Современная электронная библиотека ModernLib.Net

1917-й - Год побед и поражений

ModernLib.Net / Художественная литература / Войтинский Владимир / 1917-й - Год побед и поражений - Чтение (стр. 16)
Автор: Войтинский Владимир
Жанр: Художественная литература

 

 


      Обстановка здесь и там была различная. 5-я армия считалась одной из наименее разложившихся на всем пространстве от Рижского залива до Черного моря. Репутация "опоры порядка" особенно упрочилась за ней благодаря той роли, какую сыграл в июльские дни отправленный ею в Петроград "сводный отряд". Забегая несколько вперед, отмечу, впрочем, что позже именно 5-я армия первой оказалась в руках большевиков.
      Особенностью этой армии, по сравнению с 12-й, была бедность политической жизни, преобладание инерции старых отношений, что объяснялось расположением армии в стороне от больших промышленных городов. Но не оставалось без влияния и то обстоятельство, что командовал 5-й армией энергичный и умный ген. Данилов, умевший со всеми ладить и всех в конечном счете подчинять своей воле.
      Армейский комитет в 5-й армии был по составу не столь блестящ, как Искосол. Но во главе его стоял талантливый и смелый человек, гусар и георгиевский кавалер Виленкин. При царизме он был правоверным кадетом, а во время революции примкнул к народно-социалистической партии196. Я думаю, что это было с его стороны действительным полевением, а не приспособлением к обстановке: Виленкин был человеком негнущимся, не умеющим льстить толпе -эти свои качества он доказал своей смертью*.
      Станкевич приводит в своих "Воспоминаниях" отзыв Вилен-кина о роли армейских организаций: "Задача нашего комитета довести армию до того состояния, чтобы по приказу командующего армией любая часть арестовала без колебаний комитет. Тогда
      * Он был расстрелян большевиками в 1919 г.
      мы, деятели комитета, скажем: наш долг перед родиной выполнен"*. Это не была бутада: Виленкин действительно так смотрел на дело. Но его точка зрения не разделялась его сотрудниками; он занимал в комитете крайний правый фланг, что не мешало ему пользоваться среди товарищей огромным влиянием.
      Крупную роль играл в комитете полковник Куропаткин -- кадровый офицер, искренно отдавшийся революции и сумевший привить товарищам по работе свои навыки специалиста. Политическим руководителем, идеологом оборончества был в армии социалист-революционер Евгений Колосов. Весьма энергичную деятельность проявлял армейский комиссар Ходоров. Но о нем у меня осталось неприятное воспоминание: он пытался упрятать в сумасшедший дом какого-то солдата --лазаретного служителя, уличавшего его в том, что он, Ходоров, до революции, пользуясь родственными связями, "окопался" в лазарете.
      У этого армейского комиссара был еще помощник -- человек огромного роста, с университетским значком, вечно выпученными глазами, широко раскрытым ртом и феноменальным голосом. Командный состав в 5-й армии был сравнительно ровный. Офицеры держались увереннее, чем в 12-й армии. Эксцессов со стороны солдатской массы здесь было меньше. Но и здесь были "больные" полки и дивизии, и здесь строевые занятия производились лишь кое-где да кое-как, и здесь окопы и ходы сообщения осыпались из-за отказа солдат заниматься их укреплением и расчисткой.
      Но вернусь к 12-й армии, в которой главным образом протекала моя работа.
      * * *
      Согласно директивам, полученным из Петрограда, я должен был особенное внимание обратить на латышские стрелковые батальоны. Таких батальонов в составе 12-й армии было, насколько помню, 10 или 12, силой всего в 20--30 тысяч штыков. Они были созданы еще в первый период войны, в 1915 году, --кажется, на основе добровольчества. Привыкшие к дисциплине, упорные в бою, как и в работе, латышские стрелки оказались превосходным боевым материалом. И даже летом 1917 года в них все еще чувствовался военный дух, которого не было и в помине в соседних расхлябанных, опустившихся "рассийских" дивизиях.
      Но в первые годы войны латышские батальоны понесли огромные потери людьми. Зависело ли это от слепого случая или
      * Станкевич. Воспоминания, с. 145.
      от вины командного состава, я не знаю. Но в головах стрелков крепко засело подозрение, что их посылали на бой умышленно -- потому, мол, что в штабах сидят бароны, которые рады избавиться от латышей.
