который уничтожил двадцать один вражеский самолёт, участвовал в сотне воздушных боев, изучил все повадки фашистских летчиков, водоворот войны не мог так незаметно унести из жизни.

— Зря вы ему разрешили в одиночку атаковать «юнкерсов», — говорит мне Лазарев. Я понимаю, что Сергея обуревает чувство скорби, ведь не прилетел его непосредственный командир и товарищ.

Снова тишина и напряженное, тягостное ожидание. Все впиваются глазами в небо.

Люди собираются, а тишина стоит гнетущая тяжелая.

Надежда. Эта великая жизненная сила начала гаснуть. Многие глядят на часы. У Апрйданидзе иссякло терпение:

— Без горючего в авиации не летают.

Ни слова в ответ. Все подаются вперед. В дымном небе тенью вырисовывается «як». Шума мотора не слышно.

Красноносый истребитель бесшумно, точно тень, проносится над летным полем. Потом разворачивается и так же беззвучно идет на посадку. Зато аэродром, словно пробудившись, загудел. «Кустов, Кустов», — везде слышались голоса.

Лазарев радостно хлопает Апрйданидзе по плечу, сияет:

— А ты говоришь — без горючего не летают.

Бежим к остановившемуся самолету. Летчик легко вылезает из кабины и улыбается. Он совершенно здоров, и на машине — ни царапины. А мы-то переживали! Меня захватывает радость, но на улыбчивость, спокойствие Игоря нарастает обида.

— В чем дело? Почему не отвечал на вызов?

— Радио отказало. А что задержался — за «рамой» охотился. Не мог же я возвратиться, не выполнив приказа сбить ее на обратном пути. Пока с ней возился — бензин кончился. Вот и пришлось планировать.

И только сейчас мы вспомнили наши переговоры при полете к фронту о немецком разведчике ФВ-189, которого решено было уничтожить на обратном пути.

Все дома. Риск боя теперь стал приятным воспоминанием. Едва ли без риска так радостна была бы победа. Для меня этот бой был особенно дорог: в нем я сбил тридцатый вражеский самолет. Десять из них в боях за Киев.

В этом сражении 6 ноября 1943 года, как следует из докладов летчиков, было уничтожено девять самолетов противника и три подбито. Вскоре результаты уточнили наземные войска. Из 3-й гвардейской танковой армии пришло официальное подтверждение о том, что мы сбили одиннадцать вражеских машин.

Но самое интересное мы узнали позднее. Оказывается, немецко-фашистское авиационное командование издало специальный приказ, в котором говорилось о появлении новых советских истребителей и предписывалось во что бы то ни стало сбивать их.

Для поддержания духа своих летчиков фашистское радио передавало, что в этом бою участвовало тридцать советских красноносых истребителей, а немецких всего пятнадцать. При этом мы потеряли якобы половину машин, а они только пять.

Новый аэродром встретил нас хмурым небом. Было сыро. Над головами низко плыли набухшие дождем тучи. Погода стояла нелетная.

Жуляны — старейший авиационный гарнизон нашей Родины. Здесь до войны была большая бетонная полоса с хорошими рулежными дорожками. Фашисты все это разрушили, но инженерный батальон вместе с киевлянами уже заканчивал восстановление сооружений. Удивительно, когда только успели! В мирное время на это потребовался бы минимум месяц.

Летчики эскадрильи в меховых костюмах медленно собирались у моего самолета, с любопытством разглядывая свое очередное место базирования. Это первый наш аэродром на правом берегу Днепра.

— Хороши «гнездышки», — по-хозяйски оценивает Хохлов вражеские постройки для укрытия самолетов. — Даже с закутком для людей. От дождя можно спрятаться.

— Почему этот аэродром называется Жуляны? — спросил Априданидзе. — Он же у самого города и ему куда больше подошло бы название «Киевский».

— А вон село Жулвы, — показала нам пожилая женщина из бригады, которая приводила в порядок стоянку самолетов. — Оно раньше, когда строился аэродром, было ближе, чем город. Да и видно-то не Киев, а только пригород — Соломенка называется.

— Так, значит, здесь Нестеров в тысяча девятьсот тринадцатом году открыл миру «мертвую петлю»? — спросил подоспевший Лазарев.

— Нет, над Сырецким аэродромом, — уточнил Кустов и махнул рукой на север. — Километров десять отсюда. Да, Нестеров был великий летчик. Он первым в мире начал делать глубокие виражи, первым сделал мертвую петлю, а мотор-то у него был всего в семьдесят лошадиных сил… — Игорь вдруг сбился и, заторопившись, тихо закончил: — И первым в мире своим самолетом таранил врага.