      К этому присоединилась глубокая рознь между солдатами и офицерами: среди офицеров-латышей преобладали представители местной интеллигенции, дети крестьян-помещиков ("серых баронов"), а стрелки набирались главным образом из батраков, городских рабочих, голытьбы. Офицеры были настроены воинственно и патриотично, в кадетском смысле этих слов. У стрелков же ненависть против своих "внутренних немцев-баронов" была сильнее, чем против Германии.
      На этой почве создалось такое положение: офицеры-латыши обвиняли стрелков в готовности перейти на сторону врага; солдаты в том же самом подозревали своих командиров; а в воинских частях, стоявших на соседних боевых участках, ходили слухи, что в латышских батальонах и офицеры, и стрелки готовы открыть фронт.
      Мне передавали, что разложение началось в латышских частях задолго до революции, но судить, насколько верно это утверждение, я не могу. Во всяком случае, к концу июля положение достигло крайнего напряжения. К тому же, центральный орган латышских стрелковых батальонов --Исколастрел197 -- был целиком под влиянием латышской социал-демократии, занимавшей в то время довольно двусмысленную позицию между интернационалистическим крылом меньшевизма и чистым большевизмом*. У Искосола отношения с Исколастрелом были настолько натянутые, что Кучин и его товарищи избегали всяких сношений со стрелками. С тем большим сочувствием отнеслись они к моему намерению выяснить до конца отношение Исколастрела к обороне и объехать батальоны.
      Переговоры с Исколастрелом убедили меня, что, несмотря на свой "интернационализм", эта организация готова встать на оборонческую позицию, но только не в применении к России в целом, а по отношению к родной Латвии. Это не был еще ясно выраженный сепаратизм, но проявление подсознательно-сепаратистского настроения.
      Что следовало делать? Бороться с этим настроением, доказывать латышам нецелесообразность отделения их страны от России? Но вопрос об отделении никем практически не ставился, а
      * Еще в середине мая Исколастрел послал приветственные телеграммы петроградской "Правде" и Ленину, "действительному вождю революционной борьбы, выразителю нашей мысли".
      возражать против готовности людей оборонять свою губернию, свой город значило отталкивать их вообще от дел обороны.
      Я встал на другой путь.
      -- В настоящее время удар занесен над вашим краем. Скажите прямо, намерены ли вы отдать Ригу? Да или нет?
      Ответом были жалобы на клевету, распространяемую правыми кругами против стрелков. Я обещал употребить все усилия, чтобы положить конец распространению этой клеветы и вернуть латышам доверие Временного правительства. Обещал даже поддержать старое желание стрелков о сведении их батальонов в особый корпус, с собственной артиллерией и техническими частями. Со своей стороны, Исколастрел принял обязательство поддерживать дисциплину в батальонах, прекратить братания и сделать все для повышения боеспособности латышских частей. Удалось сговориться и с офицерами латышских батальонов: хоть и не сразу, но они поняли, что своими воплями о готовности стрелков перейти на сторону врага они вредят обороне как общероссийского фронта, так и, в частности, Латвии*.
      * * *
      Покончив с объездом латышских батальонов, я принялся за работу по устранению бьющих в глаза настроений в других частях 12-й армии -- точнее, впрягся в общую работу с Искосолом, внося в дело преимущества моего положения как представителя Временного правительства и Всероссийского ЦИК. Прежде всего мы собрали представителей всех местных революционных организаций -- не исключая ни Исколастрела, ни латышской социал-демократии и рижского Совета рабочих депутатов, ни большевиков. Сделав доклад о решениях, принятых ЦИК в связи с образованием правительства спасения революции, я предложил присутствующим создать "единый фронт" на платформе укрепления боеспособности армии и выпустить общее воззвание к солдатам. Проект такого воззвания был заранее составлен мною совместно с искосольцами. Оканчивался он такими словами:
      'Товарищи солдаты! В час грозной опасности мы, все без исключения революционные организации рижского фронта, заявляем вам:
      * Особенно ревностно помогал мне в улаживании недоразумений с латышскими стрелками полковник генерального штаба Вацетис198. Когда я познакомился с ним, он был в непримиримой оппозиции против Временного правительства. Но его настроение переменилось после моего обещания выхлопотать ему производство в генералы. Получив генеральский чин, Вацетис окончательно постиг истину революционного оборончества. Позже он был одно время "главковерхом" у большевиков.
      В настоящее время братания недопустимы. Всякие сноше
      ния с врагом -- предательство и измена... Кто будет продолжать
      брататься с врагом, объявляется изменником революции и страны.
      Неисполнение приказов привело к гибели южную армию.
      С этого дня беспрекословное и точное исполнение всех боевых и
      служебных приказов. Никаких обсуждений!
      Во имя собственного спасения все отдельные части 12-й
      армии должны выкинуть из своей среды для привлечения к от
      ветственности всех хулиганов, дезорганизаторов, которые свои
      ми преступлениями против всей армии кладут позорное пятно
      на революционных солдат"*.
      Последние два пункта не вызвали в собрании возражений. Большевики пытались лишь протестовать против заключительной фразы первого пункта. Но искосольцы поспешили заявить, что от этой фразы они ни за что не отступятся. На вопрос представителя Исколастрела, что значит "объявляется изменником революции и страны", я объяснил:
      -- Это значит, предается военно-революционному суду. От вас зависит, будут ли учреждены в армии эти суды или нет. Присоединитесь к нашему воззванию, объединитесь с нами -- и надобности в этой мере не будет.
      После некоторых колебаний интернационалисты и большевики заявили, что, стремясь к объединению сил демократии, они готовы от имени представляемых ими организаций подписать общее воззвание.
      Примирительные речи, горячие рукопожатия... Воззвание тут же было подписано, отправлено в типографию и к утру в десятках тысяч экземпляров распространено в окопах.
      Впечатление получилось ошеломляющее. Окопные большевики, проповедовавшие братания, чувствовали себя уничтоженными. В незавидное положение попал также рижский Совет рабочих депутатов, в свое время объявлявший братания прямым путем к миру. 3 августа состоялось экстренное заседание рижского Совета. Большинством, 84 голосов против 44,'была принята резолюция, предлагающая Исполнительному комитету снять с воззвания свою подпись. Но было поздно: братаниям был нанесен такой удар, что самые разговоры о них прекратились.
      Труднее представлялась задача, намеченная в 3-м пункте воззвания: извлечение из воинских частей "хулиганов" и "дезорганизаторов". В спасительную силу устрашения и репрессий на фронте я не верил, вполне разделяя в этом вопросе взгляд Парс
      * Известия, 1917, N° 132, 1 августа.
      кого. С точки зрения оздоровления фронта мне представлялось безразличным, будет ли такой-то "дезорганизатор" засажен в тюрьму, или дезертирует из своей части, или даже отправится в тыл с какой-нибудь командировкой. Важно было лишь освободить его полк или роту от его разлагающих влияний. Но по большей части избавиться от вредного хулигана добром оказывалось невозможным. Приходилось прибегать к насильственным мерам.
      Моя попытка возложить это дело на судебно-следственную власть не привела ни к чему -- представители прокуратуры смотрели на нашу борьбу с разрушением фронта как на домашний спор между меньшевиками и большевиками, и один военный следователь прямо заявил мне:
      -- В законах нет ни одной статьи, которую можно применить против большевиков и которая не была бы одновременно направлена и против Искосола, и -- прошу у вас, г. комиссар, извинения -- против г. Керенского.
      Впрочем, если бы судебно-следственные власти и пожелали прийти нам на помощь -- они были бессильны. Действовать приходилось Искосолу и мне. За привлекаемого к ответственности "дезорганизатора" обычно вступалась его рота. За роту вступался полк. Вслед за полком втягивалась в дело дивизия. Арест какого-нибудь темного провокатора превращался в целую военную экспедицию с окружением "бунтующей" части отрядом "верных революции" войск из пехоты, кавалерии, артиллерии и броневых автомобилей.
      Особенно тягостной оказалась одна из таких операций -- арест некоего унтер-офицера Виша, дезорганизовавшего целый полк проповедью немедленного сепаратного мира и месяц спустя явившегося в Искосол с докладной запиской, в которой доказывалось, что русский солдат никак не может обойтись без порки, и предлагалось восстановить в армии телесное наказание. С этим субъектом мы возились три дня, на защиту его выступили целых две дивизии -- и были часы, когда фронт висел на волоске!
      Отказаться от привлечения к ответственности наиболее вредных дезорганизаторов фронта или от приведения в исполнение изданного приказа об аресте -- значило нанести непоправимый ущерб авторитету власти. Приходилось доводить начатые мероприятия до конца, несмотря на обидное сознание полного несоответствия между затрачиваемыми усилиями и достигаемыми результатами...