Что с ним? Я проследил за его взглядом. У стены капонира стояла красится девушка, с выбившимися из-под платка черными волосами, и с нескрываемым восхищением смотрела на Кустова. Девушка, очевидно, поняла, почему летчик сбился, и опустила глаза.

Заморосил дождик. Mы направились на КП, но Лазарев вдруг остановился и удивленно воскликнул:

— Ба-а! Что это такое?

Мы обернулись. Кустов, болтая с девушками, засыпал лопатой воронку от бомбы.

— Все понятно! — Лазарев махнул рукой. — Был человек — и нет! Теперь егу никакой дождь нипочем. — И все же крикнул: — Игорек! Ты надолго нанялся в работники?

Кустов повернулся к нам. На его лице была растерянность. Этого с ним некогда не бывало.

— Да я не нанимался, просто решил помочь.

— Мы пойдем на КП — сказал я ему.

— Я с вами, — и Кустов, шепнув что-то одной девушке, присоединился к нам. Лазарев с подковыркой спросил:

— Как ты думаешь, Игорек, может ли быть любовь с первого взгляда? Кустов огрызнулся:

Давай без намеков! Что ты этим хочешь сказать? Голос выдал товарища с головой, и мы рассмеялись. — Девушки очень милые, — примирительно заговорил Кустов. — Но ты, Сережа, не думай: любовь с первого взгляда — ерунда.

И все же Кустова, когда мы пришли на КП, с нами не оказалось. Он вернулся к девушкам.

Летом нас мало интересовало, куда с аэродрома придется ехать ночевать. Палатка или дом, общежитие, в сарае или землянке, в городе или в деревне — все равно: была бы только крыша, После напряженной работы мыс засыпали мертвым сном, едва добравшись до постели. Осенью погода обычно плохая, день короткий, летаем мало, и квартира, где приходится проводить большую часть суток, приобретает большое значение. К общему удовольствию, Киев нас жильем не обидел. Полк разместился в пригороде — на Соломенке. Мы с Шустовым занимали небольшую комнату в деревянном домике. Две солдатские койки и тумбочка между ними, стул да хозяйское зеркало, висевшее на стене, нам после жестких топчанов казались роскошью.

На новом месте Кустов с первой же ночи потерял покой. Прежде он засыпал сразу, спал долго, крепко. Теперь ему не спалось, он испытывал необходимость поделиться со мной своими переживаниями. Секретов друг от друга давно уж не было.

Кустов влюбился по-настоящему. Он ничего не мог делать, наполовину. Воевать — так воевать, отдыхать — так отдыхать, любить — так любить. Он во все вкладывал сердце и всю страсть своего неугомонного характера.

Каждый вечер он стал проводить со своей любимой. Чтобы не расставаться с ней, думал устроить ее работать в полку или в аэродромном батальоне, обслуживающем нас.

Его увлечение меня тревожило. И не потому, что это была любовь с первого взгляда. Это бывает. У меня возникло опасение, что постоянная близость Люси будет вредно сказываться на боевых делах. Почувствовать на себе беспокойный взгляд любимой перед вылетом — значит внести сомнение в душу. И ты уже не боец. Ты ранен тревогой и за сей и за нее. Я сказал об этом Кустову.

— Неправда, — ответил он. — Личное счастье никому не мешает в работе.

— Но война-то мешает любви.

Кустов за эти дни очень изменился. Он стал более уравновешенным, спокойным и даже каким-то щеголеватым. Если раньше брил свою редкую бородку через три-четыре дня, то теперь — каждый вечер; раньше никогда почти не пользовала утюгом, теперь с его брюк галифе не сходили свежие стрелки. Раньше он, как Герой Советского Союза, пользовался только одним преимуществом — больше других летал в бой. Теперь где-то узнал, что Героям Советского Союза полагается улучшенное обмундирование, решил этим воспользоваться — сменить хлопчатобумажные брюки и гимнастерку на шерстяные. Его постигла неудача, на складе не оказалось большого размера. Кустова это расстроило.

— Безобразие! Нашили на лилипутов!

— Не кипятись. Таких гренадеров-истребителей, как ты, раз, два — и обчелся, — заметил я. — А потом, почему тебе так приспичило именно сегодня? Обещали все скоро привезти. Потерпи.

— Так-то оно так, но обидно: сегодня Люся должна познакомить меня со своей матерью. И мне хотелось бы приодеться.

— Значит, у вас назначено что-то вроде смотрин или сговора?

Хотя керосиновая лама горела тускло, но я в зеркале хорошо видел его лицо, довольное и чуть загадочное. —

— Сам не знаю, — Кусов старательно побрызгался французским одеколоном, купленным вместе с утюгом на базаре. — Но свадьбу складывать нельзя. Полк может улететь отсюда. Что тогда подумают обо мне Люся и ее мать? Нам обоим нужно будущее.