      К середине августа без пролития единой капли крови "чистка" в наиболее разложившихся частях была закончена: было арестовано человек десять "дезорганизаторов" -- почти сплошь чер-носотенно-провокаторского пошиба. Это произвело некоторое впечатление на солдатскую массу. В то же время приносили
      свои плоды дружные усилия армейских организаций и командного состава: порядок на фронте восстанавливался; к армии, казалось, возвращалась ее былая боеспособность.
      * * *
      В общем и целом, состояние 12-й армии представлялось почти удовлетворительным, когда высшее командование решилось приступить к перегруппировке сил в соответствии с изменившейся стратегической обстановкой. Вкратце дело сводилось к следующему.
      Как я упоминал уже, Северный фронт в большей своей части тянулся по правому берегу Западной Двины, но правый его фланг (у Рижского залива) был вынесен далеко вперед на противоположный берег. В свое время это признавалось необходимым, отчасти для прикрытия Риги, а главным образом для обеспечения плацдарма на случай нашего наступления вдоль побережья. Но мысль о наступлении была давно оставлена, и теперь сохранение фронта в виде изогнутой линии с выдвинутым далеко вперед флангом представлялось и бесцельным, и опасным, так как удар противника в точку перегиба этой линии грозил гибелью стоявшему у побережья корпусу, который оказался бы, в случае неудачи, лишенным возможности отойти на тыловые позиции, прикрывающие Ригу. Поэтому ген. Парский решил оттянуть правый фланг назад, сократить верст на двадцать линию фронта и освободившиеся части передвинуть к югу, к Икскюлю, где немцы давно уже накапливали силы и где с наибольшей вероятностью можно было ожидать с их стороны попытки форсировать Двину.
      Операция была довольно сложная: требовалось одновременное перемещение чуть ли не всех частей армии, и всякое замедление хотя бы одного полка в выполнении приказа внесло бы расстройство в весь маневр. К тому же, перегруппировку приходилось производить втайне от противника, ночью, временно заменяя отодвигаемые в тыл части редким сторожевым охранением. Но дело сошло гладко: в ночь с 5 на 6 августа все части в безукоризненном порядке выполнили полученное задание. При этом не только вывезли все орудия и склады, но и уничтожили мосты, сняли деревянный настил с прифронтовых дорог и даже захватили с собой свежескошенное сено с покидаемого участка! Еще более отрадным симптомом было то, что целый ряд полков выразил нежелание уходить в тыл со старых позиций -- правда, довольно безопасных при наличных условиях, когда все операции ограничивались редкой артиллерийской перестрелкой.
      Лишь два дня спустя противник догадался о произведенной
      перегруппировке и предпринял разведку для выяснения положения. И вот тут-то сказалось, что внешний порядок и выполнение приказов еще не определяют боеспособность армии. При первом же появлении немецких разведчиков на фронте (у реки Аа) началось замешательство, закончившееся ночью на 2 августа паническим бегством одного полка, -- и при том полка, который был ничем не хуже других частей армии. Правда, порядок был быстро восстановлен представителями Искосола, и никаких последствий эта ночная паника не имела*. Но это было серьезное предупреждение командованию и армейским организациям -- предупреждение, смысла которого мы не поняли сразу.
      Ставка разразилась по поводу этого происшествия истерической телеграммой с приказом "истребить" бегущих артиллерийским огнем. Приказ, пришедший, как водится, с опозданием, когда порядок был уже восстановлен, был до того дикий, нелепый, что ген. Парский даже не опубликовал его. А несколько дней спустя на государственном совещании в Москве"9 верховный главнокомандующий ген. Корнилов при сочувственных кликах справа сам огласил этот факт -- к довершению неловкости, спутав номер обреченного им на "истребление" полка: по его словам вышло, что ставка предписывала уничтожить 56-й сибирский полк, тогда как замешательство произошло в 54-м полку**.
      * * *
      На предыдущих страницах я попытался восстановить в общих чертах состояние 12-й армии в период примерно от конца июля до середины августа. В центре, в Петрограде, это время было богато событиями. На границе этого периода стоит правительственный кризис, с отъездом Керенского в Финляндию, с "историческим" ночным заседанием в Зимнем дворце и пр., и пр. Затем новое коалиционное правительство, новые декларации, речи, планы -- с ясно выраженным уклоном вправо. Безнадежная попытка "революционного оборончества" поднять дух фронта и тыла, "совещание по обороне"200, опять резолюции, воззва
      * В суматохе был убит один пулеметчик-вольноопределяющийся, пытавшийся образумить бегущих солдат.