— Свадьбу думаешь утроить? — удивился я.

— А как же? Только небольшую. Для родных. Ну и из полка нужно будет человек пять пригласить.

— А без свадьбы разве нельзя обойтись?

— Нет, — решительно заявил Кустов. — Свадьба будет.

— Тогда кончай прихорашиваться — и потопали на смотрины.

Во второй половине ноября в Киеве выпал снег, прибавивший сырости. Когда мы вышли из дома, было уже совсем темно и довольно холодно, но лужи так и не замерзли, и под ногами хлюпала грязь. Редкие облака медленно плыли по небу.

Впереди на секунду вспыхнула фара грузовика. Стояла колонна автомашин. К нам подошел старший лейтенант и спросил, как проехать на Житомирское шоссе. Их колонна с боеприпасами прибыла из-за Днепра. Старший лейтенант попросил показать на карте, где проходит линия фронта.

— Передовая меняется, ночью можем заблудиться и попасть в лапы фашистам.

— Не волнуйтесь, — успокоил я. — Линию фронта не проскочите: там огонь и траншеи. Да и при выезде из Киева на контрольно-пропускном пункте вас остановят и скажут, где разгружаться.

Колонна тронулась. Мы пошли дальше. Послышался далекий треск зениток. Где-то за Днепром, не то над Дарницей, не то еще дальше, в небе запрыгали светлячки. Над головами, в вышине, пронеслись ночные истребители. Вскоре залпы зениток заглушили гул рвущихся бомб. Темноту стали разрезать лучи прожекторов. Рявкнули зенитные батареи у Днепра, прикрывающие переправы. Где-то совсем невдалеке, на южной окраине города, грохотали новые батареи. Задрожала и застонала земля.

Мы шли молча. Канонада заглушила разговор, вызвала тоскливую тревогу и чувство беспомощности. Я спросил Кустова:

— Может, вернемся?

— Нет, нет! — заторопился он и, очевидно, опасаясь, что я не разобрал его слов и могу повернуть назад, взял меня за руку и закричал в ухо: — Мы сейчас на отдыхе. На войне каждый должен делать свое дело.

Гул постепенно ослабевал. Наконец наступила тишина. Показалась луна. На душе полегчало. Незаметно дошли до развалин сахарного института, свернули на Железнодорожную улицу.

— Меня после войны наверняка из-за разбитой ключицы снимут с летной работы. Хотели списать в госпитале — еле уговорил.

Сколько в авиации таких «бракованных калек»? Меня тоже пять лет назад забраковала медицина. Был списан с летной работы и Николай Тимонов. Я знаю еще много таких люди — и все они прекрасно воюют. Значит, дело не только в здоровье. Силу в борьбе дает энергия души. Врачебные комиссии должны это учитывать.

— На штабную работу не пойду. Демобилизуюсь, — продолжал Кустов, — поселюсь в Киеве, окончу институт. Эх, и заживем же мы здесь с Люсей…

— Не мели чепухи, — перебил я Игоря. — Таких, как ты, нельзя увольнять. Негоден будешь летать — найдут другую работу. Не могут же в армии оставить только тех, у кого как часы бьется сердце и нет ни одной царапины. Ты должен кончить академию. Полюбишь штабную работу, Каждый умный командир любит штаб.

— А ты бы пошел?

— Если нужно будет — пойду. Лучшие штабные командиры в авиации, как правило, выходят из летчиков.

Мы остановились перед двухэтажным домом. Кустов как-то сразу притих.

По темной лестнице поднялись на площадку второго этажа. Под потолком горела электрическая лампочка. Свет дали несколько дней назад. Кустов нажал кнопку звонка.

Ждем. Никого. Я. вопросительно посмотрел на товарища. Но Игорь только плечами пожал. В глазах у него тревога. Дрожащей рукой он позвонил еще раз. Тихо. Игорь совсем приуныл, ссутулился.

Может, звонок не работает? — пришло мне в голову, и я несколько раз стукнул кулаком в дверь.

Раздались торопливые шаги. Игорь сразу просиял, выпрямился. Открыла Люся.

— Вы, наверное, звонили? А звонок сняли чинить. — В мягком певучем голое и извинение и радость.

Уже через полчаса мы ужинали в небольшой комнате. Письменный стол, плотно набитый книгами шкаф, чистота и порядок радовали глаз.

Люсиной мамы не было. Она легла в только что открывшуюся больницу.

Люся сидела рядом с Игорем. Говорили они между собой мало, но оба так и светились счастьем.