      ** Вот это место из речи ген. Корнилова: "Несколько дней тому назад, когда было наступление немцев против Риги, 56-й стрелковый сибирский полк, столь прославленный в прошлых боях, самовольно оставил свои позиции и, побросав оружие и снаряжение, бежал. И только под давлением оружия, после того, как я по телеграфу приказал истребить полк, он вернулся..." (Известия, 1917, N° 144, 15 августа.)
      ния. Борьба между ставкой и правительством. Наконец, московское Государственное совещание...
      Армия воспринимала все эти события по-своему. На фронте масштаб важного и незначительного был иной, чем в Петрограде. Временная отставка Чернова вызвала среди солдат много толков: баре земли отдавать не хотят. Наоборот, отъезд Керенского, повергший, по описаниям газет, весь Петроград в отчаяние, на фронте был встречен полным равнодушием: после июньского наступления популярность военного министра среди солдат померкла -- его еще не ненавидели, но им уже не интересовались.
      Воззвания "совещания по обороне" вызывали среди окопников раздражение: языками, мол, треплют -- вот бы их сюда, на позиции, так по-иному бы заговорили. Интерес к Государственному совещанию сосредоточился на выступлениях военных -- генералов Корнилова и Каледина201, с одной стороны, Кучина и Нагаева -- с другой.
      Характерный пример того, насколько субъективна оценка удельного веса различных явлений в политике. В "Истории" Милюкова о речи Нагаева упоминается, как о досадном скандале, а о выступлении Кучина не упоминается вовсе -- настолько не стоящей внимания показалась историку речь этого армейского прапорщика. А на фронте -- по крайней мере в 12-й армии, о настроениях которой я могу говорить как очевидец, -- слова этого прапорщика заглушили все остальные речи.
      Тягостное впечатление осталось на фронте от выступления ген. Корнилова, выступления, явившегося политическим центром московского совещания. Верховный главнокомандующий не мог не знать, что его голос дойдет до солдатской массы. И элементарнейший расчет должен был подсказать ему, что говорить он должен как защитник солдата. Казалось бы, он мог взять этот тон даже при самой резкой критике армейских организаций. Что, например, мешало ему громить комитеты за то, что они, мол, обманывают, развращают солдат и, дезорганизуя армию, готовят русским солдатам новые братские могилы?
      Именно так должен был бы говорить ген. Корнилов, если бы в нем был хоть грамм того материала, из которого история лепит Цезарей202 и Наполеонов203. А вместо этого он выступил с резкой обвинительной речью против солдат, с речью, в которой другие могли услышать и "вопль боли за родину", и "скорбь воина за дорогую ему армию", и еще что угодно, но в которой солдаты должны были уловить лишь одно: угрозу скрутить их в бараний рог.
      Московское совещание, окончательно определившее отношение солдатской массы к верховному главнокомандующему, предрешило судьбу ген. Корнилова.
      Глава девятая ПАДЕНИЕ РИГИ
      17 августа утром ген. Парский позвонил ко мне по телефону и просил приехать по спешному делу. Я застал его над картой. Озабоченно жуя губами, он смотрел на одну точку -- около Ик-скюля -- и мне указал на это место:
      -- Здесь будут переправляться.
      Место, где ген. Парский ожидал наступления противника, приходилось против участка, занятого нашей 186-й дивизией, входившей в состав 43-го корпуса. Дивизия считалась одной из наиболее надежных в армии, и к ней при последней перегруппировке были подтянуты значительные резервы.
      Само собой разумеется, я знал о смысле этой перегруппировки. Но считая, что оперативная часть находится исключительно в ведении командного состава и не касается ни комитетов, ни комиссаров, я никогда не спрашивал Парского о его предположениях на случай наступления немцев. Теперь он сам заговорил о своих стратегических планах. Выработанный им план обороны распадался на две части: 1) препятствовать переправе противника; 2) если переправа, несмотря на сопротивление, состоится, атаковать переправившиеся на правый берег части и сбросить их в реку.
      Ввиду возможности сосредоточения немцами ураганного огня на нашей передовой линии, Парский главную надежду возлагал именно на вторую фазу обороны, а появление немцев на правом берегу Западной Двины, то есть временный прорыв нашего фронта, считал предрешенным. Но он верил, что нам удастся вслед за тем контратакой восстановить положение. Только бы дух был хороший в войсках! И он просил меня съездить в 186-ю дивизию, подготовить полковые комитеты.
      Поехал. Настроение дивизии показалось мне превосходным. Солдаты ждали наступления противника с твердой решимостью "защищать революцию". Позиция с окопами, прорытыми вдоль
      гребня высокого обрывистого берега Двины, казалась неприступной. Были заготовлены убежища на случай ураганного огня. Начальник дивизии, ген. Дорфман, маленький, подвижный, с седой головой и юношески веселыми глазами, обходил со мною окопы, беседуя с комитетчиками, шутя с солдатами. Он боялся лишь одного: что немцы атакуют не его дивизию, а соседний участок, так что не его молодцам достанется слава отбитого удара. Когда он при мне высказывал эти опасения в окопах, солдаты успокаивали его:
      -- Беспременно сюда вдарит. За теми вон кустиками, в речушке у него понтоны заготовлены...
      И, подымаясь над бруствером, солдаты указывали то место, откуда должен показаться понтонный мост. Их забавляло, что они разглядели все хитрости "немца".
      Возвращаясь из дивизии, я заехал в штаб 43-го корпуса к ген. Болдыреву. От него веяло решимостью и энергией. Немного смущали его лишь латышские батальоны, приданные ему в виде резерва. Я уверил его, что латыши не подведут.
      Вечером в штабе армии я узнал, что атака противника ожидается на рассвете -- об этом сообщил перебежчик-эльзасец. В 186-ю дивизию и на соседние участки был послан приказ -- быть наготове и, в частности, иметь под рукой маски на случай газовой атаки.
      Я хотел немедленно выехать на позиции, но ночью в Искосоле шли совещания, распределялась работа для предстоящих боев, давались последние указания прибывшим с фронта депутатам, и я должен был принять участие в этой работе. Перед рассветом я справился по телефону в штабе о положении. Мне ответили, что пока все спокойно, донесений о начале атаки не поступало. Я пошел к себе соснуть. Сквозь сон мне чудился отдаленный рев пушек.
      Меня разбудил телефонный звонок: из штаба сообщали, что немцы ведут наступление против 186-й дивизии, но связь с ген. Дорфманом прервана и обстановка в районе боя представляется неясной. Я немедленно вытребовал автомобиль и поехал на позиции. На дороге было пустынно, автомобиль летел как стрела. С каждой минутой все ближе, все громче бухали пушки. Неожиданно мы влетели в полосу огня: снаряды ложились вправо и влево от дороги, местами полотно ее было взрыто широкими воронками, воздух был удушливый, отравленный газами. Но по-прежнему на шоссе -- ни души.
      Доехали до мызы Скрипте, где накануне находился штаб 43-го корпуса. Пусто, в комнатах набросаны бумаги, в кухне раз
      веден огонь, кипит вода в чугунном котле, в углу, на полу, телефонный аппарат. Видно, штаб снялся с места с большой поспешностью. Развернув карту, я соображал, куда мог передвинуться штаб. В это время послышались торжественные звуки Марсельезы: с пригорка спускалась походная колонна, с оркестром и красным знаменем впереди. Латышские стрелки!
      Командир батальона сообщил мне, где находится штаб корпуса, и показал приказ, полученный батальоном: выступить в таком-то направлении, занять такие-то позиции и защищать их, а в случае встречи с неприятелем до указанного места -- атаковать его и продвигаться вперед. Батальон Мерным шагом проходил мимо меня. Лица у стрелков сосредоточенные, серьезные; идут, как на параде, под звуки революционного гимна.
      Полчаса спустя я был в штабе корпуса. Здесь узнал о положении. От ген. Дорфмана с начала боев никаких известий. Его дивизия не то "легла костьми", не то разбежалась, -- во всяком случае, немцы уже в 9 часов утра навели в намеченном месте понтонный мост, переправились на наш берег, перевезли туда пушки и теперь продолжают наступление.
      Я был поражен! Неприступная позиция... все меры приняты заранее... солдаты, подсмеивавшиеся над "немцем"... генерал, боявшийся, что другому достанется честь победы!.. И вдруг!..
      Ген. Болдырев объяснил мне, что в переходе противника через Западную Двину нет ничего удивительного: при современной технике боя вода -- не преграда, при достаточной артиллерийской подготовке можно перейти через любую реку. Впрочем, пока что район прорыва не велик: верст 6 шириной, версты 3 в глубину -- дело поправимое. Теперь задача -- атаковать противника со всех сторон и уничтожить его или отогнать обратно за реку. Всем дивизиям посланы соответствующие приказы. Начальники частей сообщают о благоприятном настроении в войсках и надеются на успех маневра. Но донесений о результатах наших контратак пока не поступало -- телеграфная связь с дивизиями и полками прервана и штаб корпуса не знает, что творится кругом. Равным образом, и связь со штабом армии разрушена с самого начала боя.
      Присутствовавший при разговоре начальник штаба корпуса ген. Симонов объяснил мне, что это у нас обычная вещь: всегда в начале операции рвется связь и начинается неразбериха. Но это ничего: если дух в войсках хороший и распоряжении отданы заранее, то недостаток связи не очень дает себя чувствовать.
      Бой с каждым часом приближался к мызе, в которой расположился штаб корпуса. Бухали пушки, трещали пулеметы, над
      мызой рвались снаряды. Приезжали верховые с донесениями, проходили кучки солдат. Минутами устанавливалась телеграфная связь то с одной, то с другой дивизией, затем вражеский снаряд перебивал проволоку, и мы вновь оказывались отрезанными от наших частей.
      К вечеру противник приблизился настолько, что пришлось перебраться верст на десять к востоку -- иначе штаб корпуса мог попасть в плен. Картина понемногу выяснялась: наши части повсюду отходили под давлением противника. Отходили в порядке, взрывая оставшиеся снаряды и патроны, вынося из боя раненых. Полковые командиры доносили, что приказ об отступлении отдан ввиду совершенной невозможности держаться. Но в итоге из предложенной контратаки ничего не выходило: повсюду части, получившие приказ наступать, шли вперед, а затем, не дойдя до места назначения, потеряв связь с корпусом, по приказу начальства поворачивали и отходили назад.
      Противник все дальше продвигался вперед, закрепляясь на захваченном участке. Но... бой продолжался, исход его еще не был известен, рано было падать духом! И в донесениях строевых начальников порою звучали героические ноты -- они свидетельствовали о "высокой доблести" войск, сообщали о штыковых атаках, о готовности умереть, о численном превосходстве противника. За весь день не было ни одного донесения о неисполненном приказе, о нарушении дисциплины, о бегстве.
      Наладилась телеграфная связь с Ригой. Болдырев послал в штаб армии донесение. Показывая мне свою телеграмму, он сказал с горечью:
      -- Знаю, начнут теперь ругать и позорить солдата. А это всего хуже --без того наш солдат в себя не верит, а шельмованьем и совсем в нем душу убьют.
      Генерал явно просил меня заступиться за солдат, защитить их от готовой обрушиться на них клеветы -- просил об этом не только потому, что любил солдата, но и потому, что боялся за армию. Тогда я написал на листке полевой книжки следующую телеграмму на имя председателя Временного правительства и председателя ЦИК:
      "19 августа под прикрытием ураганного огня противнику удалось переправиться на правый берег Двины. Наши орудия не могли помешать переправе, так как большая часть орудий, прикрывающих район переправы, была подбита противником... Войска принуждены были отступить на 5 в[ерст] от Двины на фронте протяжением 10 [верст]. Для восстановления положения двинуты свежие войска.
      Перед лицом всей России свидетельствую, что в этой неудаче нашей армии не было позора. Войска честно исполняли все приказания командного состава, переходя местами в штыковые атаки и идя навстречу смерти. Случаев бегства и предательства войсковых частей не было".
      Прежде чем сдавать телеграмму на аппарат, я прочел ее Болдыреву. Он прослезился, обнял меня и сказал:
      -- Это -- правда! Спасибо вам!
      * * *
      В ночь с 19-го на 20-е мы ожидали в штабе корпуса донесения из дивизии генерала Скалона204, которая стояла левее 186-й дивизии и первая получила приказ ударить во фланг и в тыл переправившимся на наш берег немецким частям. Придавая решающее значение этому удару, Болдырев свой приказ Скалону закончил словами: "Вам и вашей дивизии будет принадлежать вся слава этого дня".

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26